13.
Я проснулся от того, что услышал, как Катя поет. Я не сразу понял, что это не продолжение моего сумбурного, суматошного сна.
Катя стояла у окна и пела что-то грустное, тягучее, но очень красивое. Тихо, осторожно – словно боялась, что ее услышат.
Я не разбирал слов – мне достаточно было слышать ее безумно красивый голос. Таким голосом можно петь матерные частушки, и они покажутся прекрасной оперной арией. Хотя я могу и преувеличивать – мне простительно как человеку влюбленному.
- Доброе утро, - сказал я, открывая глаза.
Катя обернулась, посмотрела на меня блестящими от слез глазами.
- Что случилось? – спросил я.
- А ты не знаешь? – ехидно поинтересовалась она.
- Что я должен знать? – удивился я.
- Не строй из себя дурака, - грустно усмехнулась Катя, - Где ты был всю ночь?
Я не сразу понял, о чем она спрашивает. Где я еще мог быть, кроме как в своей постели?
- А где я был? – спросил я, сев на кровати. С удивлением обнаружил, что на мне надеты джинсы и носки.
Наверное, я удивлялся очень натурально, потому что сердитый, обиженный взгляд Кати вдруг смягчился.
- Ты точно ничего не понимаешь? – спросила она.
- Абсолютно, - честно сказал я, - Объясни, в чем дело.
- Ты проспал минут десять, не больше, - сказала Катя, - Вчера ты заснул быстро, моментально. Но через десять минут проснулся, оделся и ушел. Я попыталась идти с тобой, но ты запер меня в квартире на ключ. И ни слова не объяснил. Я чуть с ума не сошла. Не знала, то ли за себя бояться, то ли за тебя.
- Не может быть, - только и смог произнести я.
Не может быть. Не способен человек нести в себе такой огромный набор психиатрических диагнозов. Шизофрения, амнезия, эпилепсия, теперь еще и лунатизм.
Я схватился за голову. Мысли бились о стенки черепной коробки резиновыми мячиками – бились, отскакивали, создавая в голове ужасный бардак.
- Ты пришел минут двадцать назад, - продолжала Катя, - Ни слова не говоря, лег спать. Теперь вот снова проснулся.
- Не помню, - пробормотал я, - Ничего не помню. Я же просто спал!
- Денис, что с тобой случилось, а? – Катя подошла ко мне, погладила рукой по растрепанным волосам, - Кто тебя так искалечил?
- Если бы я знал, - невесело усмехнулся я, невольно потянувшись за ее нежной рукой.
- Ты был совсем другой, - сказала Катя, - Словно робот. Даже лицо было какое-то неживое, как у манекена.
- Сколько часов меня не было? – спросил я.
- Часов восемь, не меньше, - ответила Катя.
- Много, - выдохнул я, - Чертовски много, чтобы просто так не помнить. Значит у меня там, - я ткнул себя пальцем в висок, - проблемы гораздо серьезнее, чем мы предполагали.
- Кстати, ты пришел с каким-то пакетом, - как бы невзначай произнесла Катя.
- Каким еще пакетом?
- Самым обыкновенным, целлофановым. Непрозрачным, черного цвета, с золотистыми тонкими полосками.
- Где он? – я вскочил, чем очень напугал Катю. Она отшатнулась назад и, наверное, упала бы, если бы я вовремя не удержал ее за руку.
- Прости, - тихо сказал я, - Это просто нервы. Я не хотел тебя пугать.
- Прощаю, - пожала плечами Катя, - Ничего страшного.
Пакет лежал под столом. По словам Кати, я небрежно швырнул его на пол и пнул ногой, загнав его под стол. Наверное, содержимое этого пакета не очень меня радовало.
Я осторожно достал пакет.
- Может, не надо? – спросила Катя, - Вдруг то, что там лежит, нам очень не понравится? Потом будем жалеть…
- Если я не посмотрю, что там, я точно буду жалеть, - ответил я и запустил руку в черное нутро пакета.
Меня никто не укусил за руку. Ничто не впилось холодным острием в пальцы.
В пакете лежали бумаги. Много разных бумаг.
Я достал их из пакета и положил на стол.
- Что это? – спросила Катя.
- Если бы я знал, - ответил я, - Наверное, что-то важное. А может, просто всякая ерунда.
Среди вороха отдельных листков рукописного текста и распечаток особо выделялась папка-скоросшиватель с жирными черными буквами «Личное дело» на обложке.
- Как ты думаешь, что это? – спросила Катя.
- Не знаю, - ответил я, - Но очень хочу узнать.
Я взял в руки папку.
Под жирными черными буквами «Личное дело» каллиграфическим почерком было выведено: «Литвинов Денис Викторович», а еще ниже – «хирург».
У меня задрожали пальцы, и я едва не выронил папку.
- Катя, - пробормотал я, - Кажется, это мое личное дело.
- Твое? – удивилась Катя, - Но как ты его нашел?
- Не помню, - покачал я головой.
Меня охватила нервная дрожь. Ноги подкашивались, и я сел на кровать. Катя села рядом со мной, обняла за плечи и впилась взглядом в страницы.
На первой же странице я увидел то, что окончательно развеяло все сомнения по поводу того, чье это личное дело.
Там была моя фотография. Конечно, я заметно изменился с того времени, когда был сделан этот небольшой черно-белый снимок с уголком для печати. Осунулся, да и глаза приобрели какое-то очень усталое выражение. Наверное, я просто постарел.
Но это было мое лицо - молодое, задорное, но все равно мое. Я ни секунды не сомневался: этот веселый, полный жизни парень на фотографии – это я.
- А я был вполне симпатичный, - заметил я.
- Еще бы, - согласилась Катя, - Но и сейчас ничуть не хуже.
С этим можно было бы поспорить, но я не стал.
Мое имя было каким-то непривычным, и я не сразу согласился с тем, что это мое имя. Литвинов Денис Викторович – дурацкое, по-моему, имя.
Родился я в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, в городе Самара.
- Как называется город за окном? – спросил я Катю.
- Москва, - ответила она.
- А Самара – это очень далеко?
- Не очень. Но далеко. И город Самара не такой большой, как Москва. Это уж я помню точно.
В тысяча девятьсот девяносто восьмом получил диплом Московской медицинской академии с отличием. С тысяча девятьсот девяносто девятого года работал в институте скорой помощи имени Склифосовского.
Провел двадцать девять сложнейших операций, и все – успешно. Среди тех, кого я оперировал, значились даже министры и депутаты. С одинаковым успехом я удалял аневризмы аорты и опухоли мозга.
- Я был светилом медицины, - грустно вздохнул я, - Жаль, что сейчас я никто.
В двухтысячном получил именную премию Всемирной организации здравоохранения. И это всего лишь после года работы по специальности! Кажется, я и впрямь был талантливым хирургом.
Личное дело пестрело бесчисленными поощрениями и благодарностями. За год работы я, оказывается, умудрился подняться до должности заместителя заведующего хирургическим отделением института.
- Прямо сказка про Золушку, - усмехнулся я, - Из грязи – в князи, как говорится.
- Ты это заслужил, Денис, - сказала Катя, - Видишь, сколько здесь всего о тебе написано хорошего?
- Написать можно все, что угодно, - проворчал я, - Бумага терпит.
В двухтысячном мой послужной список внезапно обрывался. Тридцатая операция оказалась неудачной. В личном деле было сухо отмечено: «летальный исход операции». И через три дня после операции – столь же сухая запись: «уволен по недееспособности».
- Черт возьми, - пробормотал я, - Я человека угробил.
- Наверное, это была не твоя вина, - неуверенно сказала Катя, зачем-то крепко обхватив меня руками, - Ты же не всесильный.
- Тогда у меня крыша и съехала, - догадался я и, пораженный этой догадкой, вскочил, легко разорвав Катины объятья, - Ты понимаешь, Катя? Я знал, что это моя вина. И не смог больше жить так, как жил! Сбежал от своей совести в амнезию и шизу! Предпочел сойти с ума, нежели таскать груз вины.
- С чего ты взял, что это твоя вина? – спросила Катя, - Люди умирают в положенное им время, и никто в этом не виноват. Денис, умоляю тебя, перестань. Неужели ты не понимаешь? Если бы ты был виноват, тебя бы судили. И ты бы сидел за решеткой. Но ведь ты не виноват.
- Значит, я сам себя упрятал за решетку. Запер в четыре стены. Приговорил к одиночеству. Потому что знал, что виноват.
Кажется, я вспомнил. Нет, не ту операцию. Не смерть незнакомого человека на операционном столе. Я вспомнил гнетущее чувство вины. Вспомнил, как выл, забившись в угол, как разбивал свои отражения в зеркалах. Как колотил кулаками в бетонные стены, разбивая руки в кровавую кашу.
Вспомнил, как в пьяном угаре налаживал петлю в больничном сортире, и как меня вытаскивали из этой петли чьи-то аккуратные, предупредительные, осторожные руки.
Всего три дня моему чувству вины понадобилось, чтобы свести меня с ума. И теперь оно, кажется, хотело вернуться, это чувство вины. Хотело пробить броню беспамятства – и у него это неплохо получалось.
Я отложил свое личное дело в сторону. У меня получилось открыть для себя что-то из своего прошлого. Но вот только легче мне от этого не стало.
- Будем читать остальное? – спросила Катя, кивнув на ворох бумаг на столе.
- Будем, - ответил я, - Как бы хреново ни было то, что там написано.
Катя тяжело вздохнула и, порывшись, выудила из бумаг небольшую книжицу.
- История болезни, - прочла она на обложке, - Читать дальше?
Внутри у меня шевельнулось что-то гадкое, страшное. Не очередное воспоминание, а так – дурное предчувствие. Мне хотелось сказать ей, чтобы она не читала, чтобы выбросила все это куда-нибудь подальше, но я нашел в себе силы молча кивнуть.
- Пациент: Данилова Екатерина Николаевна, - выдохнула она и растерянно посмотрела на меня: - Это что, я? Это моя книжка?
- Кажется, твоя, - ответил я.
- Диагноз: вэпээс – коарктация аорты, - прочла она вслух, - Что такое вэпээс?
- Врожденный порок сердца, - произнес я. Откуда я это знаю? Как я умудрился вспомнить, что такое вэпээс?
- Возраст: двадцать полных лет. Год рождения: тысяча девятьсот восьмидесятый, - Катя подняла на меня взгляд: - Я моложе тебя, оказывается. На целых пять лет.
- Я и не сомневался, - пожал я плечами.
- Место рождения: Москва, - продолжила читать вслух Катя, - Место жительства: Москва, проезд Карамзина, дом тринадцать, квартира сорок восемь. Место работы, должность: Московский государственный университет, студентка. Денис, ты случайно не помнишь, от этого самого порока сердца не бывает амнезии?
- Не знаю, - пожал я плечами.
- Тут дальше всякая муть, - Катя перевернула несколько страниц, - Мониторинг температуры, давления, дозировка лекарств. Я ничего не понимаю.
- Дай мне, - взял у нее книжку и открыл ее почти в конце.
Пробежал глазами по строчкам профессионально корявого почерка дежурного врача.
«Решение консилиума: для предотвращения дальнейшего развития аневризмы аорты назначить оперативное хирургическое вмешательство. Пациента подготовить к операции к двадцать третьему апреля».
Я схватил со стола свое личное дело. Открыл последнюю страницу.
Двадцать третье апреля двухтысячного года. Летальный исход операции.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто оперировал Катю двадцать третьего апреля двухтысячного.
Но ведь она жива! Вот она, сидит передо мной, жива и почти здорова, если не считать нарушений памяти. Значит, это была другая операция и другой пациент. Значит, не я ее оперировал. Значит, это просто странное совпадение имен и дат.
- Что-то не так? – спросила Катя, внимательно на меня посмотрев.
- Все нормально, - ответил я, но как-то неубедительно я это произнес. Катя недоверчиво взглянула на меня, но ничего не сказала.
Я снова заглянул в ее историю болезни. В самый конец.
И наткнулся на обширное заключение о смерти.
Она все-таки умерла. Эта самая Данилова Екатерина умерла на операционном столе после того, как бригада врачей под руководством Литвинова Д.В., то есть, под моим чутким руководством, два с половиной часа безуспешно боролась за ее жизнь. Сердце ее остановилось на тридцать четвертой минуте операции.
Так значит, это не та Катя. Эта, моя Катя, жива, она не умирала. И это не ее история болезни. Это просто история моей преступной неудачи. История самой страшной моей ошибки.
- Что там написано? – спросила Катя.
- Это не твоя книжка, - ответил я ей, - Эта Катя умерла. Я убил ее. Понимаешь?
- То есть как убил?
- Элементарно, - я швырнул историю болезни куда-то в сторону, не глядя, словно ядовитую змею отбросил, - Не успел вовремя запустить ее сердце. Просто не успел.
- Ты все-таки не всесильный, - произнесла тихо Катя, - У каждого врача есть свое кладбище. Так всегда было. Мы слабее смерти, это закон природы.
- Подлый закон, - невесело усмехнулся я. На душе у меня было погано – так погано мне давненько уже не было.
- Так это не моя книжка? – спросила Катя.
- Данилова Екатерина Николаевна умерла во время операции двадцать третьего апреля двухтысячного года, - жестко, хлеща себя словами, как тонкой плетью, произнес я, - А ты жива. Логика подсказывает, что если ты жива, то эта книжка не может быть твоей.
Катя обиженно отвернулась. Кажется, мой тон был слишком резким.
- Прости, - сказал я, успокоившись, - Я не хотел грубить. Я не на тебя злюсь. Я себя ненавижу.
- А что изменится от того, что ты себя ненавидишь? – Катя резко повернулась ко мне, - Она воскреснет, эта Екатерина Николаевна? Ты ничего не можешь изменить, Денис. Совсем ничего. И вот эта твоя ненависть к самому себе, она никому не нужна. Даже тебе не нужна. Перестань, возьми себя в руки.
Легко сказать, возьми себя в руки…А как взять, если руки, оказывается, в чужой крови перемазаны?
- Я постараюсь, - все-таки пообещал я, - Но ты немного потерпи меня такого.
- Потерплю, - кивнула Катя, - Я же все-таки люблю тебя.
Следующий час мы почти не разговаривали. Между нами словно повисла какая-то неловкость. Я не мог избавиться от чувства едкой вины, разъедающего всю душу. Мне казалось, что я виноват перед всем миром. Перед каждым человеком.
Катя предпочитала молчать. Наверное, понимала, что такое лучше переваривать самому, один на один. И если честно, я был бесконечно ей благодарен за это тактичное молчание.
Я заваривал кофе, готовил завтрак, брился – и мне постоянно казалось, что мои руки испачканы чем-то липким и дурно попахивающим. Нет, это не была кровь невинно убиенных – слишком уж это было бы театрально. Скорее, это была какая-то слизь, гной.
Когда я брился, мое отражение в зеркале корчило мне отвратительные рожи. Оно было очень довольно собой, это отвратительное двухмерное подобие меня.
- Урод, - сказал я своему отражению, - Сгинь.
- Нет, Денис Викторович, - ухмыльнулось самодовольно отражение, - Это ты – урод. Это ты ее убил, не я. Помнишь, как она боялась этой операции?
Страх…Я вспомнил…Она просила двойную дозу морфина, чтобы совсем не чувствовать боли…
Кто она? Я вспомнил ее страх, но не вспомнил ни черточки ее лица, ни малейшего звука ее голоса.
Я не ввел ей двойную дозу. Я же не дурак – морфин в таких количествах убил бы ее. Я только пообещал ей…просто, чтобы она не так волновалась…
Сердце у меня болезненно сжалось, внутри все завыло и застонало. Бритва в моей руке дрогнула, и на щеке появилась кровавая черточка глубокого пореза.
- Ты мог бы отложить операцию, - продолжало вещать подлое отражение, - Вспомни – это же было твое решение: продолжать удаление аневризмы при неработающем сердце. Ты сам решил рискнуть. Думал, что успеешь. Понадеялся на свои хваленые золотые руки и верный глаз. И опоздал. Смерть не любит излишней самонадеянности.
Я вспомнил…Опытные врачи из нашей бригады не стали спорить со мной…они очень хотели верить в меня. Какой я был молодой и глупый! Двадцать девять удачных операций внушили мне уверенность в том, что я могу все, что я – новый Эскулап. Но смерть щелкнула меня по носу костлявым пальцем…
Совесть скрутила меня своими безжалостными лапами, повалила на пол. Я завыл – совсем как пес, чувствующий покойника. Я лежал на холодном белом кафеле и размазывал по его белизне красную кровь из порезанной щеки – и пронзительно выл, колотя себя руками по голове.
- Денис! – голос Кати донесся словно из бесконечно далекого далека, - Что с тобой?
- Это я убил ее, - сказал кто-то за меня моим голосом и моими губами.
Я заткнул свой рот кулаком. Зубы впились в костяшки пальцев, но боли я совсем не чувствовал.
Катя обхватила руками мою голову, что-то зашептала в ухо, но я ее не слышал.
Каждая клеточка моего тела, каждый нерв выл от нестерпимой муки. Совесть жевала тупыми зубами мою душу, словно баббл-гам, а телу оставалось только выть.
- Прекрати, Денис, - умоляла Катя, - Пожалуйста, перестань.
Порезанную щеку обожгла звонкая пощечина. Как ни странно, совесть почему-то умолкла, и я смог немного прийти в себя.
- Зачем ты так? – Катя заплакала, обняла меня, прижала к себе, - Дениска, зачем ты так?
Я не смог ответить. Я просто уткнулся лицом в ее плечо и позволил себе неумело расплакаться, всхлипывая, судорожно глотая слезы и тут же взревывая. Я не умею плакать красиво. Не научился.
14.
Увесистый удар в скулу швырнул Гамлета на песок. Новой боли удар почему-то не принес – Гамлету показалось, что его просто шлепнули по лицу подушкой. Вот только глаз сразу заплыл, оставив узкую щелку для того, чтобы можно было хоть что-нибудь видеть.
Подняться на ноги трудно. Больно, нестерпимо больно. Но подняться нужно, иначе убьют лежачего.
Крыс и Седой больше не нападали. Только, не спеша, похаживали вокруг лежащего на песке Гамлета и ухмылялись. Гамлет уже догадывался, что едва только он поднимется хотя бы на четвереньки, его начнут бить ногами. И первый удар наверняка будет в лицо.
Но он все-таки начал подниматься – стиснув зубы, чтобы не выть от боли.
- Неугомонный ублюдок, - с оттенком некоторого уважения произнес Седой и, замахнувшись ногой, пнул Гамлета в нос.
Наверное, он не ожидал, что полумертвый противник вдруг бросится на его ногу и повиснет на ней, вцепившись прямо-таки бульдожьей хваткой.
Седой растерялся. Крыс растерялся тоже. Он стоял и удивленно хлопал глазами. А Гамлет в это время повалил Седого на песок, боднув его в живот, и вцепился пальцами в его мошонку, прикрытую пижонскими джинсами-стретч. Седой завыл от боли. Крыс, вместо того, чтобы попытаться вырубить Гамлета, схватил его за шиворот и попытался отлепить его от поверженного Седого. Но Гамлет держался крепко, цепко.
В этом был его робкий шанс на победу. Робкий, исчезающий шанс. И Гамлет не хотел его упускать.
- Падла! – тонко выл Седой, беспомощно размахивая руками. А Гамлет с остервенением выкручивал его причиндалы. Он бы с радостью оторвал их совсем, но это было хлопотно.
Голос Седого оборвался на высокой ноте. У него, кажется, наступил болевой шок.
- Иди сюда, урод, - процедил Крыс.
Он уже не старался нападать. Видимо, понял, что Гамлет не такая уж легкая мишень, не бессловесная груша для битья. Он топтался на месте, плавно перетекая всем телом из стойки в стойку.
У Гамлета уже не оставалось никаких сил. Он едва дышал, едва мог шевелиться. В горле его противно булькала кровь, каждый вздох пронзал грудь нестерпимой болью.
Теоретически, он уже должен был если не умереть, то впасть в кому. Но каким-то чудом он еще умудрялся жить и даже драться.
И этим же чудом он нащупал в кармане джинсов Седого что-то твердое, продолговатое.
Это оказался пружинный нож. Слабенький, почти бутафорский – такие продаются почти в каждом ларьке. Но все-таки – нож.
Гамлет зажал в кулаке тонкую рукоять, спрятал руку с ножом под себя. Нельзя показывать этому Крысу оружие раньше времени.
- Ну же, урод! – крикнул Крыс.
- Чего ты орешь? – раздраженно произнес Тарантул, - Убей его. Не видишь, он уже почти дохлый!
Крыс нерешительно помялся, потом все-таки решился атаковать. Он подскочил к Гамлету и пару раз пнул его по ребрам.
От боли у Гамлета потемнело в глазах. На какое-то время он потерял сознание. И словно из невообразимой дали услышал истошный вопль Крыса.
Когда он пришел в себя, он увидел, что Крыс лежит на песке, и песок под ним стремительно темнеет от крови.
Гамлет чувствовал, что нож все еще в его руке. Он поднес лезвие к глазам, с трудом сосредоточил мутный взгляд.
По лезвию стекала темная, почти черная кровь. Бутафорский нож не подвел. Интересно, куда Гамлет ткнул этим коротеньким клинком? Неужели попал между ребер, в сердце? Вряд ли. Кровь слишком темная. Скорее, в печень. Или в почку.
За сеткой раздались сперва несмелые, но быстро набирающие силу аплодисменты.
- Раунд второй. Победил гость, - растерянно произнес Тарантул, - Тайм-аут на десять минут. Уберите трупы.
Гамлет с трудом перевалился на спину. Единственным зрячим глазом уставился в коктейль из света прожекторов и густой тьмы, висящий над ареной. Он не слышал и не видел, как на арену вышли какие-то люди, как уволокли троих поверженных противников. Он даже не почувствовал, как чья-то цепкая рука забрала из его ослабевших пальцев нож.
Он умирал. Он чувствовал это. Чувствовал, как жизнь выходит из него с каждым выдохом. Боль в груди стала уже привычной, пах вообще словно онемел, и вместе с ним онемели, отказались слушаться ноги.
Новый раунд станет для него последним. Он уже не сможет подняться на ноги. Он не сможет пошевелиться. Он будет лишь лежать и получать удары. И слабо вскрикивать от новой боли.
Где сейчас Нэнни? Она видит его? Лучше бы не видела. Наверное, для нее это зрелище было бы невыносимым.
Неожиданно прямо перед его глазами повисло лицо Морта. Немного печальное, даже сочувствующее. Морт стоял прямо над Гамлетом и внимательно смотрел на него.
- Это снова ты? – прошлепал губами Гамлет и забулькал горлом.
- Это снова я, - ответил Морт, - Плохо тебе, да?
В его голосе не было ни грамма иронии, ни капли насмешки. Он словно искренне сочувствовал Гамлету.
- Да уж ничего хорошего, - Гамлет попытался улыбнуться.
- Должен признать, что ты держишься молодцом, - сказал Морт, - Я не ожидал от тебя подобной прыти. Должен сразу предупредить: дальше будет страшнее. Тарантул уже распорядился убивать тебя медленно, мучительно и унизительно.
- Я уже умираю, - произнес Гамлет, - Мне уже не страшно, что бы он там ни выдумал. Отпусти Нэнни, Морт. Пожалуйста. Я умираю, разве тебе этого не достаточно?
- В тебе еще достаточно жизни, - покачал лысой головой Морт, - И ты еще не умираешь. Ты еще почувствуешь, каково это – умирать медленно и мучительно. Но я могу остановить все это одним словом. Только обещай мне, что больше не встанешь у меня на пути. Тебе не под силу справиться со мной. Я – закон природы. А против законов природы не попрешь. Неужели это не укладывается в твоей, в общем-то, неглупой голове?
- Неужели в твоей голове не укладывается, что я никогда не отступлю? – в тон ему ответил Гамлет, - Я не сдамся.
- Ну и зря, - разочарованно выдохнул Морт, - Что тебе в этой Нэнни? Ты так любишь ее, что готов терпеть за нее такие муки? Тебя сейчас привяжут колючей проволокой к сетке и будут отрезать от твоего тела кусочек за кусочком. Сперва пальцы, потом уши. Потом вырвут зубы. Оторвут еще кое-что из ненужного, - он вдруг криво усмехнулся, - Вот именно, ненужного. Ты в курсе, что уже перестал быть мужчиной в общепринятом смысле этого слова? Твоя любовь с этой Нэнни уже обречена быть чисто платонической. Ты уже бесполый кусок чуть живого мяса.
- Ну и что? – безразлично произнес Гамлет, - Я не строил никаких иллюзий, так что…В общем, хоть я и бесполый, а все равно не отступлю. Либо убей меня, либо отпусти Нэнни.
- Дурак, - сокрушенно произнес Морт, - Я оставлю тебя жить. Ты будешь парализован – тебе переломают позвоночник. Всю оставшуюся жизнь ты проведешь в клинике для малоимущих. А Нэнни умрет. Уже сегодня умрет. Ты ничего не изменишь. Исход этой партии уже известен и неизбежен. Нэнни умрет, ты останешься жив – правда, калекой. Если повезет, ты сможешь тоже умереть. Но Нэнни все равно умрет. И от тебя только зависит, будет ли ее смерть быстрой и легкой.
- Уйди, - произнес тихо Гамлет, - Ты уже говорил мне это много раз, и еще одно повторение уже сказанного ничего не изменит. Я не сдамся, и точка. Уйди, мне не о чем с тобой говорить.
- Как знаешь, - печально вздохнул Морт, - Поверь, мне искренне жаль тебя. Ты достойный противник и отличный парень. Но я все равно сделаю тебе больно. Потому что упрямство хорошо только тогда, когда имеет смысл. Прощай.
- Прощай, - ответил ему Гамлет.
И закрыл глаза.
Он не видел, как его подняли чьи-то руки – много сильных и неосторожных рук. Он не видел лиц плотоядно галдящих вокруг него людей.
Он просто почувствовал, как тело его взмыло в воздух на этих руках. Потом почувствовал, как его швырнули спиной на сетку ограждения.
Руки прижали его к сетке, а он старательно не открывал глаз.
И когда в запястья впились длинные иглы колючей проволоки, пронзая плоть до самых костей, он закричал, но глаз все равно не открыл.
Потом он вдруг подумал, что крики лишь радуют эту плотоядную толпу, и стиснул зубы. Но из его горла все равно рвался непрошеный звук, и он надсадно захрипел.
Злые люди вокруг него возликовали, услышав этот его хрип, и только один, тот, кто стоял ближе всех к распятому на сетке Гамлету, странным шепотом произнес: «Прости нас. Пожалуйста, прости».
Гамлет ничего не сказал, не открыл глаз. Лишь слегка повернул голову на шепот и едва заметно кивнул.
- Спасибо, - прошептал тот же человек.
- Уйди, доходяга, - грубо рявкнул кто-то, - Ребята, уберите этого хмыря. Слюнтяй он.
Послышалась возня, глухие удары и короткий вскрик.
В этом стаде не любят тех, кто жалеет врага.
- Господа! – провещал Тарантул, - Позвольте вам представить: распятый гость. С ним сделают все, что только вы пожелаете. Пожелаете вы оторвать ему яйца – профессиональные экзекуторы оторвут ему яйца. Пожелаете переломать ему кости – они это сделают. Для начала прикрутите ему ноги, ребята.
Экзекуторы бросились выполнять приказ. Колючая проволока обхватила щиколотки, змеей поползла вокруг лодыжек к коленям.
Гамлет старательно не кричал, всю свою боль испуская диким хрипом, от которого драло горло. Он чувствовал, как множество горячих липких струек побежало по лодыжкам, как под тяжестью бессильно висящего тела иглы колючей проволоки миллиметр за миллиметром погружаются в плоть, причиняя неимоверную боль.
- Так что с ним сделать? – спросил у зрителей Тарантул.
- Скальп! – крикнул кто-то, задыхаясь в садистском восторге, - Снять скальп!
- Скальп! – подхватила толпа.
Тарантул замолчал. А толпа скандировала: «Скальп! Скальп!»
Гамлет представил, как с его головы снимают большой лоскут кожи, и ему стало страшно. Впервые за последнее время ему стало по-настоящему страшно за себя. Стоит ли этих мучений безнадежная борьба? Если Смерть все равно сильнее, стоит ли ей доказывать что-то такой страшной ценой?
Нэнни…Она ведь все равно погибнет. Он, Гамлет, не в силах ничего изменить. Или все-таки в силах? Иначе зачем Морту вся эта катавасия? Почему всесильному Морту так важно заставить ничтожного Гамлета сломаться, сложить руки, покориться его воле?
Слишком мало времени, чтобы понять это. Слишком больно измученному телу, чтобы разум мог искать ответы на все эти вопросы…
- Гамлет, ты неисправимый идиот, - вдруг раздался в голове бодрый смешок Крокодила.
От неожиданности Гамлет вздрогнул и тут же вскрикнул от пронзившей все тело острой боли.
- Ты где? – шепотом произнес он.
- В твоей тупой башке, - хохотнул Крокодил, - Так что можешь вслух ничего не говорить. Просто громче думай.
- Крокодил, ты жив? – спросил Гамлет мысленно, словно разговаривал сам с собой.
- Нет – и вместе с тем более, чем жив, - туманно ответил Крокодил, - Я умер. Но теперь – теперь я в рамочке на стенке у Бога. И еще одного меня Всевышний пишет в твоей тупой башке. Так что если с тебя эти уроды все-таки снимут скальп, мне будет немного холодно, - Крокодил вдруг посерьезнел, - Прости, это у меня посмертный черный юморок. Я знаю, как тебе страшно умирать. Тем более, когда в своей смерти ты не видишь никакого смысла. Так вот, объясню тебе ситуацию: в этой жизни вообще нет смысла априори, то бишь, изначально. И в смерти изначально смысла никакого. Мы просто часть природы, в которой все в свой срок рождается и в свой срок отправляется в утиль.
- Так для чего все это? – растерянно спросил Гамлет Крокодила, - Это все – зря?
- В том то и дело, что не зря, - менторским тоном произнес Крокодил, - Смысл этого существования мы создаем сами. Для каждого смысл жизни и смысл смерти свой собственный. Не бывает одной общей аксиомы относительно такого понятия, как смысл жизни. Я, например, жил в свое удовольствие, сибаритствовал, так сказать, и в этом был мой смысл жизни. Это нельзя назвать неправильным, но хорошего в этом ничего не было – я это понял, когда помер в первый раз. Кстати, я тут одну хорошую песенку послушал. Так вот, там такие строчки есть: наверное, жизнь свою надо в кого-нибудь вкладывать, хотя для чего, все равно непонятно, но может быть, тогда она станет радовать, в отдельные моменты становясь приятной.
- Дельфин? – догадался Гамлет.
- Дельфин, - подтвердил Крокодил, - Ты тоже слышал?
- Я слышал много его песен. Если уж ты сидишь у меня в голове, потрудись осмотреться, что там есть, кроме тебя.
- Сохраняешь чувство юмора? – произнес Крокодил, - Одобряю. Молодец. А дальше помнишь песенку?
- Вот тогда можно со смертью спорить, отбрасывая себя в конец очереди, - напряг память Гамлет, - Не к ней готовиться, а ее для себя готовить, относясь к ней, как отец к дочери.
- Правильно, - сказал Крокодил, - Совершенно правильно. Можно жить для себя и помереть для себя. Это тоже жизнь и у нее тоже есть смысл – служение самому себе. Приятно, но некрасиво. И смерть в этом случае становится крайне страшным происшествием. Живешь для себя – и смерть означает не только гибель тебя, но и гибель всего того, ради чего жил долгие годы. Другое дело, когда живешь для кого-то. И для себя тоже, но в первую очередь для кого-то. Пусть не для всего человечества, а для одного человека, того, кто рядом с тобой. Для того, кто поплачет о тебе. Кто улыбнется, вспоминая, сколько счастья ты подарил ему – в твоем случае, ей. Кто расскажет о тебе другим людям.
- А если она умрет раньше меня? Где тогда смысл?
- А смысл, глупый мой Гамлет, внутри тебя. Помни: тогда можно со смертью спорить, отбрасывая себя в конец очереди…Ты сам не заметил, как за одну ночь Нэнни стала для тебя смыслом твоего существования. С этим даже ты не поспоришь, хотя очень любишь спорить. Морт врет: он не может тебя убить. И не может забрать Нэнни, пока ты жив. Ты отбросил и себя, и ее почти в конец той самой очереди. Но как только ты сдашься, как только твоя боль станет для тебя страшнее смерти Нэнни, он снова будет в своем праве. И тогда умрет Нэнни, и ты тоже недолго продержишься по эту сторону жизни. Так что думай. Я тебе сказал все, что хотел сказать.
- Ты это серьезно? – спросил Гамлет.
- Серьезно, - ответил Крокодил и вдруг добавил: - Но я бы на твоем месте мне не очень-то верил. Я ведь сейчас – всего лишь твой внутренний голос, твое второе «я», которое хочет верить в то, что все будет хорошо.