ИЗ ПЛЕНА В ПЛЕН
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Сергей Есенин
Родина, все эти годы снилась ты.
Ждал я, что к рукам твоим прильну.
Родина, по чьей жестокой милости
мы сегодня у тебя в плену?
На допросах корчусь, как на противне.
Что ни ночь — в ушах свистящий шквал:
— Ты — предатель, изменивший Родине! —
Только я ее не предавал.
Офицер — собой довольный, розовый,
чуть взбодренный, оживленно свеж,
мягко стелет нежными угрозами:
— Ты узнаешь, что такое СМЕРШ!
«Смерть шпионам» — воля повелителя.
СМЕРШ, как смерч, основою основ.
О, триумф народа-победителя
с тюрьмами для собственных сынов!
Слушали в строю еще на фронте мы
чрезвычайный сталинский приказ:
каждый, кто в плену, — изменник Родины.
Плен страшнее смерти был для нас.
Кто в плену — над тем висит проклятие
тяжелее вражеских цепей.
Дай вам Бог не знать проклятья матери!
СМЕРШ страшнее смерти нам теперь.
Мы — репатрианты. Ходим ротами.
С ложками. В столовую. Раз-два!
Кто нас предает сегодня — Родина
или власть земного божества?
Где же он, предел сопротивления
в следственной неправедной войне?
Что же здесь творят во имя Ленина?
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
1945
В ЭШЕЛОНЕ
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд...
Сергей Есенин
Иногда меня мать наказывала:
Ведь у взрослых на все права!
Быть послушным всегда наказывала –
И была не всегда права.
Вытирал я глаза свои мокрые,
прятал губы свои в рукава,
но сказать почему-то не мог я:
- Мама, ты сейчас неправа!
Нас увозят в края глухие.
Черт не брат мне, все трын-трава.
И глаза у меня сухие.
Только, родина, ты неправа!
1945
СТАНОВИЩЕ
Отче наш, иже еси…
Всё было на святой Руси.
С полтыщи лет тому назад
Русь городила «огорожи»
из заострённых брёвен в ряд,
на коих вырезаны рожи.
Чернели теремов шатры.
Чернели из столбов дворы.
Иной разбег – двадцатый век.
Крылатый век. Крылатый снег.
И вдруг – ограда, огорожа
из брёвен, выстроенных в ряд,
к тому ж и заострённых тоже,
и лишь не выструганы рожи,
как пять веков тому назад.
Двадцатый век? Я в нём пропал,
сквозь снег в пятнадцатый попал?
Вот терем. Под шатром – солдат
в тулупе из дублёной кожи.
Он рожи выдолбленной строже:
ведь у солдата автомат!
Что было – было на Руси.
Что будет – всё перенеси!
ОДНОНАРНИКУ
Попраны и совесть и свобода.
Нас загнали в беспредельный мрак.
Ты сегодня «сын врага народа».
Я из плена, то есть, тоже враг.
Я не знал того, что нас так много,
И что здесь хоронят без гробов.
Я не знал, как широка дорога
В этот мир голодных и рабов.
Много нас, усталых, но упрямых.
Много нас, растоптанных в пыли.
В чем же соль, мой друг Камил Икрамов?
Лагеря Сибири – соль земли.
1947
МОСТЫ
Я шел на войне сквозь кусты
чужими глухими местами,
чтоб к счастью разведать мосты.
А счастье лежит за мостами.
Копал я породы пласты,
чертил я листы за листами,
чтоб к счастью построить мосты.
А счастье лежит за мостами.
Но слева и справа, пусты,
застыли погосты с крестами,
и взорваны кем-то мосты.
А счастье лежит за мостами.
И я не твержу про мечты
потрескавшимися устами —
в душе сожжены все мосты.
Да было ли что за мостами?
1947
Усольлаг
+ + +
Всё толще брусья порогов.
Всё выше стены преград.
Всё больше гнусных пороков.
Всё чаще жизни не рад.
Всё горше правда уроков.
Всё лживей каждый зарок.
Всё круче брусья порогов.
Всё ближе смерти порог.
1948
Усольлаг
(близ Соликамска)
+ + +
Всё, что прошло, всё, что кляну,
всё, что забыть не смогу,
было в войну, было в плену,
было, как кровь на снегу.
1948
ЗАКОН - ТАЙГА
– Бамм! Бамм! –
ломом в рельс.
– Вамм! Вамм!
Снова в рейс.
Встречный ветер. Суровый снег.
Вечный вертел. Скоро рассвет.
– Бамм! Бамм! –
бьет по мозгам.
– Вам! Вам! –
по сердцу бьет.
– Дам! Дам!
путь по снегам!
Нам! Нам!
в рот пароход!
Кругом порядочек.
Конвоя взвод.
Бегом нарядчик.
Орет:
– Рразвод!
Покинув нары, бредем вразброд.
Бредем помалу: зовет развод.
К нам – надзиратели,
выставив руки,
словно приятели
после разлуки.
Крепко обшаривают –
входят в азарт,
криком ошпаривают:
– Ррруки назад!
Тюрьмами тертые, к плечу плечом
выходим пятерками: все нипочем.
Команду "Стой!"
дает конвой.
Стоим мы вместе все,
Как для молебна –
и лишь не крестимся
здесь раболепно.
Напевно, исправно
читается молебен:
"Шаг влево, шаг вправо
считается побегом..."
И утром, и вечером
сутью-канвой
с молитвою вечною
судный конвой.
И утром, и вечером слушаем
осточертевшее бдение:
"Конвой применяет оружие
без предупреждения".
Шагов певучесть.
Кругом снега.
Такая участь.
Закон – тайга.
Светлеет небо.
Заря кровава.
Мечты полет.
Ни шагу влево.
Ни шагу вправо.
Всегда вперед!
1948
КТО ИЗ НАС ФАШИСТ?
На нижних нарах
дремлю, голодный.
На верхних нарах
в хмелю уголовник.
Лагерный барин –
сыт, форсист.
Лает мне: – Фраер,
не спишь, фашист?
Ему – амнистия,
свобода выдана.
А мне – комиссия:
на инвалидную!
Нашли дистрофию,
склонялись к пеллагре.
Тут все мы такие –
пожалуй, пол-лагеря.
А он – он вор,
лагерный бог.
Кто я ему? Вол.
Кто он мне? Волк.
Я шел на войну.
Я падал в плену.
Ему – все равно:
ел хлеб, пил вино.
Я был на счету
у конвоя эсэс.
Он был на счету
у милиции.
И вот я здесь.
И вот он здесь.
Подводим черту.
Умилительно!
Черта? Ни черта!
Ну что тут к чему?
Он мне не чета.
Не чета я ему.
– А нам доверие!–
хрипит он гордо.
Эх, нары верхние,
палата лордов!
Он сильный, повыше.
Я, хилый, пониже.
Он, видно, не слышал
о Фридрихе Ницше.
А то б, удивлен,
он узнал бы, ершист,
что именно он,
а не я фашист.
1948
ПРО ВОРОБУШКОВ
Воришки-воробушки,
голодно!
А в промерзшей робушке
холодно.
Не проходит дрожь –
что ж, что в валенках.
Я на вас похож –
серых, маленьких.
Снег, пурга-метель
за метелями.
Эх, куда теперь
залетели мы?
Птички квёлые
вы, воробушки.
Так недолго и
до хворобушки.
Ах, недужно тут
жить воробушкам,
где из ружей бьют
по головушкам.
1949
НОВОСЕЛЬЕ
Вот выходит из ворот
хмурый номерной народ.
Не до ржанья.
Не в цепях, не в кандалах –
в буквах-цифрах-номерах
каторжане.
Вижу в том свою судьбу.
И на лбу, и на горбу,
чтоб я помер,
на руке и на бедре –
знак на каждом на одре:
чёрный номер.
Говорят, и нам пора
облачаться в номера,
долгожданным!
Для того и привезли
нас в пустынный край земли
к каторжанам.
Сатана, танцуй канкан!
Мы попали в Джез-капкан
не веселье!
Утром – выдачей вода.
Словом, жизнь для верблюдА.
Новоселье.
1949 Рудник Джезказган
УЧАСТЬ
Бесцельным
в пути своём узеньком
в грядущем каком-то
году
смертельно
измученным узником
во тьму катакомбы
уйду.
1950
ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ МИНУТ
Елене
То солнце печёт, то вьюга метелит.
Так годы разлуки и гнут, и мнут.
Я тебя не видал лет девять –
пять миллионов долгих минут!
Я тебя не видал лет девять,
года четыре писем не жду
и толком не знаю, кто с тобой делит
благополучие или нужду.
Я тебя не видал лет девять.
Давняя, хоть во сне покажись!
А помнишь, мы в юности жили, надеясь,
что сделаем встречу на целую жизнь?
Я тебя не видал лет девять,
года три не писал письма.
Милая, подскажи, что делать,
чтоб по тебе не сходить с ума?
То солнце гнетёт, то вьюга метелит,
а годы неволи никак не минУт.
Я тебя не видал лет девять –
пять миллионов трудных минут.
1950
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Начальнику санчасти 1-го лагпункта 1-го лаготделения
Степлага Юлии Б-вой
Этот день - от утра до вечера -
именую я золотым.
Бесконечно и недоверчиво
вы диктуете мне латынь.
Интонация постоянная
ни ворчлива, ни горяча.
В ней - дистанция, расстояние
от меня аж до вас, врача.
От меня, такого молчальника,
что в своей немоте увяз, -
аж до вас, гражданин-начальника
с холодком близоруких глаз.
Жду их взгляда голубоватого,
останавливающегося на мне,
точно ищет он виноватого
в неизвестно какой вине.
Я смотрю. Глаз моих оружие
бьет в броню, хоть все дни смотри:
вижу, замкнутую, снаружи я, -
а мне хочется изнутри.
Я забылся - вы снова, мнительная,
своих глаз вперяете сталь.
Простите меня, извините меня -
я уже перестал.
И опять заполняю бисером
картотеку - такой покой!
Срок идет, а работать писарем
все же лучше, чем бить киркой.
1950
ГИТАРА
Смуглая гитара, чёрная коса,
с бёдрами крутыми гордая краса,
ты ответь, гитара, верною струной,
скоро ль мы вернёмся с каторги домой?
Пела ты всегда мне, правды не тая,
грусть моя и радость, нервная моя.
Отвечай мне прямо на вопрос прямой:
скоро ль мы вернёмся с каторги домой?
Поседели струны девичьей косы,
потускнела лента, спущены басы.
Тихо. Только ветер стонет за стеной.
Видно, ветру тоже хочется домой.
По земле ты, ветер, песню разнеси,
что гитара в петле собственной висит.
Кто же мне ответит на вопрос немой –
скоро ль мы поедем с каторги домой?
ПРОМЕТЕЙ
Я Прометей. Вы знаете меня:
я у богов украл огонь, чтоб людям
идти с огнём и греться у огня.
И этот мой поступок неподсуден.
Но боги – властедержцы на земле –
мне дерзкого дерзанья не простили:
цепями приковав меня к скале,
они мне грудь копьём разворотили.
И каждый день – уже который год –
летит орёл, чтоб мною подкормиться:
мне печень клювом и когтями рвёт.
И нет щита – от хищника укрыться.
Мне ни к чему героя ореол –
я муками навеки обеспечен,
коль каждый день бестрепетный орёл
клюёт мою исклёванную печень.
Зачем я жив, коль жизнь моя прошла?
Не знаю я, где тот огонь, где люди.
Цепь въелась в кости, за спиной скала.
Иного для меня уже не будет.
ВДОХНОВЕННОЙ ПЛЕННИЦЕ
Вспоминайте же, Юка, и некую грешницу,
что без клякс не умела стихи переписывать...
Руфь Тамарина
Ваше слово – как заповедь, как катехизис.
Ваше имя древней, чем Христова хоругвь.
Не для фразы-красы, – мол, поскольку стихи
здесь –
это просто от сердца, от выдоха, Руфь!
Выдох, выход души – обесславлен, поруган.
Все разгромлено, выбито – так, ни за рупь.
Я хотел бы уметь поклоняться хоругвям.
Поклоняться, как вашему имени, Руфь.
1954
ОБМАННАЯ РАДОСТЬ
Разгремись, му-зы-ка!
Отчекань счастье!
Я теперь – не зэ-ка!
Наше – вам, здрасьте!
Вы-пи-та доза та,
сброшена сбруя.
Ем и пью досыта.
И с княжной сплю я.
Но не ждёт к пирогам
мать моя сына.
Мне пять лет «по рогам»:
стало быть, ссыльный.
Мой кошмар, отвяжись,
отмени званье!
Не пущаете в жисть?
Ну и хрен с вами!
1955