Ворона капризно, даже как-то раздраженно поежилась, нескромно икнула, ощутив при этом в горле неприятное першение от протухшей селедки, что подобрала сегодня у магазина, и вновь прикрыла глаза в очередной малоперспективной попытке заснуть. Не спалось не только из-за селедки. В конце концов, мы, вороны народ привычный к помойке - неприятно другое: на морозе, пока ее клюешь, селедку эту, вкуса как бы и не чувствуешь и в глубине души надеешься, что может она и свежая. Потом же она оттаивает, там, уже в желудке, и это гораздо противнее, нежели клевать точно зная, что клюешь гадость. Но мы виду-то не подаем – не графья… - эта же… И откуда в наших краях такая привередливость? А черт ее знает откуда она взялась вообще, ворона эта. Наши, они все, понятно, тоже черные, но без отлива, подернутые патиной, так сказать, захолустной жизни провинциального городка. Эта же, чуть коснись ее оперения лучик солнца, да что там солнца, лишь фарами посветит на нее какая машина, так от ее черноты голубыми брызгами вкруг себя сыпать начинает, ровно бенгальский огонь, будто лаком каким покрыты ее перья, защищая от вседневной пыли и грязи. Голубая, в общем, кровь у этой вороны.
Короче, Голубая Ворона держалась особняком настолько, что не то, чтобы ни с кем не общалась (хотя бы и на уровне обыкновенного бабьего галдежа за ту же селедку), она даже ни с кем и не спаривалась! Другим существенным ее недостатком (а может и причиной ее одиночества) был… философский склад ее ума. Согласитесь, философствующая дама, над коей посмеивался еще наш великий поэт (не удивляйтесь, про него всякая русская даже ворона знает), – фраза, включающая в себя понятия малосовместимые, если не назвать ее и вовсе оксимороном, ну а философствующая ворона, это и вовсе, знаете ли… Обыкновенно, она восседала на ветке сухого клена рядом со своим гнездом и… созерцала. Созерцание, в принципе, состояние безобидное, свойственное каждому на земле существу, но в среднестатистической ситуации, минуя мыслительный процесс, оно сразу провоцирует действия, на уровне обыкновенной рефлексии, и лишь немногие, неизвестно по каким причинам, вдруг задумываются, прежде чем что-либо сделать, ну а уж совсем на единицы снисходит озарение, они начинают делать выводы и строить умозаключения. Это, в общем, и есть философы.
Тут надобно сказать пару слов и о клене, на котором жила Голубая Ворона. Дело в том, что как только появилась она в наших краях, то поселилась не в рощице, где жили все мы, а выбрала отдельно стоящее, весьма кудрявое дерево, но уже после первой зимы, с момента, когда она там обосновалась, клен не дал ни листочка. Такое обстоятельство, конечно, не могло не насторожить всю нашу общину. Другая бы тут же сменила бы, так сказать, дислокацию, но только не она. Похоже, она даже находила в этом какой-то толк, выгоду что ли, ибо теперь ей все в округе было видно в любое время года. В общем-то, думающие особи – особи неопасные (пока не раскрывают клюва для проповеди). Другое дело, что у всякой на земле вороны, лишь только созреет в ее голове хоть сколько-нибудь стройная теория видения, устройства мира, тут же она начинает и каркать, полагая свое мнение единственно верным, истинным. Так уж устроены вороны. Голубая же Ворона молчала.
Клен, как я уже рассказал вам, был совсем голый, но под ним густыми высокими зарослями в летнее время кустились высокие акации и даже один шиповник, что благоухал в пору цветения своего совсем настоящей розой. Местные выпивохи устроили в тех кустах утлую лавчонку, положивши на два пластиковые ящика пару полусгнивших досок, сориентировав ее таким способом, что сидящих не было видно ни с дороги, ни с тропинки, ведущей к магазину. Они, в основном, конечно, пили, но, случалось, что и закусывали тоже. Остатков той закуски Голубой Вороне вполне даже и хватало на жизнь в теплое время, но и зимой, бывало, и даже нередко, захаживал сюда другой-третий страждущий (не оскудевает, полнится земля Русская пьяницей), так что, вчерашняя тухлая селедка была редкой для нее неудачей.
Воздух, однако, набухал теперь весною. Снег как-то осунулся, пожух и вроде даже трупно пожелтел. Дневное солнце грело теперь настолько, что стали проступать сквозь корку снегового пергамента остовы человеческой жизнедеятельности, точнее, человеческого бескультурья. Горлышки, бока и донышки пластиковых и стеклянных бутылок, всякого рода обертки и упаковки, брошенные, не донесенные до помойки мусорные пакеты… То там, то тут воспалившимися фурункулами горели оттаявшие кошачьи, собачьи, а то, глядишь, и человечьи экскременты. Но все извиняла весна.
«М-да… Свобода, - снова брезгливо поежилась Голубая Ворона, оглядев убогие окрестности и утратив всякую надежду сегодня заснуть. Ночная мгла медленно переползала уже в предрассветное подкисшее молоко грядущего дня. – Свобода и культура будто созданы противостоять друг другу. Как только человеку дается свобода, культура тут же куда-то исчезает. Свобода выбросить мусор, где заблагорассудится, нагадить, где приспичило, облаять того, кто не понравился, ударить того, что не похож на тебя… Такое понимание свободы есть чистой воды рабство, - продолжала философствовать Ворона. – Рабство, полная зависимость от собственного низменного нутра. Это ведь очень тяжело не плюнуть на пол, когда так хочется плюнуть, не ответить дурным словом, когда тебе нахамят, не влепить пощечину в отместку за горящую твою щеку… Выходит, что культура-то и есть настоящая свобода. Свобода запрещать себе все низкое и пошлое в тебе. Культура – настоящий геноцид своей богоданной натуры. Вот ведь…».
Голубая Ворона опять передернула плечами и… окончательно проснулась. Внизу, на лавке, тем временем расположились трое, что означало, что уже семь утра и магазин открылся.
- Ну я вчера и дал, - прохрипела кроликовая ушанка справа.
Голубая Ворона наблюдала компанию сверху и различать их можно было исключительно по головным уборам и еще по голосам.
- Все мы вчера дали, - отозвалась левая спортивная шапочка, именуемая в народе презервативом (грубее, правда, но останемся в рамках приличного языка).
Средний, вовсе без шапки, в густом рыжем плюше бритой головы, молча сопел, открывая проворачивающуюся мимо резьбы крышку бутылки. Кролик и Презерватив явно были знакомы, а вот третьего они цепанули, похоже, случайно.
- Паленая, сволочь, - чертыхнулся Рыжий себе под нос, достал из кармана ключи, проткнул одним из них крышку и, ловко поддев изнутри, наконец откупорил водку, огласив окрест почти шампанским шлепком.
По пластиковым стаканам разлили молча, в таком же гробовом молчании и выпили. Город пробуждался вяло, ибо случилась сегодня суббота. Добропорядочные горожане на работу не спешили, награждая себя лишним часом-другим сна за усталую неделю; бодрые лыжники не торопились уже на лыжню, потому как по такому наждачному насту только пластик царапать; старушонки, что к первой, семичасовой литургии, уже проковыляли к церкви, а те, кто к девятичасовой, еще не собрались. Лишь изредка, то там, то тут появлялись собачники, питомцы коих, вовсе не ведая человечьего уклада о субботнем отдохновении, волочили своих полусонных хозяев по своим собачьим надобностям. Что же до птиц?.., - весенним еще рано прилетать; снегири уж перебрались туда, где похолоднее; голуби, воробьи да синицы давно уж переняли человечьи распорядки и знали, что есть такое суббота; знали и городские вороны, посему, из класса оперенных, теплокровных, яйцекладущих позвоночных не спала лишь одна Голубая Ворона.
Философия и Бессонница, это, почитай что, сестры-близнецы. Если сон бежит тебя (кроме больной влюбленности или болезненной совести, конечно) – жди философических мыслей, а ежели вдруг зафилософствовал на ночь с чего-то (может от тех же любви или стыда) – тут вам, пожалуйте, и Бессонница. Впрочем, есть у близняшек и сестра сводная, так сказать, Золушка, если угодно. Это водка. Ежели, принявши на грудь, успешно прошмыгнуть мимо рассуждений о бабах, футболе и теще, и не слишком зацепляться за воспоминания о счастливом прошлом - попадаешь прямо в объятья Философии (я здесь, разумеется, о людях).
- Ну и что ты там вчера таки дал? – по прошествии минут пяти заговорил Презерватив, обращаясь к Кролику и закусывая ливерной колбасой с теплым еще (только привезли) хлебом.
- Ну…, я…, это…, как бы…, - замялся Кролик. – Несколько…, м-да…, в общем, я сознался своей в…
- Во дурак-то! – весело рассмеялся Презерватив и ткнул локтем Рыжего разливать дальше.
- Не знаю, что нашло. Веришь? Уж лет пять, как я с этой Нюркой. Ну плохо ли было? Я с ночной смены, а она уж в диспетчерской своей стол накрыла. Закусили, перепихнулись раз-другой, да и спатеньки, по домам. А вчера, что, не знаю, нашло на нее, да и на меня… Или она подлила мне чего… Не могу, говорит, больше так жить, украдкой да с оглядкой! Жизни, говорит, хочу человеческой!
- Это что еще значит, – поднял Презерватив свой стакан. Другие последовали его примеру, - человеческой? А у нее какая?
Кролик нервно опрокинул свой стакан, занюхал рукавом и закурил. Остальные закурили тоже. Снова помолчали.
- Ну, видишь ли, я женат и о двух оболтусах-погодках, а она вдовая с первого дня, да еще и с дочкой на руках.
- Это как это, с первого дня?
- Да так. Парень ее ушел в армию, а она на сторону тут же, да еще и с его другом. То-сё, как водится, понесла, да и к алтарю за кадык приятеля того. Этому, армейскому, значится, нашлись добрые люди, отписали, он из части сбежал, ехал из своего Барнаула, ехал, да и приехал аккурат к свадебному столу, подошел, поздравил молодых, да и воткнул штык-нож прямо в сердце другу своему искреннему. Дали ему всего десятку, вот, кажись, скоро ему и на свободу.
- Так это она теперь за тебя что ли спрятаться хочет? – перестал лыбиться Презерватив от такой невеселой истории.
- Вряд ли, - заметно забеспокоился Кролик. – С чего бы?
- Как с чего? Он же с зоны откинется, да и прямиком к ней. Черт его знает, какие тараканы за десять лет понавырастали в его больной голове.
- Оно может и так, - потупился Кролик, - но она говорила, что он ей ни строчки не написал за весь срок.
- Беда…, - впервые вступил в разговор Рыжий, но это было, похоже, и все, что он хотел сказать.
- Беда…, - тупо повторил Кролик и уставился в прогорклый снег.
- Беда…, - эхом отозвался Презерватив и, хоть бутылка вся была на деньги Рыжего, разлил по стаканам сам.
Выпили молча. Закусывать даже и не стали, чему бы и обрадоваться Голубой Вороне, уповая на солидные остатки, но та вся превратилась в слух, вовсе и позабыв про ливерную колбасу.
- Короче, - почему-то воспрял духом Кролик. - Уж и не знаю, от водки ли, или еще от какого там колдовства, да только пришел я вчера домой на рогах, да и выпалил Машке своей прямо в лоб, мол, сплю я с другой.
- А она? – заблестели глаза у Презерватива, будто он смотрел интересное кино.
- А что она?.. Молча ушла в спальню. Думаешь, мне было до нее? Я на диване проворочался всю ночь. Теперь я не знаю, что мне делать. К Нюрке я, понятно, не пойду. На хрена она мне… А Машка…, Машка поплачет да простит. Нужно только грамотно повиниться. Разливай.
«Господи, - в какой уж раз передернуло за сегодня Голубую Ворону, - Я, я, мне!.. За стакан да разврат сделал несчастными сразу двух женщин и троих ребятишек и, бедняга, «на диване проворочался всю ночь». Я летала высоко за облака и знаю точно, что там Господа нету, иначе, разве допустил бы Он подобную гнусность? С другой стороны, не понять любви без измены, как не понять дня без ночи, но ведь день сменяет ночь без расплаты за такую диалектику, а вот за измену всегда приходится платить. Если этого Кролика зарежет ревнивый зэк – это будет справедливо, но что же с женщинами и детьми? Они за что будут расплачиваться? Нюрка, понятно, не дождалась приятеля, но в чем ее грех, если она полюбила другого, того, что прямо перед глазами, а не в богом забытом Барнауле? Однако она заплатила уже вдовьей своей долей сполна, Отелло - отсидкой, так что же еще нужно? Выходит, что Маше и впрямь следует простить этого ублюдка, хотя бы, что бы жизнь ему сохранить. Люди…, - брезгливо оттопырила нижнюю часть клюва Голубая Ворона. – А может дело не в людях, а в их словах? – Ворона вдруг встрепенулась новой своей мыслью. – Если представить, что люди бы не могли говорить, а, скажем, только каркали? Как бы тогда сложилась судьба, допустим, этой вот человечьей каши? Для начала, не было бы никакого «да» перед алтарем, как не было бы и самого алтаря, ибо он, суть, слова. Именно слова облекают обыкновенный инстинкт в бестолковые обряды и эфемерные обязательства. Да-да… Слово «люблю» воспринимается именно как обязательство, как клятва, хоть является, по сути, лишь похотливым карканьем. Слова Нюрки «хочу человеческой жизни» - обыкновенное желание одинокой и несчастной женщины, но Кролик почему-то воспринял их, как руководство к действию… Простые эти слова спровоцировали слова «я сплю с другой», враз сделав одинокой и несчастной другую женщину. Слова… Люди…».
- Ну вот, теперь я и поправился, - удовлетворенно крякнул Кролик, когда они допили остатки водки. – Теперь можно и с повинной.
- Что скажешь? – поднялся на ноги Презерватив, остукивая рыхлый снег с ботинок и поправляя свою шапочку.
- Скажу, что случайно, - поднялся и Кролик. – Скажу, что бегала, липла ко мне все время эта шалава, а я ни-ни, а тут был уставший со смены, а она мне налила, да чего-то и подлила, наверное, я отрубился, а очнулся уже в ее постели. Версия хлипкая, да только куда ей деваться, как не поверить? Подуется, конечно, сколько-то, да время все лечит.
- Ничего время не лечит, - поднялся наконец немногословный Рыжий. – Во всяком случае, не для тебя.
Голос его звучал тихо и, вместе с тем, пронзительно. В руке его, неизвестно откуда появившись, блеснуло лезвие ножа. Кролик отступил на шаг и побледнел до прозрачности.
- Ты?! Это ведь ты?!
- Точно, я, - фраза прозвучала в утреннем воздухе, как удар ножа. – Как ты ее назвал? Шалава? Да нет, покойник, Аней ее звать, Аннушкой…
Рыжий сделал шаг назад, чтобы удобнее было бить. Голубая Ворона встрепенулась. В своих философских исканиях о природе и вреде слова, она как-то упустила эту мизансцену. Теперь она действовала рефлекторно, не думая. Она камнем бросилась вниз, вцепилась когтями в череп Рыжего и начала истово клевать его в темя. Рыжий, от неожиданности, выронил нож и стал глупо размахивать руками, будто от какой-нибудь мухи или осы. Сомнительно, чтоб он успел понять, что случилось. Собутыльникам же его хватило секунды для принятия решения. На следующей секунде их уже не было и в помине. Голубая Ворона не стала продолжать – смысла больше не было, тем более, что кровь уже полностью заливала глаза Рыжего и преследовать он вряд ли мог. Оставив голову бедняги, она перелетела на скамейку, хладнокровно ухватила увесистый кусок ливерной колбасы и тяжело поднялась к своему гнезду.
«Интересно, - рассуждала Голубая Ворона, доедая ливерную колбасу, - если бы Кролик не назвал Нюрку шалавой, или если бы уважительно рассказал свою историю, если бы, вообще, сказал бы, что хочет на ней жениться, как бы поступил Рыжий? Только ли в словах все дело? Философия – не точная наука».
3 марта 2012 года