1.
Старый буксир крепко держался за песчаное дно обеими лапами своего ржавого якоря. Для верности, исходя из «хорошей морской практики», может и стоило отдать второй якорь. Но буксир был небольшим, из портовых разнорабочих, и много места не занимал.
Его поставили в такое место бухты, где брошенный пароход никому не мешал, даже болтаясь на якорной цепи вправо-влево во время непогоды, впрочем, редкой в этих местах. Не зря же люди назвали эту бухту Тихой Гаванью.
Много лет стоял в этой Тихой Гавани наш старый буксир, ржавея и надеясь, что вспомнят его, востребуют и танкер-заправщик вновь заполнит горячим, остро пахнущим мазутом топливные цистерны, расторопные кочегары «поднимут пары», звонко защелкают грелки отопления, и благодарные моряки будут отогревать на них свои тяжелые мозолистые ладони и сушить непросыхающие брезентовые рукавицы.
Но танкера проходили мимо, а кочегары переквалифицировались в мотористов и ухаживали уже за новыми своими друзьями – шумными крепышами Рудольфа Дизеля, оставлявшими за собой синий туман на покрытой радужной пленкой воде бухты.
Проходили мимо бывшие клиенты портового буксира – сухогрузы и лесовозы, обвешенные грузовыми стрелами, танкера, отличавшиеся от других судов переходными мостиками, круизные теплоходы, с борта которых его фотографировали туристы разных национальностей. Изредка заходили в Тихую Гавань гордые военные корабли с изящными обводами, напоминавшими изогнутые линии морских фуражек – мичманок.
Если кто и обращал внимание на старый пароходик, так это давние друзья всех моряков – крикливые чайки. Они-то с удовольствием отдыхали, ни кем и ни чем не тревожимые, на нагретом солнцем металле, оставляя на нем свои метки и записки.
В общении с чайками проходило неумолимое время – дни, месяцы и годы. Чайки ловили рыбу и откладывали яйца, а пароходик ветшал и ржавел до тех пор, пока на удивление яростная гроза не разразилась над Тихой Заводью.
Несколько молний, одна за другой ударили пароходик в мачту, это было дело обычное, пароходы молний не боятся. Но за обычными, как их называют – линейными молниями, заявилась в гости неизвестного происхождения молния шаровая.
Она медленно облетела пароход, как бы присматриваясь, опускалась до самой воды и взлетала выше мачты. Заглянула в окна и иллюминаторы, чуть поколебавшись, вплыла в рулевую рубку и там, испугавшись чего-то, взорвалась.
С того самого дня свинцовая поверхность воды, застоявшейся в тихой бухте, вдруг начала раздражать старый пароход. Или в его металлическом корпусе начали происходить какие-то невидимые глазу процессы, связанные с возрастом, или разряд электричества неземного происхождения что-то нарушил в хитросплетении судовых трубопроводов, но загрустил пароходик, затосковал портовый буксир.
Люди, живущие на грешной земле, недоверчиво прервут рассказчика:
- Этого не может быть! Чтобы железяка, какой-то там пароход, тосковал или грустил! Ты, брат, сочиняй – да знай меру….
Таким отвечаю – не «какой-то» был пароходик, а особенный. В чем особенность? В том, что первый капитан портового буксира, на глазах и под присмотром которого строился буксир, любил море и все, что с ним было связано до самозабвения. Любил корабли и суда, военные и гражданские, пароходы и атомные ледоколы, много времени уделял книгам и картам.
Капитанская каюта на портовом буксире на самом деле чуть больше купе железнодорожного вагона, но капитан убрал из нее почти все, освободив место для уникального предмета – настоящего письменного стола самого адмирала Колчака. Точнее, Александр Васильевич, когда составлял за этим столом отчеты о географических исследованиях, был только лейтенантом. Но, зато – каким!
Дух путешествий, открытий и тяга к приключениям поселились в маленькой капитанской каюте с появлением в ней исторического стола. А все свободное место заняли книги. О тех же путешествиях, открытиях и приключениях.
Читать маленький буксир, в силу своих конструктивных особенностей, конечно не умел. Но чутко впитывал информацию всеми своими переборками. Информация была разная, но знания, как известно даже людям, лишними не бывают, хотя и усложняют бытие.
Пока в топках горел жаркий огонь, пока буксир был занят неотложными портовыми делами, думать и тем более - размышлять, не было времени. Только успевай баламутить винтом застоявшуюся воду тихой бухты.
Но сейчас, после полученного от шаровой молнии импульса, по всем помещениям брошенного буксира стали бродить ненужные для любого парохода мысли. Кубрик и мостик, котельное и машинное отделения, камбуз и форпик – везде мысли и размышления. Они выглядывали из иллюминаторов и прятались за широкой дымовой трубой.
- Почему так? – скрипел буксир. – Мой металл мог быть форштевнем знаменитого ледокола и разбивать арктический лед. Мои дельные вещи могли смотреть на мир с палубы круизного лайнера. Ножи и вилки из моего камбуза могли стучать в кают-компании ракетного крейсера, а капитанский стол мог бы украсить интерьер королевской яхты, но…
На этом «но… » размышления буксира и заканчивались. Размышления заканчивались, уступая место мечтам и фантазиям о тех краях, где он так и не побывал. Ни он сам, ни вилки-ложки из его камбуза, ни, даже, антикварный адмиральский стол.
Сегодня покой старого парохода неожиданно нарушил мягкий толчок. Шлюпки давно не причаливали к его борту и буксир насторожился. Его палубу топтало множество людей, но все это были моряки, люди особого склада, которым можно было доверять. А здесь, на якорной стоянке, его если и навещали, то только за тем, чтобы отвернуть, отрезать, снять что-то для более молодых собратьев, нуждавшихся в срочном ремонте.
Буксир не был скупердяем, но своими запчастями делился неохотно, со скрипом душевным, понимая, что взятую вещь или деталь уже никто не вернет и не заменит. А уж эти-то….
А эти добрые люди, такие же моряки, ставшие бичами, прошлись по палубе и помещениям пароходика. Что искали? Цветмет, цветной металл, чтобы сдать его в ближайший гараж, получить деньги и тут же пропить их, за свое здоровье и «за тех, кто в море».
Но, рынду снял еще последний капитан буксира, снял на память о своем, вдруг ставшем никому не нужном, паровом друге. И штурвал дубовый, с латунной поковкой он унес, и компас с кренометром и замечательнейшую штурманскую линейку. Любитель, однако!
Люди, приплывшие на шлюпке, легко выбрались на палубу и разбрелись, в поисках добычи, по всем доступным помещениям. Они не пили «огненной воды» уже два дня и жажда наживы была прямо пропорциональна «огненной» жажде. Быстрое и безжалостное разграбление было, казалось, уготовано портовому буксиру.
Но тут один из бичей, похоже главный, положил грязную руку на планшир и замер, закрыв глаза, задумался. Оскал на его давно не бритом кирпичном лице сменился улыбкой. Он и сам был когда-то моряком, был частью того, что именуется «кораблем» и понимал, что испытывает пароход, который они пытались обесчестить.
- Эй, братва! – неожиданно для себя самого крикнул он подельникам. – Давайте отпустим старика на волю!
Не дождавшись ответа, главбич перешел на нос буксира, отдал стопора на брашпиле, затем поднял крышку люка и, покряхтывая, спустился в форпик. Там, действуя на ощупь, он отдал глаголь-гак и едва успел уклониться от конца метнувшейся на волю якорной цепи.
2.
Старый буксир, так неожиданно освобожденный, вынесло в открытое море, на простор, о котором он так долго мечтал. Но проведенное на мертвом якоре время дало о себе знать, и пароход стало укачивать.
Старик начал засыпать и уже клевал носом каждую волну. Он понимал, что этот сон мог стать его последним сном и не противился этому. Его железная душа была тронута участием небритого грязного бича, самым дорогим, в его суетной портовой жизни, участием. Мир и покой заполнили все помещения старого парохода. Он не противился наступающему небытию.
Редкие брызги от участливых волн оставляли извилистые дорожки, стекая по остаткам стекла в иллюминаторах и окнах. Обрывки снастей раскачивались, и со стороны пароход выглядел обитаемым и живым, только что дым не шел из трубы и не звенел машинный телеграф.
А волна становилась круче, ветер усиливался и все сильнее раскачивался старый буксир. В кубрике вдруг хлопнула дверь одной из кают. За ней, поскрипывая прихваченными ржавчиной петлями, засуетились другие, закрываясь – открываясь.
Пароход вспомнил, что так и раньше бывало, когда объявляли аврал и его друзья – моряки выскакивали на срочную мужскую работу. Так же хлопали двери, по металлическим трапам гулко колотили тяжелыми ботинками сильные ноги.
Вот раз-другой свистнул лихой ветер в оставшихся снастях, палубу лизнула пенистым гребнем шальная волна, и старый пароход улыбнулся во сне доброй улыбкой.
Ему снилось море и моряки, которые долгие годы нелегкой службы топтали его палубы и трапы, ему снились страны и тропические острова, которых он, портовый буксир, никогда не видел, но всегда о них мечтал.
Он уже не обращал внимания на то, что волны все чаще заглядывали и заплескивались в открытые люки и разбитые иллюминаторы, на то, что все глубже погружался в воду его помятый, с обтесанными шпангоутами, корпус.
Пароход любил воду, точно знал, что из нее произошла Жизнь и потому его не пугала Смерть, которая могла ждать его сейчас за любой волной.
Старый буксир был счастлив по-настоящему, по-взрослому.
Счастлив настолько, насколько вообще может быть счастлив в своем неведении всеми брошенный и забытый умирающий старик.