— Не помешаю, казак?- спросил я, пристраиваясь на корме наполо¬вину вытащенной на берег лодки.
-Да какой я казак - в сердцах прошипел вместо приветствия дед, сплевывая в камыши. - Казаки кончились ишо в революцию, когда повернули штыки не против иноземцев, защищая Отечество, а друг против друга. Вот тогда все и кончилось. И красный казак, присягая новому идолу и белый казак, бежавший от смуты за границу, и оттудова, как шавка из подворотни лающая в белый свет, изменили своему народу.
Дед ловко подсек и в лодку плюхнулся небольшой, с ладонь, гиб¬рид.
- Вона Дон как запоганили: настоящей рыбине к крючку не подступиться, то гибрид, то толстолоб, словом, мусор один - проворчал он. А ить деды наши столько ее ловили, что возами возили. И Дон- Батюшку, кормильца своего, берегли. Уставы были! Писаные и неписаные законы, нарушение которых строго каралось. Порядок был!
Дед забросил удочку и затих, глядя то ли на застывшие на водной глади поплавки, то ли в собственную душу. Так бывает, когда человек тронет глубинные струны души своей и надолго замолкнет, уставившись в одну точку, не видя перед собой ничего, как бы отрешась на время от мира сего. А струны звенят и звенят не переставая, и он целиком уходит в этот звон, слышный ему одному, не замечая ничего вокруг. Я не мешал ему, тихо сидя на корме и вглядываясь в противопо¬ложный берег. Песчаная коса уходила вдаль за поворот, исчезая в тени столетних плакучих ив. Перемежаясь с тополями, карагачем и прочим разнолесьем, деревья круто взбегали вверх по склону и, казалось, еще немного и они зацепят вершинами медленно плывущие розово - багряные облака. Редкий всплеск резвящейся рыбины нарушал покой этого умиротворенного уголка природы . Ленивое солнце, казалось, застыло на одном месте и никак не хотело склоняться к закату.
- Boт при моей жизни, - нарушил тишину дед, - апосля революции, всё вроде пережили: и смуту, гражданской и голод, и репрессии и отечественную… Я ить совсем мальцом ишо был, когда отца белые зарубили. Осталась мать с нами четырьмя мал-мала меньше. Сколько их, вдов, сирот, беспризорников появилось в те годы. Младшие мои сестра с братом умерли не прожив и пяти лет от роду. Вскорости отмучилась и матушка. Остались мы с младшим братом десяти и семи лет. Ни отца с матерью, ни родных поблизости. Ходили по соседям, такой же гольной бедноте, кто что даст, пока сельсовет не пристроил в район, в приют. Там хоть тоже не куличи с медом но жить можно. Там и наукам и ремеслу обучили. С пятьнадцати лет уже сам на хлеб зарабатывал, и братишку подкармливал.
Дед снова умолк, углубившись в себя. Не клевало. Да и рыбалка уже не интересовала ни его, ни меня. Возможно, впервые в жизни этот человек увидел во мне настоящего слушателя, которому можно доверить свое сокровенное, наболевшее. Я старался запомнить каждое его слово, чтобы потом осмыслить и по возможности передать детям. Я часто ловлю себя на мысли, что вот отошли в мир иной мои дедушки и бабушки, нет на свете матери, стареет отец, а мы, их дети, внуки, даже не пытаемся поговорить с ними по душам, узнать и познать их жизнь, их мир, их и нашу историю. Ведь ни один учебник этого не расскажет.
- Посля ремесленного поработал я трохи на заводе да и уехал в деревню. Я ить крестьянских кровей. Трактористом работал, комбайнером. От зари до зари в поле. И как радовались искренне, что большое дело творим, светлое будущее строим, хоть за "палочки" работали. Перед войной у меня уже двое деток было, хозяйство свое, хатку своими руками построил, не курень, но вполне прилично. Да и к чему они хоромы энти, что счас "новые русские" понастро¬или? Нежилое оно какое то, музеи да и только. И не стыдно им в глаза селянам смотреть-то.
Деревня наша разрастаться стала, похорошела вся. Люди добрей и веселей стали. Посевную отсеем и всем гуртом на бережок, на зеленку. Песни, танцы, хороводы, костры… Уборочную закон¬чим- тоже. И не пили как щас. до умопомрачения. Душой и телом от тяжкого доброго труда отдыхали, жизни радовались.
Это щас - свобода, воля... От кого? От чего? Одно рвачество. И человек стал не тот, злой, неподельчивый. Топчутся по головам, топлють друг - дружку, калечуть, убивають. Волками друг на друга смотрють. Ни Бога, ни духа общего! Какой уж к чертям патриотизм коды на запады как на идола смотрють. Будто русского ничего хорошего и быть не могёть. Да и кто он такой ентот "новый русский"? - Проходимец, жулик. Ить у него и дом нерусский и что в дому, и машина, и одежда нерусские. Да и спеть и сплясать или помянуть по-русски он уже не могёть. И детей своих по-заграницам обучаеть...
Ну а в Отечественную Вы воевали? - выбрав паузу, спросил я. Небось награды имеете?
- Воевал, да недолго. Я и немца толком не видел. С первых дней в дальнобойной артилерии отступал до родного Дона - батюшки. Тута меня, у самого берега и садануло, да так, что, почитай до сорок седьмого по лазаретам да госпиталям. Аж в Казахстане очутился. Вернулся, домой, а тута и не ждуть меня. Потому, как ждать некому. Сельчане, кто уцелел все, как было перессказали. Немцы уже здеся квартировали. А моя возьми коромысла, да поди по воду с мальцом то. Идёть по улице высокая, статная, ведра колышатся и обочь оголец вихрастый подпрыгивает, за подол держится. Тута на грех пьяные немцы на мотоцыкале. Остановились недалече и ну со своих шмайсеров стрелять. Один по одному ведру, другой по другому. Гогочуть, как вода струями забила. А как вода из ведер то повытекла, тута же их горемычных и порешили ...
Дед отвернулся, смахивая запоздалую, слезу и снова умолк. Вечерело, блики резали глаза, поплавки оказались прямо на сол¬нечной дорожке.
У Вас же было двое, деток ? - осторожно спросил я.
- Да, двое,- не с разу ответил он. - Дочурку соседка приютила. Как толь¬ко немца первый раз отбили, она подхватила своих двоих и мою да и подалась подальше от фронта. Где я их только ни искал, куда только ни ездил, кого только ни спрашивал - никаких следов. Вот тогда- я и пристрастился к горькой. С ней ложился, к ней поднимался. Да так она проклятущая меня приголубила, что и работу бросил и на себя стал непохож, и уважение всяческое среди сельчан порастерял. Просили меня, уговаривали остепениться, стращали. Наконец участковый не выдержал да и оформил на три года за тунеядство ( та самая статья, какую счас к репрессиям притуляють). Отсидел от звонка до звонка, протрезвел, вроде.задумался. Начальник бумагу выписывает на другой район. -А разве домой нельзя?- спрашиваю. -Да нету твоего дома. И района нету. Пока ты тут сидел, люди там уже море сделали. Во как! И семьи нету и адресу... Опять всё сызнова начинать. Ну, поехал я, куда указали, а у самого на душе...- дед тяжело вздохнул - И за что меня судьба так-то, не спрашивая? Устроился вроде, работу дали, жильё. А покою – нету. По пьяному делу украли с дружками подводу совхозного зерна. Взял всё на себя. Ещё десять лет Колымы. Очнулся я только апосля третьей отсидки, на поселении. Не встреть я там одного мудрого человека, уже наверное и сгинул бы вовсе. Зазвал как-то наш мастер цеха, Михалыч, на огонек, да и разбудил что – то в душе. Я и представить до этого не мог, что два взрослых мужика, без водки, без крика и мата могут до зари вести беседу о том, на что я раньше просто махал рукой. Стал он мне книжки давать, да какие! Иную и в руки брать боязно – ей не одна сотня лет. Потихоньку отошел я от веселых компаний, начал ума – разума набираться. Жаль, что поздно судьба меня с Михалычем свела, да и срок мой вскорости кончился. Воротился я, задёргался было, засуетился, да поздно уже, семью создавать, детей заводить … нашел себе хорошую женщину да и доживаем, досматриваем друг-дружку. И детей не вырастил и внуков не понянчил. Выродок стало быть.
-Как это ?- не понял я.
-Да так, на мне мой род кончается, вырождается то есть. Вы-ро-док значитца- по-слогам произнёс дед.
А брат Ваш ? Где он ?- спросил я в надежде, что, ставший как бы близким мне за несколько часов общения человек, по этой ветви, продолжится в его детях и внуках.
-Брат ушёл на фронт неженатым. Дослужил до майора, батальоном танковым командовал. Убили его на второй день мира в Берлине. Где-то там и похоронен.
- И всё-же выходит Вы казак по происхождению, по сословию, так сказать?
-Да, казак. Но сословного, родового происхож¬дения мало, надо блюсти обычаи, обряды, весь уклад жизненный. В этом мудрость вековая. И лозунгами да митингами тута ничего не переделаешь. Вона наши станишники сход собрали, атамана выбрали, бумагу прописали, устав значитца. Все чин по чину. И начали по ентой бумаге в казаки принимать. А по ей выходить, что казаком могёть быть любой, кто принесёть литру водки и денег как на две литры. Хоть ты вчера ишо был японцем, а принес деньги и водку-значитца казак. Чинов друг- дружке понадавали, побрякушек понавесили, книжечки повыдали. Даже атаман себе прописал: национальность- казак. - Да казак спокон веку был русским и служил верой и правдой Руси Матушке! – а всех инородцев селили отдельно. И не инородец, а казак в жестоком бою и тяжком труде тыщу раз доказывал преданность Руси Матушке. По первому зову: За Веру, Царя и Отечество он седлал коня и вставал в строй. Я все книжки, какие есть в станичных библиотеках перечел, спасибо Михалыч меня к ним приучил, сто лет ему жизни, и поверь, мил человек, что ни одна нация на земле, акромя русской не породила ничего подобного казачеству.
Ну, для примеру, напринимали в казаки азербайджанцев, евреев, японцев… какой танец на свадьбе спляшуть енти казаки? А песню какую заведуть? Про страну восходящего солнца, аль про страну обетованную? А молиться в какой храм пойдуть? В церкву? В синагогу? В мечеть? Да и какому богу? А за какую Веру, за какое Отечество будут они стоять, какого царя, изберуть они над Рассеей? Чтой – то тут не складуется насчет общины, круга. Вот ить и меня туда звали: вступай, значитца. А чего вступать то, когда я казак от роду и могеть быть ближе всех их к ентому делу…. Вырядються чисто петухи, регалии понацепляють, сивухи надерутся и ходють по поселку кур пугають. Ка-за-ки! - язвительно проворчал, дед,- срам да и только.
Вечерело. Солнечный шар наполовину скрылся за деревья высвечивая ажурную изгородь вершин. Потемневшая вода казалось набирала свинцовую тяжесть ночи. В камышах изредка перекликались пичуги, устраиваясь на ночлег.
- Ну, будя, - произнес дед, выдергивая из воды удочки с пустыми крючками. - Ты помоги мне, добрый человеку выбраться на ровное.- робко, как бы не надеясь, попросил дед. - А то моя самокатка в гору не едеть. Ноги то у меня так, для близиру.
И только тут я понял назначение устройства из дощечек, алюминиевых трубок и разномерных колес приткнутое к камышам. Я выкатил "самокатку" на тропинку, а затем просто перенес в нее деда и его нехитрые пожитки. Он ловко приторочил снасти к краю самокатки.
-Война?- опросил я, взглядом указывая на ноги.
- Да нет, опять же дурь виновата. Хребтину-то в войну зацепило, да врачи, спасибо им, сумели на ноги поставить. А отнялись ноги уже на последней отсидке. Потому как нельзя столько над людьми да над собой издеваться... Ну, прощевай, махнул он мне рукой и вскоре "самокатка" с понурой фигуркой раство¬рилась в густеющих сумерках.
Вот так! Прошагал человек длинную тяжелую дорогу по полю жизни, а оглянись-ни борозды, ни следа, ни вёшки. И душой погреться на закате жизни негде!
Как иногда непростительно поздно люди трезвеют и умнеют, думал я, шагая по безлюдным переулкам станицы.
Утром ….
I992- 2000г.