На переднем дворе нашего старого дома рос высокий раскидистый дуб. В его широкой кроне, зеленым шатром распростершейся над двором и садом, укрывалось множество птиц, насекомых, мелких зверьков: места хватало для всех. Это был настоящий сказочный теремок – только вряд ли какому-нибудь медведю, даже водись они в Южной Африке, удалось бы его раздавить!
Гнездилась в ветвях дуба и парочка сорокопутов-прокуроров. Обычно эти птицы выбирают для гнезда деревья пониже, а то и вовсе строят его в кустарнике – но, видимо, зеленый чудо-терем и для них оказался неотразим. Да и кошкам, которых в округе жило множество, было гораздо труднее достать гнездо на вершине могучего дерева.
Сорокопуты-прокуроры получили свое забавное имя от англичан-колонистов за черно-белое оперение – аспидно-черную спинку, белый животик – напоминающее строгий деловой костюм судейского чиновника. Впрочем, англичане, силой отобравшие южноафриканские земли у буров лишь в XIX веке, вряд ли могли успеть хорошо познакомиться с местной природой. Буры же за несколько столетий неплохо изучили повадки африканских птиц и зверей, а потому дали сорокопуту более точное, хотя и страшноватое название: laksman – «палач».
Ведь, несмотря на некрупные размеры – чуть побольше воробья – сорокопут-прокурор – свирепый и коварный хищник. Он охотится не только на кузнечиков, кобылок и бабочек, но и на мелких птиц, ящериц и мышей, иногда не уступающих ему величиной. Если крупную добычу не удалось доесть на месте, сорокопут уносит остатки трапезы в колючие заросли кустарника или акации и накалывает там на острые шипы – устраивает кладовую. Когда же на запах мертвечины слетятся мухи, хозяин кладовой не откажется закусить и ими – так что кладовая одновременно служит и приманкой.
Впрочем, наша парочка сорокопутов разбойными делами не занималась – возможно, потому, что под дубом росла густая, по пояс, трава, а в траве водилось множество толстых кузнечиков, поймать которых было несравненно легче, чем гоняться за птицами. Лишь однажды я видела, как папаша-сорокопут бросился на воробья, слишком близко подлетевшего к гнезду, и попытался клюнуть его в темечко. Но воробей ловко увернулся и с громким чириканьем бросился удирать, а сорокопут, и не думая его преследовать, снова переключил все свое внимание на кузнечиков. У пары уже были птенцы, им постоянно требовалась пища, и гоняться за шустрыми воробьями сорокопутам было совершенно некогда.
Как-то раз, выйдя утром во двор, мы услышали под дубом странный шорох и отчаянный писк. Прибежав туда, мы увидели забившегося под корни крошечного черно-белого птенчика, готовившегося принять последний бой со страшным врагом – нашей рыжей собакой…
Нам стало жаль храброго птенчика. Мы отогнали собаку и, не без труда поймав птенца, который продолжал пищать, клеваться и царапаться, стали думать, что же нам с ним делать.
Без сомнения, это был птенец сорокопута – черно-белое оперение и маленький, хищно загнутый клюв говорили сами за себя. Должно быть, он оказался самым храбрым из своих братьев и сестричек и раньше всех пытался совершить свой первый полет, но куцые крылышки не удержали его, и он свалился вниз, едва не угодив в зубы собаке.
Положить птенца назад в гнездо нечего было и думать – оно находилось очень высоко. Посадить его куда-нибудь на забор или куст и посмотреть, не позаботятся ли о нем родители? Это было бы лучше всего. Но собака успела сильно поранить ему крыло, и птенец наверняка опять свалился бы вниз. А если бы и не свалился – все равно стал бы добычей соседской кошки: вон как она уже смотрит из-за угла своими зелеными глазами…
Оставалось только одно: взять птенца домой и попробовать выкормить самим.
Дома мы посадили птенца в небольшую коробку, где он сразу же забился в угол и, встопорщив все перышки, изо всех сил старался казаться страшным. Но стоило нам принести на блюдечке мясной фарш – как птенец забыл о своем страхе, и раскрыв желтый рот, громко запищал, требуя еды.
С этих пор у нас не было ни одной свободной минуты. Ведь Путя – так мы назвали юного сорокопута – еще не умел есть сам, его нужно было кормить, как делают это в гнезде родители-птицы. Мы брали кусочек фарша, кузнечика или муху тонким пинцетом и, окунув пищу в блюдечко с водой – ведь птицы смачивают корм своей слюной – засовывали поглубже в жадный клювик птенца. Если кусочек был засунут недостаточно глубоко или казался Путе чересчур сухим, он с возмущением выплевывал еду и негодующе кричал. Всю процедуру приходилось повторять сначала. Наевшись, птенец ненадолго затихал, но уже через полчаса-час снова требовательным писком призывал своих приемных родителей…
Даже ночью мне снились желтый раскрытый клювик, голодный писк и трепещущие от нетерпения черно-белые крылышки.
Несмотря на не всегда привычную пищу – вряд ли родители кормили его в гнезде куриным фаршем или вареным яйцом – Путя рос не по дням, а по часам. Крылышко его благополучно зажило. И однажды, зайдя в очередной раз в комнату на требовательный писк, мы увидели, что наш питомец сидит не в коробке, а на краешке стула…
Путя научился летать! То-то было радости!
С этих пор юный сорокопут стал вести активную жизнь. Он любил, вспорхнув кому-нибудь из нас на плечо, путешествовать из комнаты в комнату, точь-в-точь как ручной попугай у пирата Сильвера – не забывая, конечно, время от времени требовать еду. А однажды мы стали свидетелями и такой забавной сцены: вспорхнув на подоконник и увидев внизу своего врага – рыжую собаку – Путя воинственно распушился и, широко раскрыв клюв, хрипло закаркал. Он явно опасался собаки, но улетать и не собирался: видно, ему давно хотелось высказать рыжему хищнику все, что он о нем думал!
С каждым днем Путя становился все смелее, порхал под потолком и не боялся уже без нашего сопровождения летать по всему дому. Мы не боялись, что он улетит: маленький хищник успел привязаться к нам, ведь из наших рук он каждый день получал пищу и воспринимал нас, как свою семью, а клетку, которую мы купили ему – как гнездо. Клетку мы запирали только на ночь – чтобы Путя, выпорхнув, не попал в темноте кому-нибудь под ноги. В остальное время сорокопут жил на свободе.
Мы мечтали уже, как Путя вырастет и, может быть, даже будет радовать нас песнями: сорокопуты не хуже скворцов умеют передразнивать пение других птиц, добавляя в него и любые другие подслушанные звуки – урчание лягушек, стрекот кузнечиков, даже звяканье металла…
Но нашим надеждам не суждено было сбыться.
Вероятно, в очередную порцию фарша попали какие-то вредные вещества. Еще час назад веселый и резвый, Путя вдруг поскучнел, нахохлился, отказывался от еды и к вечеру уже лежал на дне клетки, сжав в кулачки тонкие лапки…
…Хоронили мы Путю в саду, в картонной коробке из-под зеленого чая. На «могилку» положили камень – чтобы не разрыли собаки, и чтобы самим запомнить это место. Сколько тут было пролито слез – и не только нами, детьми, но даже и мамой. Папа напускал на себя сурово-равнодушный вид, но было видно, что и ему жаль нашего воспитанника. Все мы успели полюбить маленького сорокопута…
…Вскоре мы переехали в другой район, на противоположном конце города. В нашем старом доме вот уже много лет живут другие люди, и никто, конечно, уже не знает и не помнит, что на клумбе под камнем была когда-то закопана чайная коробочка.
А в воспоминаниях моих все живет маленький веселый сорокопут Путя, один из незабвенных друзей нашего солнечного, зелено-золотого южного детства…