Со стен Лукоморья сорвали флаг разбойников, но свои знамена Финист не вывесил, и снял их и с терема.
— Отступать нам некуда! — гаркнул он, расхаживая перед рядами своих разношерстных бойцов. — Позади Тридевятое!
— Раз все Тридевятое позади, то отступать как раз есть куда, — пробормотал Федот.
— Молчать! Если возьмут столицу, конец нам, ясно? Все умрем, но из Лукоморья не уйдем!
Раньше Финист поостерегся бы такими словами бросаться, а сейчас — даже слышен одобрительный гул в ответ. Баюн скривился. Эх, подумал он, знали бы они, чему этим обязаны!
Он соскучился по бабушке Яге и беспокоился за нее, но новости с юга были вроде бы хорошие. Китеж — у русичей. Одно берендейское княжество за богатырок, еще пара просто не мешают, что уже неплохо. А вот у Финиста была неутешительная весть, которой он с Баюном поделился строго втайне.
— Сходил я к Горынычу в подземелья, — сказал он. — Вот же твари эти, Дадон с Горохом. Они его не кормили, так он теперь в спячку впал. Приходите, называется, берите нас голыми руками.
— Не поднимут Бармаглота, — убежденно сказал Баюн. — Так друг друга просто уничтожить можно, и никто не победит. Чудищ ведь не затем приручили, чтобы они бились.
Он был прав. Горыныч, джинны, драконы никогда еще не сражались. Только один-единственный раз Заморье спустило Бармаглота на Рассветную Империю — и еле его загнало обратно. Великие чудища, едва оказавшись на свободе, убивали и своих, и чужих, жгли города, пожирали людей, пока у них не заканчивались силы. Это было оружие, всегда хранимое в ножнах. Им угрожали, но не пользовались. Баюн думал, что если чудища вдруг перемрут, разницы никто не заметит. И все же страх уколол его от этой новости. Тридевятое привыкло считать, что непокоримо, пока у него есть ЗГ.
— Наверное, пока еще рано об этом думать, — сказал он Ясному Соколу. — Микки Маус с Аграбой возится.
По яблочку говорили, что два аграбских генерала сбежало из страны, недовольные тем, что принц Аладдин упорствует. Заморье вправду перерезало Аграбе торговые пути, и басурманам приходилось туговато, но давно уже все понимали — если начались такие бегства, военачальников просто подкупают.
Еще не приблизилась орда Соловья, а Финисту уже донесли: на севере ушкуйники повыбили разбойников, зато потом народ самих ушкуйников растерзал. Северяне по натуре своей неторопливые, долготерпеливые, зато если разозлишь их как следует — не будет пощады. Да и надежда в них зажглась, силы появились. Финист только покивал.
— Вот так и одолеем, — сказал он, — как в цепи звенья одно за другое цепляются. Чем больше побед, даже маленьких, тем больше людей в нас верит. Надо этих побед добиваться, а не просто пышно говорить. Лучше сейчас взять деревню, чем обещать целый мир через полгода.
— А еще говорят... — Гонец перешел на шепот и склонился к уху воеводы. Финист вытаращил глаза:
— Чего?! Да это же сказка, басня!
— Не басня, боярин. Своими глазами видели.
— Вот же черт... Нечего сказать, закинул ты мне аламаннской редиски в медовуху... Ладно, проваливай, не твоего ума дело.
— Что такое? — спросил Баюн.
— Ничего, — отрезал Финист.
Долго ли, коротко ли, на западной дороге показались всадники. И впрямь, кого только ни было в войске Соловья: набрал отребья да наемников, что в Залесье со смертью Дракулы хлынули. Авалон взбесился, как услышал о своих потерях, Одихмантьевича поначалу и слушать не хотел, но дал ему последний шанс все-таки. Прислал на этот раз людей, зато много.
Финист, невыспавшийся, осунувшийся, шел по стене, проверял. Котлы готовы, лучники готовы, Федот-стрелец у особой бойницы сидит. Гром-камней набрали. Рароги свежие, рвутся в бой. Черномору, посоветовавшись, дали ящера. Воевода быстро приноровился и навами командовать был не против.
— Двух смертей не бывать, одной не миновать, — говорил он, — не могу больше хорониться, тошно. Всю дружину мою Соловей положил, а я живу. Все равно как струсил Мары.
Над приближавшейся армией уже видны были орлы. Финист оседлал рарога:
— Ну, други, пора бить птичек! Черномор, крылья возьми! Да без разницы мне, что ты там за кручину держишь, от тебя живого пользы больше!
Ясный Сокол не боялся лично вести полки: знал, что Волху он нужен, и демон, ежели что, прикроет. Рароги и ящеры взлетели со стен Лукоморья. Впереди был Финист, по правую руку Черномор с мечом и шестопером. Знатные люди самострелы обычно не жалуют — боярская честь требует если уж боя, то ближнего.
— Что-то худо мне, — пожаловался один из ополченцев, именем Емеля. Емеля слыл дураком, как и Иван-Царевич. Разговаривал с рыбами, например — все Лукоморье потешалось. Терпеть он не мог что нав, что Финиста, еще больше, пожалуй, чем Федот, но деваться-то некуда.
— Два зла у нас, — объяснял он, — зло маленькое и зло большое. Коли нету добра, придется из зол выбирать. Уж лучше Финист, чем соловейские полчища.
Люди над Емелей потешались по-доброму, а навы — по-злому. Чем-то он им не глянулся. Вот и сейчас один нава покосился в его сторону и сказал:
— Емельян, ты, главное, в себе удержи, а то потом тебе все щуки штаны не отстирают.
— Замолкни, сатана! — ответил Емеля. — В голове мне печет. И в груди хрипы какие-то.
— А ты еще больше босиком по морозу ходи. До того просветлишься, что в Ирий заберут.
Навы захихикали.
— Я к Матери Сырой-Земле так припадаю, — ответил Емеля. — А в Хидуше и по угольям раскаленным ходят, не боятся. — Он покашлял в кулак.
Рароги сшиблись с орлами. Рой стрел грянул по ним, прежде чем Соловей пронзительно свистнул и велел прекратить. Касаясь рарогов, стрелы просто сгорали, зато в гуще схватки могли зацепить и орла. По лучникам защелкали навьи самострелы. Ящеры держались чуть в стороне от боя, но Черномору было нестерпимо. Отделившись от своих, он нацелился на Гваихира. Этого воеводе не простили: едва ящер бросился на предводителя орлов, меткая стрела свистнула с земли, поражая ящера точно в грудь.
Смерти Черномор не страшился, но хотел и сам взять чью-нибудь жизнь. Ухнув, воевода прыгнул. Крылья развернулись за его спиной. Править ими было не нужно: они сами спустили Черномора и растаяли в воздухе золотыми искрами.
— Идиот, — ахнул Финист, — вот идиот!
Лучник, подстреливший ящера, был из авалонских. Он так поразился волшебным крыльям, что забыл стрелять, а потом стало поздно. Одним ударом Черномор снес ему голову. Людское море уже горово было сомкнуться на воеводе, но их остановил звонкий голос:
— Stop! He killed my brother. He is mine!
Воин был совсем молодым, безусым. Черномор усмехнулся:
— Мальчик, тебе еще жить да жить, а ты на дядьку Черномора полез.
— Йа не совьсем понимай тьебя, рус, но ты... — Юнец разразился гневной тирадой на авалонском, явно бранной.
— Да ты хоть знаешь, сколько я на своем веку человек положил?
— А йа нье чьеловек! — ответствовал юнец на все поле. — Йа жьенсчина!
И она метнула нож, вошедший Черномору в его единственный глаз. Воевода рухнул замертво. Армия Соловья приветствовала это криками одобрения.
— Всегда знал, что бабы не люди, — буркнул Финист. — Идиот идиотом! — Он встряхнул «Аленушку» и пальнул по Гваихиру. Мелкие свинцовые шарики, которыми стреляло навье оружие, больше разозлили орла, чем ранили его. Он атаковал рарога и с криком отлетел.
— А, жарко? — осклабился Финист. — А вот на тебе еще раз!
Он выстрелил почти в упор. Перья Гваихира обагрились кровью.
— Продолжайте битву, дети мои! — Орел широко раскрыл крылья, выпустил когти и бросился на рарога в лоб. Запахло палеными перьями, а затем и жареным мясом, но Гваихир успел глубоко распороть голову и шею огненной птицы. Беспорядочно махая крыльями и клекоча, рарог завертелся на месте. Тело же орла полетело к земле.
— Подбит, иду на базу! — крикнул Финист по-навьи. — Ну, друже, давай, только выдюжи!
Рароги и ящеры уже оттесняли врага, орлов становилось меньше, и Соловей вновь отдал приказ стрелять — метить во всадников. На ныряющем, еле держащемся в воздухе рароге Финист долетел до Лукоморья и спустился на крыльях, а птицу бросил. Та рухнула под самые стены, выжигая траву. Вскоре вернулись и его бойцы. Их ряды изрядно поредели, но зато от стаи Гваихира мало что осталось.
Армия Соловья подходила. Ставили пушки, готовили лестницы. Баюн был у Финиста, как воевода сказал, про запас: стрелять он, естественно, ни из чего не мог, и котел держать лапами тоже. На стене рысь оказался рядом с Емелей, и они разговорились. Емеля признался, что с детства видит вещие сны, а еще очень любит царство Хидуш.
— Я там один раз был, — рассказывал он, — печь самоходная меня возила. Чудное место, Баюн! Люди живут нищие, в грязи ковыряются, но чуть ли не все — чародеи. Мяса не едят, говорят, всех животных жалеть следует, не только говорящих. Вот веришь — река нечистотами забита, и звери олифанты в нее гадят, а вода — целебная.
— Ты как мыслишь, Емеля, — спросил Баюн, — правда Иван-Царевич до твоего Хидуша дошел, или нет?
— Я думаю, что мертв Иван, — ответил Емеля серьезно.
— Почему? — опешил Баюн.
— Не знаю. Чувствую так. — Емеля раскашлялся: сипло, с присвистами. Лицо его было бледным, а на щеках цвели красные пятна.
— Ты бы сапоги надел!
— Не буду, — ответил Емеля, — раз посылает мне Светлый Князь испытание, так тому и быть.
Снаружи бухнуло, земля вздрогнула, посыпалась каменная крошка. Баюн спрятался. Емеля схватился за лук и высунулся в бойницу. Бухнуло еще раз, да так, что заложило уши. Крича вразнобой, войско Соловья устремилось на штурм. Ударились о верхнюю кромку стены приставные лестницы. В нападающих полетел веер стрел и болтов, но тем они были нипочем. Скаля истрескавшиеся зубы, распространяя зловоние, в первой волне шли мертвецы.
— Второй клин — на-птиц! — Финист уже оседлал нового рарога. Второй клин нес гром-камни. — Эй, там, на стенах! Мертвяков — жечь!
Навстречу нежити хлынула кипящая смола. Птицы взлетели, каждая к своей цели. Финист пригнулся к шее рарога, лицо его обдавал жар, но к жару воевода, годы проживший в Навьем царстве, был давно привычен. Оказавшись над одной из осадных башен, он прицелился и швырнул гром-камень. Брызнуло дерево, башня вспыхнула огненной колонной. Изнутри нее донеслись крики.
Мертвецы наступали с таким упорством, будто их самих вдохновлял демон. Сгорая на ходу, они продолжали идти, пока не рассыпались кучкой тлеющих костей. Если хотя бы рука оставалась целой, она пыталась ползти.
— Поджигайте стрелы! — закричал кто-то из воевод. — Тряпицу на них и в масло!
Две пушки замолчали навсегда, разнесенные гром-камнями. На третью уже никого не хватило: второй клин Финиста выбили, а сам он вернулся, как и прежде, невредимым. Чувствовал Ясный Сокол чуть ли не рядом с собой мощное биение чудовищного сердца, услыхал и безмолвный приказ: хорош. Не разбрасываться.
Емеля послал очередную стрелу, схватил новую, быстро обвязал тряпкой, окунул — и выпустил из рук прямо в бочку с маслом, пошатнулся, чуть сам в эту бочку не упал. От глухого кашля его сложило пополам. Тело лихорадочно тряслось.
— Я за лекарем! — вскочил Баюн.
— Неправильные у нас... лекари...
— Да ты со своим Хидушем окочуришься сейчас!
Баюн умчался, а Емеля вытащил другую стрелу, обмотал, окунул, поджег от факела. Перед глазами дрожало и плыло. Карабкавшийся по стене мертвяк раздваивался. Емеля прицелился, его повело, но он заставил себя собраться.
Что-то холодное вторглось в голову, влилось в руки, забирая дрожь. Емеля выпустил стрелу больше от испуга. В цель он попал, но тут же отшатнулся от бойницы, спрятался за стену, начал озираться. Никогда Емеля такие вещи не оставлял без внимания. Пусть его дурачком и кличут, он-то знает, что ничего не выдумывает.
«Ты кто?», крикнул Емеля мысленно в этот странный холод. И опять его схватил кашель, даже голова загудела и заслезились глаза. Время вдруг застыло. Замерли стрелы в воздухе. Небо покраснело, пожелтело, затем и вовсе пошло цветами, которым нет названия. В этом небе Емеля увидел такой ужас, что выронил лук. А потом ужас повернул голову и посмотрел прямо на него.