Александр Чистозвонов: история Атомнадзора, романтический период. Интервью
Очередной собеседник электронного издания AtomInfo.Ru – Александр Сократович ЧИСТОЗВОНОВ, начальник Обнинского отдела инспекций ЯРБ ИЯУ Ростехнадзора, к.т.н., член-корреспондент Академии промышленной экологии.
Мы уже встречались раньше с Александром Сократовичем. Сегодня мы попросили его вспомнить о том, как начинался в Советском Союзе атомный надзор. И обратились мы по адресу – Александр Сократович, пожалуй, старейший по стажу сотрудник Ростехнадзора, занимающийся вопросами ядерной безопасности.
20 таинственных секунд
С чего всё начиналось? Я родился в 1946 году, и в год моего рождения произошло сразу две ядерных аварии. Дальше – больше. В следующее десятилетие были новые аварии и инциденты. В конце концов, Игорь Васильевич Курчатов сказал, что всё, хватит – пора всерьёз браться за ядерную безопасность.
Курчатов лично выдвинул идею создать в Обнинске лабораторию ядерной безопасности, первым руководителем которой стал Борис Григорьевич Дубовский.
Несколько слов о Борисе Григорьевиче. Это уникальная личность, один из тех людей, на которых держалась наша атомная отрасль в период её становления. Он боевой офицер, за военные заслуги получил орден Ленина. Нельзя сказать, чтобы он фонтанировал идеями – нет, он просто в нужное время оказывался в нужном месте и предлагал правильные решения.
Так он, по сути дела, создал науку дозиметрию, когда разработал для Первых критических систем прибор под названием «ДД» - дозиметр Дубовского, с успехом применявшийся в течение долгого времени. С таким же энтузиазмом он взялся за новое для себя дело – подготовку данных по безопасности для радиохимических производств.
В 1958 году был издан совсекретный приказ МСМ №06-63 об образовании в Обнинске лаборатории №48. Для неё было построено специальное здание №169, где разместился стенд РФ-ГС – растворно-физический - гомогенно-стержневой стенд.
Здание это имеет несколько необычный вид…
Сейчас объясню, почему так вышло. Для его сооружения привлекли строителей, имевших дело с взрывоопасными объектами. А у них есть свои устоявшиеся подходы. Они предпочитают ставить мощные боковые стены и легко слетающую крышу.
То есть, в случае взрыва крыша должна была улететь, а стены – устоять. Они объясняли так – происходит авария, вы привозите новую крышу, ставите её на место и продолжаете работать. Само здание не пострадает.
Теперь к стенду РФ-ГС. Почему возникла в нём необходимость? Расчётная база была, прямо скажем, совсем никудышной. Чтобы посчитать для заводов по переработке топлива безопасные геометрии аппарата, проще было сварить модель из нержавейки, залить в неё раствор нужной концентрации и определить критические параметры или установить, что эта система подкритична.
Здание было построено в 1960 году, а в 1962 году в нём стартовали первые эксперименты на стенде. Мы работали с растворами уранилнитрата обогащённого урана.
Известный очень многим зелёный справочник Дубовского был получен на этом стенде?
В части урана – во многом да, материалы для него собирались и на стенде РФ-ГС. По плутонию результаты брались с объектов (заводов), из литературных источников – как говорил Б.Г.Дубовский «отличная компиляция» .
Я на стенде РФ-ГС работал оператором, контролирующим физиком, начальником смены. Могу сказать, что было трудно, но интересно. Мы набирали в день до пяти критмасс. В измерениях наблюдались очень любопытные вещи, причём некоторым из них так и не нашлось убедительного объяснения.
Мы столкнулись с тем, что у нас не было однозначной повторяемости результатов. В экспериментах с одним и тем же раствором уранилнитрата в одной и той же геометрии мы получали большой разброс критмасс. Самое логичное объяснение, которое мы смогли придумать – по всей видимости, раствор плохо перемешивался.
А как вы заливали уранилнитрат? Вручную?
У нас была система заливки. За стенкой в обслуживаемом помещении стоял перчаточный бокс. Через него определёнными порциями по системе трубок в систему заливался уранилнитрат различной концентрации.
В конце концов, мы решили поставить следующий эксперимент. Мы налили в ёмкость раствор определённой концентрации и в течение суток измеряли его реактивность. Делали мы это по периоду умножения, то есть стержень опускался, вынимался, измерялся период, и через полчаса процесс повторялся.
Получили мы очень интересный график, так и оставшийся для нас тайной. В течение суток реактивность росла, но не линейно, и к концу эксперимента она вышла на плато. Этот график остался в архивах, но повторить такой эксперимент в наши дни нельзя – хотя бы потому, что он противоречит всем современным правилам безопасности.
Насколько возрастала реактивность и не было ли у вас бериллия, других источников (n,2n) и фотонейтронов?
Нет, разумеется, нет. Чистили растворы мы очень хорошо, и никаких посторонних веществ в нашем эксперименте не было. А что касается увиденного нами изменения реактивности, то оно составляло, если говорить в терминах периода, секунд 20.
Роль личности в истории
Итак, сначала атомнадзора как такового не было, и существовала только лаборатория по ядерной безопасности.
Да, та самая лаборатория №48. В ней продолжали заниматься измерениями критмасс, хотя постепенно эта работа стала сходить на нет. Во-первых, укреплялась расчётная база. Появились программы, использующие моделирование методом Монте-Карло, совершенствовались системы констант.
Второй момент, о котором надо обязательно сказать. Растворные стенды довольно-таки опасны. На первых порах развития атомной отрасли их начали строить во всём мире, потому что их легко моделировать при расчётах. Но потом их количество стало резко уменьшаться. На них происходили аварии, инциденты. У нас СЦР была в 1966 году при измерении критической высоты раствора уранилнитрата.
В функции лаборатории начали вноситься изменения, и в ноябре 1970 года из неё был выделены люди для первого надзорного органа. Хотя эксперименты на стенде продолжались ещё долгое время.
Что послужило толчком к появлению надзорного органа?
Знаете, есть два ответа. Как у нас в то время смеялись, всё решила роль личности в истории. Нужно было расширять штат, создавать единицы, принимать на работу людей (Александр Сократович улыбается).
Конечно, на самом деле существовало очень важное объективное обстоятельство. Лаборатория получала результат и давала заключение заводу. Авторитет у нас в глазах заводчан был огромнейший, относились они к нам с полным доверием. Но, с формальной точки зрения, у лаборатории не было никакой гарантии, что наши заключения будут приниматься во внимание.
То есть, вы давали заключения, а завод мог сказать вам спасибо и сделать всё по-своему?
Именно так. Никакого контроля над заводом мы не имели. Мы не могли приказать и проверить. Конечно, предприятие себе во вред не поступало и не собиралось поступать. Но формально, по закону, мы не могли ничего сделать после выдачи нашего заключения.
Между тем, стали появляться первые надзорные органы в других странах. Этим вопросом заинтересовалось МАГАТЭ. И в итоге в СССР было принято правильное решение – в ноябре 1970 года постановлением Совета Министров №879/302 при Госкомитете по атомной энергии была образована Государственная инспекция по ядерной безопасности СССР.
С этого момента в нашей стране началась большая работа по созданию и внедрению нормативно-технической документации по ядерной безопасности.
На должность главного госинспектора страны вначале планировался Дубовский, но его кандидатура не прошла по пятому пункту. Поэтому первым инспектором стал сибиряк Николай Иванович Козлов. При министерстве была сформирована группа инспекторов, а лаборатория №48 и ЛЯБ из Курчатовского института оказывали им всемерную помощь, в том числе и людьми.
Какие документы были на тот период? Даже страшно представить – ведь не было ни ПБЯ, ни НРБ…
Давайте опять вернёмся к вопросу о роли случая в истории (и вновь Александр Сократович улыбается).
На стенде РФ-ГС потребовалось написать инструкцию по ядерной безопасности. Мы её подготовили. Текст попал в руки Дубовскому, он его просмотрел и выдал вердикт – неплохо написано, надо бы его расширить и распространить. Так и появилась первая редакция ПБЯ-02-73 для критстендов.
К её созданию подключилось много народу, в том числе, из ИАЭ имени Курчатова, из ФЭИ, из министерства. Мы использовали опыт трёх стендов – нашего растворного, стенда АМБФ чернобыльского типа и ещё одного небольшого стенда. Кроме этого, мы внимательно изучили все доступные материалы МАГАТЭ.
Скажите, откуда вы брали конкретные цифры? Вот, например, в ПБЯ КС указано, что безопасным является состояние установки с kэфф=0,98. Откуда взялась эта величина?
Во многом, из радиохимии, из критмасс. Мы закладывали также коэффициенты запаса на ошибки персонала – например, на то, что в растворный стенд может быть случайно залита двойная порция делящегося материала.
На самом деле, в правилах были введены три границы по kэфф – 0,9, 0,95 и 0,98. Каждая из этих трёх границ была обоснована, хотя обоснования были взяты из опыта эксплуатации, а не из расчётов и в чем-то были назначены волевым путем.
Эти цифры заставляют вспомнить о теории вероятностей, о квантилях…
Именно так. Могу подтвердить, что это совпадение совершенно не случайно. Последнее число 0,98 немного выбивается из ряда, но потом появились и такие правила, где присутствовала граница 0,99.
Можно ли облучать динамит?
Итак, общими усилиями была создана первая редакция ПБЯ. Но все ли установки в Советском Союзе отвечали её требованиям?
Да, вот тут-то нас и поджидала колоссальная работа! Мы ездили по всему СССР в комиссиях и проверяли исследовательские реакторы на соответствие. Я подсчитал, что в один из годов я провёл три четверти календарного срока в командировках сроком на одну-две недели.
Помимо проверок, мы занимались созданием механизмов обратной связи. Потом, при подготовке следующих редакций правил, мы рассылали их по установкам, принимали от них замечания, с чем-то спорили, с чем-то соглашались. Но весь этот механизм сначала требовалось создать, и мы не вылезали из поездов и самолётов.
Что происходило, если установка признавалась не соответствующей требованиям правил?
Давайте, я вам расскажу о том, как в СССР впервые по этой причине был остановлен исследовательский реактор.
Меня направили как председателя комиссии на Энскую АЭС. В городке, помимо станции, был ещё и институт с легководным исследовательским реактором, который мы, собственно, и проверяли.
Считалось, что работа будет очень лёгкой, без неожиданностей – приедем, исполним все формальности, выпьем с хозяевами водочки за знакомство и вернёмся в Москву.
Потом, через много лет, когда всё закончилось и забылось, главный инженер установки поделился своими тогдашними впечатлениями о нашей комиссии: «Приехали ко мне мальчишки, задают какие-то вопросы, всё идёт нормально, и вдруг в какой-то момент я начинаю понимать, что меня как луковицу раздевают».
Что же, собственно, произошло и что меня лично затронуло? Я обнаружил, что в реакторе облучался динамит.
Господи, но зачем?!
Зачем – понятно. Армию интересовал вопрос – если атомная бомба рванёт рядом со складом боеприпасов, то можно ли их будет потом использовать, или придётся подвозить вместо них новые запасы? Вот военные и заказали эксперимент.
Реактор мы закрыли, написали об этом соответствующий акт. На следующее утро нас посадили на поезд и отправили в Москву. По прибытию прямо на перроне нас встречали Николай Иванович Козлов, женщина из министерства, которая курировала реактор, и компетентный товарищ.
Доставили нас сразу в МСМ, к кому-то из руководства. Мы показали ему акт. Он его вслух зачитал, вздохнул и только и смог сказать: «Спасибо, ребята, за службу!».
Самое интересное, что мы на объекте не нашли никакого формального повода запретить облучать динамит. Такой ситуации не было прописано в ПБЯ. Поэтому нам пришлось выискивать массу других причин, которые позволили бы нам выдать отрицательный отзыв.
А как сейчас? Правила запрещают подобные эксперименты?
После этой истории по нашему предложению в ПБЯ появился раздел «Экспериментальные устройства». Порезали его, конечно, потом, вместе с водой выплеснули и ребёнка, но раздел как таковой остался, и это хорошо.
Вообще, конечно, логично. Самое опасное место в исследовательском реакторе – это экспериментальные устройства.
Конечно. Если не ставить на них ограничения, то пытливые умы могут догадаться положить туда всё, что угодно.
Вот… Это был период в истории отечественного Атомнадзора, который называют романтическим. Окончился он 1 марта 1977 года, когда случился трагический инцидент. При измерении критических параметров модели вихревого реактора произошла СЦР с выбросом раствора в перчаточный бокс. Лаборант-химик получил дозу, и ему пришлось ампутировать руки.
Эта авария нанесла серьёзный урон авторитету нашего отдела. Славский рвал и метал, вмешались партийные органы, причём били наотмашь, как хотели. Многие лишились должностей. Ушёл Дубовский, пострадали морально начальник смены, начальник лаборатории и ряд других товарищей.
Закрылось, кстати, и всё направление вихревых реакторов – их репутация была полностью подорвана. Идея эта была очень интересной. Вихревые реакторы могли представлять собой начинку для яйца Доллежаля – дробинки твэлов закручивались потоком воды и удерживались центробежной силой. Но, как я уже сказал, авария эту концепцию полностью дискредитировала, да и с точки зрения экологии возникали вопросы.
В качестве реакции на инцидент на свет появилась куча приказов, указаний, распоряжений. Причём многие из них заставляли вспомнить слова Станислава Ежи Леца: «Всегда найдётся эскимос, который напишет инструкцию папуасу как вести себя в сильную жару». Наш надзорный отдел впал в ступор. Начинались другие времена…