Осенью Пухлю увозили в город. В большой город на севере. Там он жил в теплой квартире – зимой кот никогда не выходил на улицу. Зимой он обычно много спал, много ел и много думал.
Прежде Пухля спокойно расставался с летним домиком и переселялся в городскую многоэтажку. Но этой осенью всё было по-другому, ведь летом Пухля нашел настоящих друзей, а значит, наступление осени означало не только переезд в теплую квартиру к молодой хозяйке, но и неизбежное расставание с ними. Пухля гнал от себя эти мысли и как ни в чем не бывало отлёживал бока на любимом подоконнике, наблюдая издалека за приключениями Рыжего, который пуще прежнего стал драться с другими котами, и слушая песни Горлицы. Они по-прежнему собирались вечерами и болтали, а старая хозяйка выходила из дома, чтобы покормить Горлицу хлебными крошками, а Рыжего угостить свежей рыбкой или остатками ужина.
В один из последних августовских дней Пухля, увидев Горлицу, поздоровался с ней, как всегда:
– Привет! – дружелюбно мурлыкнул кот. Горлица искоса глянула на него и отвернулась. Она была чем-то занята, понял Пухля, но ему всё равно стало грустно. На следующее утро он не услышал знакомых воркующих звуков – и ветка, на которой так любила сидеть Горлица, была пуста.
– Где же Горлица? – спросил кот у Рыжего.
– Ты что, не знаешь? – удивился тот. – Посмотри наверх! Где-то там она…
Пухля задрал вверх свою плоскую мордочку и увидел, что всё небо усыпано черными движущимися пятнами. Сверху раздавались нервные, призывные, ликующие, тоскующие звуки. Небо было заполнено движением, восторгом, руганью, криками…
– Что это? – спросил озадаченный Пухля.
Рыжий присел под окном и тоже уставился вверх.
– Это птицы. Они улетают на юг.
– На юг? – еще сильнее удивился Пухля. – Но ведь это и есть юг!
– Это для тебя это юг, – фыркнул Рыжий, – а для них это север. Придет зима, и они замерзнут, если не улетят туда, где тепло.
– Как странно, – пробормотал Пухля, – птицы зимой улетают на юг, а люди уезжают на север…
Скоро солнышко стало светить нежнее, заливая округу золотистым осенним светом. Молодая хозяйка уехала, оставив Пухлю еще на пару месяцев со старой хозяйкой. В доме стало пусто и тихо. Ни голосов по утрам, ни торопливого стука каблучков, ни разговоров вечерами. Старая хозяйка в отсутствие дочери всё больше спала или читала книжку, покачиваясь в скрипучем кресле-качалке. Пухле очень нравился этот убаюкивающий звук – кви-кри, кри-кви… Иногда старая хозяйка сгоняла кота с подоконника, чтобы закрыть окно – когда ей становилось зябко или сквозило по ногам. Ветер становился всё холоднее, всё крепче. Теперь Пухле казалось удивительным былое неодолимое желание поговорить с Ветром – таким он стал хмурым и неприветливым.
Осень шла своим чередом, расставаясь с последним теплом, роняя последние листья. Бледнело небо. Каждый солнечный день был теперь словно маленький праздник. Старая хозяйка в такие дни нараспашку раскрывала окна, позволяя Ветерку, сыну Ветра, пройтись по всем комнатам, разнести соленый воздух, сдуть пылинки с книг, сорвать сухие лепестки с розы из давнишнего букета, оставленного дочкой… А Пухля в такие дни снова залезал на подоконник и спал, греясь в редких солнечных лучах, вздрагивая под прохладными пальцами Ветерка и поглядывая украдкой вниз – не появится ли Рыжий. Рыжий появлялся редко – теперь он часто был в плохом настроении и всегда очень голоден. Лоточница, у которой он всё лето исправно воровал рыбу, давно уехала, и бродячему коту приходилось несладко. Старая хозяйка по-прежнему подкармливала его, когда он приходил – но приходил он всё реже и реже. Какие мысли мучили его, какие заботы? Он почти не разговаривал с Пухлей, и тот ничего об этом не знал. Чем холоднее становилось на улице, чем реже выпадали солнечные деньки, тем более грустно и одиноко становилось домашнему коту.
Пухлю мучила тоска. Ему не хотелось уезжать, не хотелось погружаться в зимнее одиночество, в однообразное течение неразличимых дней и ночей. Там, в большом холодном городе, у него совсем не было друзей. Он и здесь теперь почти не видел Рыжего, но всё же так легко было вернуть ощущение легкости и неизменности тех летних дней и вечеров, которые объединяли их – двух котов и говорливую птицу. Казалось, что вот-вот вернется Горлица, Рыжий снова усядется под окном – и они будут без конца вести разговоры о пустяках, перемурлыкивая верещание звонких цикад.
И вот наступил день перед отъездом – последний день на юге. Сегодня Пухле очень хотелось с кем-нибудь поговорить – ведь завтра его посадят в специальную сумку и повезут на поезде в северный город… Ему очень хотелось попрощаться с друзьями. Ему очень хотелось, чтобы долгой зимой его грела надежда на новую встречу с ними. Он не успел попрощаться с Горлицей, когда она в спешке улетала в теплые края. Но он мог напоследок подраться с Рыжим или набраться смелости и сказать, как он будет скучать…
– Рыжий! – крикнул Пухля нетерпеливо. Он даже отказался от обеда, лишь бы не пропустить появление друга.
– Потом! – мяукнул на ходу Рыжий, исчезая в неизвестном направлении.
«Опять чем-то занят», – расстроился Пухля. И такая навалилась тоска. Завтра он уедет.
– Пухля, малыш… – ласково позвала старая хозяйка из комнаты. – Совсем сегодня не ел, разве так можно.
Кот обреченно и послушно спрыгнул с подоконника и направился к миске. Пушистый рыжий хвост тоскливо волочился за ним по полу. «И что это с ним, – подумала старая хозяйка, – раньше хвост трубой и бегом на кухню, стоит только намекнуть на еду». А Пухле кусок не лез в горло. Ему казалось, что его друзья вдруг разлюбили его. А вдруг он сделал что-то не так? А вдруг он чем-то обидел их? А вдруг они никогда и не любили его на самом деле? От всех этих грустных осенних мыслей не хотелось ни есть, ни играть. Пухля еще раз сделал попытку полежать на подоконнике. Небо затянули тучи, кажется, вот-вот должен был начаться дождь. Листья медленно слетали с ветвей и ложились на землю. Под деревом, на котором так любила сидеть Горлица, нападал уже широкий желто-оранжевый ковер. Ветки лысели. Ветки были пусты. Горлица давным-давно беззаботно летает под жарким небом неведомого южного юга... Пухля хотел сделать вид, что ему все равно, и уснуть, как прежде, на подоконнике, но в окно задувал холодный ветер, прогонял его внутрь. И Рыжего нигде не было видно.
Пухля сдался. Впервые он переживал это опустошающее чувство – когда отчаяние (отчаянно неуютно, отчаянно больно, отчаянно глупо, и отчаянно обидно до слез) вдруг отступает, и остается ничем не заполненная пустота. Пухля безнадежно махнул хвостом и ушел спать на диван. Во сне время бежит быстрее. Он проснется уже утром, когда старая хозяйка будет готовить завтрак и собирать оставшиеся вещи, а потом – машина, поезд, долгие сутки в поезде, снова машина… И его встретят ласковые руки молодой хозяйки, любимый диван с колючим шерстяным пледом (не пройдет и пары дней, как все это будет в длинной рыжей шерсти), и подоконник высокого многоэтажного дома с видом на дорогу, и такие же безликие городские дома напротив. Другая жизнь. А зима будет длиться долго и, возможно, Пухля сможет забыть о Горлице и о драчливом рыжем уличном коте. «Как же он переживет зиму там, совсем один – без дома, без еды, без тепла?», – ужаснулся Пухля. Встрепенулся, бросился было на подоконник – снова высматривать Рыжего, найти его, спросить, как же, что же, почему… Но подавил в себе этот порыв – Рыжий такой самостоятельный, такой гордый. А сегодня еще и такой недружелюбный… Огорченно ворчнув, Пухля снова попытался заснуть. Ему снилось лето. Жаркое лето, наполненное голосами друзей…