Пятый лепесток сирени

                Другая женщина, возможно, и радо¬валась бы тому, что сын так безоговорочно перешел на ее сторону. А Лидию Федоровну это больше всего удру¬чало. Вот под ее окном прохаживаются оба - отец и сын - такие похожие. Отец и сын, ставшие врагами. По¬чему? Виталий Владимирович не бывший отец! Бывших отцов не бывает. Но Олежка обходит его, как обходят случайно поставленную посреди тротуара урну. Даже тень брезгливости появляется на лице.

Она всегда была уверена в том, что любовь - это де¬ло только двоих: его и ее. Никто третий, будь он самим господом Богом, не имеет никакого отношения к любви двоих. Где-то она читала об удивительной шар-рыбе. Ее окраска - переливчатая, многоцветная, празднично-яркая - неповторима. Но стоит только поднять эту океанскую глубоководную рыбу на палубу, как она тут же тускнеет, морщится и через минуту превращает¬ся в грязный бесформенный мешок. Вот так и любовь, считала Лидия Федоровна, блекнет и опошляется, если ее выставить на обозрение третьих лиц. Однако сейчас ей не было дела до других. Ей было горько, что Олег отказался от отца. И еще горше, что этим своим отно¬шением к отцу сын вмешивался в их любовь. Пусть про¬шлую, пусть прошедшую, но ведь она была, забыть о ней — значит обворовать себя.

Больничные ночи длинные, сон неглубок. Лежишь и не знаешь, то ли это во сне, то ли в забытьи воспален¬ная память возвращает твое прошлое: и далеко-дале¬кое и совсем недавнее.

Вот и сегодня они опять встретились под ее окном. Ви¬талий Владимирович заехал по пути на работу, чтобы осведомиться о ее здоровье. Олег забежал по дороге на водную станцию. Сегодня среда, у него с утра занятия в секции. Он не знал, что Виталий Владимирович уже здесь. Передал нянечке записку и, не ожидая ответа, тоже побежал в сад, куда выходили окна седьмой па¬латы.

Он крупно шагал по аллее, задрав голову к окнам третьего этажа. Увидев прямо перед собой отца, резко вздернул плечо, как будто хотел отгородиться им, и, сжав губы, прошел мимо. Лидия Федоровна отошла в глубь палаты. Не хотела показать сыну, что она была свидетельницей такой его встречи с отцом. Когда сно¬ва вернулась к окну, Виталия Владимировича в саду уже не было. На его месте, широко расставив ноги, стоял Олег. Туго набитую сумку держал под мышкой, сцепив под нею  руки.

Было тепло, в воздухе, как мини-десантники на па¬рашютах, плыли полчища пушинок тополиного семени, а где-то высоко в небе приглушенно рокотал самолет. Лидия Федоровна чуть приоткрыла окно, чтобы погово¬рить с сыном.

-  Что слышно насчет операции? - спросил он.

-  Выжидают, советуются.
   
     -Хорошо бы обойтись без нее. Все, что в человеке есть, не лишнее.

-  Кроме глупости, - улыбнулась она.
   
    -  Ну, мама... В таком случае вместо тебя пришлось бы ложиться на операционный стол мне.


-  О! Ты, я вижу, умнеешь, сынок. Как твои дела?

-  Ничего. Вот весло вроде бы потяжелело.
   
-  Надо вовремя ложиться спать, - сказала назида¬тельно.

   -  Мамочка, ты неисправима! Сколько можно меня воспитывать!

-  Ладно, ладно. Тебе пора, а то катер уйдет.

Он взглянул на часы, согласно закивал головой.

-  Бегу. Целую тебя! До завтра!

«Как они похожи! - думала она. -  Во всем. Только Виталий больше сосредоточен в себе... И дело не в том, что одному сорок три, а другому шестнадцать. Виталий и в молодости был такой же».

2.

  Родители Виталия Владимировича, тогда еще просто Виталия, были полярниками и появлялись в Киеве в два года раз, проездом на курорт, куда забирали с собой на все лето и сына. Жил он в просторной трехкомнат¬ной квартире на Институтской вдвоем с бабушкой -  старой учительницей, которая еще задолго до револю¬ции окончила знаменитые Бестужевские курсы. Бабуш¬ка получала пенсию и денежные переводы с дальних островов Ледовитого океана. Правда, на корешках пе¬реводов красовались ленинградский штемпель и бухгал¬терский штампик Института Арктики.

Это были трудные послевоенные годы. Мальчики ходи¬ли в галифе и гимнастерках старших братьев, девочки донашивали мамины платья,   а Виталий носил меховую куртку, костюм и белую рубашку под галстук. И что многих удивляло - никогда не кичился своей обеспе¬ченностью. На школьных вечерах чуть ли не полкласса красовались в его галстуках, рубашках и свитерах. При¬ди к нему домой за учебником -  тоже не откажет, а ба¬бушка еще и чаем напоит.

Виталия Коробицкого любили все: учителя, ребята из родной школы и девочки из параллельной. (В то вре¬мя девочки и мальчики обучались раздельно). Он не следовал моде  - он сам был модой. Принесет на уроки сборник стихов Цветаевой, и какое-то время в обеих школах только и разговоров, что об этих стихах. Их заучивают, переписывают в альбомы, читают на вече¬рах.

Он был вежлив с учителями, но не терпел, если кто-то, пусть ненароком, пытался ущемить его самолюбие. Однажды учительница литературы сказала: «Виталий, вам стыдно не знать биографии Жуковского. Я от вас такого не ожидала». Покраснев, он ответил:
   
   - Нехорошо, конечно... Но почему «стыдно»? Неко¬торые не знакомы, например, с творчеством Ивана Бу¬нина - и ничего.
   
  За несколько дней до этого Виталий принес в школу дореволюционное издание Бунина. Учительница повер¬тела его в руках и сказала простодушно: «Вот, помню, что-то слышала о нем, но не читала».

   -  Пробелы в моем образовании, -  вспыхнула учи¬тельница, -  еще не оправдывают ваших. Но это правда: в университетских программах, по которым нас учили, Бунин не упоминался.

   -  И я о том же, - прежде, чем сесть за парту, ска¬зал он, - знать литературу и знать программу   -- не од¬но и то же.

Ему многое прощали. Кто-то из вновь прибывших ре¬бят пытался язвить по поводу того, что Виталий не курит.

-  Что, бабушка не велит?

-  Нет, у меня более серьезные пороки.

Он часто менял свои увлечения: коньки на бокс, жи¬вопись на музыку. Ни в одном из своих увлечений не достигал особых вершин, однако в масштабах школы и даже района - преуспевал.

Никогда не был и круглым отличником, да и не стре¬мился к этому, но учителя редко упрекали его, разве что только Зоя Васильевна - высокомерная красави¬ца, бывшая фронтовичка. К своему предмету - химии - она подходила слишком утилитарно. О каком бы хими¬ческом соединении ни рассказывала, всегда получалось, что из него делают или динамит, или кислотные взрыва¬тели. Виталию она однажды сказала:
   
-   Мне жалко вас, Виталий. Каждому человеку на всю его жизнь отпущена чаша страданий. В моей уже видать дно, а вы свою даже не пригубили. Но пить её придётся. И чем позже, тем трудней.

Каждая вторая девчонка из параллельной школы бы¬ла в него влюблена. И каждая знала, что она в своей любви далеко не одинока. Знала это и Лида Мохова и не связывала с ним никаких надежд. Любила, и все. Засыпая, разговаривала с ним, по утрам выбегала из дома пораньше, чтобы посмотреть, как он будет идти в школу в окружении ребят: спокойный, доброжелатель¬ный и... недоступный. Она думала, что если когда-ни¬будь выйдет замуж, то за человека, который будет по¬хож на Виталия. Он будет такой же стройный, с пря¬мым, чуть вздернутым носом, высоким лбом и тонкими губами. И углы рта у него, как у Виталия, будут чуть приподняты, готовые расцвесть мягкой улыбкой.

О каком-то более близком знакомстве с ним, о сбли¬жении и не мечтала. Не было ни малейших шансов на это. Понимала. За ним увивались девчонки, которые бы¬ли и покрасивее, и, не в пример ей, разбиравшиеся в моде, которые позволяли себе носить туфли на высоких каб¬луках и чулки капрон. Лида же выглядела довольно обыденно: небольшого роста, круглое личико с белесы¬ми бровями и веснушками, почти плоская грудь.

В Киев она попала только после войны -  отец был проходчиком шахтных стволов, бригадиром по кессон¬ным работам. Вот его и вызвали из Донбасса -  восста¬навливать мост через Днепр. Среди довольно развитых городских детей чувствовала себя стесненно и, как пра¬вило, отмалчивалась. Учеба давалась ей с трудом, хо¬тя оценки за четверть вытягивала приличные - без троек. Школьные подруги относились к ней, как к млад¬шей: без зла, но свысока.

Ее любовь была настолько безнадежной, насколько пылкой и верной: сверяла по нему свои поступки, а ког¬да надо было на что-то решиться, представляла себе, как в таком случае поступил бы он. Самое большое, о чем мечтала, - чтобы на одном из школьных вечеров он пригласил ее на танец. Но и этого не произошло.

После школы поступила в университет на истфак, а он - в Бауманское, в Москве. Окончила университет, и ее оставили в аспирантуре: обнаружились способности к древним языкам и большое терпение. Уже с третьего курса Лида Мохова ездила на раскопки с археологами, а профессор, который приводил в порядок старинные книги, пережившие войну и эвакуацию, брал ее в по¬мощницы.

Коробицкий окончил Бауманское (пока была жива бабушка — приезжал на каникулы), а потом как в во¬ду канул. Прошел слух, что он трагически погиб во вре¬мя какой-то аварии. Лида горько пережила это известие.

Проходили месяцы, годы, а она с удивлением убежда¬лась в том, что все еще любит его. Того кумира, кото¬рого сотворила в душе своей, никогда не существовало в действительности, а потому он не мог умереть. Умер мальчик, с которым она даже не была как следует зна¬кома, но которого взяла за образец, создавая свой идеал.

Уже на последнем году аспирантуры встретила пар¬ня, который чем-то напоминал Виталия, его и звали по¬хоже — Виктор. Такая же непринужденность, зрелость суждений, самостоятельность. Встретившись с нею, он, очевидно, рассчитывал на очередную легкую и весьма заурядную победу. За нею и раньше ухаживали, особен¬но в командировках, но как-то поспешно и неубедитель¬но. Напористо, но не настойчиво. Душою же никто не привязывался, и, если случалось бывать на вечеринках, чаще всего с нею танцевал муж хозяйки дома, чтоб не скучала. А Виктор, которого она в первый же ве¬чер мягко, но уверенно поставила на место, не отсту¬пился.

Через две недели он сказал, что любит ее и затем каждый день напоминал об этом. Выходила из инсти¬тута - ждал ее с цветами, выглядывала в окно - стоял напротив дома, возвращалась с вечерних лекций - шел рядом. Он провожал ее в поездки и встречал по возвра¬щении. Они поженились, и родители Виктора стали уха¬живать за нею, как за дочкой. Они считали, что сыну уже давно пора было обзавестись семьей.

 Как-то в мае, оставив все дела, даже не предупредив Виктора, она решила на целый день поехать в новый Ботанический сад, что возле Выдубицкого монастыря. Каждый год ездила туда любоваться коллекцией сире¬ни во время цветения. Выбирала день - и отключалась от всего.

У нее сложился свой ритуал таких посещений. Сна¬чала проходила по центральной аллее, поднималась на высокий холм, чтобы окинуть взглядом всю местность. Здесь днепровские кручи распахнулись огромным зеленым яром, где в самом низу, защищенный ими от вет¬ров столетий, красовался золотыми маковками Выдубицкий монастырь. Отсюда, сверху, из аллей сиренево¬го сада, где девятьсот лет назад был Красный двор Все¬волода Ярославича, монастырь казался волшебной иг¬рушкой. За ним широко раскинулись заливы и озера Днепра, зеленые острова и лесные заднепровские дали. Монахи и отшельники, обитавшие тысячу лет назад в местных Зверинецких пещерах, жили впроголодь, зато пищу для глаз имели самую изысканную.

Ветер, насыщенный запахами сирени, высота и простор создавали ощущение полета. Как во сне, когда от легкого толчка паришь в воздухе и сердце тешится тая¬щимся в тебе волшебством. Лида парила меж кур¬тин, узнавая своих любимцев, не читая ученых табличек. Вот эта белая с тяжелыми кистями - «Монблан». Она и по виду похожа на снеговую шапку горной вершины, в которой отразилось голубое небо. А рядом кучевым облаком сгрудились кусты сирени с романтическим на¬званием «мадам Казимир Перье». Этой мадам не было нужды в изысканейших парфюмах фирмы «Коти», как и в лучших платьях парижских модельеров. Она сама была нежность, и свежесть, и благоухание.

Лида ни с кем не делилась этим своим богатством. Всегда приезжала сюда одна, бродила среди незнако¬мых людей, не замечая их: она плавала в запахах си¬рени, нежилась в пене неистового цветения. Сиреневый сад, выросший на месте древнейших жилищ наших пред¬ков, становился частицей ее собственного «я».

И в этот раз уносила в душе умиротворение, теплую радость. Необычное состояние души отражалось и на ее внешнем облике. Она и сама это чувствовала. Бы¬вают минуты, когда зелень, и небо, и цветение приро¬ды - как будто это ты сам, и вместе с каждым листочком осязаешь теплоту ветра, с  каждым   цветком   радуешься ласкам   солнца.   Не   верится,   что   был год и час твоего  рождения: за тобой вечность и впереди - вечность.

Увидев в аллее человека, похожего на Виталия Коробицкого, сразу поверила, что это и есть он, Виталий. Просто была готова к любому подарку судьбы. Не раз¬думывая, бросилась к нему, остановилась, не скрывая своей радости и удивления:

-  Виталий! Ты живой - какое счастье!

Он удивленно вскинул брови, но сработал врожден¬ный такт, и на его лице появилась неопределенная улыбка.
   
   -   Это чудо, это чудо, - повторяла она, восхищённо разглядывая его лицо, руки, - бывает же такое. Как хорошо, что ты живой!

От радости у нее блестели глаза. Вытащила платочек, промокнула слезинки и любовалась им, как родным бра¬том, давно потерянным и теперь вдруг найденным.

Ошеломленный таким щедрым выражением чувств, он осмотрелся. На них стали обращать внимание. Но в ее порыве было столько искренности, неподдельного востор¬га, что он, повеселев, сказал:

-  Простите, вы... то есть -  ты... Неужели - Мохова? Валя, кажется.
   
-  Лида, - подсказала она, нисколько не смутив¬шись. - Да ты меня можешь и не помнить. Тебя знали все, а кто я была? Все молчком да бочком.

   -  Ну почему же не помнить - отлично помню. Тебя звали Курочка Ряба.

   - Точно! - обрадовалась она. - Меня так наша фрон¬товичка Зоя Васильевна прозвала.

   -  Кто бы мог подумать, - оживился он, -  ты стала такая... как это поточнее сказать - привлекательная. Очень.

   -  Да? – обрадовалась. – Из вежливости так говоришь?

   -  Зачем же? Я никогда не лгал, а сейчас тем более не могу, даже из вежливости.

   -  Верю. Виталий Коробицкий не способен опуститься до лжи.

   -   Увы, Валя…

   -  Лида.

   -  Увы, Лида, научился. Но сейчас, сию минуту, я снова тот.

   -  Непонятно. Почему не тот, а потом снова тот?

   -  Искупался в сирени, душу очистил.

   -  Да? – захлопала она от радости в ладоши. – Я считала этот уголок только своим, персональным чистилищем. Моя тайна, моё богатство.

   -  Теперь моя очередь удивляться. А что мы всё время удивляемся, это становится скучным.

     Лида смотрела на него и не могла насмотреться. Надо же - в такой день и увидеть свою первую любовь! Ви¬талий стал еще красивее - возмужал, юношеский румя¬нец на лице сменился легкой синевой выбритых щек. Только углы тонко очерченного рта, которые раньше еле заметно загибались вверх, теперь выровнялись, даже чуть опустились. Сеточка едва наметившихся морщин легла под глазами.

-  А что мы посреди дороги стоим? – сказал он, - пойдём сядем.

Она хозяйским взглядом окинула аллейку, куртины, кустики живой изгороди и решительно, прямо через га¬зон направилась к одинокой скамье. Ступая вслед, он с удивлением отметил, что эта Лида... точно - Лида Мохова, оказывается, даже красивая, легкая. Хорошо ухоженные волосы крупными полукольцами едва каса¬лись плеч, при каждом шаге чуть обнажая нежную шею.

-  Ты не представляешь, как я рада встретить тебя живого и здорового! – сказала, едва уселись на скамейку.
   
  Виталий чувствовал, что заражается ее радостью. Он разулыбался и с удивлением услышал доверительные нотки в своем собственном голосе.

   -  Мне это приятно слышать, но чем я заслужил та¬кое доброе расположение к себе?

   -  А откуда тебе знать? Я ведь в школе по уши была в тебя влюблена. Увы, не я одна. Да только другие быст¬ро утешились, а для меня Виталий Коробицкий до сих пор...

     Неловко заерзав на скамейке, он жестом остановил ее признания. Теперь шутливый тон с трудом давался ему.

    -   Прости, Мохова, такие признания обязывают.

    -   Ни к чему не обязывают, - рассмеялась, заметив его смущение, - ни к чему! Я  ведь замужем, люблю мужа. И не думай, что себя не уважаю. Вот встретила и огорошила. Просто у меня настроение такое. Я  ведь в школе умирала за тобой, но и виду не подавала, глаза поднять боялась, чтобы не выдали. Только мечтала, что когда-нибудь пригласишь на танец. А теперь мы взрослые – почему бы и не сказать о том, что было самым красивым в далёком детстве!

И все равно он чувствовал себя неловко.
   
-  Да, возможно. У тебя все так искренне. Ну, а как у тебя дела, где работаешь?

   -  В институте. Преподаю. Этой зимой защитила кан¬дидатскую.

   -  Кандидатесса уже? Молодец! - сказал с ноткой зависти. - Вот и сбылись слова нашей химички. Второй раз сбылись.

-  Зои Васильевны? А что она говорила?
   
-  Многое говорила. А про тебя, что Мохова, мол, се¬бе на уме. Эта Курочка Ряба еще снесет золотое яичко.

   -  Интересно. Ты считаешь, что кандидатская - пер¬вое подтверждение ее пророчества? Спасибо. А как твои дела, где ты?
 
    - Э, долго рассказывать. Да и мало интересного. Кто из наших тут, в Киеве, кого встречаешь?

   -  Так не честно, -- опередила она попытку увести раз¬говор в сторону. - Для меня ты - воскресший, из небы¬тия пришел и скупишься слово о себе сказать. Так не пройдет. А возможно, - она понизила голос, - у тебя та¬кая работа, что нельзя воскресать? Мне надо помалки¬вать, что встретила? Тогда молчу.

-  Нет, я в Киев насовсем.

В ее лице теплилось столько доброго участия, что Виталий не удержался. Потом и сам не мог понять, как получилось, что раскрыл перед нею душу, ища сочувствия. Врожденное самолюбие, привычка не гово¬рить о своих неудачах, а только об успехах, да и то - как бы невзначай, между прочим,  - на этот раз отсту¬пили.

После окончания института он сознательно «закоро¬тил» все контакты с друзьями детства. Этого требовали условия работы. И был он не на последнем счету. Но не сложились отношения с коллегами. «Там каждый мнит себя гением. А знаешь, как трудно жить среди гениев, когда сам хочешь быть личностью?» Два года работал в одной группе, потом перешел в другую. Пришлось врас¬тать заново. В общем, не заладилось у него. Не горел, а тянул, хотя справлялся не хуже других. «Понимаешь,— рассказывал с горькой, такой непривычной для него усмешкой, - когда разбирали одно неприятное про¬исшествие, прежний начальник пытался защитить меня. Так авторитетно, вроде патент выдал, сказал, что я - талантлив. И ты думаешь, что ответил на это шеф? По¬жал плечами и говорит: «Только и всего?» Короче, - закончил свой рассказ, - сам ушел или меня «ушли» - не имеет значения. В трудовой книжке приличная запись: «Уволен в связи с закрытием темы» .
В общем, как неудачный бегун - сошел с дистанции.
   -
  Ты это серьезно? Да постыдился бы! В твои годы многие еще отваживаются десятилетку кончать. «Сошел с дистанции!» Нет, посмотреть на тебя - так, по мень¬шей мере, смешно. Ты же талантлив. Чертовски талант¬лив! У тебя блестящее образование, опыт работы. При¬том - нелегкой. Да такого специалиста в любом минис¬терстве обнимать будут на радостях. Ты в какой области специализировался?

   -   В дипломе у меня написано «инженер-механик». А специализировался я... Как бы тебе сказать? В общем, очень узкая у меня специализация. Была. И работал я конструктором.

   -  Прекрасно! Знаешь, сколько в Киеве всяких кабэ! У тебя как с квартирой?

   -  Квартиру дадут, за мной право сохранилось. Ну, две-три недели пройдет, пока подберут.


   -  Это ничего, считай, что ты устроен. Только не со¬глашайся на первую попавшуюся работу, надо подыскать такую, чтобы с перспективой. Мы всех друзей на ноги поднимем, подыщем.

Они так увлеченно беседовали, что не заметили, как стали сгущаться сумерки.

Потянуло прохладой с Днепра, и еще резче запахла сирень. Виталий заметил, как она передернула плечами, спохватился:
-
  Замерзла?

-  Нет, нет. Это от волнения.

-  Нам пора идти.

     Он уже без смущения замечал, с какой радостью ло¬вила она каждое его слово, каждый жест, и в его душе росла уверенность, что все будет хорошо. В ее востор¬женных глазах, как в волшебном зеркале, он видел себя таким, каким хотел видеть. Не хотелось расставать¬ся, но уже зажглись фонари, и Лида, впервые за время их разговора, взглянула на часы. Встал, помог ей   подняться со скамьи и поддержал за локоть, пока она не вышла на асфальтированную дорожку.
 
-  Виталий, ты только не пропадай, а то я буду думать, что всё это мне приснилось. Возьми мой телефон и позвони завтра. Нет… позвони ещё сегодня, а то я так и не поверю, что тебя встретила.¬      
      
     Виталий Коробицкий поступил на машиностроитель¬ный завод. Его оформили  технологом в механосбороч¬ный цех.

     Нелегко ему привыкалось на новой работе. Огромный пролет цеха, построенного несколько лет назад, когда Киев поднимали из развалин, встретил влажным дыха¬нием маслянистых испарений, скрипящей под ногами, как песок на зубах, металлической стружкой, трамвай¬ным звоном подъемных кранов. И хоть соты оконных сте¬кол поднимались вдоль стен чуть ли не до-подкрановых балок, в цехе было сумрачно. Изъеденные масляными испарениями и прибитые пылью стекла с трудом пропус¬кали дневной свет.

Начальник цеха Степан Самойлович Пугаченко вел его меж станками, нагромождениями готовых деталей. Отдельные участки были огорожены. Пугаченко пояснял:
   
 -  Это разметочный участок. Это зуборезный. Вот мы отделили участок покраски...

    Начальник говорил громко, почти кричал. Роста он был небольшого, крепкий, как шуруп, и весь ка¬кой-то пропитанный маслом. У него и лицо - широкое, недобритое в глубоких складках щек - имело оливко¬вый оттенок, как будто вместо крема он пользовался со¬ляркой.

     Конторка начальника находилась на втором этаже в кирпичной пристройке к основному пролету. Сюда цехо¬вой гул почти не проникал, но Пугаченко говорил все так же громко, как на митинге.

      -  Технологу у нас работы хоть отбавляй. Двадцать разметчиков держим – разве это порядок? Производство у нас мелкосерийное, на каждую деталь оснастку не сделаешь. А надо бы… Стружка – опять же… Штат уборщиков держим. Пьяниц и прогульщиков переводим в подметалы. А времена-то наступают какие. Чувствуете?

     Виталий ничего не чувствовал. И начальник помог ему, сам ответил на свой вопрос:
 
   -  Теперь инженера цеха легче подобрать, чем хо¬рошую уборщицу. А? Ты видел объявление: «Требуется начальник цеха»? Я вот не видел. Да и технологи не час¬то, хотя еще требуются.

   -  Я думаю, - корректно сказал Виталий, - вы дади¬те мне одну-две недели, чтобы ознакомиться.

  -  Дадим! - гаркнул Пугаченко. («Удивительно, как при таком небольшом росте такой трубный голос», - подумал Виталий). - В свои прямые обязанности можешь и полгода входить. У нас как? Год присматриваются, на второй решают, а на третий увольняют. Ха-ха1 Но за план ты должен отвечать с первого дня. Это твоя, как и моя, главная обязанность.

-  Я чего-то не понимаю...
    
     -  Ну и зря. Технология - это обязанность твоя пря¬мая. Когда ты ею занимаешься - твое дело. А план - главное.
 
Вздрогнуло здание конторки, задребезжали стекла, тоненько стала позвякивать чайная ложка в пустом стакане на столе.
   
-  Это в кузнечном большой молот починили. Слава богу, может, отдадут нам долг по крупным заготов¬кам, - сказал Пугаченко. - Слышишь, как гупает? Как большое сердце. Да... Что еще тебе сказать? Решения майского Пленума читал?

   -  Просматривал...

   -  Почитай.  Надо двигать большую химию. Мы как раз   и  двигаем.  Даем   химикам   аппаратуру.  Значит - план.

   -  Ну, - повышая голос, чтобы за глухим уханьем мо¬лота его расслышал собеседник, сказал Виталий, - в пар¬тийных документах немало сказано о новых приемах тру¬да, совершенствовании...

     -  Молодец! - шлепнул ладошкой по столу Пугачен¬ко, не дав ему окончить фразу. - Вот у нас будет политучеба - выступишь. А пока, значит, нацеливайся на план.

      И Виталию пришлось «нацеливаться». В первые дни он был и механиком, и слесарем, пробовали его ис¬пользовать и в роли толкача — посылали к начальнику кузнечного цеха и в литейку, чтобы ускорить подачу за¬готовок. Его рабочий день не кончался со сменой. Ста¬ночники в четыре часа дня сменялись, а он вместе с ме¬хаником, мастерами участков возился и до семи, и до восьми.

Как человеку новому, ему бросилось в глаза то, что в цехе излишне много суеты, бестолковых перемещений. Одно и то же колесо начерно обдирают на одном стан¬ке, потом тащат краном в противоположный угол на рас¬точку, оттуда, чтобы сделать паз, - к долбежному стан¬ку... Иная деталь раз десять обойдет цех. На все эти перемещения уходит уйма времени, детали теряются. А когда уже сборщики обнаруживают брак - трудно отыскать виновного.

Виталий стал выкраивать время и присматриваться, как путешествуют детали по цеху, где они чаще задер¬живаются. Ему хотелось удобнее расставить станки, что¬бы лишний раз не гонять детали по цеху. Конечно, он понимал, что не каждый станок можно переставить и что ломать старые привычки всегда труднее, чем заводить новые. Однажды он сидел за своим столом в цеховой контор¬ке и перебирал бумаги на уже выполненные заказы. Во¬шел Пугаченко. Долго молча рассматривал своего но¬вого технолога, будто видел впервые.
   
 - Чем занимаешься?

    -  Да вот...

    И Виталий рассказал о своей идее. Тот отвер¬нулся к окошку, тоскливо посмотрел на глухую стену соседнего цеха, вздохнул:

    -  Ты вот что... Оно, конечно, надо, только отложи эти фигли-мигли числа до пятого.

    -  А почему не до первого?

    -  Первого мы на складе доделываем уже сданные машины.

    -  Тогда до второго.

    -  И второго тоже.

     Он положил ладонь на стол перед Виталием, как буд¬то наложил табу на эту его работу, и со вздохом про¬басил:

    -  У нас на сто второй заказ конических пар не хватает. По бумажкам они, вроде, сделаны, а в наличии нет. Ты поищи, куда они делись. Должны найтись, если только с металлоломом не вывезли.

     Жил Коробицкий в заводском общежитии. Временно. В горисполкоме подтвердили его право подучить квар¬тиру вне очереди. Но дом, в котором он должен был ее получить, пока только строился.

     Никогда еще Виталию не приходилось так туго. Воз¬вращаясь с работы поздно вечером, он съедал в буфете холодную котлету, выпивал стакан чаю, который   кипяти¬ли, очевидно, в суповой кастрюле, и заваливался в пос¬тель.

    У него было время подумать о своем житье-бытье. Сбывались слова учительницы Зои Васильевны о том, что ему  еще  предстоит  испить  свою  чашу  страданий. Это время, думал он, пришло. Дальше отступать некуда. Если он уже и тут не удержится, останется один путь; спрятать диплом подальше и идти, грубо говоря, в под¬металы. Если ему в который раз не везет на работе, зна¬чит, причина сидит в нем самом. Согласиться с таким выводом человеку нелегко. Виталий стыдился нынешнего своего положения и не хотел видеть никого из старых приятелей. Порою он даже сожалел о том, что вернулся в Киев.

С другой стороны, если подумать, то куда же ему было еще возвращаться? В Ленинград к родителям-пенсионе¬рам? Они только и занимались бы тем, что вздыхали по его «не сложившейся судьбе». (Отец так однажды и вы¬разился). Да, иного выбора не было. В городке не остав¬ляли тех, кто терял там работу. Вот и выбирай: или в Ленинград к родителям, или в Киев — по месту послед¬ней прописки.

В который раз уже, завалившись в постель в девять часов вечера, он гасил свет и, лежа с открытыми глаза¬ми, перебирал день за днем события последних лет. Ему хотелось разобраться: почему все так вышло?

Блестящий мальчик, умница-студент, молодой специ¬алист с дипломом одного из самых солидных вузов... Когда он получил назначение в проектно-конструкторский институт, который являлся одним из звеньев раз¬ворачивающейся программы космических исследований, воспринял это как должное признание своего таланта, своей незаурядности. Длительные церемонии заполнения анкет, проверок, получения допуска к будущей работе только укрепляли его в мнении о себе как о некоей исключительности.
   
 Но уже первые дни работы, как полосатый погранич¬ный столб, разделили его жизнь надвое. Все внешне вроде было так же - то же поле, та же речка, солнце и небо... Но жизнь по обе стороны такого столба совсем разная. До этого столба все интересовались им самим  -  Виталием Коробицким. Он был умен, красив, ловок, лег¬ко усваивал то, чему его учили, все были им довольны, а в особенности он сам. А за этим столбом все стали интересоваться в основном тем, что он успел сделать. Институт имел свой городок, свой опытный завод, свои магазины и дом отдыха. И получалось: куда ни пойди -- первое место в разговорах о работе.

Конечно, его общительность, остроумие помогали сбли¬жаться с людьми, заводить приятелей и приятельниц. Но он всегда чувствовал, что главным достоинством в чело¬веке здесь считали успехи в работе, каковых у Виталия пока не было. А если судить по первым дням, то на ско¬рый успех и не приходилось рассчитывать.

Из его выпуска в городок приехали четверо. Началь¬ник группы, к которому их направили после церемонии оформления, принял новичков в своем огромном, похо¬жем на аквариум, кабинете. Две стены -- сплошное стек¬ло за легкими голубыми шторами. Цветы-водоросли и стол как грот, из-за которого навстречу им поднялся молодой, крутолобый карась. Серый в красную крапин¬ку костюм, розовые уши, мягкие руки, неопределенная улыбка.

-  Здравствуйте, здравствуйте, коллеги! – сказал он, быстренько подавая каждому руку. – Как устроились? Моя фамилия Сас.  Олег Евгеньевич

 Он снова сел за стол, переложил их личные дела, да¬же  не  раскрыв,  только  прочитав  фамилии  на   папках.

-  А сейчас, - шлёпнул он пухлыми ладошками, - идите в мастерскую. Люди нам нужны, однако, мы кончаем срочный заказ, и подключать вас к нему на этой стадии нет смысла. Походите,  посмотрите, что там делается на кульманах… И вообще – устраивайтесь. С понедельника я вас вызову по одному, и тогда запряжётесь вовсю. 

 Виталию стало грустно. В отделе кадров и в первом отделе с ним обстоятельно беседовали, читали его ха¬рактеристики, вкладыш к диплому... А человек, с ко¬торым он непосредственно должен работать, даже личное дело не раскрыл.

Новички отправились в мастерскую: большой зал, в котором группами стояло десятка четыре кульманов. Каждый конструктор, отгороженный доской от соседа, находился вроде бы в отдельном купе. Новички прошли по центральному проходу, взглянули на одну доску, на другую... Ваня Милливон - сокурсник Виталия - заго¬ворил с одним парнем года на три постарше их. Оказы¬вается, эта группа «добивала» рабочие чертежи како¬го-то подъемного механизма. Ваня, зыркая круглыми, цепкими глазами, стал даже критиковать не      понравившуюся ему на чужом чертеже деталь. Виталий посло¬нялся меж кульманами, в душе стесняясь за деревенскую непосредственность Вани, которую рассматривал как бестактность.

В основном работала молодежь, хотя встречались и такие, которым далеко за тридцать. Хорошенькие жен¬щины тоже были, но трудились с видом людей страшно занятых. Это Виталий успел заметить.

С недобрым чувством закрыл он двери мастерской и пошел устраиваться. Институтский городок располагал¬ся неподалеку от большого города, сразу за его зеленой зоной, в излучине довольно широкой, но очень спокойной речушки Зинки. На повороте с магистрального шоссе, где ответвлялся асфальт к городу, висел «кирпич» - до¬рожный знак, запрещающий въезд посторонним.
   
      В первый же день Виталий получил все, что нужно: подъемные, талоны в закрытую столовую и главное - отдельную комнату в общежитии. По существу, это бы¬ла отдельная квартира со всеми удобствами: диван, стол, стенные шкафы, санузел и даже душ. Только кухня на этаже была общая - одна на шесть квартир. Напротив окон был небольшой песчаный пляж, на котором под¬ростки играли в волейбол. Многочисленные объявления и в институте, и в вестибюле общежития приглашали его в клуб кинолюбителей, футбольную секцию «Шеве¬ли ногами», философский кружок «Шевели мозгами» и двухдневный поход к верховьям Зинки «Шевели конеч¬ностями». Очевидно, острить всегда и во всем здесь счи¬талось признаком хорошего топа.

Все было у Виталия. Не было удовлетворения рабо¬той, ушел от него душевный комфорт. Он чувствовал себя тут самым младшим, если не считать вахтера и уборщиц. (Да и то одна из них оказалась студенткой-заочницей).

Он  физически чувствовал, как испаряется тут его индивидуальность, как все ощутимее он становится «одним из». Это чувство все больше укреплялось, наво¬дя тоску. Уже через год работы в институте, знакомясь с новым человеком в городке, он шутливо представлял себя: «Идррр!»

На оперативках, в профсоюзных докладах, в написан¬ных от руки афишах о спортивных состязаниях и пр. и пр. он не встречал свою фамилию. Его еще персональ¬но не выделяли, оставляя в общей массе, которая упо¬миналась чохом—«и другие». Оп почувствовал себя, как говорят, в положении изюминки, которую бросили в ящик с изюмом.

Сас не выполнил своего обещания, потому что с по¬недельника уехал в командировку, а новичков по рабо¬чим местам развел его долговязый заместитель. Вита¬лий получил свой кульман, высокую табуретку к нему, новую пачку карандашей «Кох и Нор», готовальню и задание спроектировать, вернее - вычертить сочлене¬ние «номер эм-пять-тридцать четыре-А», которое должно удовлетворять такие-то требования...Чтобы выполнить это задание, хватило бы и тех зна¬ний, которые он получил в школе. Работа навевала ску¬ку. Впервые он завидовал тем, кто курит. Некоторые из них по десять раз в день выходили в коридор, где у ок¬на, под горшком с олеандром, травили анекдоты. Отту¬да, когда открывалась дверь, тянуло дымом и доносил¬ся хохот.

Выполнял он задания и поинтереснее, но все это бы¬ла такая мелочь... А чрезмерная специализация не поз¬воляла увидеть машину, над которой работаешь, всю целиком. Однажды, получая задание от Саса, он, еле сдерживая волнение (только губы чуть скривил), за¬метил:
   
-  Между прочим, я мог бы выполнять и более ква¬лифицированную работу.

   -  Прекрасно! - радостно воскликнул Олег Ев¬геньевич.— Я это как-нибудь учту. Только у нас снача¬ла смотрят, как работаешь, а потом уже решают, что тебе поручить. Вы меня поняли? - осветил он Виталия своей лучезарной улыбкой.

Еще бы не понять! И однажды Виталий «на харак¬тер» выдал такой лист, что из других мастерских при¬бегали смотреть. Каждая черта, буква, линия были вы¬черчены с такой тщательностью, как на сторублевой бумажке. Принимая его, Сас хитро улыбнулся и, вздер¬нув плечо, сказал:

   -  А вы, я вижу, художник!

И все. Виталий так и не понял: хулу или похвалу по¬лучил. Но в любом случае, язык бы у этого Саса не от¬сох от более пространной фразы. А так он только под¬черкнул дистанцию между собою и самым младшим, каковым являлся Виталий.

Еще большую обиду нанес ему Олег Евгеньевич тем, что однажды, уже через несколько месяцев работы, за¬метил:  «Ищите, дорогой, ищите самого себя. Вот ваш то¬варищ - Иван  Антонович,  спотыкается,  но  не   кается.

И снова сказал вскользь, между делом. Ему, Вита¬лию Коробицкому, поставил в пример Ваню Милливона. Хорошо еще, что никто этого не слышал.

Ваня Милливон за любую пустячную работу хватал¬ся, как черт за грешную душу. Он до того увлекался, вырисовывая какой-нибудь шплинт, что даже язык вы¬совывал во время работы. Случалось, что почти гото¬вый лист вдруг начинал заново.

В коридоре под олеандром остряки утверждали, что Ваня на листах, которые сдает Сасу, розочки дорисо¬вывает. А его постоянное желание любую деталь упростить, заменить две одною расценивалось как же¬лание довести любой механизм «до уровня телеги».

Но какие-то упрощения, предложенные им, Сас при¬нял. Виталий стал замечать, что уже не первый раз Олег Евгеньевич поручает Ивану более сложную и бо¬лее интересную работу, чем ему. Самым жестоким уда¬ром было то, что Ивана назначили старшим группы, и он стал пусть небольшим, но зато ближайшим началь¬ником Виталия. После этого Коробицкий твердо знал, что «тянет» только до отпуска, а потом будет искать возможность перейти в другой отдел.
   
  «Прав ли я был тогда?»—думал Виталий, долгими ве¬черами оставаясь наедине с собой в заводском обще¬житии. Собственно, своим сегодняшним положением он уже сто раз ответил на этот вопрос. Неправ. Милливон относился к нему хорошо, по крайней мере, лучше, чем Сас, знал со студенческих лет его богатую эрудицию, изобретательный и гибкий ум... С ним можно было сра¬ботаться. Но даже если оставить тонкости - разве срав¬нить эту нынешнюю его коморку, бывший изолятор, где за фанерной дверью топочут, уходя на смену, орут в ко¬ридоре,   как   в   лесу,  где   вся   обстановка - фанерный шкаф и облезлая тумбочка, проваленная койка и ды¬рявые простыни, куда, случается, долетают запахи    хлор¬ки из расположенного напротив туалета, - разве мож¬но сравнить все это с комфортом институтского городка? Но даже не это самое печальное. Разве можно сравнить его нынешнюю работу, где больше всего на месте был бы полуграмотный мастер с луженой глоткой, и тонкое изящество черных кружев на листах ватмана?!

Нет, не сравнить. Значит, был не прав. Но почему до сих пор при воспоминании о том дне, когда Милливон стал его начальником, у Виталия ноет сердце и душит обида?

Кое-что ему помогла понять эта Курочка Ряба - Ли¬да Мохова: из прежних знакомых первая, кого он встре¬тил по приезде в Киев. Как искренне она радовалась этой встрече, с каким восхищением смотрела на него! Да... Так уж он, видать, устроен, что одна похвала дей¬ствует на него сильнее, чем сто понуканий.

Трудно бывшим вундеркиндам платить по векселям, выданным в детстве.
«А чем я лучше .других?» - вот вопрос, который пос¬ле встречи с Лидой впервые задал себе Виталий. Ко¬нечно, он находил в себе немало достоинств. Но взять ту же Лиду. Ей, очевидно, было в тысячу раз труднее, чем ему. Из простой семьи, средних способностей, сред¬него достатка, весьма заурядной внешности. «Неужели заурядной? – останавливает он ход своих размышлений .- Ведь она сейчас среди десятка красавиц не затеряется, на нее и не хочешь, но обратишь внимание... Выделишь среди других и - в лучшую сторону! А ведь точно помню: весьма серенькой была. Да и сейчас, ес¬ли объективно разобраться - удивительно простенькие черты. Но сколько обаяния!»
   
 Они не виделись около десятка лет. За это время у нее даже походка стала другой. Ступала легко, уверенно, чуть приподнятый подбородок открывал гладкую, слегка загорелую шею, а блестящие волосы при каж¬дом шаге едва касались ключиц. Они, как живые, - без единой приколки, заколки или тесемочки, - послушно изгибались у плеч, не распадаясь и не путаясь. А сколь¬ко в ней непосредственности, искренности, и все это без тени той простоты, которая, как говорят, хуже воровст¬ва. Если считать, что красота - это мера, то Лида ста¬ла красавицей.

Виталий представил себе, сколько понадобилось вы¬держки, ежедневного и многолетнего труда, настойчи¬вости, как она шаг за шагом побеждала самого грозно¬го соперника - себя, и умиление собственными достоинствами в нем несколько поблекло.

Эта Курочка Ряба - единственное светлое пятно за все месяцы после его возвращения в Киев. Он потом еще дважды виделся с нею, и оба раза как живой во¬ды напился. Виталий так нуждался сейчас, чтобы кто-то верил в него, верил больше, чем он сам! Не то, что¬бы стал понимать, скорее подсознательно чувствовал, что еще очень мало сделал для укрепления или оправ¬дания такой уверенности. Чувствовал, что поза непри¬знанного гения не самая удобная.

В общем, отступать было некуда. Дал себе слово, что расшибется в лепешку, вытерпит все, но станет полез¬ным человеком на этом заводе, где, кроме всего проче¬го, еще изготовляют большие «ночные горшки». (Так он про себя называл эмалированные емкости для хими¬ческой промышленности). И в эти дни ему очень хотелось повидаться с Лидой. Просто была органическая по¬требность в такой встрече. Но Лида с мужем уехала в отпуск на целых два месяца. Никто другой в этом городе его не интересовал. Более того, было бы неприятно встре¬тить на улице кого-то из старых знакомых. Начнутся расспросы: где ты да кем ты? Он еще тогда, в институтском городке, как только ушел от Саса, перестал писать школьным товарищам. Врать не хотел, а сообщать правду не доставляло удо¬вольствия. А тут еще подвернулся подходящий случай.

Уже работая в новом отделе, он выехал на испыта¬тельный полигон. Надо было проверить некоторые ме¬ханизмы в работе. (Кстати, эти механизмы могли бы действовать не только на космодроме, но с таким же успехом и на продовольственной базе.) На этом поли¬гоне испытывали и другую технику. Два газорезчика во время работы пролили жидкий кислород на замаслен¬ный грунт. Произошел взрыв. Оба погибли. Виталия, который в это время находился неподалеку, контузило взрывной волной, и при падении он сломал руку.

    Кому-то из школьных товарищей стало известно, что Виталий пострадал при взрыве. Потом долго не было от него никаких сообщений. Вот кто-то и высказал пред¬положение, что Виталий мог погибнуть. Со временем предположение трансформировалось в утверждение...

    «Когда-нибудь,— думает он, — я обо всем расскажу Лиде. И как работал у Саса, и как потом «врастал» в новый коллектив, и как, в конце концов, ополчился про¬тив всех. Она поймет. Возможно, и не согласится с моей точкой зрения, возможно, что и обвинит в чем-то, но поймет. А это главное. Надо понять себя, а без доброй помощи это так же трудно, как самому себе сделать операцию».
   
И он считал дни, оставшиеся до 25 августа, когда должна была возвратиться из отпуска Лида.
    

     Народную мудрость каждый постигает своим путем. Сложным и нескорым. Не помогают и самые современ¬ные средства связи и общения. Выучив наизусть толстый том поговорок и «мудрых мыслей», дурак станет всего лишь начитанным дураком. Крылатое выражение, пого¬ворка приходят к человеку как откровения только тог¬да, когда венчают его собственный опыт. Они пусты, пока не наполнятся опытом собственных ошибок, поис¬ков и размышлений.

Так, или примерно так, думала Лида Мохова, подъез¬жая к Киеву. Во время зимней сессии она по путевке министерства с двумя другими преподавателями была в Харькове, проверяла качество преподавания в одном из вузов. И все это время, присутствуя на зачетах и экза¬менах, проверяя письменные работы, обмениваясь мне¬ниями с коллегами и подытоживая с ними результаты проверки, чувствовала какую-то внутреннюю раздвоен¬ность. Не было прежнего умения мобилизовать себя, со¬средоточиться на главном. Какая-то фраза, оброненная в разговоре с Виталием, его вопросительный взгляд или незавершенный, оставшийся непонятным жест -- все это вспоминалось не к месту и в самых неподходящих об¬стоятельствах. А потом ворвались и прочно засели в сознании изящные и четкие есенинские строки, ставшие поговоркой:
Лицом к лицу
лица не увидать.
                Большое видится на расстоянье.
 
  Сами по себе они еще ничего не объясняли, хотя мог¬ли объяснить все. Но Лида не хотела объяснений, не была готова к ним. «Большое видится на расстоянье...» Все. Дальше не надо. Слушая ответ какого-то студен¬та и поймав в его голосе нотку плохо скрываемой не¬уверенности, вспомнила мужа. Подавая ей телефонную трубку и стараясь при этом казаться равнодушным, го¬ворил:

-- Опять этот твой школьный товарищ...А потом, злясь на себя за фальшивый тон, исподволь бросал на нее быстрый, настороженный взгляд. Чувст¬вовала этот взгляд даже шеей и тоже злилась на себя, ощущая, как горят уши.

В командировку поехала с радостью. Но от себя не убежишь. «Большое видится на расстоянье». Убежать можно от мелочей... Уже на обратном пути, когда спут¬ники-мужчины, распив на дорогу «посошок», улеглись спать, стала обдумывать, что ее ждет впереди. И то --- не сразу. Все тянула. Сначала думала о том, как лег¬ко услышать или прочесть чужую мудрость и как не¬просто постигнуть ее своим опытом... Так что же она увидела на расстоянии?

«Люблю его. Люблю Виталия и всегда только его я любила...»

При этой мысли почувствовала жутковатые перебои в сердце.
   
     «Человеку, который всю жизнь был слеп, а потом прозрел, свет карманного фонаря может показаться солнцем. Так и мое замужество... Ах, эта привязанность к словам, вечное старание оформить мысль в закончен¬ную фразу. Наверное, это профессиональное», -- думала, ворочаясь на жесткой вагонной постели, то и дело подбивала убогую ватную подушечку, кото¬рая затерялась в большой, пахнущей хозяйственным мылом наволочке.

«Подушка вроде камушками набитая. До чего ком¬ковата! Комко-вата... Воистину. Ах, опять эта привычка цепляться за слова».

Но она цеплялась, все петляла в мыслях, боясь думать о главном, когда необходимо принимать какое-то ре¬шение.
   
     То, что пришло к ней в последние месяцы, что ста¬ло содержанием жизни, не нуждалось ни в каком сло¬весном оформлении. Знала не только умом, но и чувствовала каждой жилкой -- любовь к Виталию была иной, чем та, первая, детская.
 
В той любви она, Лида, была хозяйкой, больше того -- госпожой. И пусть внешне выглядела Курочкой Рябой, носила, как и многие, немыслимую шляпку, под назва¬нием «менингиточка», потому что эта шляпка больше открывала модную тогда завивку, продуваемое ветром пальтишко с высокими протезными плечами, но в себе, незаметно для других, она хранила целое сокровище. Это внутреннее богатство придавало ей сил, а самую кропотливую работу делало красивой и увлекательной.

Нынешняя любовь выросла из той, как из семени. И еще растет, и ничем этот рост уже не остановить -- че¬рез камень пробьется. Лишь теперь поняла, почему все время не позволяла себе думать о главном, почему до сих пор не отважилась решать, как жить дальше. По су¬ти, она уже ничего не вольна была изменить... Каждым своим дыханием была с Виталием. Любовь к нему оста¬лась той же, только в тысячу раз помноженной. И когда Лида, дав своим мыслям волю, решительно посмотрела правде в глаза -- у нее даже щеки вспыхнули. Как будто уткнулась лицом не в комковатую эмпээсовскую подушку, а в его теплые ладони. Она уснула под мер¬ный стук колес, который казался глухими ударами его сердца.

На вокзале ее встречал муж. Он подошел с тремя бе¬лыми оранжерейными каллами в руках, стал целовать ее мокрыми губами. Инстинктивно отпрянув, подняла на него испуганные глаза:
    
--  Неудобно, сослуживцы...

  --  Ну и что! Я так рад тебе! -- говорил он, как ей казалось, слишком громко.
 
  --  А ты можешь потише? Пошли уже.

--  Тебя что-то раздражает? Или неважно себя чувст¬вуешь?
 
--  О, господи, не шуми ты так. Мы всё же на улице, а не в своей квартире.

   Виктор помрачнел, и они вышли на привокзальную площадь, не проронив ни слова. Здесь их поджидало такси.

Муж обо всем побеспокоился заранее. (Это была «По¬беда» коричневого, как в то время говорили «какао с мо¬локом», цвета. Тогда эти машины в другие цвета и не красили).
   
-- Встретил? – спросил разбитной водитель, забирая из рук Виктора чемоданчик. – Садитесь.

     Он весело хлопнул багажником, плюхнулся на сидение и рванул с места, на ходу закрывая дверцу.

    --  Как там погода в Харькове? -- спросил водитель, взглянув  в зеркальце над лобовым стеклом.

   --  Погода? --  Лида напрягла память. --  Ничего пого¬да, как и в Киеве. Снегу мало.

   --  А в магазинах как, ничего не заметили?

   За все время пребывания в Харькове Лида однажды заходила в магазин -- купить капрон. Но ей хотелось поддержать разговор с водителем, и она спросила:
 
    --   Что вас интересует?

  -- Посуда. Вернее -- всякая выпивочная посуда: фужерчики, бокальчики, чашечки-рюмочки.         Особенно я люблю на тонких ножках.

  --  Вы что -- хрусталем увлекаетесь?

 --  Нет, можно и чешское стекло. У меня коллекция. Я в новую квартиру боженковский гарнитур купил. Сер¬вант и книжный шкаф там одинаковые. Сделал из них два серванта -- для коллекции. И такая красота теперь. Есть беленькие, синенькие, светло-розовый наборчик для компота есть. А высокие стопцы для коктейлей — так и вовсе обалдеть можно. В натуре. Утром открываю гла¬за, смотрю на сервантики — солнце в них так и играет, так и играет!

   -- Вам при вашей профессии, -- холодно заметил Виктор, --  такими вещами опасно увлекаться.
Водитель притормозил у перекрестка, пропустил трам¬вай и только потом, миновав опасный участок дороги, ответил:
 
   --  Пьющему такая красота ни к чему. Пьющий -- он из горла принимает или один стакан на троих исполь¬зует. Я, можно сказать, не пью. Так, по случаю грамм полтораста -- не больше.

   --  Да и кто это каждый день дорогой сервиз выстав¬ляет, -- поддержала водителя Лида, -- другое дело, когда придут гости, товарищи.

  --  Вы это серьезно? -- спросил таксист. -- Да я свои рюмочки никому не даю! Никому! Что у меня -- для гостей стаканов не найдется? Вон на каждом автома¬те -- навалом!

   --  Молодец, друг, молодец! -- сказал Виктор суро¬во. -- На, держи валюту, мы приехали.
И  протянул   водителю   тридцатирублевую   бумажку.
   Они вошли в лифт. Виктор тщательно закрыл дверь, а Лида инстинктивно съежилась, как будто закрывалась не дверь лифта, а крышка мышеловки. Он нажал кноп¬ку седьмого этажа и обернулся.

 -- Я так скучал... Что с тобой, ты нездорова?

Его заискивающая улыбка смазалась, на лице появи¬лось выражение озабоченности. Но глаза, которые Лида видела совсем рядом, от которых не скрыться, выдавали жадность и растущее раздражение.

--  Нет, нет! Ничего не надо. Я  здорова, она даже вскинула ладонь, как будто защищаясь.
   
 Он смотрел на нее и ничего не мог понять. Ничего! В голове -- ни одной мысли, даже намека на мысль, ко¬торая могла бы объяснить ее столь необычное пове¬дение. Потом, через много лет, Лида вспомнила эту сцену в лифте и думала о том, как зависят от настроения мно¬гие наши оценки и суждения! Она хорошо знала, что Виктор очень по-доброму относился к ней, видел в ней не только женщину, судьбой данную ему супругу, но прежде всего -- личность, столь же уважаемую, как и его собственная. Он был хорошим человеком, с гораздо большим житейским опытом, чем у нее. И этот опыт не мешал им строить отношения на равных.

Но тогда, на вокзале, в такси, в лифте — все в нем ее раздражало. Эта манера держать себя непринужденно казалась развязностью, а в его ласкающем взгляде, в его растерянности она не видела ничего, кроме похотли¬вости.

...Клацнул контакт, лифт остановился.

На пороге квартиры их встретила мать Виктора. Об¬няла ее, расцеловала и побежала на кухню готовить зав¬трак.

--  Когда захотите есть – скажите, -- предупредила она, давая понять, что не будет мешать им, пока они сами ее не позовут.

И снова в душе Лиды шевельнулась тошнотворная неприязнь.

Когда вошли в комнату, Виктор обнял ее, прижал голову к своей груди и стал успокаивать, как ребенка.

--  Ну что с тобой, синичка моя? Ты устала, с тобой что-то случилось, о чём ты не хочешь говорить? Ну и не говори, только успокойся.

Она осторожно, но решительно высвободилась из его объятий и посмотрела с такой тоской, что Виктор вскрик¬нул:
       
 --  Что случилось? Скажи, наконец!

    --  Я не хочу, чтобы ты меня обнимал,— сказала де¬ревянным голосом, тихо, но четко  выговаривая каждое слово.   

   --  Почему? Ты услышала обо мне что-то нехорошее? Я тебя обидел?

   --  Нет.
 
   -- Что тогда? Не молчи, ведь я могу предполагать самое страшное. Мне ничего не остается, как решить, что ты меня просто не любишь!
   
    --  Да.

       --  Лида! Подумай! Есть вещи, с которыми не шутят.

       --  Знаю.

   --  Опомнись. Если тебе там, в командировке, какой-нибудь хлюст вскружил голову, это не значит, что надо бежать навстречу первой же прихоти. Ты неопытна. Ты не знаешь жизни. Я и люблю тебя за твою искренность, за твою безоружность. Подумай, чем ты рискуешь. Завт¬ра может быть поздно. Ведь если я приму твои слова всерьез, это значит, мы больше не сможем быть вместе. Разве ты этого хочешь?
   
   --  Да.

   --  Сегодня я действую на тебя, как красная тряпка на быка. Я оставлю тебя одну.   Подумай, успокойся, от¬дохни... а потом поговорим. Прими таблетку.

Она промолчала. Виктор, уходя, взглянул на нее, и в его глазах она прочла полную растерянность. Едва за¬крылась за ним дверь, как в ее душе появилась первая капелька теплоты к нему. За то, что сам подсказал фор¬му неприятного объяснения, и еще за то, что оставил одну.

Вытащила из-за шкафа свой чемоданчик -- не коман¬дировочный, а тот, с которым год назад пришла сюда, побросала в него кое-какие свои вещи, рукописи... По¬стояла у двери, прислушиваясь -- никого нет в коридоре? Виктор разговаривал с матерью на кухне.

Потихоньку вышла из квартиры и трамваем поехала к матери 

3.
   
 Природа дала ему все, кроме шеи. Большие руки, ши¬рокие плечи, квадратную голову. А шеи вроде бы и не было. Подбородок лежал на груди, и поэтому воротник всегда оставался расстегнутым. Звали его Гриша Тру¬мэн.
      
Настоящая фамилия этого бригадира сборщиков бы¬ла Трубин. Его соперник из параллельной бригады Коля Жук, неуловимый и вездесущий, говорил:

--  Гришин титул устарел. Его теперь Эйзенхауэром надо звать, только длинно очень. Пока скажешь – производительность труда упадёт. Приходится отставать от жизни. 

 Коля успевал всюду: и постоять в курилке, где между прочим мог договориться насчет дефицитных деталей, и посидеть в президиуме собрания, и рассказать анек¬дот в ОТК, и не забывал скосить свои черные глаза вслед за каждой юбкой. Постоянным объектом его      ост¬рот был, конечно, Гриша Трубин.
         
      -  У нас с Трумэном холодная война, - пояснял он. – Правда, Пугаченко называет это                здоровым соревнованием. 

    Гриша не обижался. Когда до него доходили остроты соперника, только пожимал массивными плечами и го¬ворил:

 --  А ему кличка не нужна, у него фамилия всё сказала: жук.   

 Виталию больше нравилось работать с Трубиным. Внешне неуклюжий, медлительный, он делал все обсто¬ятельно и, как говорят, с первого раза. Не спеша, но свое¬временно.
   
  --   У меня, - заявлял он под хорошее настроение, - с суетой… как это медики говорят биологическая несовместимость.

    Глядя на многопудовый подшипник, который нагре¬вался в масляной ванне, он говорил: 

  --   Хорош. Есть двести градусов.

И не нужен был термометр. Приподняв тельфером подшипник, он подносил его к валу и, вроде колечко на палец, надевал до упора. И девчата-крановщицы лю¬били с ним работать. Правда, после работы предпочита¬ли ему Колю Жука.

Виталию Гриша помогал делать кое-какие перемеще¬ния в цехе. А если надо было проверить новое решение, Виталий старался, чтобы первая сборка попала к Трубину. Хорошо пройдет узел в сборке -- Гриша от удоволь¬ствия только подбородком свою грудь погладит: от ключицы до ключицы. А вдруг случится неудача -- не поспешит делиться с каждым встречным: вот, мол, тех¬нолог подписал, а оно ничего не вышло!

Иногда обидно было за бригаду Трубина. Как они ни старались, а Жук их обскакивал почти всегда. Почти. Он проскальзывал сквозь стену, чтобы получить и заказ более удачный, и инструмент получше, и если в колхоз надо  направить людей, то чтобы  не  из его  бригады...
   
   Особенно резко обозначилась разница в результатах за декабрь. Это был тяжелейший для цеха месяц. Каж¬дый день приезжал «толкач» из совнархоза, который си¬дел в конторке Пугаченко на правах своего рода диспет¬чера. На стыках смен проходили митинги и собрания, страна готовилась к XXI съезду партии, всенародно об¬суждались тезисы по задачам предстоящей семилетки. На этом фоне особенно неприятно было увидеть в свод¬ке, что за две декады цех не освоил месячный план даже наполовину.

      В последней декаде начался штурм. Больше всех доставалось, конечно, слесарям-сборщикам. Они завер¬шали работу всего завода, поэтому наверстывали дни и часы, потерянные на других участках. Их потери на¬верстывать было некому. И Трубин, и Жук прихватыва¬ли сверхурочные, И если Коля успевал еще побывать  на собрании или митинге, то Трубин сидел на сборке безвылазно. И все же бригада Жука заверши¬ла свой план к Новому году, а бригаде Трубина до выполнения не хватило каких-то долей процента. Виталий не мог понять, почему так получилось: и те, и другие одинако¬во трудились в последней декаде, одинаково простаива¬ли без дела в начале месяца.

После новогодних праздников и отгулов, числа шес¬того января в цехе появились признаки жизни. Начинал¬ся первый месяц года.

Виталию нравились дни в начале месяца, когда без излишней горячки удавалось вспомнить, что ты -- инже¬нер и тебя в этом направлении чему-то учили.

Пугаченко решился провести что-то вроде санитарного дня. Всех ремонтников, сборщиков, контролеров и цехо¬вую контору он мобилизовал на уборку. Расчищали про¬ходы от бракованных деталей, углы -- от стружки, ре¬монтировали побитый электрокарами пол, вывозили ме¬таллолом. Девочки-учетчицы сняли со стола в кабинете Пугаченко засаленную и обтерханную со всех сторон бумагу и застелили чистый лист ватмана, а сверху по¬крыли его целлофановой пленкой -- новинкой нашей хи¬мической промышленности.

Виталий возился в кладовой. Там в. полнейшем беспо¬рядке хранились сверхплановые узлы, которые не по¬шли в дело. За своей спиной неподалеку он услышал воз¬глас:
      
 --  А! Мистер Трумэн! Пролетарский привет!

      --  Здоров... Чего шумишь, Жук?

-- Интересуюсь охотой за ведьмами. Вот как бы с этой стороны к нашей Кобякиной присмотреться.

Раздался хохот. Кобякина из инструментальной кла¬довой была женщиной желчной и со всеми воюющей. Виталий улыбнулся и тоже стал прислушиваться к тому, как «раскручивает тему» Коля Жук.
   
 -- Ну, она женщина на месте, -- ответил Трубин, -- а я недавно слышал, как ты всё время говорил: «Моя ведьма, моя ведьма» Про кого это?
    
     И, судя по дружному хохоту, на очко вперед вырвал¬ся Трубин. «Коля этого не простит»,  -- подумал Виталий. И не ошибся.

        -- Молодец, Трумэн, с меня причитается. Тем более, что мы премию за декабрь получили,  а вы нет. Готов пузырёк хоть сейчас выставить. Ваша бригада с пива на моральную воду переходит. Экономические трудности? 

          Послышались довольные смешки ребят из бригады Жука. Трубин спокойно, однако уже с ноткой пренеб¬режения в голосе, ответил:

          --  За твои деньги мне пиво покажется горьким.

     Голоса   притихли,   и   Виталий   почувствовал,   что   за словами Трубина, за его тоном скрывалась какая-то обида, упрек. Да и в ответе, который последовал, что-то настораживало, потому что голос Жука вроде бы надло¬мился:

      --   А... мистер Трумэн предпочитает виски?

      --   Нет -- честные деньги.
    
     --  Эй, Гришка! Ты чего в пузырь лезешь? Сатирик нашёлся, шуток не понимает.

    И Виталий понял, что обиженный Трубин ушел. Осто¬рожно выглянув из-за открытой двери кладовой, он увидел Колю Жука с двумя приятелями. Они стояли возле тележки с мусором и провожали глазами удаляю¬щегося Трубина.

Обняв за плечи своих дружков, Жук сказал с напуск¬ной веселостью:

- Вы видели непорочную девушку без шеи? -- И со злостью выругался.

Разговор заинтересовал Виталия Коробицкого. Он пы¬тался понять, чем этот    доморощенный острослов так задел  за  живое невозмутимого  Трубина. Почему это у Жука нечестные деньги? Ведь он так и не возразил Трубину, пошёл на попятную. Была тут какая-то тайная причина.
   
 Эта мысль не давала покоя. За несколько месяцев работы он вроде бы уже знал цех, знал людей, но по-прежнему ни с кем не заводил приятельских отноше¬ний. Среди рабочих, с которыми приходилось иметь де¬ло, Виталий наиболее был расположен к Трубину, хотя, конечно, вряд ли смог бы поддерживать с ним какие-то иные отношения, кроме чисто производственных. Он не хотел, да и не мог пока что сократить некоторую дистан¬цию, отделявшую его от людей этого цеха. Ему стоило большого труда подойти в конце смены к Трубину и про¬сто так повести разговор о стычке с Жуком.

Наконец решился. Подошел.
   
   
-- Григорий Николаевич, вы уж извините, но я все хотел поговорить с вами вот о чем... Мне как-то обидно за вашу бригаду.  Почему Жук вас хоть  ненамного, но обходит?

   Трубин недоуменно посмотрел на него и промолчал.

--  Опыт у вас большой, стараетесь... В чем дело?

Трубин молчал.

--  Вам не обидно?

Трубин полез за сигаретой, долго разминал ее, сосре¬доточенно глядя на свои пальцы, и ответил:

-- Нет.
   
--  Извините, возможно, вам такой разговор непри¬ятен. Но мне за вас обидно.

   --  Зря, -- ответил Трубин, -- он артист по натуре. Его медом не корми -- дай вперед других выскочить. Так поставил себя, а теперь все от него чего-то ждут. Брат¬ва анекдот новый ждет, начальство ждет, что он первым выступит. Вот и крутится. Мне что? Я машины делаю… с удовольствием   даже. Гоняюсь  за   микронами, а  он  -  за процентами.  -  При этом Григорий снисходительно улыбнулся.

Виталия поразило, что Трубин, судя по всему, давно определил позицию по отношению к Жуку и его успе¬хам. А ответил не сразу лишь потому, что, наверное, раз¬мышлял: стоит ли? Но это еще больше заинтриговало Виталия: почему тогда Трубин сегодня не сдержался и так резко ответил Жуку?

--  Значит, только поэтому вы считаете, что он нечест¬но зарабатывает?
   
--  Кто вам сказал такое?

   --  Ну... сегодня я слышал, что вы предпочитаете чест¬ные деньги.


   --  А... то я сгоряча, -- ответил бригадир, явно не же¬лая продолжать разговор.

   --  Григорий Николаевич, пусть сгоряча, но ведь не без причины! Причина была?

   --  Вам, Виталий Владимирович, оно не нужно. Это было на виду всего цеха. А кто не заметил, значит, тот не хотел. Не надо нам с Колей ссориться  -- делу во вред.

И больше не стал говорить на эту тему. Но теперь Виталий уже не мог думать ни о чем другом. Он поднял в цеховой конторе все документы по двум бригадам за декабрь, просмотрел книги выполненных заказов, сверил по дням сдачи -- все правильно. Ни в расценках, ни в характере работ большой разницы не нашел. Так -- ме¬лочь, которая не могла повлиять на общие результаты. Настораживало только то, что бригада Жука сдала на два сушильных барабана больше. Это оставался перехо¬дящий заказ еще с ноября. Собранные машины стояли на площадке — не было редукторов. Сказать точнее -- они оказались бракованными.
   
 Лишь в конце декабря в цех дали несколько пригод¬ных редукторов. Их разделили поровну между двумя бригадами .поровну... «А почему же тогда Жук сдал на два барабана больше?» Нехорошее подозрение закралось в душу.

Он снова кинулся в цех, разыскал приваленные метал¬лоломом забракованные узлы. Вместо шести штук их осталось всего четыре...

Сомнений быть не могло. Это не маленькая деталь, слу¬чайно унести никто не мог. Расспросил крановщиц. Одна из них вспомнила, что Жук оттуда, «из скрапа», что-то вытаскивал.

Надо было что-то предпринимать немедленно. Прибе¬жав к начальнику цеха, Виталий сказал:

--  Степан Самойлович, беда!  Жук поставил негодные редукторы на сушильные барабаны и сдал .
   
      Пугаченко резко повернулся и, скосив взгляд, спросил:
   
      --  Это точно?
   
--  Я все проверил. И крановщица подтверждает.

   --  Да... Нехорошо!

   --  Надо что-то делать, -- сказал Виталий.

   --  Поздно, -- подумав, ответил Пугаченко.

   --  Они еще под погрузкой стоят. Нам открытых плат¬форм дорога не давала. Можно вернуть в цех.

    --  Это уже не в нашей воле. Мы их уже сдали.

    --  Доложить   директору   завода,   он   даст   указание.

    --  А план? - вдруг заорал Пугаченко. -- Нам только вчера решили засчитать план. Все не могли определить: выполнили мы или не выполнили. Тут же смотря как счи¬тать. По Малинину или по Буренину. Решили нужным все-таки засчитать. Выполнили. На сто и одну сотую. Ты думаешь, это дураки решали? То, что мы второго января сделали, декабрем засчитали. А для чего все? Понимать надо. Такой крупный цех, связанный с боль¬шой химией... Улавливаешь?

Все это было так неожиданно, что Виталий даже расте¬рялся. Потом с горькой иронией спросил:

--  Выходит, как в анекдоте: «мэйд ин Киев 31-го де¬кабря в 12 часов ночи». Так?

-- Ты это... брось! -- с опаской оглянулся Пугаченко. -- Я такие разговоры не веду. А план цеху нужен для дела. Если бы не засчитали, прогрессивка погорела бы и за месяц, и за квартал. Значит, сегодня у меня было бы двадцать заявлений об уходе. И цеху еще труднее ста¬ло бы.

У Виталия все в голове перепуталось. Пугаченко поч¬ти убедил его, что бракованные машины не следует возвращать в цех, а надо дать им благополучно прибыть к потребителю, на стройку какого-то химкомбината. А там, мол, их, возможно, будут монтировать месяцев лишь через пять-шесть... А там, мол, может, и в своем ремцехе что-то исправят...

«Туфта все это, -- вдруг подумал Виталий, -- он мне доказывает, что Земля имеет форму чемодана! Ведь по¬лучить негодные машины это хуже, чем не получить никаких». Не в силах спорить с начальником, он упрямо сказал:

--  А я  не согласен.  Я просто не могу согласиться!

--  Тогда напиши мне докладную, -- сказал тот.
 
Виталий вышел в другую комнату, сел к столу и на¬писал докладную. Потом вернулся в кабинет Пугаченко и протянул листок ему.
   
--  Полегчало? -- спросил Пугаченко, пряча листок в стол. -- А теперь иди и работай.

    --  Нет, вы докладную получили, теперь давайте коман¬ду, чтобы задержали погрузку.

-- Ты -- серьезно? Я же объяснил по-хорошему. Ты, товарищ Коробицкий, просто политически неграмотный человек. А план? Это же не только нам, но и всему за¬воду, и райкому, и, может быть, даже горкому -- сразу серьезный минус. Ты представляешь -- в такой истори¬ческий момент и не выполнить план!

Что делать? Виталий почувствовал, что Степан Самойлович не столько доводами, сколько своей несокру¬шимой убежденностью одолевает его, загоняет в угол. Собравшись с духом, он еще раз пошел в атаку:
   
 --  А вдруг авария там у химиков? С жертвами? Пони¬маю, вероятность небольшая, скорее всего машины не станут работать, и будет сорван срок ввода в дей¬ствие какого-то цеха. Ну а вдруг с жертвами, тогда Пугаченко скажет, что он ничего не знал,  а виноват технолог! Так?

     Степан Самойлович побагровел, глаза налились кровью. Трясущимися руками он достал из ящика до¬кладную.

    -- Мальчишка! Я под пули ходил ради товарищей, а ты мне такое говоришь. Это чтобы Пугаченко был не¬честный? На, забери свою бумажку и храни. Ты в лю¬бом случае будешь чист, она тебе оправдательный документ.

     Он взял ручку и через всю страницу поперек текста, написанного Виталием, крупными буквами вывел: «Читал Пугаченко». И еще расписался.

     --  На и храни. Отвечать буду я.

Виталий растерялся. «Мозги пробуксовывают, -- гово¬рил он сам себе, -- ничего не могу понять. Вроде бы он мужик честный, вроде бы и не боится взять на себя от¬ветственность... Но чем же он в таком случае руковод¬ствуется, покрывая преступную нечестность Жука? Или у нас мозги по разным системам настроены? Есть же эвклидова геометрия и неэвклидова... Задумаешься — свихнуться можно.


В тот вечер он никак не мог дозвониться к Лиде. Ког¬да в первый раз кто-то снял трубку и он попросил при¬гласить Лиду, связь оборвалась. Набрал номер еще раз. Долго не отвечали. Потом трубку подняли и тут же положили. И сколько он ни звонил, после двух-трех длин¬ных гудков раздавался щелчок и за ним «ту-ту-ту»... Лишь на следующее утро по телефону разыскал ее в институте. Лида опаздывала на занятия, поэтому вмес¬то приветствия с мольбой в голосе сказала:

--  Мне некогда. Говори быстро...

--  Я хочу встретиться.

--  Я тоже. Где и когда?

--  Сегодня в семь... У памятника Щорсу.
   
--  Приду.

Виталий с волнением готовился к этой встрече. Пос¬ле такого разговора «на басах» с Пугаченко он мог со¬вершенно спокойно надеть шапку и уйти ровно в пять. Что и сделал. Еще успел забежать в общежитие, выта¬щить из чемодана хороший костюм (вещи уже были упакованы  -- со дня на день ожидал получения орде¬ра на квартиру), выгладил брюки, белую рубашку и был возле памятника минут за десять до семи.

В последнее время он все больше чувствовал, с какой неприязнью ему отвечали по телефону, если трубку бра¬ла не Лида. Особенно после ее возвращения из летнего отпуска. («А с чего бы это они относились ко мне ина¬че?») Вначале он досадовал, что невольно мог стать при¬чиной семейных недоразумений. Решил было не напоми¬нать о себе совсем. Но вскоре понял, что не может исполнить своего решения. Крепился, старался убедить себя в том, что все это не больше, чем желание полу¬чить моральную поддержку, столь необходимую в его положении. Но чем сильнее себя убеждал, тем острее чувствовал: неправда все это. Встречи с Лидой были ему необходимы сами по себе, без них, ему казалось, померкла бы жизнь. А его собственная неустроенность, душевный разлад только подогревали такую необходи¬мость.

В последний раз, а это было недели две назад, он долго искал повод, чтобы встретиться с нею, но ничего подходящего не мог придумать. Ну как ни с того ни с сего позвонить замужней женщине? Вот когда она толь¬ко возвратилась из отпуска, тогда было легко:

-- Я тебя, старуха, тысячу лет не видел, -- сказал с напускной небрежностью. —Понимаешь, столько ново¬стей, а рассказать некому.

Она ответила, что у нее тоже «вагон впечатлений», которые надо пересказать, чтобы не поблекли.

-- Это как сон, -- утверждала она, -- если сразу кому-нибудь не расскажешь -- забудешь.

Но после того кое-что изменилось, и ему каждый раз стоило большого труда отыскать хоть приблизительно убедительный повод, чтобы договориться о встрече. (Она эти поводы называла «убедительно приблизитель¬ными»). В общем, так ничего и не придумав, решил по¬звонить, а когда она снимет трубку  --  говорить, что ду¬ша подскажет.

Но получилось неловко. Ответил ее муж:
   
 --  Лидия Фёдоровна сию минуту подойти не может. Что ей передать?

     Виталий сказал «Мммм... Эээ...», а «душа» ничего не подсказала.
-- Тогда позвоните попозже, -- посоветовал муж и по¬ложил трубку.

Минут через десять, когда ответила Лида, он изви¬нился:
   
 -- Я, наверное, слишком назойлив?

   (Очень хотел, чтобы его убедили в обратном).

    --  Напротив. Ты так редко звонишь. Я бы и сама как-нибудь напомнила о себе, но ты не подсказал, где тебя можно разыскать.

--  Скажу... Лида, я сегодня даже приблизительно ни¬чего не придумал. Не могу объяснить, но знаю, что мне просто необходимо увидеть тебя хотя бы на полчаса. Нет, нет. Ничего не случилось. В том-то и дело, что ни-че-го. И вместе с тем... Мне очень надо поговорить с кем-то. Как это пояснить: включить аварийный клапан, от¬крыть моральную отдушину. Короче: мох бытия пощи¬пать языком. Одичал я.

--  Все поняла. Говори конкретно.

За этим «говори конкретно» он расслышал вопрос: «Где встретимся?» Раньше она так и спрашивала.

...Синим светом мерцал недавно выпавший снег. Он приглушал все звуки. Мягко шурша, проходили по бульвару Шевченко троллейбусы, по мокрому, протоп¬танному шинами асфальту катились автомобили, при¬тормаживая у поворота на вокзал.

А возле памятника Щорсу -- никого. Меж двумя гре¬надерскими шеренгами тополей, выстроившихся от пло¬щади Победы до Крещатика, стоят припорошенные сне¬гом скамейки, и над дорожкой, как от слабой неоновой лампы, струится свет.

Пройдя немного вверх по аллее, Виталий обернулся. Конь под Щорсом был накрыт светящейся снежной по¬поной, на плечах полководца белыми эполетами лежа¬ли пушистые снежки. Он летел в мглистое небо, парил над землей, по которой и справа, и слева от него, где-то у самой пяты основания суетливым потоком бежали и бе¬жали машины. Одни спешили снизу вверх, другие с та¬кой же поспешностью стремились сверху вниз.
       А здесь, в аллее, между двумя полосами дороги, бы¬ло спокойно и уютно, как на острове. Виталий горячи¬ми ладонями слепил снежок и с удовольствием ощутил его влажную свежесть. Ему казалось, что уже само ожидание прихода Лиды преображало мир, делало его ярче и интереснее.
Она пришла ровно в семь. Виталий уловил запах ду¬хов «Манон». Пронзительная свежесть  молодого снега и этот тонкий запах, смешиваясь, кружили голову. В глазах Виталия размывались очертания предметов. Он шагнул Лиде навстречу и едва сдержался, чтобы не обнять. Его пошатывало. Пожимая ей руку, долго не мог отпустить. Она не спешила забрать.
 
На Лиде была черная шубка «кролик под котик», вы¬сокие, зашнурованные ботинки, как на бабушкиных фо¬тографиях полувековой давности, только с тисненными по коже финтифлюшками — румынки, и снова модный «оренбургский пуховый платок».

--  Давно  ждёшь?  --  спросила она.  --  Замёрз? Нет? Ну, тогда пошли куда-нибудь, где посветлее. Как твои дела?

Он весело посмотрел на нее и воскликнул:

--  Дела хорошо! Лучше, чем будут завтра.

--  Чему же ты радуешься?
   
    --  Понятия не имею! Но мне кажется, что это самая лучшая радость, когда не знаешь отчего.
Помнишь у Горького: «Как дитя собою радость рада»?

   --  Помню: «и любовь любуется собой».

Они вышли на улицу Ленина и направились к опер¬ному театру. Площадь перед ним была ярко освещена. Возле углового гастронома толпились люди.

-- Слушай, Лида, зайдем в «академбочку»? Выпьем по стакану сухарика.
Она остановилась и посмотрела на него, как на ми¬лого глупого ребенка.
   
--  Я если пью -- то из рюмки. За столом. А что это за «академбочка»?

   --  Вот -- винный погребок. Так прозвали. Наверное потому, что Академия наук рядом. Вообще-то, можно зайти и в ресторан. Ты ужинала?

--  Нет.
    
--  Зайдем? У тебя есть время?

--  Времени у меня достаточно, а вот рестораны я тер¬петь не могу. Чувствую   себя там какой-то  униженной.
 
--  Это ты напрасно. Туда заходить надо не как на ра¬боту и не как в харчевню, как в гости. И все будет в порядке. Пошли? Здесь, в «Театральном», лучшая в Кие¬ве кухня. Разве что... еще в «Динамо».
   
  Она посмотрела, с каким серьезным видом он рас¬суждает о кухне, и не сдержала улыбку. Ему, видимо, очень хотелось, чтобы она согласилась вместе поужи¬нать. И она согласилась.

 Все, что происходило в ресторане до той минуты, ког¬да Виталий решился рассказать о своих неладах на ра¬боте, она запомнила зрительно. Как в немом кино. Ви¬талий ловко забрал шубку и сказал что-то приятное гардеробщику. Потом он легким кивком предложил ей выбрать за столом место, отставил стул, чтобы легче пройти, а когда усадил -- подал меню, принесенное офи¬циантом. Пока она рассматривала неудобоваримые на¬звания блюд, Виталий с официантом мило беседовали. Как добрые приятели, но не те, которые десять лет не виделись, а сошлись -- и поговорить не о чем. Нет, в их разговоре была спокойная обстоятельность, вроде бы вчера расстались на этом же месте, а теперь продолжи¬ли прерванный разговор. Официант, чуть склонив голо¬ву, с достоинством отвечал Виталию, объяснял что-то, показывая в сторону кухни, иногда постукивал каран¬дашиком по блокноту, говоря глазами, что он все хоро¬шо помнит.

Лида впитывала своей памятью все, что окружало Виталия, она любовалась им. И когда он сначала с юмором, а потом все больше волнуясь, рассказал о стыч¬ке с Пугаченко, она не сразу поняла. Извинилась и по¬просила его повторить свой рассказ. Когда он еще раз, теперь уже без юмора, рассказал, спросила:

--  А машины где? Ну, эти  --  негодные?

Не знаю. Где-то в пути. Их теперь уже отправили заказчику.

--  Зачем ты это позволил?
   
--  А при чем я? Есть докладная, Пугаченко ее читал. Я все, что мог, сделал.

   --  Так-таки и все? Подумай: негодную машину вы¬пустили и сбыли.

--  Но я же к этому теперь не причастен.
   
    --  Да? -- Лида огорченно наморщила лоб, стала рас¬тирать морщинки пальцами. --  Кому ты служишь: делу или начальнику цеха? Как не понять: дело без меня будет жить, а я без него умру. Умру как личность. Некая био¬логическая особь останется, а личность умрет... Это я о себе, конечно...

--  Как же мне быть? -  несколько растерявшись, спро¬сил он.
   
    --   Заведомый брак в военное время называется ди¬версией, а в мирное... так не говорят, но суть остается: вредительство.
   
       -  Пойти, что ли, к директору? -- удивленный ее столь болезненной реакцией, рассуждал вслух Виталий.-- Но через голову начальника цеха неудобно. Опять я не сработаюсь.
   
 -  Можно и не через голову. --  Она боялась быть на¬зойливой и поэтому говорила тихо, вроде бы себе самой, в раздумье пожимала плечами. -- Пусть бы он сам, этот твой Пугаченко, пошел к директору.

--  Не захочет. Ведь не пошел же!
   
      --  Можно и заставить. Например, сказать, что, если он сам не пойдет, ты пойдешь. Думаю, поймет, что ему самому это доложить удобнее и безопаснее...

Весь остаток вечера она пытливо выспрашивала его о цехе, о работе, о людях. Рассказывая, он и сам как-то иначе видел теперь и цех, и завод, и балаганщину свое¬го общежития, и даже начинал ощущать некоторую теп¬лоту в душе по отношению ко всему этому. В десять, взглянув на часы, извиняющимся тоном сказал:

--  Я бы не хотел злоупотреблять твоей дружбой.

Она загадочно улыбнулась и ответила:
   
      --  Да, да, мне пора. Спасибо за то, что ты такой внимательный.

    ...Виталий вначале даже испугался, увидев, как беспо¬мощно глотает воздух Пугаченко, намереваясь что-то сказать. Но лишь неопределенно прорычав, он налил во¬ды из пузатого графина, залпом осушил стакан и рука¬вом вытер губы.

Только что Виталий заявил, что просит пойти к ди¬ректору и вернуть негодные машины в цех. Если этого сделать нельзя, то следует предупредить заказчика, что они высланы по ошибке. Вытерев губы, Пугаченко сип¬лым шепотом (голос у него сел, что ли?) спросил:

 -- Издеваешься?

Тут у него голос прорезался, и он разразился долгим, заковыристым матом. Виталий с каменным лицом вы¬слушал все и, когда Степан Самойлович на секунду умолк, чтобы набрать в легкие воздуха, -- ровным, бес¬страстным голосом спросил:

--  Так вы, как я понял, не согласны?

Пугаченко опять разразился бранью. Но уже не с та¬кой силой. Он вышел из-за стола, пробежался перед Виталием по кабинету, его темное, промасленное лицо побледнело, вернее -- поголубело.
   
      --  Ты хоть сознаешь меру своего нахальства?  --  спро¬сил он.
   
     --  Я, Степан Самойлович, хотел по-честному. Чтобы не идти к директору мимо вас. Но если вы окончатель¬но отказываетесь...
 
--  Да как же это я могу «окончательно», если ты с ножом к горлу? Лучше уже самому... Но только ты у меня покашляешь! -- не столько с угрозой, сколько с обидой в голосе сказал Пугаченко. И ушел, оставив его в своем кабинете. Прикрыв дверь, Виталий пересек коридорчик -- к счастью, в его «треть-кабинете» никого не было. (В этой комнате стояли    сто¬лы его, цехового механика и энергетика).

Пугаченко вызвал Виталия уже после обеденного пе¬рерыва. Не приглашая сесть, никак не обращаясь к не¬му, сообщил:
   
 -  Поедешь в командировку. В Северодонецк. Завтра. С утра туда уйдет грузовик с редукторами. Возьмешь с собой двух сборщиков. Гришку Трумэна и кого он скажет еще. На месте там редуктора поменяете. Хотел я по¬слать с тобой Колю Жука. И тебе «удовольствие», и Ко¬лю, как шкодливого кота, носом ткнуть в г... Отказался Коля. Вплоть до увольнения. Жидковат он на распра¬ву. А ты смотри там... С тобой наш разговор потом будет, когда вернешься.

    4.

     Еще когда она только вошла в коридор — почувство¬вала, что он здесь. То ли мелькнул похожий профиль, то ли Виталий действительно излучал биотоки и она по¬пала в полосу их воздействия...

В коридоре теснились студенты. Несколько крикливо одетых девчонок, красуясь друг перед другом, вяло пе¬реговаривались, косили глазами по сторонам, провожая взглядами каждого проходящего. «Явно неуспеваю¬щие», -- подумала Лида, -- хорошему студенту под дека¬натом нечего делать».
«Мохова, тсс...»  --  услышала краем уха.

  Виталий заметил ее и учтиво склонил голову, делая шаг навстречу.
   
   --  Здравствуй, Лида. Вот жду тебя.

      -- Здравствуй, -- она еле сдержалась, чтобы не огля¬нуться, -- давай отойдем в сторонку.

     Он посмотрел вокруг, понял, о чем она просит, и на¬правился к окну в дальний конец коридора.

     --  Понимаешь, -- чуть покраснел он, волнуясь, -- тебя так долго не было в городе -- вот я и решил прямо к тебе на кафедру. Набрался смелости... Или нахальства? Как ты считаешь? На этот случай есть еще одно без¬ошибочное определение: набрался куражу... -- Он гово¬рил и говорил, пытаясь скрыть свое смущение. Но чем больше говорил, тем большую чувствовал неловкость. Сама атмосфера институтского окружения, студенче¬ских переживаний возвышала Лиду, а его лишала при¬вычной уверенности. Она это почувствовала и пришла ему на помощь, признавшись с подкупающей искрен¬ностью:

     --   Я так рада тебя видеть! Ну, рассказывай о своих успехах.

     --  Нет, сначала -- как тебе ездилось? О моих делах после. Тут еще особый разговор будет.
Виталий говорил это с учтивой улыбкой, вроде бы под¬черкивал, что такт не позволяет ему распространяться о себе, не выслушав ее новостей. Но это -- уже по инер¬ции. Открытая, такая естественная радость в глазах Лиды заставила его устыдиться своей фальшивой цере¬монности. Поборов себя, решительно посмотрел ей в глаза. В упор. В его взгляде были восторг и безогляд¬ная откровенность.

      --  Виталий, милый, меня ведь ждут студенты. Давай в другое время увидимся...-- испугалась она.

--  С этим и явился. Понимаешь, -- перешел он на деловой тон и опустил глаза, -- я сегодня получил ордер на квартиру. Однокомнатную. Я один, -- будто оправды¬вался, -- не могу требовать большего.

 --  Поздравляю!  Рада за тебя. А что с работой?
   
 --  Это потом. Тут вот какое дело. Переселюсь я, ко¬нечно, сегодня  же. Но   так просто нехорошо. Надо бы мне новоселье справить. Правда, пока нет ни мебели, ни посуды.

 --  Пустяки. На газетках посидеть -- даже интереснее.
   
       --  Ты тоже так считаешь? Вот и отлично. Значит, теперь надо решить -- когда? Я хочу на такое время, чтобы ты была обязательно. Еще никого и не приглашал. Вот на какой день с тобой договорюсь -- на такой уже и всех других приглашать буду. Понимаешь?
   
        --  Улавливаю. Я догадливая, -- нарочито серьезно сказала она. -- Только мне все равно, Виталий. Хоть на субботу. А кто из наших еще будет?

--  Да кого разыщем.

--  Ну и прекрасно. Давай адрес.
   
 --  Пожалуйста. Только за тобой я сам заеду. Ты тог¬да освободишься?

Виталий Коробицкий волновался! Она это видела и умирала от счастья. «Вот ведь бывает же, -- думала по¬том, через несколько часов вспоминая весь разговор с ним, -- самые счастливые, самые главные минуты в жизни приходят так просто. Без фейерверка, без громких слов и даже без сколько-нибудь заметных внешних проявле¬ний». Она и позже, много лет спустя, часто видела как бы со стороны себя и его в конце институтско¬го коридора. И каждый раз часто билось сердце, слад¬коватая слабость разливалась по телу, мир становился ярким и необычным. И стоило жить, чтобы однажды ощутить это.

Виталий волновался! Был порывист, краснел, опускал глаза. Невозмутимый Коробицкий. А всему-то виной -- она, ее присутствие. И ничего больше!

Когда он -- стройный, элегантный, безукоризненно при¬чесанный, направился к выходу мимо примолкнувших девчонок-студенток, не удостоив их взглядом, Лида во¬шла в деканат, села за свободный столик и раскрыла журнал какой-то группы. Она ликовала. Держа в руках полураскрытый журнал, почти спрятав в него лицо, вспоминала самые ласковые, самые нежные слова, адресуя их ему и себе самой. Сей¬час, как никогда раньше, как и никогда позже, она была уверена, что сбудутся самые невероятные ее мечты, больше того -- сбудется и такое, на что ей сию минуту просто не хватает фантазии.

--  Лидия Федоровна! Голубушка, я ищу журнал. Мне надо направление на пересдачу выписать, -- сказала сек¬ретарь факультета Софья Эдуардовна, которая работа¬ла тут еще с довоенных времен. Осторожно потянув из рук журнал, сообщила: -- Кстати, вы завтра принимаете в четвертой.

Лида, наконец, очнулась.

--  Да, да. Спасибо. Я внимательно ознакомилась с расписанием. Только сегодня, пожалуйста, ни хвости¬стов, ни заочников ко мне не направляйте. Я еще не от¬читалась по командировке.

По дороге домой она подумала, что до того времени, когда придет Виталий, остается трое суток. Невероятно много. Но не огорчилась. Приятно побыть и одной, нае¬дине со своей радостью.

В наше время самое надежное уединение — в толпе. Никто у тебя ни о чем не спросит, не позвонит и не по¬стучится.

На всю жизнь запомнила этот день, такой длинный и солнечный, как лето в детстве. Бродила по улицам, сидела в Шевченковском садике напротив университета, а мир -- красивый и радостный, где в каждом деревце, в каждом перышке беззаботной птахи заложена муд¬рость и целесообразность тысячелетнего опыта, -- лежал у ее ног. И стоило родиться, чтобы однажды новыми гла¬зами взглянуть на все это.

Она не могла сказать с уверенностью -- спала ли ночью? Но чувствовала себя легко и бодро. В субботу экзамен начался в десять часов утра. Пер¬выми шли те, кто был уверен в своих силах, в кого она и сама верила. Поэтому к первым ответам прислушива¬лась внимательно, даже несколько ревниво. Шли те са¬мые, с которых имело смысл требовать... Потом нача¬лась неинтересная и потому утомительная работа.

Удивительно, но Лида не была ни рассеяна, ни не¬брежна. Ничто не мешало ей видеть все «маленькие хит¬рости» экзаменующихся, даже угадывать, кому из взяв¬ших уже билеты принес «шпору» только что вошедший. Делала вид, что ничего не замечает. Смешно! Будь ее воля, она разрешила бы на экзаменах пользоваться за¬писями и учебниками. И каждый бы понял, что един¬ственная возможность получить хорошую оценку -- хо¬рошо подготовиться в году.

Несмотря на свой мажор, две двойки она поставила. Зато на пятерки, против обычного, была щедра. Не жад¬ничала. Только уже к концу дня забеспокоилась. Время от времени подходила к окну и выглядывала на улицу. Не спешила отпустить студентов -- боялась, что работу окончит, а Виталия еще не будет.

Но он пришел. Лида повернулась к двери и сказала:

--  Заходите, кто там еще?

Дверь приоткрылась, за нею, склонив голову набок, как бы рассматривая Лиду в новой, невиданной им роли, стоял Виталий.

-- Студенты все кончились! -- подчеркнуто торжест¬венно, вроде бы «Кушать подано!», сказал он и снова затворил дверь.

Тут уже она заспешила.

--  Кирейкина, вы готовы отвечать?

--  Еще минуточку...

--  А какую оценку вы хотели бы получить?

--  Я? -- растерялась студентка. -- Ну, как удастся.

 --  А все-таки? Если по справедливости?

--  Четверку.

-- Давайте зачетку и вы свободны.

Ассистентом у Моховой была молоденькая преподава¬тельница. Вернее, по возрасту она была, пожалуй, го¬да на два постарше, но в институте работала недавно и к Лиде относилась с подчеркнутым уважением. Ассис¬тентом к ней на экзамен она сама напросилась. А те¬перь, видя такой весьма спорный с точки зрения педаго¬гики метод оценки знаний, даже отвернулась. Вроде бы ее и не было при этом. Лиде стало весело.

--  Мень, а вы?

--  Я не готов.

--  Нет, какую оценку рассчитываете получить?

--  Я? Тоже четыре.
   
--  Зачем так, Мень? --  с укором сказала она. -- Стоит ли мелочиться! Если уже быть нескромным, то просить надо  пятерку.  Тем  более,  что  и тройка   вас  обрадует.

   --  Это верно, -- заулыбался Мень, --  она государствен¬ная.

--  Давайте зачетку.

...Попросив ассистента занести в деканат экзаменаци¬онную ведомость, она выбежала в коридор, на ходу по¬жала руку Виталию, и оба молча заспешили к выходу. Возле вахтера сказала Виталию:
   
--  Подожди меня на улице. Я на минутку.

    Догнала его во дворе. В руках несла огромный плоский пакет.

    --  Это тебе на новоселье. Мой подарок. Люстра-ра¬ковина. Пусть светит, я люблю такие.

    --   Спасибо. Только мне неловко. Я главного не ска¬зал тебе. Не успел.

--  Ничего. Успеешь. Как сказал поэт, у нас впереди еще вечность.

  Лида... -- остановился он и посмотрел как-то стран¬но, -- А что, если на новоселье будет очень мало гостей?
 
--  Ну и что? Лишь бы самые желанные.

 --  Ну... совсем - совсем мало.

 --  Как это понимать?

 --  Ты и я.

 Посмотрела на него долгим взглядом. Прищурилась. Удивленно подняла одну бровь. Виталий весь напрягся, даже, как ей показалось, затаил дыхание. Она улыбну¬лась и пожала плечами.

-- Вдвое так вдвоем. Будет скучно -- позовем соседей.

      Он с благодарностью сжал ей руку и остановился, чтобы поймать такси.

    Квартиру Виталий Коробицкий получил на Чоколовке, в новом доме, недалеко от Караваевых Дач. В ней была одна комната, но довольно уютная -- с нишей и бал¬коном.

Посреди комнаты стоял еще пахнущий сосновой щепой диван и несколько стульев с обернутыми бумагой нож¬ками. Два чемодана, накрытые занавеской, служили, оче¬видно, столом.
   
--  Это значит начинать с нуля, -- сказал Виталий, приглашая ее в комнату.

    --  Не прибедняйся. А впрочем, с нуля -- это не так уж и плохо. Значит, нет хвостов, груза не исполненных обязанностей и обещаний.

Легко прошла по комнате, сняла шелковую косынку и решительно повязала вместо фартушка.

 --  Давай буду помогать.
   
 --  Что ты1 Я привык все делать сам. Там бабушки не было.

--  Ну...   хозяйничать   могут   и   женщины   помоложе.
   
 --  А! -- махнул рукой Виталий. -- Я об этом никогда серьезно не думал. Подруги у меня, конечно, бывали, но на кухню не пускал. Не люблю, чтобы кто-то в моем доме хозяйничал. Да и скучно это. Сразу все приземляется. Начинаются разговоры о подливках, занавесках, ценах на картошку.

    Он принес из кухни пакеты и свертки, разворачивал их, выставлял на чемоданы закуску и, опустив глаза, говорил, как исповедовался:

    --  Понимаешь, свое положение там, в городке, я ни¬когда не считал основательным... как бы еще сказать -- постоянным. Не покидало меня чувство, что все это -- временно, какой-то переходной этап. Вначале надеялся уйти куда повыше, поближе к жизненным центрам, а потом все пошло по инерции... Поэтому о женитьбе и мысли не было... Ты белое вино будешь пить или крас¬ное?

     --   Все равно.

    --  Значит, белое. Понимаю, что сам виноват. Привык блистать. Даже в институте -- то, что другие брали тер¬пением и потом, мне доставалось легко. Успевал и новые спектакли смотреть, и в турпоход на байдарке пойти, и прочитать сборник модных стихов. А попал в го¬родок -- все гении. К черту послать некого. На собаку кинь -- попадешь на какую-то исключительность! Вна¬чале давали мне работу, с которой любой чертежник справился бы... Может, коньячку выпьешь?

    --  Не знаю. Попробую. Я тоже на работе была самой младшей. То ли лаборант, то ли куда пошлют. А все равно выкладывалась, как на главном экзамене.

    -  Вот-вот, -- согласился он, -- со мной пришли ребя¬та-середнячки.-- (Он сказал «середнячки» и бросил опас¬ливый взгляд на Лиду -- не обидел ли? И понял: ни¬сколько).-- Как получил такой первую свою должность, как схватился за нее! Столько рвения, будто ему с нее на пенсию уходить. Был у нас Милливон. Его так в ин¬ституте звали. Серый, мама уборщицей в сельськой шко¬ле работала. Но в математике волочил. Над ним подтру¬нивали. Он говорил «ивоны», «милливонер». Вот и прозвали Милливоном. А приехал работать -- как в плуг впрягся. Днем вкалывал в мастерской, а по ночам кро¬пал кандидатскую. И теперь уже не Милливон, а Иван Антонович. У него такой пост, что и фамилию называть не надо. В нашем мире его и по имени-отчеству каждый лаборант знает.

--  Завидуешь?  спросила Лида.
   
 --  Как сказать... Завидовал. А сейчас -- не знаю. Завтра утром скажу.

--  Ты надеешься увидеть меня в это время?
   
 Виталий стушевался.

    --  Давай лучше выпьем. Вот только не знаю, каков обычай на новоселье, кто произносит первый тост: гости или хозяин.

    --  По логике -- гости. За тебя! За твои успехи и уда¬чу! Ты ее достоин.
Он медленно выпил вино и с неловкой улыбкой, нере¬шительно подавшись к ней, сказал:

-- В таком случае... вино лучше всего закусить поце¬луем.

--  Виталий! -- поморщилась она. -- У нас все впервые, зачем же пошлый опыт прежних свиданий? Не обижай нас с тобою!

--  Извини. Не буду.

Потом вспомнили своих одноклассников. Школьные вечера.

Вполголоса спели: «В парке старинном под ветром шумят кусты».

--  У тебя никакой музыки нет? -- спросила она.
   
--  Не обзавелся еще. А что ты хочешь услышать? Мо¬гу на расческе сыграть, могу спеть на четыре голоса «Комаринского». У нас в институте это здорово получа¬лось.

    --  «Комаринского» не надо, -- грустно улыбнулась Ли¬да, -- я десять   лет   назад   мечтала   станцевать с тобой. Вальс. Смешно. Только это желание во мне до сих пор сидит.

--  Пошли. Я тебя приглашаю. Очень прошу. Музыка будет в нас... И...
с берез неслышен, невесом слетает желтый лист...
Они кружили в пустой комнате, и Виталий, забыв сло¬ва песни, стал на ходу сочинять:
Ты слышишь музыку во мне -- Как вальс звучит она...
 Остановился. Посмотрел на нее в упор. Лида бессозна¬тельно настороженно оглянулась. Не выпуская ее руки, он наклонил голову. Вздохнул. Глядя себе под ноги, сказал:    
--  Ты умница. С тобой чертовски тяжело, нельзя фальшивить, нельзя торопить события. А я тебя люблю.

Она охватила ладонями его голову, запустила пальцы в шевелюру и, сбиваясь от волнения, но уже нисколько не сдерживая себя, говорила торопливо, как будто боя¬лась, что ей помешают:

 --  Виталий, Виталька, миленький. Я тебя обожаю! Обожаю! Ты сам не знаешь, что ты для меня сделал. Для меня жить и любить тебя – одно и то же. Понимаешь   Нет, ты ничего не понимаешь. Но  еще  поймешь!

...В первом часу ночи он спохватился:

--  Ли, Люшенька! Мне за тебя тревожно. Как там у тебя дома? Уже ведь поздно.
    
     --  Мой дом там, где ты, -- сказала она сонным го¬лосом. -- И всегда так было. И будет. Отныне и довеку... Лучше спроси, почему» я так долго отсутствовала. Или ладно, завтра спросишь... Ты мне еще обещал что-то сказать завтра...  И вообще, нельзя мешать человеку, когда он счастливый…

     Совещание окончилось, и сразу же как будто раство¬рили двери на шумную улицу. Все загалдели, задвигали стульями, потянулись друг к другу прикурить и обме¬няться замечаниями типа: «Ты смотри — надо же!!» Дежурным ответом на такое замечание было: «Пожи¬вем — увидим». И всем становилось легче оттого, что в этот момент они думали однозначно: мы, мол, пережили немало периодов «принятия мер», и были меры «неот¬ложные», были «срочные», «решительные» и даже «са¬мые крутые».
    
А речь шла о внедрении новой техники. Этот вопрос выдвигался как самая боевая задача дня, и директор завода закончил свое выступление такими словами:

-- Инертность в этом деле будем рассматривать как антивнедренческие настроения. Мы пойдем на депремирование отдельных руководителей. А кто и после это¬го не поймет -- предложим написать «по собственному желанию»!

Виталий, как только все поднялись, выскочил за дверь, пробежал по гулкому коридору заводоуправления и, то¬ропливо сосчитав двадцать четыре ступеньки, остано¬вился возле сонного швейцара. Тот молча встал, зевнул и стал отмыкать входную дверь.

Со второго этажа неслись голоса выходящих с со¬вещания. «Не спешат уйти, — подумал Виталий, — хо¬тят довысказаться в коридоре. Тут, конечно, каждый и умнее, и смелее, и смотрит на вещи более трезво. А домой никто не торопится... Неужели у них нет других интересов?..»
   
  Выйдя на улицу, глубоко вздохнул, набрав полные легкие свежего воздуха. После казенного помещения даже городской воздух весной очень вкусно пахнет. Улич¬ная толчея подхватила Виталия, потащила замысловаты¬ми петлями по ровному асфальту. Обгоняя одних, усту¬пая дорогу другим, вышел на гранитную бровку тротуара и стал призывно махать рукой каждому встречному такси.

«Другие люди давно уже окончили работу. Нехорошо, что я в такой день не смог прийти хотя бы на часок раньше обычного, -- все еще досадовал он.-- Нехорошо»,

Виталий уже привык к своей работе на заводе, не тя¬готился ею, но и не увлекался. Он не говорил «я рабо¬таю», а с некоторой иронией: «хожу на службу». После той памятной стычки с начальником цеха, когда Степа¬ну Самойловичу довелось пойти к директору, а Коробицкому съездить на неделю в Северодонецк, у них сло¬жились, как любил выражаться Виталий, инфинитивные отношения.
   
   Раньше Пугаченко обращался к Виталию на «ты» и употреблял глаголы в повелительном наклонении. («Ты пойди проверь...» или «Ты тут подумай, чтобы корундо¬вые круги в щелочи прокипятить, а то они прижигают резцы -- нет спасу»). Теперь он к Виталию никак не об¬ращался и употреблял в обращении с ним только неоп¬ределенную форму глаголов — инфинитив.

-- Это... Надо бы проверить...-- говорил Пугаченко, подняв глаза к потолку.

Или:

-- Когда один станок задыхается, технологу, если он, конечно, действительно такой болельщик за производ¬ство, приходится думать, каким другим станком ему помочь можно.

Вспомнив Пугаченко, Виталий невольно улыбнулся. Начальник цеха представлялся ему неплохим мужиком, который сам себя в этом цехе законсервировал...
   
--  Куда вам ехать? -- спросил водитель такси, при¬тормозив возле Виталия, который, как семафор, призыв¬но держал руку над дорогой.

-- На Бессарабку. Это для начала. А потом решим, -- ответил он, усаживаясь. Устроившись поудобнее, прикрыв глаза, потер паль¬цами переносицу...

Пугаченко, очевидно, и директору тогда... пусть не пря¬мо, но в какой-то иной форме сказал, что эту историю с редукторами раскрутил технолог. Виталий это почув¬ствовал после приезда из командировки. Пугаченко был с ним подчеркнуто официален, даже стал позволять больше заниматься своей чисто технологической рабо¬той. Несколько раз его приглашали на всякого рода совещания к директору, в многотиражке написали о новшествах в цехе, внедренных «по инициативе техноло¬га В. В. Коробицкого». Дали премию...

Так прошло больше года. Однажды его вызвал дирек¬тор и предложил должность начальника литейного цеха. Сам Виталий понимал, что со стороны директора заво¬да это довольно рискованный шаг. Предложение льстило. Очень. Но уже в первую минуту знал точно, что отка¬жется. И все же попросил разрешения подумать до завтра. Рассказал об этом Лиде и спросил, что она ду¬мает.

--  Я согласилась бы, -- глядя на него с улыбкой, как на любимого ребенка, ответила она, -- а ты откажешь¬ся. Ты Одиссей, а там Сизиф нужен.
   
     Позже, через много лет, в одну из бессонных ночей, бесцельно бродя по замысловато покрученным доро¬гам памяти, она неожиданно увидела и этот эпизод. И взглянула на него совсем иными глазами. «Как же я могла с такой легкомысленной красивостью ответить ему? Может быть, Виталию в то время больше, чем моя любовь, больше, чем все другие блага, нужна была трудная, как смертный бой, работа! Ребенок, который лет до трех ни одного дня не был здоровым, который вымучил родителей хуже каторги, становится самым любимым. А главное, за это время в самих родителях укрепляются лучшие человеческие качества. Так и работа: отдай ей полжизни -- и тогда она станет твоей болью и радостью, станет средством твоего человеческого са¬мовыражения! Ведь то, что человек делает, видно всем. Но в этом малая часть истины, которая на поверхности. А загляни внутрь -- и откроется главная, глубинная ис¬тина: дело творит человека. Если отдашь делу чуть больше, чем можешь,-- оно поднимет тебя, если отдашь чуть меньше, чем можешь, -- в конце концов, измельча¬ешь и сам... Как же я могла тогда уступить Виталию и одобрить его выбор более легкого пути? Из эгоизма -- хотела в его душе побольше места сохранить для себя. Конечно, я так поступила бессознательно, только все равно -- из эгоизма! Это испытательная грань в жизни, к которой ты или готов, или не готов. Надо было помочь Виталию создавать самого себя, а я считала, что он и без того -- совершенство».

И он отказался. Не то, чтобы испугался трудностей, а просто не захотел. Знал, что новые обязанности со¬жрут без остатка несколько лет жизни: все помыслы и заботы  будут связаны  только с цехом.  Пожалел  себя.

О нем на какое-то время забыли. А Пугаченко стал относиться к нему даже мягче, но с некоторым оттенком пренебрежения: из этого, мол, человека большой началь¬ник не получится. Все. Как говорят: не быть тебе черпалой, а век на подхвате стоять.

Виталия это снисходительно-доброе расположение на¬чальника цеха иногда коробило. Но он старался не при¬давать ему значения. И вот сегодня, больше чем через три года после того случая с редукторами, директор за¬вода снова вспомнил о нем. Пригласил на совещание по новой технике, причем, просил прийти минут на двадцать раньше других приглашенных.
   
   --  Бессарабка, -- бесстрастно сказал водитель так¬си, --  туда ближе я не могу --  там стать негде.

Виталий открыл дверцу.

--   Я на пять минут, --  сказал водителю, -- мне только цветы купить надо.

И пошел к рынку. Здесь все уже было закрыто. Прав¬да, у ворот, на тротуаре, торговали цветами. Но, кроме веток жасмина и охапок сирени, ничего не было. Белые жирные каллы, срезанные с горшков, он вообще не при¬знавал. Он почему-то считал их похоронными цветами, без них, сколько помнил, не выносили ни одного покой¬ника.

--  Берите последние. Я домой спешу.

--  Я  тоже  не  на   работу  спешу, -- ответил   Виталий.
   
 --  Отдам задаром, -- подступила к нему другая цве¬точница, -- три рубля пара.
Не то, не то... Хотелось подарить Лиде несколько гладиолусов или пяток только что раскрывающихся пио¬нов. Даже ветку японской вишни неплохо бы. На Бессарабке все бывает, даже розы в январе. Но если именно тебе надо -- ничего подходящего. Какая-то торговка, заступив ему дорогу, совала связку грубо наломанной сирени.

     --  Ну, сколько не жалко? -- спрашивала она.

     --  Нисколько не жалко. Только мне цветы нужны.

     --  Рожна ему надо! -- обиделась женщина. Не стал ей отвечать и поспешил к такси.

     --  Давай, дорогой, на вокзал. К пригородному.

     --  Мне стоять неинтересно, - не поворачивая головы, заявил водитель, -- у меня план.

     --  Не волнуйся. В нашем обществе у всех план. У ме¬ня тоже. Согласуем.
Водитель обернулся и вопросительно посмотрел: пра¬вильно ли он понял                слово «согласуем». Решил, что пра¬вильно.

     Но выйдя к пригородному вокзалу, Виталий пожалел, что не купил цветов на Бессарабке. Торговки как сго¬ворились. У всех -- сирень. А часы на башне показывали половину восьмого. Желтый глаз таксомотора взы¬вал к его совести. Морщась, выбрал несколько тяже¬лых веток сирени. Настроение упало. Праздник превра¬щался в обязанность. Одно дело, когда сам радуешь¬ся, поднося подарок, иное -- когда отбываешь повин¬ность.

     -- А что, -- спросил водитель, косясь на букет, -- раз¬ве на Бессарабке не было сирени?

     --  Понимаешь, шеф, мне нужен был определенный сорт: «мадам Казимир Перье».

     --  А-а...-- водитель понимающе склонил голову на¬бок. -- Так это и есть «мадам»?

  --  Похожа. Росли под одним небом.
   
        -  Та сойдет. Хорошие цветы, что ей еще надо! -- по¬нял таксист его иронию. -- Женщине что в цветах глав¬ное? Какой ты мужик. Это главное. Хоть лопухи при¬неси -- она без понятия. Чем хуже цветы, тем больше хвалить будет. Я думаю, это они для того, чтобы не от¬бить тебе охоту делать подарки.

Виталий Владимирович усмехнулся, но промолчал. Ему не хотелось распространяться на эту тему. Все, что имело какое-то отношение к Лиде, было его и только его. Винился, что затеял разговор с водителем. Все годы, что прошли после его возвращения в Киев, он неизменно чувствовал ее присутствие в своей душе. Сколько слов ласки, любви и признательности он ей еще не высказал. Движения его души (Виталий Владимирович твердо это знал) были намного богаче и тоньше, чем их чисто внешние проявления.
   
  А в ее присутствии бывал куда как сдержаннее. Слова, такие емкие и красивые, пока их вынашивал, звучали приниженно и, как ему казалось на слух, не передавали всей искренности и глубины его чувств. Да и сама Ли¬да вроде бы обезоруживала его. Стоило переступить порог, как она с детской искренностью признавалась: «Я так по тебе соскучилась!»

     (Попробуй скажи после этого, что ты тоже соскучил¬ся! Он ни в чем не хотел быть «тоже». Пропадала све¬жесть признания).

Он улыбался, говорил: «Ты моя умница». Обнимал, не выпуская из рук портфеля. За ужином, зная его при¬вычку, она подсовывала ему «Литературку», а сама си¬дела рядом, пила за компанию чай, и ее глаза свети¬лись добром и лаской. Если Олежка начинал капризни¬чать, выговаривала:

-- Постыдился бы! Папа с работы пришел, я  его целый день не видела.

И он опять не успевал сказать, что сто раз на дню вспоминал о ней.

Виталий Владимирович задумался и не заметил, как кто-то остановил такси.

     --   До Высоковольтной возьмете?

     --  Садитесь.

    Хлопнула задняя дверца, и машина стала набирать скорость. Сознание подсказало Виталию Владимирови¬чу, что он где-то слышал этот голос. Обернулся. Лицо попутчика, которого взял водитель, показалось знако¬мым. Но где он его видел? Встретившись взглядом, мужчина растерянно улыбнулся и сказал:

--  Здравствуйте, Виталий Владимирович!

--  Здравствуйте...
   
--  Анатолий. Вы меня могли забыть -- Толя Покров¬ский.

    --   А...-- протянул понимающе Виталий, хотя и в этот раз не смог вспомнить, кто такой Толя Покровский.

    -  Как здоровье Лидии Федоровны? -- спросил по¬путчик.

    И только теперь Виталий вспомнил, что видел его у жены. Давно, года три назад. А возможно, и больше. Это один из ее студентов, или, как она говорила, -- «приготовишек». Тогда после родов она взяла годичный отпуск, но не сидела сложа руки. Какие-то знакомые уговори¬ли ее помочь их знакомому подготовиться к сдаче кан¬дидатского минимума.

Лида свободно владела немецким --  серьезно занима¬лась им еще в школе. Она любила и знала латынь, без которой настоящему историку шагу ступить нельзя. А работая над старинными документами, научилась разбираться в средневековых диалектах немецких    зе¬мель.

Неожиданно для себя она оказалась неплохим репе¬титором. Уступив просьбам какой-то из подруг, готови¬ла к поступлению в вуз ее младшего брата, потом занималась еще с кем-то... Виталию это не очень нрави¬лось, но они только что получили новую квартиру, день¬ги были нужны, да и Лида, сидя дома с сыном, не огра¬ничивала свои интересы стиркой пеленок. В общем, он мирился с этими ее занятиями. Вот тогда, помнится, бы¬вал у них в доме и Толя Покровский. («Ничего себе То¬ля, он, пожалуй, постарше меня»,— подумал Виталий Владимирович). Чтобы поддержать разговор и дать по¬нять человеку, что не забыл его, спросил:

--   Как ваша учеба, Анатолий?

--  Спасибо, хорошо. Кончаю третий курс.

--  После третьего, говорили у нас, можно жениться.

--  Увы, я давно женат.

Виталий заметил, что на заднем сиденье рядом с Ана¬толием лежит большой треугольный пакет. «Тоже цве¬ты, -- подумал он, -- тоже веник моему под стать».
   
  Подъехав к указанному дому, водитель притормозил. Виталий расплатился. Но тут же какую-то мелочь сунул таксисту и попутчик. После чего забрал свой пакет и одновременно с ним вышел из машины. Тогда Виталий вместо прощания пожал плечами: вот, мол, ка¬кое у нас с вами совпадение.  Но Анатолий   никуда не уходил, а, посмотрев вслед удаляющейся машине, еще больше сконфузился.

   --  Вы что же, в наш дом? Или где-то рядом живете?
   
   --  Понимаете... Я ведь к вам иду. Хочу поздравить Лидию Федоровну с днем рождения. Так получилось, что в институте у нее сегодня свободный день, нет пар, как мне сказали, ну и я по старой памяти решился на ми¬нутку заехать.

Виталию стало немного не по себе. Они не собира¬лись нынче отмечать этот день, никого не приглашали. Но в намерении Анатолия все было естественно и так¬тично...

-- Понимаете, --  продолжал он, ступая перед Вита¬лием по лестнице (его треугольный пакет отчаянно шур¬шал при каждом движении), -- мне Лидия Федоровна очень помогла тогда. И дело даже не в немецком.  Вер¬нее -- не столько в немецком. Она помогла мне пове¬рить в себя.

Когда они оба остановились у дверей, гость стал то¬ропливо разворачивать букет, похожий на упакованную балалайку.

Виталий потянулся к звонку, хоть у него и были клю¬чи. (Все-таки пришел не один, с чужим человеком). Анатолий попросил:

 Одну минуточку!  Погодите. Давайте переведём дух. Я не готов. Как вы думаете, плохой человек может быть хорошим учителем: -- И сам же ответил: -- Не может. Хорошим инженером может быть, а учителем – нет.

Виталий ожидал, пока он развернет пакет. И тут ему стало немного не по себе. Под белой бумагой, которую с шумом срывал и комкал Анатолий, обнажался рос¬кошный, большой букет белых роз.
   
 Резким движением нажал звонок. Лида, как будто она того только  и  ждала, тут   же  распахнула  дверь.  Аккуратная шапочка («прическу сделала», -- отметил про себя Виталий), голубой ситцевый передник, нежные, обнаженные до плеч руки... Виталий ступил шаг назад, пропуская гостя...

     --  Милости прошу, --  она улыбнулась приветливо, но несколько растерянно.

     --  Возможно, я некстати... --  сказал Анатолий. -- Но вот в такси встретились. Мне очень хотелось поздравить вас с днем рождения, самого лучшего моего учителя. В общем, поцеловать руку. За все.

     --  Спасибо, Анатолий. Вы да еще девочки-медсестрич¬ки -- помните их: Люся и Клавочка   -- не забываете меня.

Она взяла розы, обернулась тут же к Виталию, чмок¬нула его в щеку, свободной рукой скользнула по воло¬сам на затылке.
   
     -- Я могу только присоединиться к поздравлениям. Так сказать, согласиться с предыдущим оратором, -- рас¬смеялся Виталий.

     --  Ой, сирень! Какой ты умница! Понимаете, Анато¬лий, -- вспомнила о госте, -- это цветы моего второго рождения. Никто, кроме Виталия, не может так тонко угадать, что мне доставит самую большую радость. По¬рой становится страшно: слишком много он знает обо мне.

Смеясь, подхватила цветы и понесла в кухню, чтобы поставить их в воду. Виталий пригласил гостя в ком¬нату. Из вежливости.
   
 --  Что вы! -- застеснялся он. -- Я только и зашел по¬здравить.

     --  Виталий, держи его! -- крикнула Лида. -- Возмож¬но, он еще что-нибудь приятное мне скажет.

В коридор вбежал Олежка. Отец взял его на руки и прошел в комнату вместе с Анатолием. Усадив гостя, на¬казал сыну:

 --  Ну, парень, расскажи дяде, как ты живёшь, а я помогу маме.

Лида уже пристроила цветы и доставала припасы из холодильника. Когда Виталий вошел, она, спрятав мок¬рые руки за спину, потерлась, как кошка, щекой о его щеку, шепча в ухо:
   
  --  Спасибо за сирень. Такая прелесть! Я всегда жду тебя и думаю: вот войдешь и будет что-то очень хоро¬шее. И никогда не ошибаюсь.

     --  Любишь хоть немножко? — дурашливым тоном спросил он.

 --  Я тобою дышу!
   
 --  Ладно уж... пошли к гостю, -- неожиданно для се¬бя смутился он.

Потом они сидели за столом, пили вино и говорили о пустяках. Анатолий чувствовал себя лишним, но встать и уйти вот так сразу не решался. Виталий и Лида тяну¬лись друг к другу, а его поспешный уход, как Анатолию казалось, только подчеркнул бы то, что и приходить не следовало. За вынужденной сдержанностью хозяев просвечивала невольная ложь. «Гравитационное откло¬нение в сторону гостя», -- грустно улыбнулся в душе Ви¬талий. В компании побольше это не так было бы замет¬но. Лида тоже чувствовала некоторую неловкость, но была искренне благодарна Анатолию за внимание к ней и потому решила поддержать его.
   
 --  Где вы такие розы достали? Ты знаешь, Виталий, он мне каждый год цветы дарит. Правда, раньше при¬носил в институт.

--  Сегодня из командировки, был на юге...

Лидия Федоровна засмеялась. Чуть отведя в сторо¬ны голые локти, она склонилась над столом и, лукаво заглядывая Анатолию в глаза, спросила:         
   
  --  Теперь скажите честно, вы сегодня просто пришли меня поздравить или опять чью-то судьбу устраиваете?

      Виталий хмыкнул тихонько и склонился над тарел¬кой. Под яркой лампой насквозь просвечивались его редкие, заботливо ухоженные волосы. Он даже лысел красиво. Не пошлая монашеская тонзура оголяла ма¬кушку, а широкие залысины со лба обнажали светлую голову, так что косой пробор даже не было нужды под¬бривать, настолько он был широк и безукоризнен. Ана¬толий смотрел, как он ловко и чересчур расточитель¬но обрезает восковые корочки с дырчатой пластинки сыру, и никак не мог набраться духу, чтобы ответить. Лидия Федоровна поставила вопрос ребром, и надо бы¬ло или сказать правду, или навсегда отрезать пути к разговору, за которым пришел. Анатолий покраснел, но взглянув ей в глаза, ответил:

     --  Я не люблю вопросов «или — или». Понимаете, Ли¬дия Федоровна, мне в жизни везло на хороших людей. Не скажу, что их было много, но зато встречались они в очень важные моменты жизни. И одна из этих лю¬дей -- вы. Цветы я подарил от души. И поздравить вас сегодня нашел бы возможность в любом случае. И все же вы угадали: дело есть.

    --Ну, спасибо за откровенность, --  рассмеялась Ли¬дия Федоровна.
Виталий откинулся на спинку стула и подумал: «Ка¬кая все-таки Лида умница! Как она его!..»
;
;    --  Я хотел зайти к вам еще месяца полтора назад. Все не мог отважиться. Ну, да что объяснять! -- У Анатолия даже голос сел. -- Есть у нас девушка в бюро стандарти¬зации. Технический работник. Но по делу лучше обра¬щаться к ней, чем к их главному бурбону. Десятый она окончила четыре года назад, многое, конечно, переза¬была. А без языка ей никак нельзя. Вот и хотелось бы ее  --  в институт на вечернее.
;
;      --  Опомнились! --  с упреком сказала Лидия Федоров¬на. -- Два месяца до экзаменов.
;
;    --  Вот и надо ей с хорошим преподавателем поза¬ниматься. Сама-то она уже несколько месяцев готовит¬ся. Может, это... -- Анатолий перехватил удивленный взгляд Виталия и сказал совсем не то, что хотел:-- По¬советуйте кого-нибудь. Ей и язык надо сдавать, и исто¬рию. Представьте, у человека настоящий талант к стан¬дартам и патентоведению. Для института это будет цен¬нейший специалист.
—
—      --  Попытаюсь... -- Она видела его насквозь, понима¬ла: пришел просить, чтобы именно она взялась за под¬готовку его протеже.  Только на меня, увы, не рассчи¬тывайте. Нынешним летом собираюсь, наконец, занять¬ся докторской. Олежка уже подрос, летом будет на даче. Да и вообще с ним уже можно ладить.

Услышав, что речь идет о нем, ребенок подошел к ма¬тери и стал вертеться возле ее коленей.

Анатолий посмотрел на мальчика, на Лидию Федо¬ровну, Виталия Владимировича, и что-то в отношениях этой семьи показалось ему необычным, непонятным. Уже потом, вспоминая все события этого вечера, он бу¬дет удивляться многому. Например, тому, что Олежка, пока они застольничали, спокойно возводил в углу дом и забор из разноцветных деревяшек, возил по полу зе¬леный грузовик, урча себе под нос. Он никак не пытал¬ся привлечь внимание взрослых к своей персоне. А Ли¬дию Федоровну присутствие маленького сына отвлекало от разговора меньше, чем порой многозначительное мол¬чание мужа или его рассеянный взгляд.

--  Иди, сынок, не мешай нам. Я освобожусь и тогда приду с тобой поиграть. Собери кубики. Видите, какой он у нас самостоятельный мужчина. Самое  время браться за диссертацию.
   
  И она бросила быстрый, испытующий взгляд на му¬жа. Он пожал плечами, очевидно не желая продолжать этот  разговор.  Но  Лидия   Федоровна,  как  показалось Анатолию, с подчеркнутой значимостью заговорила о своей работе. И эта значимость, какой-то нажим в ин¬тонациях были адресованы, конечно, мужу, а не гостю.

--  Лида,  --  уклонился от её вызова Виталий, --  мы с тобой просто невежливые  хозяева. Зачем гостю наши заботы? Он, наверняка, и своими мог бы поделиться. Где вы сейчас работаете, Анатолий?    
   
 Гость растерялся. Виталий молчал, молчал и вдруг вроде бы за одну вожжу дернул: поворачивай, мол, в сто¬рону. Так иногда говорят ребенку, чтобы отвлечь: смот¬ри -- птичка! Анатолий не мог знать о давнишнем семей¬ном споре. Лида исподволь собирала материал для диссертации, издала монографию о древнейших поселе¬ниях юго-восточных славян, выезжала на раскопки под Канев и на Княжью гору. Виталий на все это смотрел с неудовольствием. Он любил бывать на людях, использо¬вал каждую возможность провести выходной на Днепре и, вообще, выйдя за проходную завода, начисто забывал обо всем, что связано с работой. А у Лиды это не полу¬чалось. То она задерживалась в институте, то в суббо¬ту на ее долю приходилось две-три пары, а в свобод¬ный день, когда у нее пар не было, сидела в библиоте¬ке. Он ясно представлял себе, сколько дней и ночей, интересных встреч и застолий, неба и солнца сожрет эта диссертация. Он дорожил тем временем, которое Лида могла посвятить ему. С нею всегда бывало ин¬тересно и хорошо. Он и сам удивлялся тому, что в ее присутствии чувствовал себя увереннее. Даже когда бы¬вали размолвки.

  Анатолий ничего этого знать не мог. Собравшись с мыс¬лями, после небольшой паузы, он ответил:

 --  Все там же. В НИИ алмазов.
   
 --  Смотри, -- оживился Виталий, -- алхимик двадцато¬го века!

    --  Скорее «алфизик», -- улыбнулся гость.

--  Это вас бог послал мне. Понимаешь, Лида, сего¬дня директор вызвал меня перед совещанием и двад¬цать минут об этих алмазах рассказывал. Волшебные сказки.
 
--  Я не понимаю...— встревожилась Лида.
   
 --  И я тоже, -- рассмеялся Виталий. -- Предлагают другую должность. Новый хомут в виде алмазного оже¬релья.

  --  Перестань острить! Расскажи толком.
   
  --  Толком не представляю. Хотят у нас на заводе алма¬зы внедрять. А я, естественно, должен буду отвечать за это.

 --  Почему именно ты?
   
 --  Не знаю. Очевидно, кому-то кажется, что я спокойно живу. -- В его голосе чувствовалась бравада, ему льсти¬ло столь искренне высказанное Лидой беспокойство. -- Как правило, во всяком новом деле начальство назна¬чает ответственного. Чтобы знать, кого потом бить.

    --  Напрасно вы так думаете, -- вмешался Анатолий. -- Могу вас успокоить: это очень хорошее дело. Не пожа¬леете.

  --  Но при чем тут Виталий? -- спросила Лида.
   
  --  Очевидно, по мнению руководства, он больше дру¬гих подходит для такого дела. На вашем месте я бы только радовался за него. Да вы знаете, что такое ал¬маз? Это великий революционер в технике!

Анатолий умолк, устыдившись своей высокопарности. Лида посмотрела на него, как мудрая учительница на подающего надежды ученика.
   
 --  Анатолий Сергеевич, вы, наверное, очень любите свою работу.
     --  Тут, можно сказать, мне повезло. Мы еще не пред¬ставляем себе всех возможностей алмаза.

     Я где-то читал: наиболее надежный способ вложить капитал и обезопасить себя от инфляции и кризисов  --  покупать   бриллианты, -- со    смешком   произнес   Вита¬лий.-- Кстати, настоящих бриллиантов я не видел.

     --  Бриллианты -- большой каприз человечества. Брил¬лиант -- это богатырь в роли лакея. Ведь в алмазе -- колоссальная сила! -- с жаром сказал Анатолий.

     --  И я о том же. Бриллианты и работа. Цветы и тер¬нии. Грустно. Нас почему-то в любом деле интересуют именно тернии, а не цветы.

     --  Я понимаю, о чем вы, -- досадуя на себя, ответил гость. -- Но поверьте, что это не так. Вот не могу вам объяснить... Только в нашей работе меня и красота тоже привлекает. Понимаете, приходишь в цех впервые -- гря¬зища, визжат корундовые точила, возле инструменталки споры, один станок работает -- два стоят... А ты принес в чемоданчике один-два алмазных круга. И смотрят на тебя так, вроде ты вошел с хрустальной вазой в кузню. Но вот начинаешь работать. Допотопные точила выбра¬сываешь. Для алмазного круга надо и станочек почис¬тить, и все люфты убрать. Одно за другое вяжется, и смотришь через месяц -- в цехе почище стало, шума поменьше, а где наш инструмент внедрен -- культура и порядок, под ногами нет бракованных деталей, а ста¬ночник не бегает выпрашивать лишний резец.

Виталий смотрел на гостя, и его занимало не то, что он говорит, а как говорит: увлеченно, от души, даже не¬много стыдясь этой своей увлеченности. И Виталию ста¬ло завидно. «Черт возьми, -- думал он, -- недоучившийся рабочий, а сколько в нем фанаберии, вроде бы он своими руками земную ось ремонтирует». И чтобы как-то при¬землить его производственный пафос, спросил:
   
  --  Простите, Анатолий, а в какой должности вы рабо¬таете?

    --  Ну, должность -- это слишком громко. Я слесарь. Правда, по ведомости вот уже второй год числюсь млад¬шим  научным   сотрудником.   Но мы в  лаборатории не строго относимся к должности. Даже шеф иногда берет в руки напильник. А вообще я --- тридцати¬летний студент, специалист думать руками. Так у нас говорят. Один думает головой, сочиняет конструкцию или методы, или еще что-то. А когда начинает его идея одеваться в металл, тут и вылезают всякие неожидан¬ности. И вот что он недодумал головой, я уже в металле начинаю руками «додумывать». Тут я специалист. У ме¬ня и свидетельства на изобретения есть.

  Виталию стало стыдно. «Он, очевидно, стоящий чело¬век, вроде моего Гриши Трубина». И ему захотелось ска¬зать гостю что-то приятное.
   
  --  Анатолий, а нельзя, чтобы к нам на завод именно вас прислали?

     --  Почему же? Я спрошу. Кого-то из лаборатории все равно будут посылать.
Уже прощаясь, Анатолий спросил у Лидии Федоровны, как все-таки быть с девчонкой из патентного бюро.

 --  Что-нибудь придумаем. У меня есть талантливые старшекурсники. У них времени побольше моего. Я их попрошу взять шефство. Позвоните мне завтра.

5.
   
 С этого времени Пугаченко стал разговаривать в со¬слагательном наклонении. Начинался июнь, план мая остался позади, до третьей декады еще ого-го сколько времени. Можно было посидеть в кабинете и порыться в бумагах. Распахнутые окна пугаченковского кабинета выходили в залитый солнцем двор, уханье тяжелого мо¬лота доносилось из кузнечного цеха столь отчетливо, что колченогий стол пританцовывал. Но Степану Самойловичу все это нисколько не мешало. Наоборот, тяжелые сотрясающие здание удары молота он воспринимал, как  старый генерал звуки полкового оркестра, и потому на¬ходился в отличном настроении.

 --   Ну, ты меня удивляешь, Виталий Владимирович, дорогой товарищ Коробицкий, -- выдал он своим трубным голосом, впервые за четыре года назвав своего технолога  по имени, отчеству, да ещё и фамилии. – Удивляешь и поражаешь! Сегодня тебе дали новую должность – и сразу подавай тебе  чуть ли не отдельный цех!
   
   А Виталий цех у него не просил. Назначенный началь¬ником группы по внедрению алмазного инструмента, он получил в свое подчинение мастера, двух слесарей и луч¬ших заточников, которые в определенные дни ходили в институт постигать премудрости алмазной заточки. Из НИИ алмазов никто еще не появлялся. Вот он и решил использовать время для организации своего хозяйства: отвоевать пару верстаков, шкаф для инструмента. И про¬сил он у Пугаченко отделить ему в цехе небольшой уча¬сток.

    --  Во-первых, -- говорил Пугаченко, -- группа твоя бу¬дет заниматься заводом, значит, мой цех тут ни при чем. Во-вторых, ты через директора отобрал у меня лучшего сборщика Гришу Трумэна.
 
     --  Его фамилия Трубин, Григорий Николаевич Трубин.

     --  Это не имеет значения. Слесаря хорошего забрал -- вот что имеет значение. А в-третьих, ты не с того начи¬наешь. Пока то да се, ты с этими слесарями перебрал бы мне двести четвертый станочек. Совсем разболтался, а на нем у меня четверть плана держится. Пока начало месяца...
 
     --  Купец вы, Степан Самойлович.

   --  А ты все равно не с того начинаешь. Участок ему дай! Хочешь -- и стол отберу в своей конторке? Я вот тебе расскажу историю. В сорок первом под Уманью по¬пал я в окружение. Ужас -- что делалось тогда. Никто ничего не знает. Ну, прибился я к одной группе. Человек тридцать нас было. Старшина один командовал. Деревяшкин фамилия. Всегда помню. Пробивались мы тя¬жело. Гибли люди. Троих потеряем -- пятеро новых при¬станут. Железный был старшина Деревяшкин. Никогда не терялся. С нами двое офицеров шли. А командовал все равно Деревяшкин. И вот прибился к нам один боль¬шой начальник областного масштаба. На какой-то пе¬реправе отсекли немцы хвост колонны, вот и не смог отступить со всеми, блукал в лесу. Мы гражданских не брали, а этого -- в виде исключения... Деревяшкин ска¬зал: «Ладно, оставайся с нами». А этот товарищ стоит, с ноги на ногу переминается, вроде бы еще что-то хочет сообщить. Тогда Деревяшкин ему: «Ну, говори, чего еще?» А тот отвечает: «Хотел бы знать, какую вы мне должность в своем отряде дадите».

--  Понимаешь,  --  продолжал Пугаченко, --  винтовку бы надо попросить, да скорее в стой, а ему вместо винтовки карандаш захотелось. Так что ты тоже не работу просишь, а участок, жилплощадь в цехе.

Виталий рассмеялся.
   
--  Не хочу спорить с вами, Степан Самойлович, толь¬ко участок мне как раз для работы нужен. Ну да ладно, мне его и в другом цехе выделят. Только не прогадайте. Интересно, чем кончилась эта история?

     -  А просто. Деревяшкин сказал... Поскольку, говорит, солдат из тебя никудышный, будешь в должности тяг¬ловой силы. Понесешь раненого на носилках. Через две недели вышли мы из окружения.. Сто семнадцать человек. И Деревяшкина раненого вынесли. И нес его в ту ночь, когда через линию фронта прорывались, этот са¬мый претендент на должность. Ну, так что ты скажешь насчет двести четвертого станочка?

     --  Нет, Степан Самойлович. Стол вы у меня не отбе¬рете, потому что могу директору        пожаловаться. А рабо¬ты у меня своей хватит, не знаю, с чего начинать.

      Виталий встал, намереваясь уйти. Но Пугаченко его задержал.

      --  Куда спешишь? Успеешь. Где ты хочешь отгородиться? Присмотрел угол?

    И Виталий неожиданно получил разрешение остаться у него в цехе.

 В середине дня на заводе появился Анатолий Покров¬ский. Он сидел в кабинете главного инженера, куда вы¬звали и Виталия. Узнав, что они уже знакомы, главный сказал:
   
--  Тогда идите и работайте. Личный контакт выше совнархоза. Что будет нужно  --  обращайтесь.

     Они вышли во двор и остановились возле облуплен¬ной чаши фонтана. Воды на дне бассейна никогда не бы¬ло, там валялись обломки штукатурки, обрывки газет и какие-то промасленные тряпки.

Усевшись на зеленую скамейку под серыми тополями, Виталий спросил:

--  Так с чего мы начнем «сцену у фонтана»?
   
--  С выводов. -- Анатолий тоном, который позволяют себе люди, уверенные, что их слушают, подытожил: -- Судя по разговору с главным инженером и по тому, как он быстро и с облегчением нас спровадил, дело пойдет туго. Каждую мелочь придется самим проталкивать. За¬курим, что ли?

--  Я не курю.

Виталия удивила резкая перемена во всем облике Ана¬толия Покровского. Тогда в такси и потом у них дома это был робкий и несколько неуклюжий рабочий парень. А в кабинете главного и теперь рядом с ним сидел эта¬кий представитель деловой науки, уверенный в себе. Он как будто приподнялся на невидимую ступеньку и стал вровень с Виталием. --  Вы хорошо знаете завод? --  спросил он, раскуривая сигарету. --  Надо взять цех или участок, где резцы всем уже поперёк горла стоят. Будем бить на эффект – это лучшая реклама. Надо завоевать себе  сторонников.
 
Анатолий излагал свой план. Виталий слушал, отве¬чал на вопросы, вставлял свои замечания, а где-то в под¬сознании его мысль действовала совсем в другом на¬правлении. Он думал о том, как Лида умеет заводить знакомства с людьми, на первый взгляд весьма зауряд¬ными, малоинтересными, которые на самом деле оказы¬ваются далеко не одномерными. У нее просто нюх на людей с «золотым тараканчиком» в голове.

 Вот и этот Покровский -- какая уверенность, сознание своей необходимости в каждом жесте. В присутствии Лиды он не был таким. Говорит о резцах, об углах за¬точки и качестве кромки -- и живет этим, растворяется в своем деле. Ему наверняка не мешают побочные мысли о том, как он в данный момент выглядит, хорошо ли я воспринимаю его как такового... Очевидно, уверен, что без его работы мир рухнет. Не без него самого, а без того дела, которому он с таким рвением служит... Счастливчик. Правда, сам он этого не сознает.

 Заметив, что Виталий слушает его несколько рассеян¬но, Покровский умолк, но тут же спросил:

--  Вы не согласны со мной? Или что-то не ясно?

--  Да нет, все ясно...

Виталий посмотрел на него пристально и вдруг не¬ожиданно для себя спросил:

--  Анатолий Сергеевич, вы, очевидно, хорошо знаете, для чего живете на свете?

 Покровский нахмурился, потом откинул ладошкой во¬лосы со лба, как будто отер морщинки и с ними все то, о чем думал до сих пор. С минуту помолчав, ответил:
   
  --  Честно сказать, глубоко не задумывался. Вернее, не ставил сам себе этот вопрос так, напрямую. Очевид¬но, нужды не было. Но ответить, наверное, смог бы.

--  Интересно...
     --  Недавно я прочитал книжку одного товарища. Пи¬сатель  он  или  философ --  не  знаю.  Забелин  фамилия.
 
--  Игорь Михайлович, --   подсказал Виталий.
   
  --  Возможно. Вот он очень убедительно и даже кра¬сиво доказывает, что человек всего лишь одна из частей природы. Вроде бы деталь в большой машине. И как у каждой детали   --  у него свое назначение: познать при¬роду, осмыслить ее. Короче, природа нашими глазами, нашим разумом познает самое себя. Отсюда и назначе¬ние всего человечества -- познать мир. А я что -- лучше других? Значит, я тоже живу для того, чтобы познать мир. Вместе со всеми. Ну, у меня, конечно, маленький участок, конкретный.

  Виталий вспомнил, как они с Лидой прочли эту книж¬ку и заспорили о ней. Увидев, что Виталий начинает го¬рячиться   в  споре,  она  легко  уступила  ему  и сказала:
   
 --  А если совсем по-честному, то я живу для того, чтобы видеть тебя.

     --  Вы все-таки с чем-то не согласны, -- по-своему по¬няв невольную улыбку на лице Виталия, сказал Пок¬ровский.

     --  Нет-нет. Все правильно. Я думаю, что начинать нам надо со второго механического. Там всегда споры за эти резцы. Прорва...
   

  Договорились, что первые десяток-полтора резцов Ана¬толий возьмет с собой и в институте, в лабораторных ус¬ловиях, заточит их на алмазном круге «по высшему классу». А Виталий тем временем будет готовить учас¬ток, добывать или изготовлять необходимую оснастку и наладит со слесарями два новых заточных станочка, которые на заводе получили полгода назад, да так и не пустили в дело.

Прошло несколько дней..
   
Виталий волновался. Он привык немного снисходи¬тельно относиться ко всему, что делал на заводе, поэтому, волнуясь, подтрунивал над самим собой. «Тоже мне -- брат Черепанов нашелся, паровоз изобрел! Ну, пойдет этот резец или не пойдет, будет он работать чуть лучше или чуть хуже, -- что от этого изменится? Здесь на заводе тысячи других проблем. Несем горячее шило, которым собираемся нагреть море? -- скептически ду¬мал он и... все равно волновался.

Озабоченность, ожидание чего-то необычного переда¬лись ему от Покровского. Анатолий этим своим состоя¬нием всех заразил. Он явился на завод нарядно одетый, при галстуке, а свой фибровый чемоданчик нес так, как будто в нем лежали высокие правительственные награ¬ды. На самом же деле это были обычные стальные брус¬ки с напаянными на них пластинками твердого сплава. Резцы. Грубые куски железа. Виталию показалось, что Анатолий даже разговаривать стал иначе: произносил слова медленно и весомо.

Слесари Гриша Трубин и Олег Вовкун с любопытством поглядывали на него.
   
  --  Начальника цеха пригласить? -- спросил Виталий, невольно переходя на полушепот.

     --  Пока не следует. Вот когда атмосфера подогреется. Сейчас -- был бы только мастер на месте.

     --  Найдем, --  сказал Трубин, --  он далеко не отлуча¬ется.

      Второй механический помещался в низком, неэконом¬но распластанном здании из красного обшелушенного временем кирпича. Внутри было душно, пахло керосином, меж многочисленными колоннами, которые подпирали потолок и подкрановые балки, небольшими группа¬ми расположились станки. Почти над каждым -- за¬жженная  лампа. После сияния солнеч¬ного дня все огромное помещение казалось полутемным, влажным предбанником. Темные станки, темная спец¬одежда рабочих, черные заготовки -- и только поблескивали бодрой механической улыбкой горки обработанных деталей. Входившие тогда в моду разговоры о производственной эстетике под этой крышей еще не зву¬чали.

Виталий невольно остановился: «Что тут можно изме¬нить?»

--  Волнуетесь? – спросил Анатолий.

Застеснявшись от того, что Покровский верно уловил его настроение, Виталий отделался шуткой:

 --  Велика беда – таракан в пироге! Хорошая хозяйка и двух запечёт, -- сказал он и совсем стушевался.
   
  Вся группа направилась на револьверный участок. Здесь обрабатывали заготовки для зубчатых колес. Десятка два станков выполняли однообразные простей¬шие операции: обдирали стальные поковки, похожие на массивные тарелки, вытачивали внутреннее отверстие, подрезали до нужного размера торцы, готовя их под на¬резку зубьев. И работали тут в основном девчонки -- вчерашние ремеслушницы. Особой квалификации не тре¬бовалось: закрепи болванку, включи станок. Сними    де¬таль  --  поставь новую. И еще -- вовремя замени резец. А они тут, от заточки до заточки -- выдерживали всего пять-шесть деталей. Из-за нехватки резцов -- вечные ссоры у кладовой. Станки больше простаивали, чем ра¬ботали.

Молодой долговязый парень -- мастер участка -- уже был предупрежден. Он показал на крепкую, с еще не выцветшим сельским румянцем девушку и сказал:

-- Вот у Лободы пробуйте. Она все равно сегодня до нормы не дотянет, -- и уже обращаясь к ней, сообщил: -- Я тебе средний за смену выведу. Есть указание.
      
 И мастер исчез. Его черная спецовочная тужурка рас¬творилась меж темными нагромождениями станков, за¬готовок, металлических стеллажей. Виталий подошел к работнице и спросил: 
Как вас зовут?

     --  Галя, -- нараспев ответила она, при этом хихикнув. -- А что?
     --  Да ничего, Галя. Меня зовут Виталий Владимирович, а вот товарища учёного – Анатолий Сергеевич. Вы два станка обслуживаете?

     --  Ага.

     --  А почему второй выключен?

     --  Та резец же меняю. Чтоб они повыздохли! На четвёртом проходе сел. А вы что делать будете?

      Покровский достал из чемодана резец и, подавая его Гале Лободе, сказал:

     --  Пока ничего. Поставьте вот этот.

  И мельком взглянул на часы.   Девушка   взяла резец, повертела его в руках -- такой же, как и другие -- пожа¬ла  плечами  и взялась его устанавливать. Долго вози¬лась, потом, подняв голову, спросила:

   --   Включать, что ли?

Анатолий кивнул. Она включила станок и, не оглянув¬шись на него, пошла к другому, который успел за это время отключиться. Поставила новую заготовку.

Ничего особенного не происходило. Девчонка работа¬ла ни шатко, ни валко, но с какой-то деревенской обсто¬ятельностью. Ребята-слесари со скучающим видом смот¬рели на новый резец, который гнал обычную лиловую стружку. Она вилась, обламывалась, с шуршащим зво¬ном опадала. На их группу, стоявшую без дела за пле¬чами работающей девчонки, начали обращать внимание. Виталию стало неловко.
    
--  Что, Галя, женихи пришли? Отдай лишнего! -- крикнула ее соседка -- здоровая деваха, у которой из-под косыночки выпирали бигуди, отчего ее голова казалась многоугольной.

      Галя не ответила. Сняв пятую по счету деталь со стан¬ка   она   привычными   движениями,   даже   не   глядя   на  руки, стала высвобождать из зажима резец, чтобы заменить его.

   -- Не надо! -- остановил ее Анатолий. -- Продолжай¬те работать.

 Она удивленно подняла на него глаза, потом наклони¬лась, рассматривая резец, и, пожав плечами, поставила еще одну заготовку. Обработав ее, снова взялась высво¬бождать резец.
   
 --  Да вы что -- человек или автомат? -- строго спро¬сил Анатолий. -- Сначала проверьте резец, а потом уже меняйте.

     --  Что проверять? Менять надо. Шесть заготовок вы¬держал, больше с него не возьмешь. А то еще выкрошит¬ся -- кто отвечать будет? Другое дело, если вам для науки надо  деталь запороть.

     --  И все-таки сначала смотрите. Поставьте и на вто¬рой станок наш резец.

 Теперь заволновалась и Галя. После каждой снятой детали она придирчиво осматривала режущую напайку, пожимала плечами, но резец не меняла. Сняв десятую по счету заготовку, сказала:
   
  --  Учтите, если что случится – брак за ваш счёт.

      После двенадцатой она пошла к подруге и, удивлённо разводя руками, что-то ей сказала. После пятнадцатой растопырила пальцы, шлёпнула открытыми ладошками, а потом еще подняла одну руку вверх. Подруга в ответ покачала своей угловатой головой и побежала делиться новостью с другими. Остановив свои станки, к ним по¬дошли несколько токарей. В основном женщины. Их волнение передалось и Виталию, и слесарям.

     --  Какая по счету? --  деловито осведомилась одна из женщин -- уже немолодая, которая годилась этим дев¬чонкам в матери.

--  Двадцать вторая, -- ответил ей Виталий.

--  Покажи резец.

Стоящий рядом Анатолий раскрыл чемоданчик и про¬тянул ей резец. Внимательно осмотрев его, женщина сказала:

--  Что-то не верится. Наши резцы, -- и передала его по рукам.

Прибежал мастер. Стал шуметь, почему ушли от стан¬ков. Женщины накинулись на него с упреками:

--   Вот, выходит, можно иметь хороший инструмент!

Сбавив тон, мастер проверил работу Лободы и снова убежал.

Вернулся он через несколько минут вместе с началь¬ником цеха. Женщины расступились, освобождая им про¬ход к станку. И каждая спешила сообщить:

--  Двадцать восьмую деталь без замены...

--  Главное -- нашими же резцами.

--  Эт кто затачивал, а у нас бездельников держат.
Покровский наклонился к Виталию и сказал:
 
--  На сегодня, я думаю, этого достаточно. Первый ра¬унд за нами, а на второй еще много сил надо. Отдайте остальные резцы Гале и вон той серьезной женщине. Им этого дня на три хватит. Нам пора уходить.

Отдали резцы станочницам и пошли. Собравшиеся вокруг них рабочие расступились молча, а какой-то па¬рень сказал с вызовом:

--  Ну, артисты! Показали фокус – и поехали дальше.

 Виталий резко обернулся.
   
 --  Это ты брось. Мы сюда пришли не фокусы показы¬вать, а работать.

     --   Наработали! Почему же всех не обеспечили таки¬ми резцами?
--  Мы не снабженцы, -- вмешался Анатолий. -- Наше дело -- доказать, что резцы с алмазной заточкой рабо¬тают во много раз надежнее...

     -- И написать об этом в отчете, -- ядовито вставил тот же парень.

    -- И внедрить у вас. Поставить станки с алмазными кругами, научить ваших людей, организовать централи¬зованную заточку...

    --  Так учите! — не унимался парень. -- Чтобы для всех хватило.

    --  Слушай, Марушак,— вмешался начальник цеха, -- кончай базарить. Пока ты тут ла-ла-ла, станок стоит. Люди своим делом занимаются, и ты своим делом за¬нимайся.

Начальник цеха проводил их до самого выхода, Ана¬толий попытался тут же договориться с ним, где и когда удобнее поставить заточный станочек. Начальник отве¬тил довольно-таки «конструктивно»: место, мол, найдет¬ся, но до решения этого вопроса в натуре еще необходи¬мо некоторое время для всесторонней подготовки... А уже прощаясь с ними, он вроде бы между прочим вопроси¬тельно-утвердительно сказал:
   
  --  Эти резцы вы, конечно, затачивали в своей научной лаборатории...
     --  Да, нелегко будет с ним, -- вздохнул Анатолий, ког¬да начальник цеха удалился.-- Молодой, но уже тертый.

     --  Его можно понять, -- сказал Виталий. -- У него тут три года автодиспетчера внедряли -- пшик получился, потом АСУС... Выдолбили ровики в полах -- это дру¬гой уже НИИ. Больше года под ногами путались.

  --  А что это такое -- АСУС?
   
  --  Автоматическая система уборки стружки. От каж¬дого станка по особым ровикам стружка должна была поступать в коллектор, там предварительно спрессовы¬ваться и уже готовыми брикетами идти в вагранку.

 --  И что -- не пошла система?

 --  НИИ в какую! -- это тут так язвили.
   
 --  А почему же не пошла?

    --  Стружкой забилась.

     Анатолию все больше нравился Коробицкий. Вначале раздражала какая-то надменность, чопорность. И хоть эти качества проявлялись неназойливо, сдерживались где-то внутри, Анатолию (и не только, как он полагал, ему одному) они были хорошо видны. Анатолий встречал подобных людей среди служителей «чистой науки», которые считали ниже своего достоинства выпачкать руки машинным маслом. Про себя он такие человеческие качества называл «чистоплюйством». Но по мере сближения с Виталием начинал различать в нём немало других, довольно интересных и неплохих черт. И среди них – собранность, умение чётко, а порою даже хлёстко выражать свои мысли.

      Слесарей они отпустили, а сами через весь двор, огибая какие-то строения, направились в конторку механосборочного, чтобы спокойно за столом у Виталия наметить план действий на ближайшие дни.     Когда обсудили, что им будет нужно для дальнейшей работы, Виталий спросил:
               
                --  Ну, а какое общее впечатление?
               
               --  Радоваться особенно нечему. Вот придёт завлаб – он им тут волну поднимет!
               
                --  Кто это?
   
 --  Да есть такой… наш заведующий лабораторией. Когда мы свой участок оборудуем, станочки поставим, научим заточников – он придёт и посмотрит. Между нами  -- кое-кому тут настроение испортит.

     --  Так уж и испортит? – явно подтрунивая над чрезмерной серьёзностью Анатолия, спросил Виталий. – А если мы все тут хорошо сделаем?

                --  При чём тут мы?  Разве можно в лакированных штиблетах ходить по болоту? А внедрять алмазную заточку на таком запущенном участке – то же самое. Грязища, все станки разболтаны… Ручаюсь головой, что ни один из них не выдерживает точности по паспорту.

     --  Не надо горячиться. Для тех машин, которые мы выпускаем, этой точности вполне достаточно.
Не ракеты делаем.

     --  Так, может быть, эти машины не снимают с производства только лишь потому, что тогда ваш завод и такие, как он, закрывать придётся.

      Виталий согнул палец крючком и протянул Анатолию.

      --  Ну, разогни. Да разогни, чего уж там!

      Анатолий засмеялся и примирительным тоном сказал:

      -   Насчёт закрытия я действительно загнул. Но вот вы инженер, скажите, это порядок, что девчонка несколько минут резец устанавливает? А ведь есть кулачковые зажимы: чик! – и резец намертво зажат.

      --  Это тоже не так просто. У нас не найдёшь двух резцов, чтобы размеры и формы державок точно совпадали. На глаз – они, конечно, все одинаковы… Станки тоже разболтаны, на инструменте микрон «поймаешь», а на станке целый миллиметр упустишь. Тут ведь одно за другое цепляется.

     --  Вот и надо тащить одно за другим. Мы же – институт, а не какая-то контора. У нас есть свой престиж… С вашим заводом возимся по заданию горкома. В случае чего, завлаб, а то и  директор могут и докладную в горком написать.  Директор может и с первым лично встретиться. Конечно, если для того будут веские основания. Так что надо набраться терпения и вести дело до конца.


…Однажды Виталий задержался на заводе позже обычного. Вместе с Анатолием и слесарями он остался после смены, чтобы «поколдовать» на участке, который им отвёл Пугаченко. Слесари – и Вовкун, и Трубин, ещё с того дня, когда Галя Лобода впервые стала работать с новыми резцами, загорелись делом. Вовкун дотошно расспрашивал Покровского, какой инструмент им пона¬добится, как лучше оборудовать участок и, вообще, в чём идея алмазной обработки. Трубин больше помалки¬вал, но слушал внимательно. Пожалуй, даже вниматель¬нее, чем Вовкун, который, не дослушав ответа, спешил задать новый вопрос. Виталия тоже все это интересова¬ло, но неудобно было выглядеть в роли школяра рядом с недоучившимся студентом Толей Покровским.

 Анатолий это чувствовал и, щадя его самолюбие, де¬лал вид, что дает пояснения только слесарям и даже время от времени вставлял в свой рассказ отступления типа: «Виталий Владимирович может подтвердить» или «Виталий Владимирович это знает лучше меня»...
   
 --  Вся история человечества, -- говорил он, -- самые главные ее этапы определяются по инструменту. И даже не так. Правильнее сказать -- не по инструменту, а по главному материалу, из которого человек делал себе ин¬струменты. Каменный век, бронзовый век, железный. Наш век должен называться алмазным, потому что крепче алмаза ничего на свете нет. Вот Виталий Владимирович знает, что, если в очень сильный микроскоп посмотреть на лезвие бритвы, оно выглядит как Кавказский хребет: острые вершины, пропасти, трещины, щели. Точно так же выглядит кром¬ка резца, который затачивали на корундовом точиле. У него острие все в заусенцах, буграх, трещинах. Оно не может долго выдерживать нагрузку. Вершинки ломают¬ся, трещины идут дальше. Через пять-шесть деталей вся острая кромка изнашивается. От «Кавказского хребта» остается груда обломков. А вот если ту же пластинку за¬точить на алмазном кругу, для которого самая крепкая сталь все равно, что масло для ножа, тут уже край бу¬дет ровным. Посмотреть через микроскоп -- так он по¬хож  на   монолитную   ровную  скалу.   Этот  резец  долго служит, его разрушить не так-то просто, хоть и сделан он из того же материала.

Трубин перед тем, как сказать что-то важное, огла¬живал подбородком грудь, как будто ему был тесен воротничок. (На самом деле он ходил всегда с расстег¬нутым воротом). Вот и теперь, предварительно повер¬тев головой, он предложил:

-- А давайте мы... Галю Лободу вроде бы образцом сделаем. Она девчонка старательная. Опыта маловато -- научим. Мы с Олегом станок ее отладим, зажимы смон¬тируем, а тогда и подачу увеличить можно будет. Время мы найдем. Не за один день, конечно, а так, по часику... на свободе. Это же будет вроде наглядной агитации. Она через месяц две нормы даст. Ручаюсь.
   
        Покровский посмотрел на Виталия, и тот понял, что именно  у  него  просят  ребята   совета  и   разрешения.
 
--  Ну, если возьметесь -- это на пользу делу.


     Дома Лида спросила:
   
  --  Что случилось? Ты сегодня какой-то взъерошен¬ный. Неспокойный.

 --  Нет, ничего. Устал немного.
   
 Он, как всегда, поужинал, прошелся по комнате, при¬сел на корточки возле Олежки, который лежал на по¬лу и что-то увлеченно рисовал. Посмотрев на сына, Ви¬талий пошлепал его по попе, встал и начал рыться в книжном шкафу. Ничего оттуда не взяв, сел за стол и развернул «Вечерку».
 
     Лида подошла к нему, прильнула   щекой к  его плечу.

    --  Виталька, где ты сейчас? Пришел домой, а сам где-то там... Витаешь.

Он растерянно улыбнулся, но тут же скаламбурил:

 --  Ты сама виталишь.

--  Серьезно. На работе нелады? Случилось что-то? Расскажи, легче станет. А то ты какой-то не в себе.
   
--  Неправда. Я сейчас очень и очень «в себе». Больше, чем в другое время. Понимаешь, один мудрец сказал: «Господи, дай мне силы принять то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что в моих силах, и дай мне мудрость отличить одно от другого».

     --  А что ты не можешь отличить?

     --  Вот видишь – поняла. Главное, конечно, отличить одно от другого. Можешь ты это изменить, или это не в твоих силах? Есть люди счастливые, для которых такой вопрос не существует. Им не надо его решать. Они как бы заранее знают: вот это моё дело. Я такого сегодня видел. Смотрел на него целый день и завидовал.

     --  Кто он?

     --  Не спрашивай. Ты знаешь. В общем, я, очевидно, уйду с завода.

     --  Куда?

     --  В институт алмазов. Не сегодня, не сегодня… Вот кончу на заводе начатое – и уйду. Месяца через два. Вот так решил – и уже не отступлюсь.


6.

   
   Страдания облагораживают человека, делают его мудрее, добрее, интереснее  --  таково одно из широко бытующих житейских правил. Но немало есть людей, которые в дни страданий ожесточаются, начинают видеть в окружающих только своих врагов. Вот и выходит, что не всегда страдание облагораживает, что сложная и многообразная наша жизнь  не вписывается ни в какие рамки.

     Правда, Лидия Федоровна все чаще приходила к мыс¬ли, что есть в жизни и безусловные правила. Когда че¬ловек тяжело болен, и появляется близкая угроза чего-то непоправимого -- в сознании обреченного происходит переоценка очень многих жизненных ценностей. Многие вещи, события, кажущиеся победы и достижения в хо¬де этой генеральной (и, скорее всего --последней) пе¬реоценки оказываются просто мелочью. И наоборот: случайный взгляд, всплывший в памяти через толщу десятилетий, нечаянная радость, простая человеческая благодарность -- вдруг оказываются наиболее весомой монетой в твоем кошельке истинных ценностей, накопив¬шихся за всю жизнь.

В ночь перед операцией, лежа с открытыми глазами на жесткой больничной койке, Лидия Федоровна мно¬гое передумала. Из коридора в оконца над дверью со¬чился слабый желтоватый свет, постанывала во сне со¬седка по палате, а за окном -- оно было открыто -- мяг¬ким шелестом листьев, всполошенных ветром, вздыхал больничный сад.

Плохое не вспоминалось. Все мелкие обиды, времен¬ные неудачи попросту растворились перед той неизвест¬ностью, перед беспамятством, в которое она завтра уйдет. И никто не может поручиться, суждено ли ей еще раз ощутить свое собственное «я» после операции. Так стоит ли расходовать эти считанные часы памяти, что¬бы воскрешать плохое, однажды пережитое!

В эту ночь она заново воскрешала свои самые свет¬лые дни, и многое в них воспринимала еще острее, еще весомее, потому что к отраженной памятью радости при¬мешивалось щемящее чувство грусти.
   
  Вспомнила встречу с Виталием в Ботаническом саду, вспомнила его новоселье, отпразднованное вдвоем, вспомнила сына и маму, друзей по работе... Она думала: «Какое счастье, что я люблю свое дело. А ведь есть та¬кие, что и не любят. Вот уж кто несчастный! Вот если бы тот человек оказался в моем положении и оглянулся на жизнь, он бы увидел, очевидно, что все отработанные им часы фактически не прожиты, а проданы...» Лидия Фе¬доровна  разволновалась,  вспомнив,  как,  случалось,  что ее разыскивал кто-нибудь из бывших студентов, чтобы по¬дарить цветы или просто сказать несколько теплых слов...

Она решила, что в эту ночь имеет право «побаловать» себя -- вспомнить во всех подробностях самые лучшие, самые радостные дни. Перекладывала их в памяти, как давно хранимые сокровища, и остановилась на одном -- десятилетней давности. Он вдруг вспомнился и расцвел заново до реального, до сиюминутного ощущения -- этот воскресный день в конце августа.

Виталий тогда еще работал на заводе. Вместе с По¬кровским они внедряли алмазную заточку. После неиз¬бежных, но тем не менее неприятных проволочек дело это, наконец, хорошо пошло. Как бывает в таких слу¬чаях, вдруг оказалось, что чуть ли не каждый заводской руководитель «лично» занимался им с самого начала, жертвуя сном и отдыхом.

Их похвалили в райкоме, название завода упомяну¬ли в первой части доклада на областном активе (в той части, которая излагается до канонической фразы: «Од¬нако, говоря об успехах, мы не должны закрывать гла¬за и на отдельные, имеющие место недостатки»).

Она никогда еще не видела Виталия таким окрылен¬ным, как в те дни. Он вроде бы расцвел изнутри. Если раньше в доме часто говорили о событиях в институте, о том, что Сергей М. или Валя Н. нашли нечто интерес¬ное в диссертационной работе, которой руководила Ли¬дия Федоровна, то теперь все чаще вспоминали Га¬лю Лободу, Гришу Трумэна или Пугаченко.

И хоть о заводских делах говорилось с небрежным юморком, Лидия Федоровна видела, что Виталий по-настоящему увлечен работой и любила его еще больше.

Обычно по вечерам к ним часто заходил кто-нибудь из знакомых или они сами, «подкинув» Олежку Лидиной маме, уходили в гости.   По   воскресеньям   Виталий тащил её в лес, на речку, у него всегда находилась компания, где он чувствовал себя главным лицом.

А в эти августовские дни, когда на заводе пошло дело с алмазной заточкой, он стал возвращаться по¬позже, приносил домой специальную литературу, которой раньше не интересовался (по крайней мере, за годы их знакомства).

Она купала сына, возилась на кухне или стирала ка¬кую-то мелочь -- и все время чувствовала его присут¬ствие в доме. А он возился в это время в комнате, читал или что-то чинил и... притягивал ее, сам того не зная, словно магнит. Ее ни на минутку не покидало ощуще¬ние: Виталий тут, рядом, -- отчего в душе было тепло и спокойно.

Лида быстро усвоила его вкусы и привычки и поста¬ралась сделать так, чтобы они стали ее собственными вкусами и привычками. Для нее высшее наслаждение было в том, чтобы подчиниться, растворить себя всю, без остатка -- в нем, в его глазах, в его желаниях, в его чувствах.

Где-то она прочитала утверждение, что завоевать лю¬бовь мужчины очень просто: надо десять раз в день по¬вторять ему, что он самый красивый и самый умный. Го¬ворят же, что мужчина любит ушами... Ее коробили такие откровения. Она действительно много раз говори¬ла, что лучше него на свете нет человека. И он полю¬бил ее. Свершилось чудо. Но в ее действиях не было жи¬тейского расчета, не было никакой заранее обдуманной тактики. Она действительно считала, что красивее ее Виталия, умнее его, обаятельнее -- нет. И если он ее по¬любил, то не за восторженные признания, а потому что настоящая большая любовь не может не зажечь ответ¬ную. В этом Лидия Федоровна была уверена.

Лишь от одной привычки она не могла отказаться: чи¬тать перед сном в постели. Просто не могла уснуть, не прочитав десяток-другой страничек. Виталий этого не понимал, он вертелся рядом, терся щекой о ее плечо, за¬глядывал в книжку, легонько целовал Лиду, в конце концов заставлял отбрасывать книжку в сторону.

Легкая и обновленная, она потом долго лежала, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть ощущения пьянящей радости.

За эти годы Лидия Федоровна похорошела, в ней по¬явилась зрелая женская красота: мягкость в движениях, спокойствие, глубокий, умиротворенный взгляд. И когда слышала в свой адрес комплименты, а это случалось все чаще, с теплой благодарностью думала о Виталии. «Это оттого я кажусь людям красивой, что все время помню о нем. Горе только рака красит, а счастье лучше импорт¬ных румян и теней для век».

Вот так, вспоминая все лучшее, что было, выделяла часы и дни из своего прошлого, которые до сих пор со¬гревали ей душу, которые она бережно хранила и, пере¬живая заново, даже обогащала отдельными подробно¬стями. И вдруг вспомнила то воскресенье. Один из по¬следних дней лета. И заволновалась: «Почему я рань¬ше его не вспоминала? Ведь, по сути, это один из лучших дней в моей жизни... Хотя бы потому, что ни¬чего особенного вроде бы не произошло, а все равно по¬лучился праздник».
   
 --  В тот год было не жаркое лето, и в Киеве многие просто помешались на грибах. В субботу и понедельник куда ни приди -- только и разговоров, что о боровиках да красноголовцах. В понедельник любители обсуждали рецепты маринадов, вспоминали эпизоды вчерашнего похода, а в субботу снова сколачивались компании, раз¬рабатывались маршруты, проводились консультации, где больше белых и как туда проехать. (Тогда еще суббо¬та повсеместно считалась рабочим днем). Виталий пришел с работы и сказал: -- Ну, мать, собирай узелки, готовь лукошко. Завтра едем за грибами.

-- Утром? -- спросила она.
   
 --  Нет, --  засмеялся он.— Почти ночью. В поло¬вине пятого уже выедем.

  Она быстро прикинула в уме, что надо успеть сделать: сходить в магазин, отгладить брючки, разыскать кеды, отвезти Олежку маме...
 
--  А как мы поедем? Электричкой?
   
  --  Нет. Будет лимузин. Порто-франко... С доставкой на дом.

 --  Это хорошо.

Она снова прикинула в уме: «Если на машине -- мож¬но и подстилочку взять поплотнее, и большой термос  --  ведь не на себе все это тащить».
   
 --  А почему ты не спрашиваешь, с кем мы едем? -- не выдержал Виталий. Он, очевидно, ожидал этого во¬проса.

     --  Мне все равно. Главное, что едешь ты, --  ответила Лида.

 На следующее утро первые лучи солнца они встретили уже в Гостомеле. Тяжелым жуком гудела «Победа» и шлепала по гостомельской булыге колесами. За рулем сидел Леня.  (Хозяин машины, как утверждал Покров¬ский, смутно представлял себе, куда надо давить, что¬бы она ехала).
 
Машина была старая, с замызганными сиденьями. В ней пахло не бензином, а скипидаром. Обивка на по¬толке была выпачкана масляной краской. Но Леня ли¬хо «давил железку» и весело посматривал вперед, на высокие сосны, выстроившиеся вдоль дороги. Они тор¬жественным караулом провожали машину, расступаясь перед нею.
 
 --  Подумать только! -- говорил Леня. -- И  все это я мог проспать. Первый луч на стволах сосен -- смотрите, какой ритм, какая игра! Просто руки чешутся взяться за кисть и бросить баранку.

--  Но прежде, чем сделать это, ты нас высадишь? – с улыбкой спросл Виталий.

 Рядом с Леней сидела Танечка -- женщина лет три¬дцати, с хорошим цветом лица и немного грустными гла¬зами. Как выяснилось позже, Танечка -- врач и работает в Институте геронтологии научным сотрудником.

 А на заднем сидении вместе с Лидой и Виталием си¬дел Анатолий Покровский. Он помогал Лене время от времени приводить в чувство его старую, доставшуюся в наследство от тети «Победу». Покровский и орга¬низовал всю эту поездку. Танечка и Леня впервые ви¬дели друг друга, так же как Лида и Виталий -- их обоих.

Но прекрасное утро, пустынное шоссе, «тачка», над которой хозяин не трясется («не прожгите сигаретой чехлы», «не хлопайте дверцей»), и ожидание встречи с лесом -- все это быстро объединило их, помогло на¬строиться легко и благожелательно.
   
 --  Вот ни с кем я так спокойно не езжу, как с Ана¬толием, -- сказал водитель. -- Вдруг что случится -- авто¬механик рядом.

     -  Ну… .-- протянул Виталий, загадочно улыбаясь, -- сегодня вы, Леня, можете ездить еще увереннее и еще быстрее.  С вами не только автомеханик, но и врач  рядом.

Леня захохотал, откинув голову на спинку сиденья, и так вильнул рулем, что Танечка едва не упала на его плечо.
 
Когда проезжали через Гостомель, на автобусной остановке уже толпились люди, многие -- с пустыми корзинами и ведрами в руках.

      --  Видите, -- оживился Покровский, -- сегодня грибы будут. Если гостомельцы взялись за лукошки -- значит, есть грибы. Они-то лес знают хорошо.

     --  А мне все равно, -- сказала Танечка. -- Лишь бы лес поглуше. Я так хорошо отдыхаю, если остаюсь одна среди деревьев и птиц... Душа от всякой копоти отмы¬вается.

     Утренний асфальт был чист, чуть влажен и после тряского булыжника, который остался позади, особен¬но гладок. Низкое солнце, еще не разгоревшееся ярким огнем, поднималось за их спинами, косыми лучами лас¬кало дорогу, золотило шелковистые стволы могучих со¬сен. Когда дорога ныряла в низинку, пересекала ручей или болотце, над ней еще проплывали едва различимые белесые струйки тумана.

     --  Анатолий,— сказала  Лида,— а   водитель  наш...

     --  Леонид.   Вам  разрешаю  называть  меня  Леней, -- обернувшись к ней, улыбнулся водитель.

     --  Вы хоть знаете, куда ехать-то?

  --  Вот вскоре должен быть дубовый лес и беседка... А за нею сразу поворот,— ответил Покровский.
 
   --  В общем, наш лес за деревьями, -- подхватил те¬му Виталий.  Он говорил громче обычного, потому что шумел мотор и гудела под колесами дорога. -- Это во время войны в Сибири, в Анжерке, мы там с бабушкой в эвакуации были,    вся   шпана   знала    некоего Ярика. И вот один мальчишка попал в милицию. У него спра¬шивают: «Где ты живешь?» А он отвечает: «У Ярика за стенкой». -- «А Ярик где живет?» -- уточняет дежурный. --  «У меня за стенкой».  И поэтому я хочу уточнить:  по¬ворот возле беседки или беседка возле поворота? Тут же беседки на всем пути.

     --  А я, честно говоря, вот так  ехал бы и ехал, чтобы только утро не кончалось, -- сказал беспечно Леня.

     --  Нельзя, -- покачал головой Покровский. -- Нас де¬ревенские обскачут. Тут такие асы. Проковыляет бабушка-калабушка — и на километр вокруг ни одного грибочка...

     Наконец, «Победа» свернула с шоссе и козлом запры¬гала по лесной дороге. Эта дорога, просевшая за долгие годы службы под колесами телег и машин, распорола надвое массив старого дубового леса. И узловатые корневища, вползающие с двух сторон в колею, казались нитями циклопической штопки.

     Опустили стекла -- и в машину заструился легкий, сладковатый воздух. Все даже потянулись, расправляя плечи, как будто собирались вдруг запеть квинтетом. В это время машина резко дернулась и остановилась. Виталий, Лида и Анатолий разом подпрыгнули, доста¬вая макушками крышу, а сидевшая впереди Танечка едва не въехала в лобовое стекло. Это Леня резко на¬ступил на тормоз. Машина заглохла. А Леня распахнул дверцу, вылетел на дорогу и, пробежав вперед шагов десять, вдруг принялся шлепать себя по животу и ко¬ленкам, приседать, что-то выкрикивая.

     Виталий сразу понял, в чем дело, и с напускным спо¬койствием, не повышая голоса, торжественно произнес:

     -- Кажется,   наш   водитель   нашел   священный   гриб предков.   Как бы он от радости не съел его в сыром виде.

Поплясав, Леня бросился на колени и поднял над головой два прекрасных белых гриба. Покровский вы¬скочил из машины и поспешил к нему. После этого уже никто не мог усидеть на месте. Лида ступила на влаж¬ный песок лесной дороги, и ее закачало от густого за¬паха пробуждающихся трав. А впереди у дороги стоял крик. У Лени в кепочке лежало несколько грибов, вы¬дранных с землей, он ползал на коленях, разгребая тра¬ву. Анатолий Покровский тоже что-то нашел. Он шарил вокруг «счастливого» места, всё расширяя радиус своих поисков. Виталий зашагал по дороге дальше.

«Хоть бы и он  что-то нашел -- подумала Лида, -- он, как мальчишка, ревнив к успехам других, только вида не подает. Пусть уж я ничего не найду, только бы он порадовался».

Лида подумала, что не следует сейчас идти за Вита¬лием. Он увлечен поиском, хотя и напускает на себя безразличный вид. Вернулась к машине, вытащила кор¬зиночку, плетенную из цветного гупера, приготовила нож и решила немного пройтись вдоль дороги, по ко¬торой только что проехали. Но в это время Покровский стал кричать:
   
 --  Товарищи! Куда же вы все? Минутное совещание!

     Держа между   растопыренными  пальцами несколько грибов (чтобы не поломать), он подождал, пока подой¬дет улыбающийся Виталий, и спросил:

     --  Откуда такая неорганизованность? Давайте снача¬ла решим: может быть, на полчаса задержимся тут, а может быть, уже поедем до намеченного места?

     --  Как говорил один мой друг: кто же от клева ухо¬дит? -- пожал плечами Виталий. -- По-моему, от добра добра не ищут. Надо на целый день остановиться тут поблизости.

     --  Только не на дороге, -- сказал Леня.

     --  Нет, дорогу нам придется уступить другим.

     Виталий   весь   разговор   вел   дурашливым   тоном,   но Лида чувствовала, что в нем уже разгорелся азарт. Он заставлял себя не смотреть на первые трофеи води¬теля и Анатолия, под его напускным спокойствием она могла разглядеть нетерпение... Даже какой-то на¬мек на румянец проглянул на его гладких, выбритых ще¬ках.

     Все снова уселись в машину и медленно поехали, отыскивая место, где приятно было бы остановиться. Нашли быстро, потому что каждому не терпелось кинуть¬ся под высокие кроны старого леса, обшаривая многообе¬щающие островки подлеска, поляны, обвалившиеся и     за¬росшие    травой    откосы    огневых    позиций    минувшей войны. Их еще часто можно встретить в лесах под Киевом.

Договорились: все возвращаются к машине в поло¬вине одиннадцатого для того, чтобы вместе позавтра¬кать. Замкнули машину -- и разбежались.

  Виталий взглянул на часы. Было четверть седьмого. Лидия Федоровна с фотографической точностью вспом¬нила эту картину. Бархатисто-черные стволы столетних дубов на фоне сизоватой от росы зелени, ровный свет, отраженный от позолоченных солнцем вершин, остров¬ки уже желтеющего папоротника. Свежо и тихо. Она зябко подернула плечами. Виталий обнял ее одной ру¬кой, как будто ввел в теплый и добрый дом.

-- Ну что, мать, побегаем?

Она прильнула к его груди, чувствуя под шерстяной рубашкой горячее и сильное тело. Он легонько поцело¬вал ее в лоб, прошелся теплой ладонью по спине и спро¬сил:
   
 --  Согрелась? Давай так: ты иди прямо, чтобы солн¬це все время в левый висок. Будешь мне ориентиром.  А я петлями пошастаю и буду стараться не терять тебя из виду. Лады?

 Он был легок на ногу. У нее и сейчас светлело на ду¬ше, когда вспоминала Виталия в тот день. Черные спор¬тивные брюки из эластика с каким-то шиком обтя¬гивали его стройные, как у танцовщика, ноги. Рукава синей шерстяной рубашки немного подвернуты. Он был полон нетерпения и азарта. И когда они уже пошли по лесу, его белая кожаная кепочка замелькала, запорха¬ла, как мотылек, по дубраве и меж кустами орешника.

  Насмотревшись, как он увлеченно петляет по лесу, Лида понемногу и сама стала присматриваться к гри¬бам.
   
  Мягкая трава дышала под ногами, ластилась к по¬дошвам, податливая лесная почва чуть пружинила. В изжелта-зеленом бархате вереска ярко поблескивали сы¬роежки -- красные, розовые, голубовато-зеленые. Нож легко подрезал их белые губчатые ножки. И хоть         здо¬ровый гриб встречался редко, ей доставляло удоволь¬ствие перебирать в руках крохкие, остро пахнущие кругляши.

     -- Лида-а! Ого-го-ой! -- еле пробился через глухую дрему лесного спокойствия голос Виталия.

     --  Я здесь! -- отозвалась она, и собственный голос по¬казался ей оглушающе звонким.

Замерла и прислушалась. Неясный, не столько слы¬шимый, сколько угадываемый шум, потом приглушен¬ный треск сучьев.

 Мелькнула вдали белая кепочка, и вот уже показалась меж стволами его синяя рубашка. Он подошел и, не скры¬вая радости, сказал:

-- Смотри: четыре белых нашел. Какие красавцы, а? Давай к тебе в корзину положим, а то я быстро бе¬гаю -- еще выроню.

Он отдал ей грибы и устремился дальше. И деревья, то пропуская его, то вновь заступая, как будто кружи¬лись в медленном хороводе.

Лида все шла и шла себе, стараясь сохранить направ¬ление, чтобы солнце светило ей в висок, пока не спусти¬лась в низинку -- небольшой отлогий распадок. И здесь увидела замшелую проплешину, всю в желтых пятныш¬ках, как будто по ней рассыпали горсть новеньких мед¬ных монет.

В плотном, как цигейковый ворс, мху сидели лисички. Она очень любила эти грибы: крепкие, яркие, не под¬дающиеся никакому червю; разве что улитка, случа¬лось, лакомилась ими, присасываясь к бархатистым шейкам.
   
 Она с удовольствием запускала пальцы в мягкий мох, перед тем, как опустить в корзину, ласкала каждую в ладошке.

 Перебираясь на корточках с места на место, она обо¬шла замшелый бережок распадка. Поднявшись во весь рост, осмотрелась. Здесь к дубовому лесу примешива¬лись ели, а дальше плотной рощицей теснилась группка молодых осин, в чью зелень осень уже приплела первые блестки бордовой листвы.

 Она решила осмотреть эту осиновую рощицу. Грунт в ней был переувлажненный, трава почти не росла, много¬летний слой опавших листьев, спрессованный снегами и ливнями, дышал под ногами, чуть потрескивая погре¬бенными под листвой старыми сучьями. Осинник казался безжизненным, и Лида побрела меж тонкими стволи¬ками, чтобы пересечь его. Стали попадаться низкорос¬лые, раскустившиеся березки с красноватыми комелька¬ми, сквозь прошлогодние листья пробивалась зелень давно отцветших ландышей.

...И она замерла в предчувствии удачи. Потом Лида говорила, что даже на секунду зажмурилась, боясь спуг¬нуть это сладкое предчувствие чего-то необычного. Не верилось, что вот так, на виду, теснясь и подпирая друг друга, выстроилась большая семья красноголовых подосиновиков.

     «Ой, да что же это такое?» -- подумала она, боясь, что это чудесное явление при первом ее движении исчезнет.

  Но потом, скользнув взглядом дальше и увидев, что за этой семьей тут и там на нее смотрят красные фона¬рики на белых ножках, срывающимся голосом закри¬чала:

  --  Витя! Виталий... Ви-ита-алий!
   
  Но ей никто не ответил. Жалко было срезать такую красоту, хотелось, чтобы и он полюбовался красноголовыми крепышами. Она еще раз позвала его. И опять -безрезультатно. Только эхо вернулось к ней. И еще звонче стала тишина в ничем не нарушаемом спокойствии волглого, пахнущего грибами и мокрой листвой воздуха. Лида быстро опустилась на колени и стала подрезать одну за другой плотные, белые, как хлебное сало, нож¬ки. Собрав самые крупные грибы, стала выискивать челыши — маленькие, у которых ярко-красная шапочка еще не успела поднять поля, а была глубоко, как кол¬пачок, надвинута на пузатую, почти такой же толщины, ножку. Её радостное волнение обострялось трево¬гой за Виталия. Она снова поднялась и истошно, сколь¬ко позволяли легкие и горло, закричала:

--  Ви-итя-а!
    
 Лес молчал. Растерянно осмотрелась. Большие де¬ревья отступили, справа тянулся осинник, который она миновала, слева кучились кусты орешника, темнели ольховые заросли и чуть в стороне виднелись стволы красного соснового леса. Солнце ушло, увязнув и затем растворясь в рыхлых, многослойных облаках. В лесу бы¬ло свежо, тихо и тревожно... Вначале она хотела пробе¬жать вперед. Но еще раз взглянула на небо и растеря¬лась: куда -- вперед?

 -- Витя-а-а!
   
 Защипало глаза от подступивших слез. Глухо донес¬ся еле различимый гул грузовика. «Значит, там Бородянское шоссе. А вдруг не Бородянское? Откуда мне знать, что тут нет другой дороги?» Ей вдруг послыша¬лось едва различимое: «и-и-а-а!» Вся напряглась        при¬слушиваясь. Через минуту снова: «а-а... И-да-а!»

--  Я здесь! Здесь! Ви-и-тя-а!
Аж голова закружилась от напряжения -- так она кричала. Наконец убедилась, что он ее слышит и идет сюда.

Вскоре Виталий с хрустом вывалился из осинника -- разгоряченный, в мокрых кедах, к рубашке прилипли паутинки бабьего лета.
   
 Порывисто обняла его. Разжав ладони, он обро¬нил на землю лукошко и ножик, взял ее за плечи и уча¬стливо спросил:

-- Ты чего испугалась?

-- Не знаю. Разволновалась... Стало страшно за тебя.

-- И все? Ну, тогда пошли вместе. Я еще пару белых нашел, в сосняке -- несколько рыжиков, такие сочные, ну как морковка!.. Только я шастаю -- ты быстро уста¬нешь. Постой!

Он кинулся к корзине.

--  Что я вижу? Где это ты набрала?

--  Вот тут, -- сказала она.

--  Всё  обработала?

--  Не знаю, тебя звала, звала...

Он завертел головой, обшаривая взглядом мшаники, и вдруг быстро пошел вдоль пологого бережка распад¬ка. Зайдя за куст, закричал:

-- Лидочка! Лида, сюда иди!

В ней снова проснулся азарт. Раздвигая руками вет¬ки, напрямик прошла к нему. Виталий сидел на земле.

-- Ну, красотища! Ну, красотища -- даже резать жал¬ко. Давай полюбуемся. Картина?

И снова многочисленное семейство подосиновиков: и крупные, с выцветшими до желтизны шапками, и толь¬ко что вынырнувшие из земли малиновые пампушки. Лида сияла, глядя на это лесное сокровище, но еще большее удовольствие доставляло ей видеть, как радует¬ся Виталий.

Вдвоем они облазали весь бережок, набрав почти до краев ее корзинку и лукошко Виталия, и уселись отдох¬нуть под кустами орешника. Длинные, грациозно изогну¬тые побеги, свисающие почти до земли, отгородили их от мира, который и без того оставался безлюдным и тихим.
   
  --  Я так рада за тебя…

      --  Да, такое может быть раз в сезон. А почему за меня? Тебе, что ли, эти красавчики не нравятся?

     --  Мне нравишься ты.

Она сказала это тихо, но с такой откровенностью, что у Виталия от любви и нежности дрогнуло сердце. Он стал целовать ей руки, едва касаясь их губами, так что она ощущала кожей только влажное дыхание. Лида пой¬мала его ладонь, пахнущую грибами, и прижалась к ней щекою...

  Он подхватил её на руки – и так, вместе с нею, опустился на колени, положил её на мягкий, остро пахнущий грибами лесной ковёр, стал целовать колени.

 --  Витя… здесь?

 --  Да, да, да…

  …Какое-то время они оба приходили в себя.

 --  Вит, -- не поворачивая к нему лица, тихо сказала она. – Я, кажется, ногой опрокинула корзинку с грибами.
   
  Резко выбросив вперед руки, он сел  и рассмеялся.

 Шумели, покачиваясь, верхушки сосен. По небу, цеп¬ляясь друг за друга, плыли косматые облака.

Он согнал с лица улыбку, взглянул на часы и озабо¬ченно сказал:

 -- О! Уже десять. Я соберу грибы, и будем двигать. А то нас начнут искать.

Они еще петляли по лесу и, когда вышли к машине, возле нее застали только Леню, который сидел на пустой канистре и дописывал этюд. На куске загрунтованного картона видны были отрезок просеки, примыкающий к нему питомник молоденьких, чуть выше человеческого роста, березок и за ними синеватая стена хвойного леса.

 --  А где наши? -- спросил Виталий.
   
  --  Они уже были здесь, не дождались вас и решили минут двадцать еще походить.   Скоро возвратятся.

 Лида долго и внимательно наблюдала, как Леня сме¬шивает кисточкой краски, потом торопливо бросает мел¬кие мазки и снова смотрит и смотрит на лес, как будто кто-то должен подать оттуда ему знак.

--  Леонид, -- сказала она, -- вы можете продать мне этот этюд? 

--  А что -- нравится? -- переспросил, склонив голо¬ву набок и рассматривая свою работу.
    
--  Не то слово. Вы даже не представляете, как все это звучит во мне.

       Леня оторвал взгляд от своего этюда, повернул голо¬ву и посмотрел снизу вверх на Лиду:

   --  Вы это серьезно?

   --  Серьезно.
   
   --  Я вам его дарю. Вот только чуть-чуть передний план подмалюю.

     --  Мне неудобно принимать такие подарки. Да и с какой стати вы будете дарить мне такую работу!
Он еще раз посмотрел на Лиду,  улыбнулся и ска¬зал:

--  Это будет тот самый случай, когда дарят за кра¬сивые глаза. Я это говорю серьезно.
     --  Ты что это ухаживаешь за моей женой? -- вытас¬кивая из машины кошелку со снедью, спросил Виталий.
    
--  Я не хочу за красивые глаза, -- почему-то сму¬щаясь, сказала Лида.

     --  Тогда я дарю вам этот этюд ко дню рождения, -- Леня повернулся к Виталию и крикнул: -- А на день рождения можно?

     --  Это не скоро, -- ответил Виталий, -- это двадцатого мая.
  Леня осторожно взял не просохшую еще работу, по¬вернул оборотной стороной и той же кисточкой, макнув ее в сине-зеленую смесь на палитре, написал: «Лиде на память ко дню рождения. За красивые глаза».

 На просеке появились Анатолий и Таня. Они подо¬шли, и все потянулись к их лукошкам: много ли собра¬ли? Анатолий один за другим вытаскивал из корзины грибы и приговаривал:
   
 --  Во -- молодец! А этот -- смотрите. Двадцать семь белых нашел и больше десятка подосиновиков. А что Танечка? --  спросил Виталий.-- Как у вас дела?

     -- Лучше всех. У меня на сковородку -- грибов и на год -- впечатлений. Я коллекционирую мгновенья.

     --  Ну, тогда мы вам подарим еще одно -- самое пре¬красное, -- сказал Виталий, -- вы сейчас увидите, каким бывает аппетит в лесу.

   ...В соседней палате кто-то громко застонал. Лидия Федоровна услышала, как щелкнул выключатель и по коридору протопала дежурная няня. Вскоре снова все стихло. «Боже ты мой! -- подумала она. -- Какое это бо¬гатство -- вот такой один день». Но тут же вспомнила еще один эпизод того долгого летнего дня и горько усмехнулась.
  ...Уже на обратном пути, после того, когда были раз¬делены все радости и охи по поводу ее, Лидиной, не¬обыкновенной удачи, когда Леня пообещал написать по памяти натюрморт с грибами, Покровский, обращаясь к Тане, сказал:
   
  --  Вот вам тема для диссертации. Возьмите две груп¬пы стариков, за которыми вы там в институте наблю¬даете, и возите ради науки одну каждый день -- за гри¬бами, а вторую -- по городу.

     --  Не слушайте,— перебил его Леня. -- Я серьезно хочу спросить: как сейчас ученые-геронтологи считают, какая основная причина неуклонного старения челове¬ческого организма?

     --  Леня, вы серьезно? -- удивилась Татьяна, -- Вы же образованный человек и должны понимать, что тут го¬раздо больше неясного, чем ясного. Определяющие про¬цессы происходят где-то на клеточном уровне... А о том, что уже более или менее доказано, написаны целые тома.

     --  Значит, ничего не ясно, -- вздохнул Покровский. -- Когда человек находит истину, она помещается на од¬ной страничке, а то и в одной формуле. А когда пишут
толстые тома -- это от неясности.

     Они и на обратном пути сидели в том же порядке. Леня -- за рулем, Татьяна -- рядом,  а позади Лида с Ви¬талием и Покровский. Только теперь Татьяна взобра¬лась на сиденье с ногами и могла поворачивать голову и к водителю, и к сидящим сзади.

     --  Вы говорите хлестко, -- посмотрела она на Покров¬ского, чуть ли не всем корпусом повернувшись назад, -- но это не значит, что верно. Попробуйте на одной  стра¬ничке описать причины износа автомобиля.

     Леня, который не отрывал взгляда от шоссе, но вмес¬те с тем внимательно прислушивался к разговору, вдруг захохотал:

 --  Это вы, Танюша, не лучший пример выбрали. При¬чину быстрого износа автомобиля можно исчерпывающе описать двумя словами: «плохой водитель». Вот если б
мою машину с первого дня Анатолий водил, она жила бы сто лет.

 И Леня стал с юмором рассказывать, с какими при¬ключениями водила эту машину его покойная тетя, ко¬торую в основном возили на буксире, и как он сам едва не сжег злосчастный драндулет, разогревая мотор паяль¬ной лампой. А Лида, прижавшись к теплому плечу Ви¬талия, шептала ему в ухо: «Давай купим тебе машину. Я представляю, как будет красиво, когда ты сядешь за руль! В лес будем ездить... Я вот за учебник гонорар по¬лучу, снимем с твоей книжки, стянемся, а?» Татьяна же в это время продолжала спор с художником.
   
   --  Я тоже люблю юмор. Но ваш драндулет — это ваш драндулет. И ничего больше. А срок службы машины вообще зависит не только от водителя, но и от условий
ее   изготовления,   от   дороги,   от   конструкции,   качества металла и качества горючего, и еще от десятков причин. А ведь человек не машина, он в тысячу раз сложнее. И если говорить о человеке вообще...

  --  Милая Танюша, -- прервал ее тираду Виталий, -- Леню не интересует «вообще». Его интересует «в част¬ности». Он хочет воспользоваться знакомством с вами
и выхлопотать себе лишний год жизни.

 Таня, очевидно, подумала, что в такой компании, под такое хорошее настроение, когда в багажнике доброй Лениной колымаги трясутся полные лукошки, а ясное августовское солнце поливает сиропом асфальт, -- серь¬езный разговор о ее любимой геронтологии просто       не¬уместен. Она улыбнулась и сказала то, что от нее ожи¬дали:

 -- Дорогие, если вас интересует только «в частнос¬ти», то все завоевания геронтологии можно поместить в одной гениальной формуле: «чтобы жить долго --   надо жить хорошо».

-- Ну, спасибо, Танечка! -- обрадованно сказал Леня.
      А Лидия Федоровна в ту минуту подумала... Да, она точно вспомнила и горько усмехнулась, пожалев, что не постучала по чему-нибудь деревян¬ному. Тогда она -- счастливая -- самонадеянно подума¬ла: «Если так -- я буду жить вечно!»

7.
 
     Виталий Владимирович не любил официальных про¬водов и торжественных встреч. Он выскальзывал из дому в последний момент с таким видом, будто шел за газе¬тами. Находясь в командировке— не писал и не звонил, заявлялся домой неожиданно. Отпирал двери, ставил че¬модан в сторонку и деловито начинал раздеваться.
   
     Если Лида бывала дома, она бросалась ему на шею. Радостное замешательство, счастливый клекот, который рвался из ее груди, вся эта минутная буря в прихожей добавляли еще одну строку к светлой страничке его жизни. И каждый раз, когда приутихали восторги, он произносил какую-нибудь очень будничную фразу, вроде того:

--  Знаешь, я давненько не пил приличного кофе. 
Лида догадывалась, что эту фразу он придумывал по дороге с вокзала, а возможно -- еше и сидя в вагоне, и что весь его подчеркнуто будничный вид -- всего лишь игра, давнишняя игра, ставшая частью натуры. Ну и что с того?

Все мы на протяжении жизни невольно играем мно¬жество ролей. Один при этом более талантлив, другой менее, третий говорит «пожалуйста» таким тоном, что хочется выйти вон. И все же эти роли помогают нам на¬ходить взаимоприемлемые формы общения. Детская не¬посредственность нас умиляет, но и утомляет довольно скоро. Среди взрослых людей непосредственность так же редка, как и крупные таланты.

Лида, при всей своей непосредственности, иногда «по¬дыгрывала» Виталию, если видела, что ему приятно. Уезжая в командировку, он, как бы между прочим, спрашивал:
 
-- Так что тебе, мать, привезти?

Ей было все равно, что он привезет. Любой пустяк ра¬довал, потому что подтверждал самую дорогую сердцу истину: Виталий думал о ней в отъезде. Пусть недолго, пусть одну минуту -- когда увидал в витрине магази¬на или на прилавке какую-то безделушку, а все же думал! Но объяснить ему все это -- слишком сложно. И она, в ответ на его напускную   обыденщину,   горячо  просила:

--  Лучше приезжай поскорей сам!
   
Ее восторженность вроде бы оттеняла, делала замет¬нее его мужскую сдержанность. Лида искренне радовалась, что и этим своим «подыгрыванием» обогащает его жизнь еще несколькими приятными мгновениями.

 С той поры, как Виталий перешел на работу в НИИ алмазов, прошло около двух лет. Он уже вполне освоил¬ся со своей должностью старшего инженера одной из лабораторий. Его довольно часто посылали в команди¬ровки. Уезжая из Киева, он чувствовал себя не просто командировочным, а своего рода глашатаем прогресса, посланцем будущего. Дело в том, что командировки бы¬ли связаны, как правило, с внедрением алмазного инст¬румента.
...На вокзал он приехал не в трамвае, а в черной «Вол¬ге». Водитель институтской дежурной машины достал из багажника его коричневый чемодан. Сдержанно кивнув водителю и сказав: «Благодарю вас», -- он направился внутрь вокзала.

 С хорошим настроением  вошел в купе минут за пять до отправления поезда. Небрежно запихнул свой чемо¬дан под нижнюю полку, а портфель с чертежами акку¬ратно поставил у изголовья и придвинул к нему свою по¬душку.

  Его попутчики уже были на своих местах. С одной сто¬роны сидел пожилой, стриженный «под бокс» майор, а рядом с ним мужчина чуть помоложе, но чем-то похожий на майора. «Наверное -- братья», --  подумал Виталий. На его полке робко пристроилась женщина. Ее он даже не рассмотрел вначале, только успел заметить несколько старомодную тяжелую косу, уложенную короной, розо¬вое лицо и большие руки, скрещенные на коленях. При его появлении она поспешно встала.

-- Я тут... на вашей полке.
   
--  Ради бога! -- приветливо улыбнулся ей Виталий. -- Если вам удобно, я переберусь наверх.
 
   --  Не... спасибо.

    --  Я уже предлагал им, -- отозвался майор, -- не хотят. Говорят, что наверху спокойнее.

  Когда поезд тронулся, Виталий приник к окну. Осен¬ний лес, залитый октябрьским солнцем, которое было уже довольно низко, то подступал к железной дороге, то отбегал от нее, открывая взгляду холмы и овраги, зе¬леные квадраты озимых всходов, сельские строения, плы¬вущие в полях.

 Осенний лес -- многоцветный, когда сосны еще тем¬нее, белые стволы берез еще ярче, как бы подсвеченные желто-лимонными фонариками облетающей листвы, -- этот лес всегда навевал на него щемящую грусть. Душе хотелось откровений. Он отвернулся от окна и стал вни¬мательно рассматривать попутчицу. Ей не было тридца¬ти. Крепкая, чернобровая, большие белки глаз вокруг темных зрачков отливали синевой, как дорогой фарфор. Здоровье, можно сказать, выпирало из нее, сильный за¬гар не мог сдержать румянца, который мерцал во всю щеку, а полные, не знающие помады губы влажно блес¬тели.

  Почувствовав на себе пристальный взгляд, она повер¬нула голову и взглянула на Виталия. Он улыбнулся вежливо и спросил:

  -- Вас, наверное, зовут Галей?
  Спросил наугад, надеясь в дальнейшем развить вари¬ации на тему украинской народной песни «Ой ты, Галя, Галя молодая».

 К его удивлению, она еще шире раскрыла подернутые синим туманом глаза и сказала:

  --  Ага!.. Вы что -- фокусник?
   
  --  Нет, -- располагающе улыбаясь, скромно ответил он, -- я простой граф Монте-Кристо.
  --  Ну уж -- граф... -- понимая, что это шутка и, тем не менее, с недоверием возразила она.--- Вы приличный мужчина. Фокусник, наверное.
    
Майор повернул к ней свое грубое, иссеченное пря¬мыми редкими морщинами лицо. Его глаза засвети¬лись теплом. Чуть надломив в улыбке морщины щек, он сказал:

 -- Как плохо, девушка, иметь дело со штатскими. Да? Вот на военного взглянешь -- и чин, и род войск, и все заслуги сразу видны.
   

  --  Больше того, -- поддержал его Виталий. -- У нас в военных лагерях, когда я был студентом, один капитан (мы его крылатые фразы в дневники записывали) заяв¬лял: «Ежели человека военного поставить супротив че¬ловека штатского, то этот штатский менеет, менеет, менеет и совсем ишшазает».

     --  К сожалению, дураки особых нашивок не носят ни в армии, ни на гражданке, -- примирительно сказал майор.

 Этот разговор развеселил спутника майора (позже выяснилось, что они действительно — братья). Очень скоро в купе витал дух доверия (впрочем, ни к чему не обязывающего), дух взаимных откровений. Этому спо¬собствовала необходимость просидеть рядом лицом к ли¬цу долгий и ничем другим не заполненный вечер.

 В наш век высоких скоростей и постоянной спешки почти не остается времени для простого человеческого общения. Между тем и святой, замаливающий людские грехи, и отъявленный мироненавистник, мудрый фило¬соф и распоследний забулдыга -- каждый хочет, чтобы в мире нашелся хоть один человек, который бы его по¬нимал и, главное, -- уважал. А попутчика, если он не ест перед тобой колбасу с чесноком, громко чавкая, не цы¬кает без конца зубом и не сыплет с верхней полки табак на головы, почему не уважать? Тем более, что завтра он сойдет с поезда и никогда не потребует официальных подтверждений твоего к нему уважения.

Через час было известно, что майор и его брат, кото¬рый работал часовым мастером в ателье на Бассейной, едут в Нижнереченск на свадьбу. Их третий брат, живу¬щий в Нижнереченске, женит старшего сына. Галя ехала на республиканский семинар работников общественного питания. Она была заведующей производством, а точ¬нее -- старшим поваром в сельской чайной. О Виталии знали, что он ученый и что едет в «командировку на один из заводов». Часовой мастер небрежно заметил:
   
 -- Знаем мы этот «один из заводов». Туда многие при¬езжают. Половина продукции, говорят, за границу идет. А японцы даже все чертежи, все тайны производства -- что касается одного аппарата -- целиком закупили. На¬ши, значит, никому эти секреты не открыли, а японцам открыли. За деньги, конечно.

 --  Лицензию продали, -- подсказал Виталий.
   
--  Вот-вот. Наш братуха тоже там работает, в калиб¬ровочном цехе, так рассказывал...

 --  Не болтай, -- одернул его майор.

 Виталий улыбнулся братьям (краем глаза он видел, что попутчица прислушивается к их разговору) и заме¬тил:
   
 --  Норберт Винер, которого считают отцом киберне¬тики, однажды сказал, что главный секрет -- это сам факт существования секрета.

     --  Что правда, то правда, -- согласился часовой мас¬тер. -- Вот валяется бумажка. Допустим... Ну и пусть себе валяется. Я не дворник, чтобы мусор поднимать. А если на бумажке будет написано «секретно» -- обяза¬тельно подниму и прочитаю. Даже если и не пойму ни черта, а все равно интересно.

 --  Саша, кончай, -- попросил майор брата.
   
 --  Не командуй ты хоть тут, я же про себя говорю. Могу я мысль свою изложить...

     --  Тем более что приходит она к тебе редко.

     -  Хотя бы. Вот молодой и красивой девушке Гале мы с тобой оба неинтересны, а вот они, -- часовой мастер кивнул в сторону Виталия, -- интересны, потому что за ними неизвестность имеется, тайны науки...

     --  Все, поменяли пластинку, -- тоном, не допускаю¬щим возражений, сказал майор.-- Галя, а что вы буде¬те делать на семинаре? -- поинтересовался он.

     --  Ой, и не знаю.... Написали мне в райпотребсоюзе выступление на десять минут. Прочитать надо. А потом буду сидеть.

 --  Выходит, что вы докладчик?
   
 --  Где уж там... Понаписывали мне слова какие-то: пас¬сировка, тепловая обработка и всякое. Кто послушает, так и есть не захочет. А вообще я готовлю хорошо. Потребсоюзовское начальство, если каких-то гостей на¬до принять из области или иностранцы бывают -- так ко мне их везет.

 --  Счастливый у вас муж, -- заметил майор.
   
  --  А вот он и не ест, -- с сердцем сказала Галя, и на лбу из розового мрамора наметилась легкая складоч¬ка. -- Он только закусывает. И ему все равно чем. За что, говорит, люблю самогон -- его «жувать» не надо.

      Наступила неловкая пауза. Виталий понял, что пора «вклиниться».

  -- Это в одной еврейской семье, -- вспомнил он ста¬рый анекдот, -- дедушка вкусно заваривал чай. Со всего местечка к ним на чай ходили. Но свой секрет заварки дедушка не открывал. И только когда уже умирал, в от¬вет на мольбы родственников раскрыть секрет заварки чая, доверился им. «Дети, -- сказал он, умирая, -- глав¬ный секрет -- не жалейте заварки!»

 Больше всех  смеялась Галя.
   
  --  Это про нас, --  все еще посмеиваясь, сказала она. -- Если бы мне без бумажки выступать, вот так, как думаю, то выдала бы этот самый дедушкин секрет: не жалейте заварки. В нашей чайной все такое вкусное, потому что не воруют. И никаких других секретов нету. Сейчас все грамотные, рецепты во всех книжках написаны, но если и не по книжке сделаешь, а так, как мама учила, -- хуже не будет. Только не порть продукты и положи все, что отпущено. А то соберутся, будут слушать выступающих и что-то записывать... Смешно мне. Иногда посмотрю на такую слушательницу: вся в золоте -- и тоже хочет на¬учиться вкусно готовить. Ей не кулинары, а прокуроры должны читать лекции.

 -- Стрелять таких надо, -- жестко сказал майор. -- Распустились. Нет в людях дисциплины, грамотные все стали...

 Виталий скептически улыбнулся. Он загадочно посмот¬рел на Галю, на майора, на его брата Сашу... Посмотрел так, как будто он один держал в руках ответ на все во¬просы. Спокойно, даже, несколько поучительным тоном, произнес:
   
  --  Сила закона не в его жесткости, а в его неотвратимости. Стрелять -- это варварство. От современного человека даже смешно такое слышать. Ведь жестокость сама по себе порождает беззаконие. А грамотность ни¬кому еще не была во вред.

      -- Да вы толстовец! -- сказал майор так, будто ули¬чил Виталия в смертном грехе.-- Посмотрите, что де¬лается: парни вместо брюк дудочки носят, ботиночные шнурки цепляют вместо галстука, а девушки курят в от¬крытую. Они считают, что им все дозволено. Они уже все знают, их ничем не удивишь, ничем не застраща¬ешь. Как их воспитывать?

     --  Надо быть умнее их -- только и всего. Это так же просто, как дедушкин совет не жалеть заварки. Чем луч¬ше, чем обеспеченнее жизнь, тем она сложнее. Когда нет хлеба -- все ясно и понятно. Задача насущная -- она же главная и первоочередная. А в обеспеченном и развитом обществе всегда много проблем. Чем шире демокра¬тия, тем интеллигентнее и умнее должны быть руководи¬тели.

Виталий говорил спокойно, с улыбочкой, а собеседник горячился, перескакивал с одного на другое.
   
 --  Вы, наверное, считаете, что и мини-юбки, когда у женщины никаких секретов, -- тоже нормальное явле¬ние?

     --  Ну зачем вы так? -- покачал головой Виталий.-- Если у женщины красивые ноги -- то почему бы их не показать? Что в том дурного? Вот при Пушкине если женщина показывала туфельку -- это считалось весьма кокетливым, показать же икры считалось бесстыдством. Так что все это условности.

     --  Но я с этими условностями сросся, и оставьте их мне. Имею я на это право?

 -- Конечно. А я имею такое же право не считаться с вашими условностями...-- Виталий сам не заметил, как перешел на дружески-покровительственный тон.-- Ведь если говорить честно -- почему вам не нравятся ми¬ни? Заходите в трамвай, а там сидит голубое создание с прекрасными, атласными и обнаженными ножками. И что бы вы ни делали: ищете мелочь, выбиваете билет, пытаетесь читать на ходу, а ваши глаза так и тянутся к этим  ножкам. Шея самопроизвольно поворачивается.

Часовой мастер поддел брата локтем в бок и хохот¬нул:

--  Ну, соглашайся, чего там!

--Так и  я  же об  этом  говорю, -- согласился  майор.
    
--  Вот и выходит, что дело не в ней, а в вас. А теперь представьте такое. Входит в трамвай потрясающе кра¬сивая женщина. Ну, как наша попутчица Галя. Не оби¬жайтесь, Галочка, это действительно так. И пусть она вся в черное одета с головы до пят. Мужчины,            ошелом¬ленные ее красотой, все норовят украдкой заглянуть в лицо, а который менее воспитан -- будет всю дорогу до неприличия пялить на нее глаза. Что делать прикаже¬те? Надевать на красивых женщин паранджу или воспи¬тывать, как часто говорят, «отдельных мужчин»?

     -- Вот как вы повернули! -- растерялся майор. -- Я ведь совсем о другом хотел... Про дисциплину, про воспита¬ние молодежи...

     -- Давайте лучше поужинаем, -- смущенная компли¬ментом Виталия, предложила Галя. -- Тут мне девчата в дорогу поросеночка жареного собрали.

 Она склонилась над сумкой, а сама вся пылала от смущения и удовольствия. Виталий это заметил, у него появилось игривое настроение, и он решил подлить мас¬ла в огонь.
   
  --  Вы уж, Галя, извините нас, стариков, -- (он был всего лишь лет на пять старше нее, но скромно решил  объединить себя с пятидесятилетним майором и его бра¬том), -- только я искренне и без всякого намерения сму¬тить вас привел этот пример. Вы  действительно такая яркая женщина, что невольно засмотришься. Магнетизм какой-то... Если быть до конца честным.

     Он встал и, выходя из купе, деловито обронил:

     -- Я попрошу у проводника стаканчики.

     Когда он вышел, майор c досадой сказал:

  -- Вот такие и разбаловывают молодежь: «У вас бу¬дущее, вам все можно». А чтобы получить будущее, на¬до предъявлять кое-какое прошлое... -- Почувствовав, очевидно, что нехорошо осуждать отсутствующего, и подчеркивая свою объективность, примирительно доба¬вил: -- Сам, небось, как ишак работает, а сыну или до¬чери никаких ограничений не делает. «Спасибо, мол, что вы едите и пьете...» Вот когда дождется...

    -- Степан, а ты сам не такой? -- остановил его брат.

    --  Я уже дождался, -- вздохнул майор, -- потому и го¬ворю так.

     Через несколько минут пришел Виталий, неся в ру¬ках стаканы, надетые на растопыренные пальцы, и коньяк.

 -- Тут неплохой буфетик в поезде, -- сообщил он, как приятное открытие.
   
 Братья стали выкладывать на столик свои припасы, среди которых нашлась и бутылка... По мере съеден¬ного и выпитого глаза у всех потеплели, разговоры ста¬новились все более задушевными, все трое с подчеркну¬той любезностью ухаживали за Галей.

 Говорили обо всем. Часовой мастер, хватанув сразу чуть ли не стакан водки, быстро повеселел и стал го¬рячо убеждать присутствующих, что на Бассейной его все знают.

-- Вы только спросите Сашу -- и меня каждый пока¬жет.

Всех вдруг захлестнуло желание поговорить, обсудить мировые проблемы и, как пишут в газетах, «жгучие во¬просы современности». Часовой мастер доказывал, что он оптимист и рубаха-парень Его брат, становясь все мрачнее, осуждал нравы, обличая молодежь в «забвении традиций и болезненной приверженности к комфорту». Особенно он вдохновился, когда разговор перекинулся на международные события. Майор прекрасно разбирал¬ся в перипетиях борьбы народов Африки и хорошо пом¬нил карты «горячих точек планеты», как говорят теле¬комментаторы.

 На какое-то время Виталий даже оставил свой полу¬иронический тон. Вдохновленный вниманием, майор бы¬стро разделался с Америкой и взялся за Англию.
   
 --  Куда это годится?-- спрашивал он. – Приличная страна, приличный премьер -- ну разве можно! С этим  Гарольдом Вильсоном наши разговаривали как с чело¬веком, а он -- на тебе! -- поперся в Южную Родезию к этому   расисту   Яну   Смиту.   Это   же   все   равно,   как  если бы к Гитлеру. Нет, так не поступают. Не нравит¬ся мне это!

Заглядывал в купе проводник, несколько раз предла¬гал чай, но ему налили полстакана водки, и он закусил поросенком.

А Галя, сидя на полке рядом с Виталием, все ощу¬тимей прижималась к нему, когда тянулась к столу. Ему казалось, что от энергии, которую излучало ее те¬ло, на нем начинает дымиться одежда.
   
 --  Вы не будете скучать в командировке? -- спросила она у Виталия, когда братья отвлеклись, угощая про¬водника.

     --  Зачем же? -- ответил он легко и просто, как будто наперед знал содержание вопроса и тот смысл, который она в этот вопрос вкладывала. -- В семь часов вечера я буду ждать вас у кинотеатра «Спутник». 

     В Нижнереченск поезд приходил в восемь часов ут¬ра. В половине девятого Виталий был уже в гостинице. Завод, который бронировал для него пристанище, был крупнейшим машиностроительным объединением, куда частенько наведывались и ученые, и даже члены прави¬тельства.

      Принимая из рук администратора бланк анкеты, Ви¬талий   вполголоса многозначительным   видом сказал:

     --  У меня с собой важные материалы... Нужен от¬дельный номер.

  --  Ну разумеется, разумеется...

 К десяти утра он пришел на завод, где ему заранее был заказан пропуск. И все же оформление необходимых до¬кументов, чтобы попасть г. цех, заняло около часа.
   
 На проходной к Виталию подошел высокий, немного сутуловатый мужчина с грустными, как на древних ико¬нах, глазами. Коротко кашлянув в кулак,  спросил глухим голосом:

     --  Коробицкий -- вы? Я Дятлов. Механик цеха.

     На нем был серо-голубой халат с нашивкой на на¬грудном кармане «ЦЕХ-22».
     Виталий назвал себя и пошел вслед за Дятловым по заводской территории. Вначале это была зеленая ал¬лея, вдоль которой тянулись щиты с портретами пере¬довиков производства, потом пришлось долго идти вдоль глухой стены бесконечно длинного корпуса. Ви¬талий посматривал на сутулые плечи уверенно шагав¬шего Дятлова, и в душе зарождалось беспокойство, не¬вольное сомнение: «Неужели в его собственном деле я знаю и умею больше, чем этот, по всему видать -- очень серьезный человек?»

Как будто угадав, о чем думает Виталий, Дятлов, полуобернувшись  к  нему,  сказал:

-- Честно говоря, мне не верится, что вы чем-нибудь нам поможете. Но положение настолько серьезно, что  просто нет иного выхода.

Пройдя еще несколько шагов, он снова обернулся и, печально улыбнувшись, пояснил:

-- Надежд очень мало. И все они возложены сегод¬ня на вас, на ваш институт. Мы своими силами, что мог¬ли, сделали.

Зашли в цех -- высокий и гулкий. Меж станками раз¬бросанными островками, по пять-шесть штук в каждой группе, почти не видно людей. Оборудование аккуратно выкрашено в маслянисто-зеленый цвет; пронизывающие во всех направлениях пространство конвейеры дело¬вито тащат заготовки, детали, в сторонке зависли узлы каких-то машин.
   
      Образцовый порядок в цехе еще больше смутил Ви¬талия. И хоть задачу свою он знал, потому что еще раньше дважды выезжал с более опытными товарища¬ми внедрять эти же круги, у него от волнения стали по¬теть ладони. Выезжал-то он на подшипниковые заводы, там своя продукция, свои требования. Да и не один он был тогда.
 
Перегородка из стеклоблоков отделяла основной цех от участка бесцентрового шлифования. Едва пересту¬пив порог, Виталий почувствовал, что тут и воздух дру¬гой, и свету поменьше. А главное -- подавлял мощный гул работающих станков, визг и скрежет обдираемых корундом деталей. Как будто в каменные жернова, пере¬малывающие зерно, кто-то подбрасывал куски стекла. От этого скрежета сводило скулы.

К Виталию и Дятлову стали подходить рабочие. Су¬дя по всему, его тут ждали, один станок был останов¬лен, его как раз убирали.

-- Это мастер участка... Бригадир слесарей... Шли¬фовщик...-- Дятлов знакомил Виталия с людьми, с ко¬торыми ему предстояло работать.

 Подходили еще какие-то рабочие. Вскоре собралось человек пятнадцать. Многие с любопытством посматри¬вали на портфель Виталия. И было в этих взглядах не¬которое разочарование. Вроде бы эти люди, собравшие¬ся к его появлению, в чем-то обманулись, вроде бы он уже одним своим появлением не оправдал каких-то на¬дежд. Простоватый парень с лохматыми бакенбарда¬ми, которые так не шли к его округлому, почти детско¬му лицу, обиженно спросил:
   
  --  А где же эти... ученые штучки, приспособле¬ния там? Говорили: станок под алмазы будут переде¬лывать.

     Алмазные круги институт высылал на завод заранее, спецпочтой. И только после того, как приходило сооб¬щение, что высланные круги получены, кто-то из лабо¬ратории брал командировку и поспешно выезжал вслед за ними. У Виталия с собой были только чертежи и ин¬струкции. Никаких ученых «штучек» или приспособлений он показать не мог, все необходимое предстояло изгото¬вить тут же, на месте.

Вмешался Дятлов:

-- Здесь не цирк, -- сказал он, -- работать надо, а не номера показывать. Вот, Виталий Владимирович, мы остановили один из четырех станков этого участка. Они тут все однотипные. С вами будут работать два слеса¬ря и сам хозяин станка, -- и показал на парня с бакен¬бардами.

Так началась работа Виталия в Нижнереченске. Он и сам, поддаваясь общему настроению, оробел перед внушительными размерами станка. Еще бы -- ведь основным инструментом тут были не резец, не сверло и даже  не фреза, а огромное точило -- круг из зеленого корунда.

Многие детали после цементации или закалки, когда их уже никакими резцами не возьмешь (а при нагреве металл, случалось, «вело»), надо было шлифовать, до¬водить до полной готовности. Шлифовка закаленных де¬талей велась только корундовыми кругами.

Многопудовый жернов на такой работе изнашивался за четыре-пять смен. Он истирался, превращался в мел¬кую наждачную пыль, которая съедала все, с чем со¬прикасалась. С катастрофической быстротой разнашива¬лись подшипники, мерительный инструмент, даже окна мутнели.

Но главное, диаметр самого круга быстро уменьшал¬ся. Все время менялся режим работы, и много деталей шло в брак.
   
  --  В этом главная беда, -- говорил Дятлов. -- Через пятнадцать-двадцать рук проходит деталь, из куска же¬леза становится вещью, а на нашем участке что-то не так -- и в переплавку ее. Не агитируйте меня, -- попросил Виталий, -- я созна¬тельный. Лучше подыщите мне шкафчик для портфеля  с чертежами, не возить же его с собой в гостиницу. И людей уведите. Слесари тоже пока что не нужны. Пусть только шлифовщик останется, нам надо сначала с ним разобраться.

  Его раздражал глухой рокот кругов, от которого мел¬ко дрожали стены и пол, жесткий скрежет -- как песок на зубах. Надо было отвлечься, сосредоточиться, на¬метить план действий. Ему пришлось наблюдать, как это делал Покровский: спокойно, без спешки, не при¬влекая к себе внимания. Анатолий мог пошлепать ла¬дошкой по станку -- вроде бы так, между прочим... и сказать: «Греется подшипничек, перестарались, когда затягивали».

Виталий давно уже начал понимать, а теперь особен¬но остро почувствовал, что в их деле умные руки не  менее важны, чем умная голова. Когда Дятлов ушел, а вместе с ним и другие любопытствующие, он спросил у парня с бакенбардами:

 --  Тебя как зовут?

 --  Геракл,— недовольно наморщил  свое блинообраз¬ное лицо шлифовщик, -- это по паспорту. А так просто  Гера.
 
 --  Ну что же, Гера, будем душить Антея на лету.
    
 Вдвоем они  внимательно осмотрели станок. Виталий делал необходимые записи в блокноте. Потом вместе пообедали в заводской столовой, скорее это был один из цехов комбината питания. Гера помог ему разыскать Дятлова, через которого Виталий выписал для себя спецодежду и передал несколько мелких заказов слеса¬рям и гидравликам.

  Только после пяти часов вечера ему удалось уйти с завода. Чувствовал он себя так, будто обманул кого-то, и эта ложь вот-вот начнет раскрываться. Даже непонят¬но было, почему так «слиняло» его настроение. Устал, что ли?  Ведь еще сутки назад он был доволен собой, ощущая душевный комфорт, даже прилив сил, а на суетящихся, вечно спешащих людей посматривал вроде бы свысока. Что же изменилось за сутки?

 Он не увидел веских причин, не нашел их. К сожале¬нию. Этот вопрос в той или иной форме еще не раз будет возникать перед ним. Найди он точный ответ -- кто знает, возможно, и вся жизнь пошла бы иначе. Есть разница между ювелиром, сработавшим прекрасную вещь, и -- посыльным, который принес эту вещь за¬казчику, показал, как ее надевать или присте¬гивать, порадовался восторгам по поводу талантливости исполнения заказа и получил чаевые... Где-то в глуби¬не души Виталий чувствовал себя тем самым посыльным, на которого обращены взоры заказчика. Это чувство, как тошнота, подступало к душе, и разобраться в нем, осмыс¬лить его и сделать соответствующие выводы можно было еще тогда. Но пройдет немало лет, прежде чем Ви¬талий, вспомнив этот день и этот час, сможет ясно осо¬знать причины столь резкого изменения в своем само¬чувствии.

  Взяв ключ от номера у дежурной, поднялся на тре¬тий этаж, зашел в комнату и повалился на колченогий диванчик.

 «А-а! Плевать на все, -- подумал он. -- Вот влезу под душ, смою с себя заводской абразив, чтобы душу не ца¬рапал». И довольно улыбнулся тому, что столь витие¬вато оформил свою мысль.

«Девушка будет ждать, -- плескаясь под душем, с иро¬нией говорил он самому себе. -- Красавчик-гренадер в юб¬ке. Занятная, занятная... А сколько мощи, какой кусок здоровья, -- черт побери! Нет, это не для меня». Мурлыкая что-то себе под нос и расхаживая по        ком¬нате, он растирался полотенцем, вспушивал расческой свой  поредевший  чубчик и  не без удовольствия сознавал, что последнюю фразу произнес так... из мужского кокетства.
 
Ясно увидел вдруг округлую ложбинку в глубоком вырезе ее кофточки, розовую, полупрозрачную мочку уха, исходящую жаром обнаженную руку, прикасаясь к которой он ощущал прилив крови к лицу. «Это же сама природа-мать, -- подтрунивая над собой, думал он, -- грешно не сделать ей шаг навстречу». Он думал о ней с внутренней ухмылкой, потому что это избавля¬ло его от необходимости думать и поступать серьезно.

 То ли освежающее влияние душа, то ли удачно найден¬ное полушутливое отношение к происходящему вернули Виталию хорошее настроение, легкость в мыслях и дей¬ствиях. Он мигом слетал в гастроном, купил на углу большой букет гладиолусов (здесь цветы были удиви¬тельно дешевы). Где-то в подсознании даже мелькнуло, что перед отъездом надо будет купить букет побольше для дома.

 Цветы и пакет из гастронома он занес в номер, а по¬том, заперев дверь и не сдавая ключ коридорной, вышел из гостиницы.

Хотя Виталий и не бывал в Нижнереченске, он ничем не рисковал, предложив Гале встретиться у кинотеатра «Спутник». В каждом более или менее приличном горо¬де есть кинотеатр с таким названием. Местный «Спут¬ник», как объяснили ему, находился в городском пар¬ке, и «крутили» там «Рим в 11 часов» -- одну из вершин итальянского неореализма.
   
  Парк был запущен. Его, очевидно, приводили в поря¬док только к Майским праздникам, потому что на вы¬мытых дождями и покоробленных солнцем щитах мож¬но было прочитать остатки первомайских лозунгов. Тем¬но-зеленые кроны акаций гремели на ветру созревшими плодовыми стручками. На кленах листва побурела, их кроны покрывались ржавыми пятнами. Красиво прощался с теплом тополь. Его лимонно-желтые и оран¬жевые листки трепетали в побледневшей зелени, как солнечные блики. Время от времени один или несколько из них отрывались и, мягко планируя, опускались на землю, расцвечивая ее.

 У Виталия было еще минут десять в запасе, и он хру¬стел гравием на заброшенных дорожках, окунался в осеннюю грусть, разлитую в природе. Надо уметь на¬строиться, растворить свой взгляд в белесой глуби плы¬вущих облаков -- ив душе появится приятное щемление. Ты почувствуешь себя добрым и великодушным. А если очень любишь себя, то белый свет вздрогнет и поплывет, радужно переливаясь.

  Очевидно, было нечто необычное в глазах у Виталия, потому что, увидев его, Галя сиганула со ступенек па¬радного входа и, протянув обе руки, двинулась навст¬речу. Схватив ее руки, театральным жестом прижал к груди.

 «Этой женщине -- подумал Виталий, -- больше подо¬шли бы не юбка из тонкой шерсти и кружевная коф¬точка, а брюки из чертовой кожи и ковбойская руба¬ха».

 Сеанс только начался, народу у кинотеатра было не¬много, и Виталий, легонько обняв ее за плечи (что по нынешним понятиям не выходит за рамки скромности), сладко проворковал:

-- Пошли в парк, полюбуемся осенью.

--  А кино?
   
 --  Какое может быть кино в такой божественный ве¬чер? На закате парк поражает особенной красотой. Луч¬ше погуляем. Вы не возражаете, Галочка?

Испытующе посмотрел на нее сбоку. Ничего. Обраще¬ние «Галочка» восприняла без смущения.

--  Конечно, -- согласилась она, -- вы же в большом городе живете, по природе скучаете.

Они шли по гравиевой дорожке. Легко. Ноги сами несли их.
 
 Галя была просто ошеломлена его ученостью, обхо¬дительностью. Ей казалось, что Виталий Владимиро¬вич уже одними глазами прочитывал ее, понимал всю до последней жилочки. Да и сам весь он был такой ухо¬женный и чистенький, что казался родным, как только что выкупанный и завернутый в свежее полотенце ребе¬ночек.

Однако сам он, пусть в душе, но все еще цеплялся за удобную позицию полуюмора, пытался каждую фра¬зу построить так, чтобы она для Гали имела один смысл, а сам он мог потешаться и над собой, и вообще над ситуацией. Но чем дальше, тем меньше ему это уда¬валось.
   
 -- Мы -- дети города, отвыкаем от естественности, от жизненной силы матери-природы, -- высокопарно го¬ворил он, а сам плотоядно любовался ее энергичными формами.

     --  Да, -- охотно соглашалась она,-- в работу уходим. Кастрюли да тряпки, -- при этом пожимала его руку, которой он держал ее чуть повыше локтя, с такой си¬лой, что у Виталия кружилась голова.

 Они уже второй раз обходили большую запущенную клумбу в глубине сада, которая была обсажена жи¬вой изгородью из краснотала. Меж бурьянами на клум¬бе сохранился полуодичавший куст розы с последними в этом году цветами на нем.

Виталий сказал:
    
--  Минуточку, -- и, легко перепрыгнув через живой заборчик, подошел к кусту, чтобы сломать ветку с цвет¬ком. Но не тут-то было. Наколол руку. Тогда вытащил носовой платок, обернул им побег и стал ломать его. По¬бег в месте изгиба размочалился и никак не хотел отры¬ваться от родного куста. Тогда Виталий нагнулся и стал  зубами перегрызать упрямые жилки. От нетерпения мот¬нул головой и больно наколол губу.

Прижимая белый платочек к губе, он другой рукой галантно преподнес Гале бордовую розу. Когда отнял платок от губы, на ней, быстро увеличиваясь, вспучи¬лась капелька крови. Галя ахнула и, прежде чем он (да, пожалуй, и она) успел сообразить, что произошло, осторожно, как ребенка в ушибленное место, поцело¬вала в губу.
   
 Виталий окончательно потерял и юмор, и самооблада¬ние. И голову.

Когда они смогли на минутку оторваться друг от дру¬га,  осевшим голосом он предложил:
   
--  Пошли ко мне. – И, все больше беря себя в руки:-- У меня там в бритвенном приборе есть  карандашик для остановки крови. -- Потом усмехнулся. -- Да и вооб¬ще -- поужинаем. 


     На следующий день он пришел на завод невыспав¬шийся, однако, настроение было легкое и даже, если мож¬но так выразиться -- легковесное. Хотелось оттолкнуться ногами от пола, взлететь над станками под решетчатую крышу цеха, выше кран-балок, где давно уже заметил стайку воробьев, проникших сюда без пропуска.

 Станок он застал в полном порядке. Геракл трудился, покряхтывая, внизу, вычищая застарелую грязь из мас¬ляных желобов. Представ перед Виталием, он доложил, что заказанные им вчера вкладыши готовы, новые шкивы для ременной передачи будут готовы уже завтра и т. п. В общем, дело завертелось.

 Алмазный круг требовал иного режима ра¬боты станка: больших скоростей, несколько иных смазок.. Всё это он знал наизусть. Правда, не знал, почему они должны быть именно такими, а не иными. Недавно ему рассказали, что японские инженеры раз¬работали конструкцию нового фотоаппарата, которым успешно может пользоваться любой новичок. Никаких знаний не требуется. Лови в объектив то, что хочешь снять, и нажимай кнопку. А специальные устройства сами рассчитают выдержку, установят резкость, прокрутят           от¬снятый кадр. Появился своеобразный термин: аппарат для обезьяны. Фирма ручается, что даже в руках обезья¬ны фотоаппарат будет делать приличные (по технике ис¬полнения, конечно) снимки.

Вчера Виталий, стоя перед огромным станком в ви¬ду десятков любопытных глаз, на какое-то время почув¬ствовал себя той обезьяной, которой показали, где и как давить кнопку. Он ведь, по сути, лишь в самых общих: чертах знал о тех химических и физических явлениях, которые происходили при работе именно этого алмазного инструмента. Он только запомнил сумму определенных требований. Случись нечто непредвиденное — он не смо¬жет ничего ни объяснить, ни поправить.

Впрочем, «обезьяний синдром» не долго его беспокоил. Дело шло своим чередом. После обеда появились два слесаря и стали вместе с ним и Герой ставить новые ремни, чтобы станок работал на более высокой скорости. Теперь Виталий воспринимал завод¬ские дела лишь как необходимую разрядку меж двумя вечерами: вчерашним и предстоящим сегодня.

Иногда на участок забегали любопытные: какие-то женщины в спецовках, парни в промасленных халатах с нашивками 22-го цеха. Зайдут, постоят, понаблюдают, как возится гость  у станка вместе со слесарями, и идут дальше по своим делам. Иногда отзывали    шли¬фовщика:

  -- Гера, Гер! Тебя на минутку можно?
   
   И начинали шушукаться. По обрывочным фразам, долетавшим иногда до Виталия, можно было понять, что  люди интересовались алмазами, не совсем в них верили, но очень хотели, чтобы станок заработал. Участок был как бельмо на глазу, потому что тормозил работу всего цеха. Эти посещения любопытствующих, их заинтересо¬ванность в деле и нетерпение невольно заражали и Ви¬талия. Он начинал волноваться за исход дела и придир¬чиво спрашивать со слесарей.

 После смены, оставив Дятлову необходимые заявки и согласовав кое-какие работы, вышел на улицу и почувст¬вовал себя просто измочаленным. «Поддался я общему настроению. Глупо. Это завод, а не сцена, тут эмоции ни к чему», -- рассуждал он. Поскольку до гостиницы было всего несколько трамвайных остановок, решил это               рас¬стояние пройти пешком, развеяться.

 Мимо него спешили люди, женщины тащили сумки с продуктами, у перекрестков скапливались, отравляя воз¬дух выхлопными газами, автомобили, возле уличных палаток с яблоками и помидорами, сырками и кефиром, сырыми котлетами и мясным фаршем толпились хвосты. Время пик. Тащился трамвай с незакрытой дверью. Ни¬зовой ветер, как поземку, поднимал пыль, старые трам¬вайные билеты и бумажки от мороженого.

 «Это не прогулка после работы, -- решил он, -- лучше бы я втиснулся в трамвай».

 Уже подходя к гостинице, заметил ее. Галя стреми¬тельно шла ему навстречу, неся перед собой огромный букет малиновых и бело-голубых флоксов. Подошла. Не в силах хотя бы приглушить счастливое сияние на своем лице, опустила глаза:

 -- Это я для тебя. Вот так точно, -- она показала гла¬зами на букет, -- у меня сейчас все в душе.

 Ее откровенность умиляла. И если еще несколько ми¬нут назад Виталий, подходя к гостинице, обдумывал повод, чтобы перенести намеченную встречу на завтра, то теперь почувствовал себя обезоруженным.

..Шторы в номере были задернуты, настольная лампа на прикроватной тумбе, накрытая полотенцем, сочила слабый желтоватый свет. Виталий все время чувствовал на себе ее мягкий восторженный взгляд.

 -- Знаешь, -- сказала она, как бы развивая вслух свою мысль, -- если я забеременею, то буду рожать.

Резко выкинув вперед руки, он сел на кровати и опус¬тил на пол голые ноги. Вот так новость! Этого ему еще только не хватало...

 --  Ты понимаешь, что говоришь?

 --  Понимаю.

 --  Но ведь ты не знаешь, что...
   
 Она нежно прикрыла ему рот своей крепкой, пахнущей хлебом ладошкой.

     --  Ты женат, у тебя семья... Это ты хотел сказать? Все и так понятно. Разве бывает, чтобы мужик твоего возраста, я имею в виду более или менее приличного, ос¬тавался холостым? Если бывает, то или подлец распо¬следний, или влюбленный в себя, как больной... Я, когда девчонкой была... Совсем девчонкой, ни о чем таком не думала еще... Мечтала иметь душ десять детей. А вот живу с мужем уже восемь лет, и один всего сынок у ме¬ня. Боюсь больше. У нас там в двух семьях идиоты рас¬тут. Ужас. Посмотришь -- и жить не хочется на свете. И у обоих отцы пьяницы. Как подумаю, аж в сердце ко¬лет. Мой ведь тоже пьет по-черному. Он в ночь после свадьбы то ли проспал, то ли без памяти пролежал -- такой был пьяный. Человек он добрый, хороший, меня не обижает. Даже жалко его. Знаешь, как волновалась, по¬ка сын в школу пошел? Вот не верю в бога, а иногда аж помолиться хотелось: Боже, думала, пусть он будет не хуже, чем у нормальных людей. Но ничего. Первый класс хорошо окончил. Отлегло у меня. Наверное, мое в нем перебороло. А вот от тебя -- хорошо бы родить. Не бойся, ты и не узнаешь никогда.

      От таких откровений Виталий опешил.

      --  Но о себе, о себе-то ты подумала? — горячо спро¬сил он.

     --  Только о себе. Тебе это не понять. Было бы у меня пять душ детей -- мал мала меньше, и уверена я: --  не в тя¬гость, а в радость. Сама бы и прокормила, и выкохала. Купалась бы в них, как в цветах.

 Виталий поверил в правдивость ее слов. Она развол¬новалась и дышала, как дышит вспаханное поле. Ему стало немного жутковато. Сладко, до тошноты сладко заныло под ложечкой. В бессознательном порыве (что было так не похоже на него) приник щекой к ее груди и услышал гулкие удары сердца.

 --  Виталик, -- сказала она, перебирая пальцами его тонкие волосы на темени, -- ты знаешь, вечер такой ко¬роткий, такой короткий! Надышаться некогда. Давай я завтра не пойду на семинар, а ты в свою организацию. Скажи, что приболел. Позвони туда. И я приду к тебе утром. На целый день. Такого дня в моей жизни боль¬ше не будет.

И -Виталий, которому такая мысль еще несколько ча¬сов назад могла показаться бредовой, неожиданно для самого себя согласился. Через день, встретив его на заводе, Дятлов поздоро¬вался, внимательно посмотрел в лицо и сочувственно сказал:
   
 --  Да, тряхнуло вас. Может, надо было еще денек отлежаться?

     --  Нет, нет, ничего, -- ответил  он смущенно.

     --  Смотрите... -- (Как, мол, вам будет угодно).-- У нас тут порядок. Почти полностью перебрали станок, опро¬бовали зажимы. Вот с движком возимся. Напряжение все время плывет -- хотим стабилизирующее устройство поставить.

      Он понаблюдал за работой слесарей и пришед¬шего им на помощь электрика и понял, что мог бы еще не приходить.

     --  Вероятно, уже завтра попробуете? -- спросил Дят¬лов, и в его голосе Виталий услышал нотки нетерпения и беспокойства.

     --  Если так пойдут дела, то можно и сегодня к концу смены.

     --  Конечно, -- вмешался в их разговор Гера. -- Нам тут два раза плюнуть осталось.

     Еще до обеда, пока Виталий перепроверил все сделан¬ное в его отсутствие, сопоставил результаты замеров со своими расчетами, станок был готов к работе с алмаз¬ным кругом. Конечно, какие-то временные схемы потом будут доделываться, что-то должно будет подгоняться и уточняться в процессе освоения, но первоначальная подготовка подошла к концу.

На участок все чаще заглядывали любопытные. Кото¬рые помоложе -- те жадно обшаривали глазами станок, торопливо спрашивали у Геры или у одного из слесарей: «Ну что, скоро?» Люди постарше сами пытались оце¬нить обстановку, молча приглядывались, прислушива¬лись к разговорам. Виталий напускал на себя серьезную озабоченность и ни в какие разговоры не вступал, пре¬доставляя Гераклу возможность побыть в центре вни¬мания. Лишь уходя на обед, сказал ему:

 --  Забери в инструменталке круг. Один, конечно. Пос¬ле обеда попробуем прогнать десяток деталей.

 Он пошел в столовую, плотно и с аппетитом поел. До конца обеденного перерыва оставалось еще минут десять. В другое время Виталий обязательно вышел бы на воз¬дух, прошелся по скверику, где меж цехами были обо¬рудованы агитплощадка, сетчатая клетка для игры в на¬стольный теннис и просто столы, за которыми сижива¬ли любители «забивать козла», пережевывая принесенные из дому завтраки. Такую картину с весьма небольшими отклонениями можно увидеть на любом ма¬шиностроительном заводе. Но сегодня Виталий отказал¬ся от своей послеобеденной прогулки.

 Он как чувствовал, что его ждут с нетерпением. На участке собралось человек до двадцати любопытных. Ге¬ра, конечно, в центре внимания. На инструментальной полке перед ним лежал алмазный круг, поблескивая стальными боками. Под круг заботливо положили яркий байковый лоскут, отысканный, очевидно, среди новых обтирочных концов.
 
При появлении Виталия все умолкли и уставились на него, неотрывно следя за каждым движением. Расступи¬лись. Он взял круг, прижал его к животу (не мельнич¬ный жернов, но все же тяжелый) и направился к станку.

-- Товарищ ученый!

Виталий обернулся. К нему обращался толстощекий паренек в очках.

--  Вот мы спорим: в каком виде тут алмазы?
   
 --  Вида у них никакого, -- с легким ехидством отве¬тил Виталий. -- В массе они похожи на цемент, а каждое зернышко в отдельности настолько мало, что его можно рассмотреть только в лупу.

Виталий стал устанавливать круг, а толстощекий не унимался:

--  И вы думаете, что он возьмет наши штучки из спецсплава, да еще после цементации?

По тому, что собравшиеся не пытались шикнуть на пар¬ня, а наоборот, молчаливо поддерживали его, Виталий понял: эти вопросы волнуют всех собравшихся.
   
  --  Видите ли, деталь должна быть достаточно твердой. Чем тверже  детали, тем больше надежды на успех.

  --  В этом не сомневайтесь, -- сказал кто-то.
   
  -- Алмаз простую сталь не берет -- слишком мягкая, она на¬липает на круг, как мыло на терку.

На миг Виталию показалось, что он стоит на сцене. Аккуратно закрепив круг, включил охлаждающую жид¬кость --  она тонкой струйкой стекала на круг. Все притихли.

-- Ну что, -- пожал плечами Виталий, -- приступайте к работе, Гера. Я непонятно выразился? Вы шлифовщик, Гера? Так приступайте к работе.

Поводя бакенбардами, как кот усами, шлифовщик по¬дошел к станку, запустил его, включил подачу деталей и вытянулся весь от напряжения.

 ...Элеватор вытолкнул на направляющий нож первую деталь, впритык за нею поползла вторая, третья. Они двигались медленно и на ходу вращались. Виталий про себя отметил, что слесари хорошо постарались. Он знал, с какой огромной скоростью вращается алмазный диск, но старикан-станок был так строго отрегулирован, что вращение трудно было заметить. Казалось, что круг не¬подвижен. Вот первая деталь приблизилась к нему. Грязно-ры¬жая после цементации, она сперва потемнела еще больше, попав под струю охлаждающей жидкости, а потом, кос¬нувшись боком круга, сверкнула блестящим ободком. Этот ободок стал расширяться, вот уже полдетали свер¬кает, вот уже она проходит под кругом и сбрасывает, как кожуру, последнее колечко закалочной черноты.

 Гера весь там, в рабочем пространстве станка. Лишь изредка он бросает вопросительный взгляд на Виталия, но у того лицо непроницаемо. Под кругом прошла, сбросив темно-бурую сорочку, вторая деталь, третья... Все замерли, хотя на участке стоял грохот работающих     ря¬дом станков. И когда уже весь желоб, по которому выталкивались готовые детали, был заполнен, Виталий кивнул.

 Гера выключил станок. Аплодисментов или возгласов восхищения не последовало. Слишком уж непохоже бы¬ло все это на работу: ни тебе грохота, ни скрежета, ни дрожания пола под ногами. Гера шагнул к желобу, но Виталий жестом остановил его. Сам взял деталь в руки.

-- Дайте шаблон!

Геру опередил кто-то из любопытствующих, протянул пластину с большими калиброванными отверстиями.

 -- Сейчас проверим, как они поладят, -- нервно улыб¬нулся Виталий и стал пропускать деталь через отверстие шаблона.

Рабочие окружили его. Заглядывали через плечо. Ге¬ра дышал ему в самое ухо. Деталь была еще теплая, гладкая и очень приятно тяжелила ладонь. Она плотно входила в шаблон, проворачивалась в нем, что подтвер¬ждало точность размера и геометрической формы. Виталий, не глядя, через плечо передал ее шлифов¬щику, который сгорал от нетерпения, а сам взял дру¬гую. Замерил. Взял третью, четвертую... Со всех сто¬рон на него смотрели приветливые, улыбающиеся лица. Он и сам готов был разулыбаться от радости. Но , возвращая на место последнюю из замеренных деталей, сказал:

 --  У кого есть микрометр?

Взяв из чьих-то рук сверкающий хромировкой микро¬метр, тщательно проверил им точность шаблона.
   
 -- Смотрите, смотрите,— легонько подтолкнул его в локоть  Гера, -- контрольный  мастер  всю  свиту  собрал.

Виталий обернулся и взглянул, куда показывал шли¬фовщик. Молодые женщины, разобрав по рукам с деся¬ток деталей, рассматривали их с такой тщательностью и вниманием, как будто собирались купить их: крутили, вертели, передавали из рук в руки, разве что только не нюхали.

Это были контролеры. Виталий подошел к ним.

-- Есть замечания? -- спросил.

 Женщины, все в опрятных, чистеньких спецовках (не¬которые, как отметил он про себя, даже на рабо¬те не забывали пользоваться косметикой), растерянно молчали. Ответил за них мастер:
   
  --  Проблема! -- сказал он.— Если так пойдет даль¬ше -- им тут делать нечего. Придется моим девчатам, -- (на его лице появилось выражение грусти), --  осваивать другие профессии. Если так пойдет дальше, то одного контролера тут хватит еще и с запасом.

     --  Так пойдет, -- заверил его Виталий. -- Даже лучше будет. Переналадим все станки, чистоту наведете тут, окна отмоете. Придется шлифовщику белый халат наде¬вать.

 Последнее   замечание   вызвало   иронические   улыбки.

— Что же это получается,— апеллировал к собрав¬шимся Гера,— на работе как без работы?

 -- Ты вот лучше, -- с напускной серьезностью и вмес¬те с тем испытывая в душе радость, сказал Виталий, -- собери детали и отнеси в лабораторию. Пусть проверят по всем параметрам. Да возвращайся. Надо еще на раз¬ных режимах станок погонять.

Но работать больше в тот день не довелось. Не успел уйти Гера, как появился Дятлов. Он сам захотел вклю¬чить станок и посмотреть его в действии. Потом, изве¬щенные, очевидно, сотрудниками лаборатории, пришли начальник цеха, технолог…
   
  Виталий устал. Ему уже хотелось побыть одному, уйти куда-нибудь в поле, в лес, затеряться меж сосен, чтобы разложить под открытым небом самого себя, вы¬тряхнуть весь хлам души, как содержимое старой ко¬пилки, и разобраться во всем.

 От эмоций можно устать не меньше, чем от лопаты. В гостинице его должна ожидать Галя. А встречаться с ней уже не было  сил.

 --  Виталий Владимирович, что с вами?

 --  Устал я.

 --  Слушай...-- по-свойски заглянул ему в глаза Гера, но, наткнувшись на непроницаемый взгляд, поспешно добавил: --...те, Виталий Владимирович, айда ко мне в гости, а? Посидим, поужинаем, по дороге я пузырек возьму. Такое дело обмыть надо!

Задумавшись о своем, он не сразу понял, что именно предлагает ему Гера, а тот, принимая его мол¬чание за нерешительность, стал убеждать активнее:
   
  --  Жена будет рада. Она ведь тоже шлифовщицей на  этих гробах вкалывает, сейчас на  справке -- дочка приболела. Ну, что вам одному в той гостинице? А мы выпьем, посидим, как люди. Надя моя «от и до» в кур¬се. Я рассказываю -- интересуется. Мы же теперь, мож¬но сказать, будем работать, как интеллигенты! Мне она может и не поверить, как сегодня все получилось. Это же событие -- понимать надо!

 Не очень вникая в смысл его слов, Виталий понял главное: Гера искренне радуется и от всей души тянет его к себе в гости.
 
-- Хорошо, пошли.

 Вместе они помылись под душем, по дороге зашли в гастроном и купили: Гера бутылку, а Виталий -- короб¬ку конфет.

 На трамвайной остановке, прохаживаясь рядом с ше¬ренгой желтеньких телефонных будок, Виталий с боль¬шой неохотой подумал, что надо позвонить. Как это ни тягостно, но лучше позвонить, чем носить потом в ду¬ше глухой укор самому себе.

 Отдав коробку Гере, он отыскал две копейки, зашел в будку. Хорошо, если бы телефон не ответил, а еще лучше, чтобы трубку взяла одна из ее соседок по ком¬нате и сказала что Гали нет. Через соседку можно бы¬ло бы передать, что он выезжает из города, ничего боль¬ше не объясняя.

Но трубку подняла Галя и дрогнувшим от счастья голосом сказала:

   --  Это ты, Виталик?
   
  --  Понимаешь, милая, срочно увозят нас на один объект...

  --  Надолго?
   
  --  Гм...понимаешь, мне неизвестно... Как получится. Это не от меня зависит.

 --  Ну, приблизительно?

--  Может быть, на сутки, может быть, на неделю, точ¬но не скажу.

--  Но ведь я завтра уезжаю. Хочешь, отложу отъезд до понедельника?
    
--  Не стоит. Если я быстро вернусь, то вряд ли ме¬ня задержат здесь. Большего я сказать не могу, тем более -- по  телефону.   Все,  извини,  пора   идти -- зовут.

--  Целую... До свидания! -- торопливо проговорила она в трубку.-- Если завтра вернешься --  приходи на вок¬зал.
    
--  Целую,— ответил он и повесил трубку Вышел из будки, вздохнул и спросил у Геры:
--  У нас по дороге не будет «хитрого» базарчика, где можно цветы купить? Прийти в дом, где есть женщина, с цветами как-то приличнее.

...В гостиницу он вернулся только к полуночи. До по¬ловины пути его провожали Гера и его милая супруга Надя. В этот вечер он выслушал столько хороших и благодарственных слов, что было даже неловко. Надя поверила в ученую исключительность Виталия не со слов мужа, а при виде преподнесенного ей букета геор¬гин. Потом появился друг Геры инструментальщик Пе¬тя с женой, потом заглянул и сосед Жора -- мотоцик¬летный  тренер,   и   какая-то   Надина   подруга  с  завода.

Тосты были за науку, за тех, кто «мозгами пашет». В малогабаритной квартирке за столом сидели теснова¬то. Но в этой тесноте, касаясь плечами рядом сидящих и выслушивая слова благодарности за свой труд, Вита¬лий начинал расти в собственных глазах.

И пропадали все сомнения, и жизнь казалась пра¬вильной, и выбранный путь -- достаточной крутизны, а собственные хлопоты -- высокого достоинства и при¬личествующего масштаба.  Если раньше в его подсознании, в тягучих глубинах души еще мельтешил рассказик об аппарате для обезья¬ны, если еще напоминал о себе как заноза при неосто¬рожном   движении,  то  теперь   здоровый  организм  попросту рассосал эту занозу, растворил ее в своих высо¬кой концентрации соках.

  А ведь мог еще тогда он, пядь за пядью исследуя местоположение собственного «я» в... ну, не Истории, а хотя бы на пятачке текущих событий, прийти к не очень приятным, но весьма полезным заключениям. Он бы вспомнил, что круги, которые привез на завод, рассчита¬ли и создали научные сотрудники Чайка и Хворостецкий, что слесарь Владимир Тверской несколько раз изго¬тавливал для них оснастку... А за плечами этих людей, как и десятков, а может быть сотен их коллег, стояли Валентин Бакуль и его помощники, которые первыми в Советском Союзе создали промышленные установки для синтеза алмазов. Но и они, в свою очередь, пользовались исследованиями Лейпунского, который первый в мире рассчитал, как мягкий графит можно пре¬вратить в непревзойденный по твердости алмаз...

 На этой гигантской ниве, которую на протяжении де¬сятилетий обрабатывали тысячи людей, чтобы в конце концов облегчить труд миллионов, Виталий Коробицкий мог возделать и свой участок, но он предпочел толь¬ко собирать урожай. Это, конечно, тоже работа, однако...

8.
   
 В ходе банкета наступил тот самый момент, когда дыму, повисшему над сдвинутыми столами и вобравше¬му в себя запахи жареной картошки, сдобного теста, са¬латов и женской косметики, когда плотному табачному дыму, приглушавшему голоса и даже звуки оркестра, пора было принимать форму коромысла. Чей-то смех, несколько запоздалый, напыщенный тост, попытку за¬тянуть песню — все это поглощали общий галдеж и по¬висшие на уровне люстр кисейные облака дыма. Наконец Лида защитила диссертацию! Его Лида -- со своей мягкостью, своей простотой и открытостью -- вдруг доктор наук! Да у него во всем институте, кото¬рый известен во многих странах мира, на тысячу со¬трудников всего два доктора наук. Как в поговорке: раз, два -- и обчелся. Когда по институтскому коридору шел доктор, казалось, что сама атмосфера вокруг ста¬новилась плотнее. Люди внутренне подтягивались, про¬никались необъяснимым ощущением собственной зна¬чимости, собственной причастности к большой науке,

И вдруг его жена -- доктор! Умом, конечно, он все по¬нимал. Ведь последние несколько лет это было одной из главных ее забот: марафонские сидения в библиоте¬ке, поездки к археологам, какие-то черепки и ржавые железки в доме. Надо отдать ей должное, она не надое¬дала со своими рассказами о работе. Любила выслуши¬вать Виталия о его делах. Только иногда, к слову, в ней просыпался «гробокопатель», как сказал однажды в раздражении Виталий.

К примеру: возвращались они из цирка, куда водили Олежку на дневное представление. При этом не мень¬шее удовольствие получили и сами. Они смотрели как бы две программы одновременно, потому что на¬блюдать за Олежкой доставляло не меньше удовольст¬вия, чем за медведями, которые на манеже играли в хоккей. Настроение было хорошее, зимний день -- мяг¬кий, после обильного снегопада, когда все болячки улиц прикрыты безукоризненной белизны покрывалом, ды¬шится легко и так же легко верится в будущее.

Шли пешком. У Воздухофлотского моста, где переки¬нут путепровод над железной дорогой, Олежка приник к перилам и с интересом рассматривал бегущие под ним зеленые вагоны пассажирского поезда. Чуть левее, тоже под ними, прошел трамвай, высекая искры токоприемной дугой.

--  Боже мой, боже мой! -- скороговоркой произнесла Лида.-- Что стало с красавицей Лыбедью! Все стареет, даже реки!

--  О чем ты? --  спросил он.
   
--  Вот видишь ручей в бетонном желобе? Ну, между трамвайными и железнодорожными путями. Единствен¬ная грязная полоска на фоне белого снега. А ведь это речка Лыбедь. Тысячу лет назад из нее киевляне воду пили. До Днепра было значительно дальше, чем сейчас, а до Лыбеди, скажем, от теперешней Львовской площа¬ди, где проходила городская стена, -- рукой подать. Да и не надо преодолевать такую сумасшедшую кручу, как Боричев взвоз. Когда в девятьсот шестьдесят восьмом году Святослав с дружиной был в Переяславце на Ду¬нае, а печенеги осадили город, то они стояли здесь -- на Лыбеди. И нельзя было киевлянам, как говорится в ле¬тописи, напоить коней из нее. А сейчас возле киносту¬дии Довженко бывшую речку и ребенок перешагнуть может, а дальше она и вообще в бетонную трубу упря¬тана. Да и мало кто знает, что эта канава -- киевская поилица -- Лыбедь.

     --  Да, -- в тон ей, но с иронией сказал Виталий, -- и печенегов уже нету, и татары нас с тобой не запря¬гают в телеги вместо лошадей... Жалко.

     --  А ты не смейся. У меня такое чувство, как будто эта речка не из глубин земли, а из глуби веков те¬чет. Вот иди к истокам и придешь куда-нибудь в вось¬мой век.

...В общем, умом Виталий понимал, что его жена -- крупный ученый, доктор, который в своем деле знает многое такое, чего другие не знают или знают зна¬чительно меньше ее. А вот сердцем он этого понять не мог. И те теплые, иногда восторженные слова, которые говорили о ней на банкете,   Виталий   воспринимал   как великодушное преувеличение или как откровенную лесть. Обычно в собственный адрес лесть воспринимается лег¬че, когда же льстят кому-то, даже если этот кто-то -- твоя жена, уже заметно, уже раздражает. Тем более, что хвалили не за красивые глаза или приготовленный ею вкусный пирог, а за острый ум, «поразительную рабо¬тоспособность», «умение преодолевать земное притяже¬ние традиционных взглядов» и даже за «непримиримый характер истинного ученого».

Виталий необъяснимым образом предчувствовал, ка¬кие настроения будут на банкете. Специально над этим он не задумывался, конечно, но предчувствие в нем жи¬ло. Поэтому, когда Лида стала советоваться, кого из об¬щих знакомых или его друзей пригласить, сказал:

 --  Знаешь, в семейном и в дружеском кругу мы это дело отметим как-нибудь попозже. А сейчас определи, кого из своих пригласишь. Есть же, наверное, какой-то обязательный круг.

 Он был прав. В свое время банкет после защиты дис¬сертации стал обязательной частью программы. Правда, ни в каких инструкциях о порядке защиты он не упо¬минается. Только что из того? В описаниях ритуала свадьбы тоже некоторые события не упоминаются, и тем не менее -- подразумеваются. И не как второстепенные, а как главные...

 В общем, когда Лида составила список, в нем оказа¬лось сорок семь душ. По доброте своей она внесла в него, кроме членов ученого совета и других участников защи¬ты, ребят из института археологии, сотрудниц научного архива...
   
 В начале банкета (Виталий на защите не был, он помогал теще хлопотать в ресторане и там же дожидал¬ся гостей) еще интересно было слушать длинные, уче¬ным слогом изложенные тосты за «молодого во всех от¬ношениях, даже юного доктора». Это говорил траченный молью дедушка, которому Лида действительно годи¬лась во внучки.

 Потом тосты стали все короче, а стук вилок все гром¬че, а затем вся компания разделилась на островки по пять-шесть человек. Когда дверь в общий зал открыва¬лась, сюда врывались оглушающие звуки оркестра. (Незыблемый принцип ресторанных музыкантов: кто бьет сильнее -- играет лучше). Проскакивал с подно¬сом официант, дверь банкетного зала закрывалась, и оркестр  вроде бы переходил «на малые обороты». Со¬здавалось впечатление, что кто-то сидит перед радио¬лой и балуется регулятором громкости.

Виталий поискал глазами, с кем бы потанцевать. У длинного стола, чуть отстранясь от общей компании, сидела молодая особа с распущенными волосами. Длин¬ные и ровные, поблескивающие чистотой и ухожен¬ностью, они были зачесаны на одну сторону и тяжело свисали, закрывая левую щеку и часть глаза.

-- Разрешите? -- обратился к ней.

Подняла на него глаза, положила дымящуюся сига¬рету на тарелку, а потом встала и спросила:

-- Хотите потанцевать? Пойдемте.

И пошла, как ходят манекенщицы по демонстрацион¬ному мостику: ровно, плавно поводя плечами и бедрами, откинув назад и чуть набок голову. Казалось, что го¬лова ее склоняется набок под тяжестью волос. Вита¬лий, ступая на полшага позади нее, спросил:

 --  Как вас зовут?
   
 --  Ляля, -- скосила на него один глаз, как будто пы¬талась понять, нравится ее имя или нет.

 --  Это действительно и ваше имя тоже?
   
  --  Тоже. У вас, я вижу, даже шутки исторические -- со времен Мономаха.

    Они стояли в большом зале, ожидая, когда оркестр начнет новый танец. И все, кто только что танцевал, тоже не расходились -- стояли по двое между колоннами, подпиравшими центральную часть зала.

 --  Тогда прошу прощения. У вас хорошее имя. А ме¬ня зовут Виталий.

 Оркестр заиграл нечто сентиментальное в ритме блю¬за. Они закачались в полуобнимку, где проплывая, а где протискиваясь меж разгоряченными телами танцу¬ющих. Ляля хорошо чувствовала партнера, танцевала легко.

После танца они тоже не ушли с площадки перед оркестром.

 --  Вы, наверное, из архива? -- спросил он.
   
  --  Неужели я такая старая? -- игриво ответила она. -- Впрочем, не надо угадывать. Я к истории вообще не имею никакого отношения. Если не считать, что на се¬годняшний вечер меня «откопал» археолог по имени Коля и привел сюда. Он получил приглашение прийти с супругой, а она сейчас где-то так далеко, что я даже не запомнила.

 --  Ну и как вам здесь -- понравилось?
   
  --  Не знаю... Зимой я была на таком же банкете -- физик один защищался. Никакой разницы. Только го¬ворили все вроде бы и не по-русски. Какие-то бета и тета, зита и гита. Я, конечно, шучу. Зита и Гита
-- это ки¬но. Но похоже очень. Только тогда мужчин было боль¬ше. Почти одни мужчины. И все такие серьезные.

     --  Естественно. В технических науках все гораздо серьезнее.

    Тут оркестр грянул что-то темповое, не то шейк, не то фокстрот. Зазвенели фужеры на столиках. Вся мас¬са танцующих задвигалась, задергалась. Виталию вспом¬нился термин из школьного учебника: Броуново движе¬ние. Закономерный хаос. Опьянение движением.      По¬слушное тело партнерши. На резких поворотах к щеке прикасаются пряди ее волос. Когда окончился танец, они остановились, ожидая, пока грянет оркестр.
 
    --  Да, -- сказала она, отбрасывая за плечи волосы, -- сейчас уже десятилетка стала чем-то вроде ликбеза. Все стали такие грамотные, на собаку кинь -- на кандида¬та попадешь.

     --  Конечно. Скажите любую тривиальную истину, да¬же ставшую поговоркой, и я из нее тут же сделаю «диссертабельную» тему. Мы в командировках такую игру придумали.

     --  Да? -- вскинула она глаза. -- Во все игры играю, а этой не знаю. Интересно. А вот: «на каждый роток не накинешь платок».

     --  Пожалуйста: «Некоторые аспекты массовой рабо¬ты  над устными  источниками  бытовой  информации».

 Она рассмеялась.

 --  А такую: горе только рака красит?
   
  --  Одну секундочку... «Изменение цветовой гаммы хитинового покрова при тепловых воздейьтвиях у задом ползающих».

 Ляля хохотала. Подрагивая завесой волос, спросила:
 
--  А если хрен редьки не слаще?
   
  --  «Сравнительный анализ сахаристости хреновых и редькорастущих». А чего мы тут стоим? -- спросил вдруг он.-- Ведь оркестр ушел на отдых.

 Направились в банкетный зал. Виталий подумал о том, что не совсем хорошо было с его стороны исчезать так надолго, не предупредив Лиду. «Она, очевидно, уже волнуется», -- решил он. Едва войдя в банкетный зал, бросил быстрый взгляд в сторону короткого стола, где сгрудилась особенно тесная компания. И хоть в эту компанию стянулось душ пятнадцать, и хоть все были увлечены разговором, Виталий тут же наткнулся на                не¬доуменный и укоризненный взгляд Лиды. Как будто из затененного угла посветили фонариком. Он проводил Лялю, предупредительно подвинул стул, усаживая ее, а потом направился к своему месту. Оно, конечно, было занято.

 --  Федор, -- сказала Лида мужчине, занявшему мес¬то Виталия, -- ты встань и принеси себе стул. Не разби¬вай мое семейное счастье.

По этим словам Виталий понял, что настроение у всей компании отличное и Лида придерживается обще¬го тона. Обращаясь к нему, она сказала:
   
 --  Только ты один не предложил за меня никакого тоста.

 --  Налить ему!

 --  Немедленно!

 --  Где ваша рюмка?
   
 --  А из нее уже кто-то пил, дайте чистую.

 --  Зачем? Водка дезинфицирует.
   
 Виталию тут же спроворили рюмку и «пыж» к ней -- бутерброд с балыком и пару маслин на вилочке. Все это с такой готовностью, предупредительностью, вроде бы они ему чем-то обязаны. Взял рюмку и, глядя в сияю¬щие и такие ждущие глаза Лиды, предложил:

 -- Давай выпьем за твою...-- он хотел сказать «по¬беду», но это слово застряло в горле. Он не умел и не любил бороться с собой, поэтому тут же поправился: --  Я хотел сказать, давай выпьем за твой успех!

 Лида отпила глоток из своей рюмки. Глаза ее смея¬лись, лицо было улыбчиво. Но Виталий больше других знал ее, он видел, что она ожидала чего-то большего, может быть не столько самого тоста, сколько искрен¬ности. Этого не было. Кто-то из присутствующих тоже, очевидно, поймал ее настроение, почувствовал его не¬осознанно и заметил тоном бодрой шутки:

--  А плоды успеха больше пожинать вам, Виталий Владимирович.

--  Почему?
    
--  Разделавшись с диссертацией, Лидия Федоровна свой библиотечный день сможет проводить на кухне.

     Они хохотали. Им было весело.

Ударник в оркестре зазвякал медными тарелками, и Виталий, не разобрав еще, что  именно играют, пригла¬сил Лиду на танец.
   
 --  Ты знаешь, -- сказала она, когда уже танцевали, вернее -- раскачивались в обнимку в невообразимой толчее, -- я думала, что будет очень скучно. А все хо¬рошо получается. «Корифеи» тактично вовремя ушли, всем стало свободно, весело. Я знала, что ко мне относятся неплохо, но чтобы так душевно...

     --  Да, это хорошо, -- без энтузиазма согласился с нею Виталий.

     --  Мне даже немного неловко перед тобою за свой успех.

 --  Вот глупости.
   
  --  Правда, я перед тобой в долгу. Ведь хотя и со смехом, а правду сказал дядя Федя: время
ограничено. Если его проводишь в библиотеке, значит, не проводишь, образно говоря, на кухне. Отрываешься от семьи. Я мог¬ла бы твой быт лучше устроить, создать условия, тем самым способствовать твоим успехам.

     --  Не утешай... -- сказал он и спохватился. -- Не воз¬води на себя напраслину.

 Но от нее не ускользнуло «не утешай». Она и не со¬биралась этого делать. А раз он так сказал, значит расстроен, значит невольно выдал, что нуждается в уте¬шении именно в этот счастливый для нее вечер.

 Компания встретила Лиду так, как будто она пришла не с танцевального пятачка, а только что с вокзала. Пе¬ред нею, как это видел Виталий, угодливо расступились, придвинули поудобнее стул. Когда села -- умолкли, кто-то многозначительно про¬кашлялся, а чопорная старуха торжественно сообщила:

 --  Лидочка, а мы тут говорили про то, что надо бы и тебе высказаться. Ведь такой день!
   
 --   Просим, Лидия Федоровна!

 --  Пожалуйста, ну, пожалуйста!

 Лида встала. Потом, склонившись над столом, нали¬ла себе полную рюмку коньяку. Все зашикали, призывая друг друга к тишине, кого-то довелось и подтолкнуть в бок, чтобы помолчал.

 -- Друзья! Меня просили сказать, что душа подска¬жет. И вот вспомнились мне чудесные стихи  Вероники Тушновой. Я не умею декламировать. Но эти стихи вро¬де бы обо мне, вроде бы поэтесса в меня внутрь загля¬нула: «Хорошо живу, богато — все умею, все могу; как плясунья по канату, по судьбе своей бегу. Получается красиво. Всем приятна красота. Если б знал ты, сколько силы вымогает высота!» А дальше я забыла... И послед¬ние строчки: «До чего же эта легкость душу вымотала мне!»  Вот... Человек устает. А расслабиться он может только в том случае, если рядом верные друзья -- очень верные. Давайте выпьем за верную дружбу.

 Все охотно захлопали в ладоши, подвыпившая компа¬ния была в отличном настроении, и ей нужны были от¬кровения и сильные чувства. Лида подняла руку, прося еще тишины, и продолжила.

 -- Я чувствую себя так, будто долго несла тяжелый камень и сегодня сбросила его. Но почему-то мне от это¬го не стало легче. Только не подумайте, что я жалуюсь. Я счастливый человек. Вспомните, в нашем языке есть выражение «горькая мука» и есть «сладкая мука». Моя работа -- моя мука, а вы, мои друзья, сделали ее слад¬кой и любимой. Я пью за вас!            

  Лида выпила. Все стали бурно выражать свое одоб¬рение, хлопать в ладоши. Каждый испытывал высокое и светлое чувство сопричастности к истинным человече¬ским ценностям. Виталий успел набить полный рот, когда Лида попросила его сказать тост. И все загалде¬ли, вроде бы он был Николаем Сличенко и люди уми¬рали от желания услышать его сердечный голос. Виталий стал быстро прожевывать, а гости подумали, что он отне¬кивается, не решается. Стали шуметь еще пуще. Он встал, обвел взглядом присутствующих, быстренько соображая, что бы такое сказать.

  -- Мы... барахтаемся... в лавине информации, -- слово за словом говорил он, делая большие паузы. Еще не знал, что именно скажет, и активно искал оригинальную мысль. Внешне его слова, разделенные большими пау¬зами, приобретали вес и загадочную значимость. Обво¬дя проникновенным взглядом присутствующих, он про¬должал: -- Все происходящее сию минуту и во всем мире  --  История.  Отныне и до веку. Но есть события, ко¬торые -- пыль на ветру, которые завтра же умрут бесслед¬но. Нам трудно судить, какие из сегодняшних тенденций и начинаний -- сталь истории, а какие -- шлак. Мне ка¬жется, что именно историки, опираясь на опыт прошлого, помогают нам различать в лавине событий блестки ис¬тинной стали. Короче, историки дают нам возможность поставить пробу самим себе. -- В этом месте Виталий  простодушно улыбнулся и вполголоса доверительно до¬бавил:  -- А некоторые конкретные исторички помогают разобраться в себе и некоторым конкретным индивиду¬умам...

 Присутствующие оживленно зашевелились.

-- Я предлагаю тост, -- закончил Виталий чуть по¬вышенным тоном, -- за нелегкий и очень нужный людям труд историков.
   
  Все загалдели, звякнули бокалы, кто-то тянулся, что¬бы чокнуться с Виталием. Он поднес к губам свою рюм¬ку и почувствовал на себе пристальный взгляд: на него с тревогой, очень напряженно смотрела Лида. Как будто силилась определить, что в его словах исходило от души, а что -- от любви к эффекту; что было данью всем си¬дящим, а что -- адресовалось ей лично. «Утешился», -- сказал он самому себе, как будто одним этим словом от¬ветил на все ее вопросы. И второй раз от этого нена¬вистного слова почувствовал холодок в сердце.

 Встретясь с его взглядом, Лида тут же отвела глаза и залпом опорожнила свою рюмку.

«Куда она так несется? -- подумал он.-- Чего еще не хватало -- захмелеть. Никогда ведь так не пила».
   
  -- Лида, -- подойдя к ней, сказал вполголоса, -- ты попридержись. Ведь опьянеешь.

     --  И это будет прекрасно! -- ответила захмелевшим голосом. -- Сегодня я могу все. Неужели не заслужила?

 Гремела музыка, стоял всеобщий галдеж, но Виталию показалось, что к их разговору прислушиваются, и он отошел в сторону.

 Растерянно пожимая плечами, к Виталию подошла те¬ща. Ее выцветшее, всегда доброе лицо выражало оза¬боченность и тревогу.

-- Лидынька-то совсем опьянела. Как же это мы не усмотрели? А, Витя? Уговори ее домой ехать.

 За столом оставалось десятка полтора гостей, они все сбились в плотную группу, в центре которой находилась девица в очках и с гитарой. Лида, чопорная старушка и долговязый Федор... Они пели. Они в этот момент нра¬вились самим себе и друг другу. Струны их душ резони¬ровали.

 Виталий, пытаясь не привлекать к себе внимания ком¬пании, наклонился и попросил Лиду выйти на минутку из-за стола. Но она с каким-то вызовом и напускной ве¬селостью заявила во всеуслышание:

-- Извините, друзья, -- мой повелитель пришел. Я дол¬жна вас на минутку оставить.

Гремя стулом, выпрямилась и, качнувшись, сделала шаг в сторону. Виталий вовремя успел поддержать ее.

--  Лида, пора расходиться. Официанты уже столы убирают.

--  Хорошо, -- разудало взмахнув рукой, согласилась она, -- домой так домой! Вот только с друзьями про¬щусь... Вы... это -- гуляйте, а я пошла. Хорошо? Меня муж зовет.

 Уходили под аплодисменты гостей, которые тоже стали шумно подниматься из-за стола.

 В такси Лиду прорвало -- она пыталась изливать свои чувства, оценивать давешние события -- и все это гром¬ко, чуть заплетающимся языком. Виталий неловко чув¬ствовал себя перед водителем и потому все время сдер¬живал ее: «Ну, хватит! Довольно же! Разве у нас не бу¬дет иного времени для разговора?» Лида раз потеряла мысль, которую пыталась развить, второй раз... Тогда она требовательно сказала водителю:

-- Стойте!  Стойте здесь -- мне надо выйти.

Это было на Воздухофлотском проспекте, неподалеку от улицы Авиации. Широким жестом подав трешку шо¬феру, она выбралась из машины и пошла пешком. Ви¬талий не стал спорить. Хоть и привык к тому, что она везде и во всем уступала ему, уступала безоговорочно, даже с готовностью и радостью, однако он знал случаи, хоть и не частые, когда она говорила «нет», -- и уже ни¬что не могло изменить ее решения.

 Дальше пошли пешком.

-- Мне сегодня хочется поговорить. А если водитель нам мешает -- пусть себе едет. Зачем он нам?

 Стоял конец ноября, в ночном воздухе чувствовалась сырость предзимья. На Лиде было монгольское пальто мужского кроя из черной кожи, с накладными кармана¬ми. Засунув руку в карман, она дурашливо спросила:

  --  Здесь водятся птички? 
   
  Виталий пожал плечами. Они шли по тротуару вдоль шоссе, справа тянулся забор военного училища, вдоль которого   были   реденько   посажены   молодые   деревца. В свете ночных фонарей они еле угадывались.

 --  Ладно,   не   дури, --  как   можно   мягче  сказал   он.
   
 --  А мне хочется кормить птиц. Безумно хочется! -- Она вытащила из кармана горсть мелких монет и, взмахнув рукой, как крылом, веером швырнула эту ме¬лочь. -- Пусть клюют.

Выгребла из кармана оставшиеся монетки и тоже швырнула их к забору.

-- Пошлое купечество, -- покачал головой Виталий. Раздражала не столько ее дурашливость, сколько диссо¬нанс в их настроениях. -- Зачем швыряться деньгами?

     Они и без того слишком медленно брели по пустынной ночной улице, а после его замечания она и вовсе оста¬новилась и пояснила -- мягко, как малому ребенку:

 --  Милый, деньги бывают крупнее. А это слезы. Пусть птицы склюют мои слезы. Такие слезы больше не при¬дут.

 Это было что-то новое... Но Виталию не хотелось ни думать, ни нянчиться с подвыпившей женой. Он устал. Он шел домой, чтобы скорее раздеться, лечь и уснуть. У него была совершенно конкретная цель. А у Лиды ни¬какой цели сейчас не было. Она сейчас жила одной ми¬нутой, она презрела время, просто была в этой ночи, вдыхала сыроватую свежесть, чувствовала тепло руки любимого человека и свое «я» в том вечном, тысячу лет ей знакомом мире.
   
 --  Ну почему ты остановилась? Можно же идти и раз¬говаривать. И вообще, что ты выдумываешь, какие мо¬гут быть у тебя слезы сейчас?

 --  Мне грустно. У меня самая счастливая грусть. Я се¬годня вспомнила все-все. И школу, и девочек наших, и Витальку Коробицкого, и Курочку Рябу... Мне кажется, что я не просто жила, а, как зернышко, прорастала. Се¬годня,   когда   целовала   тебя   при  всех,  мне было так  хорошо,  так хорошо...  И поняла,  что лучше этого  уже никогда не будет. Давай потанцуем!

     --  Где?

     --  Ну здесь, на асфальте. А разве нельзя?

  Что-то шевельнулось в его  груди.  Но,  сдержав себя, ответил:
 
 --  Нельзя. Иначе мы и к утру не доберемся.
   

  --  Ладно,— согласилась она и побрела, поддерживае¬мая им под руку.

 Так дошли до площади Космонавтов. Лида, будто от¬вечая каким-то своим мыслям, сказала:
 
 --  Ничего, вот я тоже отращу патлы, завешусь ими с одной стороны...
   
       Виталий сделал вид, что не услышал этого. Тогда она повернула к нему лицо и спросила:

 --  Ты хоть телефончик у нее взял?

 --  У кого?
   
 --  Миленький,  но ведь  пьяная  я,  а  не ты.  У Ляли, конечно. С которой танцевал.

 --  Глупости. Даже отвечать не хочу.
   
 --  Ты не подумай, что я ревную. Просто терпеть это¬го не могу. Противно. Я, конечно, понимаю: всякое мо¬жет быть. Но только эта Ляля тебе на второй день надоест. Она киноактриса, у нее внешние данные. Вот только внутренних нет. Мне все рассказали. Снимается в эпизо¬дах. Ха! Она и в жизни только на эпизод потянет. Глав¬ная роль не для нее.

  Виталий знал, что Ляля никакая не актриса, а билет¬ный кассир из горагентства Аэрофлота, и что ни в каком кино она не снималась, но рассказывать это Лиде не стал, только заметил с укором:

 --  Ты  никогда  не была злоязычной. Зачем  же так...

 --  Да? Ну, тогда не буду. Давай споем?

 --  Лида, но ведь поздно уже. Люди спят.

Кто спит, пусть не поет,— ответила она и запела:
Ночь коротка, спят облака,
и лежит у меня на ладони
                незнакомая ваша рука...
    
Виталий вконец измучился, пока довел ее до дома. Благо еще -- лифт работал. Когда вошли в квартиру, Лиду совсем разморило. Она уселась в коридоре и зая¬вила, что будет спать здесь.

    --  Ты мне только подушечку принеси.
   
    --  Я тебе дам подушечку! Вот сниму ремень и призову к дисциплине.

      --  История тебе простит, Виталька. На Руси после по¬пойки били женщин. Ой били...

 Виталий отвел ее в спальню, усадил на постель, а по¬том стал помогать раздеваться. Бросил взгляд на ее но¬ги и спросил:

 --  А туфли где?
 --
  Я их у порога сняла.

      Он вышел в коридор, повесил пальто, но в коридоре вообще никакой обуви не было.

     --  Где ты туфли сняла? -- крикнул он.

     --  У порога.

     --  У какого?

     --  Не знаю...
     Виталий сразу вспомнил, что в лифте она показалась ему совсем маленькой, сникшей. Бросив ключи в карман, вышел на лестницу, спустился лифтом вниз, вышел на улицу. У освещенного подъезда, перед тремя ступенька¬ми парадного входа стояли черно-белые лакированные туфли, купленные специально к банкету.

 Когда вернулся в квартиру, Лида уже спала. Со сме¬шанным чувством грусти, нежности и дурного предчувст¬вия (которое, впрочем, легко объяснялось смертельной усталостью) укрыл ее одеялом, аккуратно подоткнув все концы, а себе постелил на диванчике. И уснул.


  Едва Олежка переступил порог, возвратясь из шко¬лы, как она почувствовала что-то неладное. Обычно сын, открыв двери своим ключом, прямо с портфелем заходил на кухню или заглядывал в кабинет, если Ли¬дия Федоровна работала там, и, шмыгнув носом, ско¬роговоркой спрашивал:

--  Покушать есть что?

Эти слова сливались в одно, получалось что-то вро¬де «покушесьшто?». Но сегодня сразу прошел в ком¬нату (портфель у порога не бросил!) и долго не появ¬лялся. Лидия Федоровна возилась на кухне и прислу¬шивалась к тому, что делает сын. Щелкнула задвижка в ванной  --  пошел умываться. («Без напоминаний»,— отметила про себя).

 -- Ты есть будешь? -- крикнула, услышав, что сын уже умылся и вышел из ванной.

 --  Ага, мама, -- ответил мальчишка и пришел в кухню. Вид у него был удрученный. Уселся за стол, положил локти на скатерть и угрюмо уставился куда-то в угол.
   
Она поставила перед ним тарелку супу, подняла салфетку, которой была накрыта хлебница, придвинула ложку... Олежка деловито принялся за еду, как будто ничто другое в данную минуту его не зани¬мало. Лидия Федоровна догадывалась, что сыну в это время очень хотелось остаться одному. Если бы она уш¬ла к своим рукописям, книгам, к своим делам -- он бы вздохнул с облегчением. Однако подождала, пока он съест суп, поставила картошку с грибами, компот и только тогда вышла.

      «Мальчишеские неприятности -- еще не причина, что¬бы нарушать режим питания, -- подумала она.-- Пусть поест, а потом выскажется. Да и попереживать лиш¬ние полчаса ему полезно. Ведь наверняка нашкодил».

      Закончив есть, он зашел в кабинет и нарочито без¬заботным тоном сказал:

  --  Я пойду погуляю...
   
  --  Постой!  А... тарелки за собой помыл?

  --  Уже. Ну, я пойду?
   
  --  Вот так и пойдешь? Ты рассказать мне ничего не хочешь? Нет у тебя такой необходимости?

 --  Чего рассказывать-то?
   
  --  Значит, нечего... Я правильно тебя поняла?

Олежка   молчал.   Лидия   Федоровна   пристально   по¬смотрела на сына.
    
--  Молчишь. Ну, давай -- творческая личность: чего ты натворил? Выкладывай.

     --  Та... -- повел он головой и остановил свой взгляд на боковой стене. -- Учительница сказала, чтобы я завт¬ра без родителей не приходил в школу. Она меня сегод¬ня из класса выгнала.

 --  За что?
   
  --  Я за Толика заступился. Она Толика выгоняла из класса, а я сказал, что он не виноват. Она и меня вы¬гнала.

     --  Послушать -- так вроде бы ты совершил благород¬ный поступок. Пострадал за друга. Давай рассказывай все, как было. С самого начала.

 Но «с самого начала» не получилось. Вернулся с ра¬боты Виталий, и едва щелкнула дверь в прихожей, как Олежка заметно оживился. Он предпочитал объяснять¬ся с отцом. Виталий снисходительней относился к его шалостям, а когда Лида упрекала мужа за это, искрен¬не удивлялся: «Ну, где ты видела, чтобы мальчишки не баловались?» В общем, когда он заглянул в кабинет, то первое, что услышал:

     --  Вот полюбуйся -- твоя «надежда и опора» опять конфликтует с учительницей. Мальчишка совсем потерял совесть.

  У Виталия было хорошее настроение. Веселым тоном, который никак не соответствовал «воспитательному мо¬менту», он спросил:
 
--  Так что, в общем-то, произошло?
     --  Учительница сказала, чтобы он завтра не являл¬ся в школу без родителей.

 --  Это какая учительница? -- уточнил Виталий.

 --  Эльвира   Потаповна, -- поспешно   пояснил   Олег.

 --  Так и знал. Я с этой курицей и говорить не хочу.
   
         --  Виталий, -- очень строго, с укором взглянула на него Лида, -- ты поступаешь неразумно. Ведь она учит твоего сына. Ты хоть понимаешь, что говоришь?
    
--  Прекрасно понимаю. Может быть, это не педаго¬гично, но такого горе-педагога и близко нельзя под¬пускать к детям.

     --  Олежка, выйди на минутку! Мы тебя позовем! -- сказала мать.
 И когда сын, облегченно вздохнув, вышел из кабине¬та, стала упрекать мужа:

     --  Ну подумай, что ты делаешь! Я просто возмуще¬на твоей выходкой. Ведь мальчику предстоит посещать уроки, слушать объяснения. Да и не такой уж плохой она математик. На ее уроках дети довольно успешно усваивают материал. Я ведь после того, как ты рас¬сказал, интересовалась...

     --  Возможно, что я не сдержался, но пойми, Лида, в его возрасте мы еще арифметику проходили, а теперь первоклашки начинают с математики и английского. Вон как образование двинулось. Но ведь не может та¬кого быть, чтобы образование двинулось вперед, а сам учитель -- назад! Она же -- ископаемое! «Я, -- гово¬рит, -- и сама немного читаю по-английскому»! Трубоч¬ку... ну, примитивное духовое ружье, она называет,        «шпокалкой»! Говорит «тудою» и «сюдою». Вместо того что¬бы спросить: «Будем ли мы голосовать?» -- она говорит:«Или мы будем голосовать?» Ну, чем она отличается от того болвана, который написал в анкете, что владеет «двумями языками»?!

Лидия Федоровна даже несколько растерялась, слу¬шая мужа. Прекрасно понимала, что он говорит все это не к месту. Но говорил он взволнованно, хлестко, глаза поблескивали... Поймав себя на том, что невольно залю¬бовалась им, сказала:
   
  --  Довольно. Не по теме. Вот так: кто из нас пой¬дет завтра в школу? Мальчишка нашкодил. Ты счи¬таешь, что это в порядке вещей. Ты ведь даже не по¬интересовался, в чем суть конфликта. Вот пойдешь в школу, узнаешь, тогда и выступай с обличительными         ре¬чами.

 --  Я не пойду.
   
  --  Виталий, мне ведь выезжать завтра. У меня еще тысяча дел -- ты же знаешь.

В общем, как и предполагал Олежка, мать с отцом, увлекшись обсуждением  принципов воспитания, о нем самом забыли. Он мирно сидел в своей комнате, а они все говорили и говорили... Потом отец ужинал, а мама пила с ним чай, и опять они говорили. Вспоминали, конечно, Макаренко, Спока, Сухомлинского. До него доносились отдельные фразы, а иногда и целые пас¬сажи.
   
 --  В селах под Киевом «шпокалкой» называют дет¬скую игрушку: трубочку с поршнем. Ее затыкают проб¬кой, поршнем сжимают в ней воздух, пробка выскаки¬вает -- стреляет. Когда пробка вылетает, раздается ха¬рактерный звук: «шпок!» Очень точное, между прочим, название.

      Это говорила мама. Отец что-то отвечал раздраженно. Но мама ровным, назидательным тоном убеждала его. И говорила довольно громко, рассчитывая, очевидно, что ее и Олег услышит:

      --  Других судить легко. Если строго подходить, то и ты, случается, грешишь в языке. Говоришь «более-ме¬нее» вместо «более или менее», «большую половину» -- вместо «большую часть». Другой послушает и скажет; что, мол, это за ученый!

     --  Ну, если ты будешь сравнивать меня с этой...

Тут дверь в кухню захлопнулась -- очевидно, мама постаралась.

На следующее утро в школу ехали все втроем. Ви¬талий сидел за рулем «Москвича». Он подвез их и остался в машине, чтобы потом отвезти Лиду в институт.

Конфликт оказался простым, как яблоко. Олежка и Толик сидят на одной парте. За ними --- Чирикин. До¬саждая Толику, Чирикин время от времени покалывал его в спину ножкой циркуля. Толик несколько раз обо¬рачивался и, округляя глаза, шептал Чирикину самые страшные угрозы.

-- Толик, не оборачивайся,— механически замечала учительница, продолжая объяснять урок. -- Толик, не вертись! -- вставляла она иногда в свои объяснения.

 В конце концов, Толик не выдержал, обернулся, схва¬тил за руку Чирикина и стал отнимать у него циркуль. Началась возня. Замечаний учительницы Толик уже не слышал. А когда отнял циркуль, Эльвира Потаповна предложила ему выйти из класса.

 Тогда возмутился Олежка. Он встал и сказал, что учительница не права, что если по справедливости, то из класса вместе с Толиком должен выйти и Чирикин. Учительница сказала ему: «Садись!» Но Олежка начал доказывать, что так несправедливо, что он не сядет, поскольку справедливости ради этому Чирикину надо на¬давать по шее. И в подтверждение своих слов взял со стола учебник и ударил по голове Чирикина, после чего очутился за дверью вместе со своим другом Толи¬ком, С учительницей Лидия Федоровна разговаривала в пустом еще классе. В коридоре орали, топали, кто-то за¬глядывал в дверь. Дежурная девочка то и дело захлопы¬вала ее. Олег стоял между матерью и Эльвирой Потаповной, опустив голову, и только изредка вставлял свои замечания:
 
 --  Но он же нечестно -- в спину колол!
   
  --  Олег! -- одергивала его мать. -- Ты ведешь себя вызывающе. Не смей открывать рот, пока тебя не спро¬сят!

     --  Он всегда отакой, --  заметила учительница, -- пока свое не скажет -- нет сладу.

Прозвенел звонок. Учительница растерянно погляды¬вала на дверь, которая вздрагивала под натиском ора¬вы, готовой ворваться в класс. Лидия Федоровна поня¬ла, что разговор пора кончать, и попросила учитель¬ницу:

 --  Пусть Олег опоздает на пол-урока -- мне с ним надо поговорить. Сейчас же. Я во второй половине дня уеду в командировку, так что после уроков уже не уви¬жусь с ним.
   
  Теплый сентябрь засвечивал в огромные окна опус¬тевшего школьного коридора, отдыхали от шума боль¬шие фикусы и олеандры, расставленные в кадках меж¬ду проемами, торопливо озираясь, пробегал опоздавший ученик... А они стояли возле перил на лестничной пло¬щадке, и Лидия Федоровна, расстроенная и озабочен¬ная, такая, что Олегу даже стало жалко ее, говорила сыну:

     --  Ты честный и справедливый мальчик... Только я очень боюсь, что твоя честность и справедливость не принесут добра ни тебе, ни людям. Ты никогда не за¬думывался, как тяжело работать учительницей? У нее двое детей. Им надо приготовить обед, постирать, на¬до убрать в доме, надо побегать с сумками по магазинам... А ведь она -- слабая женщина. Все уже спать ло¬жатся, а она сидит и проверяет ваши сорок тетрадок. А утром встает раньше других, едет через весь город в трамвае с вашими тетрадками... И вот начался урок. Это всего сорок пять минут. Но надо успеть спросить четыре или пять человек, проверить домашнее задание, объяснить новый материал. А время летит. Она все по¬глядывает на часы. Тут нетрудно и ошибиться в чем-то. И эту ошибку надо простить учителю, не заметить, чтобы не сорвать план урока, чтобы не провалить все то, ради чего Эльвира Потаповна работала, спешила. А этот твой Толик весь класс от дела отрывал.

 --  Так ведь не он виноват, а Чирикин! – вставляет Олег, хотя ему становится немного обидно и за учитель¬ницу. Он просто не думал раньше, что она когда-нибудь возится на кухне или моет белье.

--  Ты не хочешь меня слушать. Не хочешь понять главного: у нее рушится план урока. Вот начнет она разбираться, устроит следствие: кто прав, а кто виноват? Чирикин свои обиды на Толика начнет высказывать. И урок пропал. Сорок человек из-за двух-трех разгиль¬дяев не получат главного, за чем они пришли в школу.
   
 --  Все равно -- выгонять Толика это нечестно.

     Лидия Федоровна задумалась и решила привести при¬мер более близкий мальчишескому сердцу:

     --  Вот представь себе: спешит воинская колонна. А на мосту застрял грузовик. Может быть, шофер и не виноват, может, его танк неаккуратно зацепил. Но ес¬ли вытягивать грузовик, уйдет полчаса или час. А тут ми¬нуты на счету. Наскочат вражеские танки, налетит авиа¬ция -- ведь переправа самое опасное открытое место. И вот из-за этого грузовика колонна не успеет кому-то на помощь, там погибнут люди, врагу будет отдан важ¬ный рубеж... И вот тут-то вполне справедливо высадить людей и скинуть этот грузовик с моста прямо в реку, чтобы не задерживал остальных. Скинуть, а не разбираться, по чьей вине он застрял.

  --  Это я понимаю.
   
  --  Вот и хорошо. Надо всегда видеть главную цель -- сорок человек должны получить урок -- полностью, по плану. Учительница все время помнит, что минуты ухо¬дят. И вы должны об этом помнить и помогать ей.

  --  Мам, но учительница тоже ошибиться может.
   
  --  Может. Она -- живой человек. Скажи ей об этом на перемене. Не будь тем грузовиком, что застрял на мосту. Ведь вы трое почти сорвали урок.

 --  А как же быть Толику?
   
  --  Если ты думаешь об уроке -- тогда все решается очень просто. Я бы на месте твоего Толика подняла ру¬ку, встала и сказала: «Эльвира Потаповна, отберите, пожалуйста, у Чирикина циркуль. Он мне в спину колет и мешает слушать урок». Кстати, то же самое мог сде¬лать и ты, если считаешь себя другом Толика.

 Когда она уходила, сын спросил:

 --  Тебя вечером уже не будет дома?

 --  Да, я уеду недели на две.
   
  --  Тогда до свидания! -- Он поднялся на цыпочки и поцеловал ее в щеку. В тот год сыну, чтобы поцеловать ее, еще приходилось подниматься на цыпочки.
      
     Лидия Федоровна уехала на остров Березань, печально известный тем, что на нем были расстреляны лейтенант Шмидт и его соратники. Романтичные археологи утвер¬ждают, что пустынный остров, до которого в сухую пого¬ду можно добрести пешком, в старинных сказках назы¬вали островом Буяном. Его воспел и Пушкин. Но архео¬логов Березань интересовала тем, что еще в эпоху Римской империи, а возможно и намного раньше, там существовало обширное поселение. Две тысячи лет назад на острове жили люди, сеяли хлеб, делали виноградное вино, строили дома и дарили любимым красивые безде¬лушки.
 
     Лидия Федоровна официально не имела отношения к раскопкам на Березани. Здесь сработал личный кон¬такт... Знакомый руководитель экспедиции красочно обрисовал ей богатющий материал захоронений и ос¬татков жилищ, она напросилась в гости. А когда два человека договорятся, то уже всякие приглашения, рас¬поряжения и другие бумажки с печатями достать лег¬че. Это, как говорят, уже дело техники.

 Виталий иногда удивлялся «ненасытности» своей же¬ны -- она хотела не только ощупать каждый черепок или старую монету, но и увидеть своими глазами то место, где они найдены. Ее частые поездки к археоло¬гам, в музеи, где она рылась в запасниках, в      экспе¬диции за старинными предметами и книгами могли быть серьезным поводом для недовольства и раздра¬жения.

  Но он никогда ей не препятствовал. И не по¬тому, что сам частенько бывал в разъездах. В подоб¬ных вопросах никакая логика не применима.

Просто Виталий подсознательно чувствовал, что она всегда с ним -- где бы ни находилась. Эта его уверен¬ность подкреплялась тысячами мелочей. Были они на пляже или в театре, шли по улице или сидели дома по своим комнатам с книгами -- Лида каждую минуту помнила о нем, жила его присутствием. Стоило ему звяк¬нуть посудой на кухне, как появлялась она. «Ты есть захотел? Что тебе приготовить?» Выходил из воды на пляже, она уже держала полотенце в руках. А в раз¬говоре о каком-то спектакле могла заметить: «Тебе это тоже понравилось -- у тебя такое лицо было... ну, вот-вот улыбнешься»
    
 Порой его тяготила такая обостренность чувств супру¬ги. Он уставал. Хотелось незаметно войти в дом, незаметно влезть на диван, поваляться, погреметь кастрюля¬ми, отыскивая остатки вчерашнего ужина...

  Это не значит, конечно, что они никогда не ссорились. Случалось. Но ссоры возникали не часто и, можно ска¬зать, из ничего. Смотрели фильм Антониони «Профес¬сия -- репортер». Об этом фильме много было разго¬воров.

  Выйдя из кинотеатра, Лида сосредоточенно молчала. Она ожидала от фильма большего. Что-то темное и не¬понятное осталось в душе, необъяснимое несоответствие между увиденным и прочувствованным. Виталий же, едва они вышли из кинозала, не мог сдержать своего вос¬хищения.
   
  --  Блестяще! Что ни сцена -- символ: смотри, думай, соображай! Торговец оружием погибает оттого, что не по его здоровью сам климат страны, где он торгует ору¬жием. А эти слова: «В твоем вопросе уже содержится ответ!» И все -- ново, не заезжено. Помнишь, в послед¬них сценах: солнечный, теплый, прекрасный мир и ви¬дит она его -- через решетку. Даже не понять, кто за решеткой: героиня или весь этот прекрасный мир? Ну, че¬го ты молчишь? Тебе не понравился фильм?

 --  Он не честный.
   
 -- Глупости. Тебе, конечно, Герасимов нравится, его «Журналист», где все жёвано- пережёвано. Это честно?

     --  Если ты спрашиваешь серьезно -- не кипятись. Не говори лишнего. Давай разберемся. Помнишь притчу в конце фильма? Слепой мечтал увидеть хоть что-нибудь: кусочек неба, траву, лица родных. И вот чудо -- он про¬зрел. А когда увидел мир, увидел, сколько в нем грязи, низости, зла -- не захотел больше жить и уда¬вился.

 --  Потрясающая  находка, -- согласился  Виталий.
   
 --  Под эту притчу весь фильм построен. Мастерски построен. И все свое блестящее мастерство
Антониони употребил на  то, чтобы   убедить   нас в одном:  не стоит жить на свете.

 --  Это право художника.
   
  --  Если он серьезно так считает, то пусть пойдет и удавится! Зачем же призывать к этому других? А ес¬ли он сам блаженствует по утрам в ванне, любит жен¬щин, три раза в день с аппетитом ест -- зачем другим морочить голову? Неужели у настоящего художника могут быть две правды: одна для себя, а другая для потребителя?

     --  Ну, дорогая, -- (Он говорил «дорогая», когда сер¬дился на нее), -- тебя послушать, так и Феллини, и Берг¬ман -- человеконенавистники.

     --  Не хочу с тобой спорить. Начали об одном, а ты перескакиваешь на другое. Разве можно двумя слова¬ми, походя вспоминать Бергмана и Феллини? Один ис¬ступленно ищет истину -- он как больная совесть Шве¬ции, которая отсиживалась за своим нейтралитетом, когда Европа утопала в крови. Этот нейтралитет был на руку фашизму. А второй всматривается в толпу. Нео¬реализм Феллини -- это поиски бога в людях, это отречение от страшного прошлого и всего, что с ним связано. Так швыряться именами -- только путаться. Мне не нравится этот фильм. Он -- не честный. Нельзя выступать против самой жизни. Нельзя показывать, что она мерзкая -- и всё, и единственный выход -- умереть.

     --  Ты зарываешься, а как быть с химерами Гойи? Это, по-твоему, не искусство? А работы Сальвадора Дали? Да если тебя послушать, то искусство многое потеряло бы, -- злился Виталий.

     --  Не путай. Можно клеймить, отрицать, выворачи¬вать наизнанку многие явления и делать это с большой художественной силой, но нельзя отрицать саму Жизнь.

--  Ни черта ты не поняла! Антониони тут говорит: так жить нельзя. Так -- понимаешь?-- так нельзя. -- Что ты кричишь, я не глухая. Если, как ты выра¬зился, так жить не стоит, то как стоит жить? А? Он хоть одной черточкой показал?
    
--  Зачем? Он, может быть, сам не знает, как надо жить, он ищет выход и не находит, -- не сдавался Ви¬талий.

     --  Вот это я и называю шарлатанством. Сам слепой, а нанимается в поводыри.

     --  А Бергман? Он ведь тоже не видит выхода, тоже мечется.

     --  Бергман зрячий. Он, как через увеличительное стекло, видит мерзость окружающего и рассказывает своим слепым соотечественникам обо всем, что видит. Он многого не понимает, но, рассказывая об увиденном, говорит людям: думайте, думайте!

     --  Что ты остановилась? -- спросил Виталий. Они под¬нимались от Крещатика по улице Свердлова. -- Разго¬варивать можно и не останавливаясь. Мы же не на ми¬тинге. А насчет «думайте, думайте!» -- это ничего не значит. Если говорить: «Сахар, сахар», -- во рту сладко не станет.

 Один из таких, в общем-то не частых, споров слу¬чился в Ботаническом саду. Были там всей семьей, мно¬го бродили, радуясь красотам этих мест, буйному цве¬тению сирени. Виталий уже притомился, когда Лида и Олежка затеяли охоту на «счастье». Они бродили    во¬круг куртин с сортами обычной, не махровой сирени и выискивали цветочки с пятью лепестками. В саду было строго запрещено рвать даже траву, но Лида, найдя в кисти пятилепестковый цветок, выщипывала его и бежа¬ла показать Олежке. То же самое делал и сын. При этом они бурно выражали свою радость по поводу каждой находки.
   
   Сначала Виталий снисходительно посмеивался, глядя на   них,   но   потом   их   крики,   особенно   дурашливость Лиды, которая в это время вроде бы сравнялась в возрас¬те с Олежкой, стали раздражать. Во-первых, он опасал¬ся, что кто-то из служителей сада сделает им замечание и будет неловко, во-вторых, он устал и хотел поскорее уже идти домой, а в-третьих, в своей погоне за «сча¬стьем» жена и сын совсем забыли о его присутствии. Не ожидая, пока они угомонятся, он медленно побрел к выходу.

  Лида с Олегом догнали его в конце аллеи и подхва¬тили с двух сторон под руки.  Лида сказала:
 

-- Давай я с тобой поделюсь своим «счастьем», -- и протянула раскрытую ладонь, на которой лежали при¬мятые цветки.

 Виталий натянуто улыбнулся, чтобы скрыть свое дур¬ное настроение, но не выдержал и сказал:
   
 --  Смешно: ваше «счастье» -- это всего лишь уродст¬во растения, патология.

     --  Ну уж -- не скажи! -- все еще не теряя доброго расположения духа, ответила Лида.-- Пять лепестков очень редко встречаются, такой цветок поискать надо -- и очень настойчиво. И с увлечением. И думать все время о нем так, чтобы он перед глазами стоял -- тог¬да не пропустишь.

     --  Постой, постой!... Ты действительно во все эти ми¬лые глупости какой-то смысл вкладываешь? Не смеши меня, Лида. Давай о чем-нибудь другом. А то -- подвела базис под жилетку. Чтобы позабавить ребенка -- не надо самой впадать в детство.

     --  Надо! -- задетая за живое его раздраженным то¬ном, ответила Лида. -- Если сам не поверишь в игру -- ребенок не поверит тебе А то, что ты называешь урод¬ством, -- главный рычаг всякого прогресса. Уродец-поросенок, родившийся в Йоркшире, дал начало новой по¬роде,

     --  А теленочек о двух головах? -- язвительно спросил Виталий. У него настроение улучшилось, и теперь он удивлялся горячности, с которой ринулась в спор Лида.

     --  Между прочим, -- продолжала она, не удостоив вниманием его замечание про теленочка, -- наш далекий предок, тот самый, который впервые прошелся на двух ногах и посмотрел в небо, тоже считался уродцем сре¬ди своих четвероногих собратьев, всю жизнь смотрев¬ших в землю. И вообще, фантазия, как основа всякого творчества, никогда не была только игрой ума. Без чув¬ства она -- бескрылая.

     --  Мама, куда вы? -- театрально сложив руки на груди, остановил ее Виталий. -- При чем тут цветок сирени!

     --  А при том! -- все еще с горячностью сказала она и умолкла. Переводя дыхание, примирительно добави¬ла: -- Пока его ищешь, можно и пофантазировать, и да¬же успеть поверить в фантазии. Некоторые вещи умом не понять, их можно понять только сердцем...

 Иногда такой спор заканчивался взаимными обидами. Во многом уступавшая ему Лида вдруг проявляла та¬кую непримиримость, что переубедить ее было невозмож¬но. Едва заметная вертикальная морщинка у нее на пе¬реносице, меж бровями, при этом обострялась, станови¬лась резкой черточкой. Этот штришок на лице выражал такое упрямство, что Виталий терял уверенность в себе и начинал злиться.

 Однажды он подумал, что, если бы художник написал портрет Лиды и немного не так передал форму носа, до¬пустил ошибку в линии губ, сделал короче или длиннее волосы -- все равно это был бы ее портрет. Более удач¬ный или менее -- но ее. А вот если бы он пренебрег этой едва заметной складочкой на переносице -- получился бы портрет другой женщины.

 Когда она уезжала, он чувствовал даже некоторое облегчение.  Он  мог  прямо  с  работы  поехать  в  гараж и провозиться с машиной хоть до полуночи, никого и ни о чем не предупреждая. Мог пойти ужинать к Покров¬скому, но, встретив по дороге компанию преферансистов, засесть с ними на всю ночь. Мог прийти домой раньше обычного и заняться, наконец, упорядочением библио¬теки. «Мог» — это не значит еще, что он так и поступал, когда жена бывала в отъезде. Да это и неважно. Важно, что он располагал такой возможностью и был свободен от Лидиных забот, от необходимости отвечать на них привычными словами благодарности.

 Лида этого, конечно, не знала, но какое-то женское сверхчутье заставляло ее на время своих командировок оставлять Олежку матери. Таким образом, Виталий был полностью предоставлен самому себе.

  В первые два-три дня после ее отъезда он был дово¬лен и счастлив как мальчишка, который, вместо того, чтобы идти в школу, рванул с приятелями в кино или зоопарк. Но проходили эти два-три дня, и он после ра¬боты шел домой, слонялся по квартире, начинал какое-то дело и бросал, не доведя до конца. Брался просмат¬ривать Олежкин дневник, проверял его тетради с до¬машними заданиями.

 Если же Лида задерживалась в командировке дольше первоначального срока, ему уже недоставало ее при¬сутствия, радостного возгласа, когда он переступал порог, возвращаясь с работы, и неповторимой атмосфе¬ры полушутки-полусерьеза, которую они ревниво под¬держивали. Новый человек не сразу мог сориентировать¬ся в этой атмосфере добродушного юмора, взаимных подначек, словесной игры.

  Случалось, приходит Виталий с работы мрачный, молча переступает порог, Лида тут же восклицает:
   
  --  О! Наш кворум пришел. Можем начинать ужин. Кстати, сказал бы хоть: «Здравствуйте, товарищи!» (Об одном из киевских известных начальников говорили, что он так заматывается за день на всяких совещаниях и заседаниях, что вечером, придя домой, уже по привыч¬ке говорит жене и теще: «Здравствуйте, товарищи!»)

     --  Приветственные письма -- в конце заседания, -- вя¬ло отшучивался он.

  --  Тогда пожалуйста в буфет.
   
  --  У меня такое настроение, что начал бы с хорошей стопки водки.

     --  Мама, -- вмешивался в их разговор Олежка, -- ты посмотри на часы, если уже семь -- водку нельзя. После семи не крепче тридцати градусов.

 Олег легко принял их «правила игры» в разговоре, и у него неплохо получалось. Настроение Виталия само собой выравнивалось, и он уже с улыбкой отвечал сыну:

 -- Если мама разбавит водку водой, как это делают в хороших буфетах, то в ней и тридцати градусов не будет.

 Случалось, что, прочитав афишу на доске объявлений, Лидия Федоровна, придя домой, сообщала:

  -- В городе, оказывается, идет неделя французского фильма, а мы ничего не знаем.
   
  -- Теперь уже билетов не достанешь... -- сокрушался Виталий. -- Разве что пойти к администратору и нагово¬рить ему кучу французских любезностей.

      --  Скажи эти любезности мне. И вообще -- что нам мешает провести у себя дома французскую неделю?

     --  Будем есть французские булки, -- говорил Олежка, довольный собственной находчи¬востью.

     --  Неплохо бы достать коньяк «Наполеон», - согла¬шался Виталий.

     --  Как вам немного надо! -- качала головой Лидия Федоровна. -- Вот мне не помешали бы сейчас француз¬ские сапоги фирмы «Андре». Жаль, что в кошельке толь¬ко десятка осталась.

     --  Купи кирзовые за девять восемьдесят, -- советовал Виталий. -- Говорят, что в Париже сейчас мода на кирзовые сапоги.

 И пошло-поехало... Несколько дней все трое изощря¬лись в выдумках.

  -- Съем-ка я чесночку с салом, -- сообщал Виталий. Встретив кисловатый взгляд Лиды, торжественным го¬лосом изрекал: -- «Чеснок с салом -- это полезно» -- французская поговорка.

Олежке выписали глазные капли. Он спрашивал:
 -- Мама, а как в Париже глаза закапывают: до еды или после?

 Виталий кричал из другой комнаты:
     --  Скажи ему, Лида, что французы закапывают де¬тям глаза вместо похода в кино.

 --  Папа, а не вместо уроков? -- уточнял Олег.
   
  --  Но-но, давай шерше себе работу... А какие фран¬цузские блюда у нас на ужин? -- спрашивал он у
жены.

 --  Ля борщ обыкновенный   и   рыба   ле-щи жареные.
   
 --  Мама, я читал, что во Франции даже школьники без вина не обедают, -- плутовато блестя глазами, гово¬рил Олежка.

     --  Да, -- соглашался отец, -- и, кроме того, школьни¬ков   по   субботам   секут   розгами. Так  у   них   принято.

  Проходило несколько дней, тема изживала себя, но в семье иногда вспоминали наиболее удачные находки. Так суп-лапшу из заводской столовой долго еще называ¬ли «О-полосками», а о большой глупости говорили: «ГранОдиозно!».
   
  В отсутствие Лидии Федоровны отец и сын еще ка¬кое-то время поддерживали такой полусерьезный тон в разговоре, но очень быстро «выдыхались». Каждый был занят собой. Виталий делами сына интересовался лишь эпизодически, когда что-нибудь случалось или появлялось свободное время. Он вдруг спохватывался, вспоминал, что сына необходимо воспитывать, «вникать в его интересы», следить за тем, какие у него знаком¬ства... Но, слава богу, ребенок рос в основном благопо¬лучным мальчиком и был искренне привязан к роди¬телям.

Олегу нравилось в отце то, что он сильный, ловкий, разбирается в технике. Но в отсутствие Лидии Федо¬ровны какое-то связующее звено между отцом и сыном терялось.

Проводив Лиду на Березань, Виталий почувствовал в душе не то чтобы легкость, а некоторую легковес¬ность. На работе он все прикидывал, куда бы это рвануть вечерком. Был вариант: взять пол-ящика пива, вялено¬го леща, который уже неделю скучал в кухонном шкаф¬чике, и пойти к знакомому художнику смотреть футбол. У художника был цветной телевизор -- в то время они только стали появляться в Киеве. Но к художнику он так и не дозвонился -- ни в мастерской, ни дома никто не брал трубку. Можно было пойти к Покровскому, у него часто собиралась интересная компания. Но с тех пор, как Анатолия назначили заместителем начальника лабо¬ратории, Виталий не мог побороть в душе некую непри¬язнь к нему. Понимал, что это нехорошо, что Анатолий вполне достоин, возможно, и большего, но осадок в ду¬ше был. Ведь не так давно он чувствовал себя блестя¬щим инженером рядом с этим слесарем-самоучкой. Одна¬ко времена меняются. Анатолий и диплом защитил, и диссертацию, если собрать все его работы, считай, уже обеспечил. А Коробицкий, как рыцарь Козьмы Прутко¬ва, «все в той же позицьи на камне сидит».
   
  Так еще ничего не решив, он зашел в отдел экономи¬ческих обоснований. (Покровский попросил его уточ¬нить перспективу применения новой связки в одной из их работ). В дверях чуть не столкнулся с Лезиной Ни¬ной Петровной -- смазливой блондинкой лет тридцати, встретив которую, мужчины (Виталий не был исключе¬нием) оглядывались.

 --  Я к вам, Нина Петровна.

  --  Очень рада.
   
 --  Давайте, наконец, уточним объем применения этой связки, черт бы ее побрал.

     --  Виталий, -- сказала она нараспев и после паузы добавила: -- Владимирович, я ведь сказала вашему По¬кровскому, чтобы он спал спокойно: не нужна вам такая связка, не для вашего она инструмента.

     --  И все-таки, вы по картотеке проверьте заводы, це¬хи  с  соответствующим  характером  станочного  парка...

     -- Цифру мы, конечно, выведем. Но только все это будет весьма относительно. Инструмент, который на ка¬пельку лучше привычного, -- никому не нужен. Его надо внедрять, налаживать его производство. В общем, пока он дойдет до рабочего, появится что-то на две капель¬ки лучше. Как этап в лабораторных исследованиях -- это хорошо, но выходить в люди надо с чем-то более эф¬фектным.

     --  И все же...-- он взял ее руку и, держа ее на весу, доверительно погладил от запястья до многоточия ма¬никюра.

     --  Хорошо-хорошо! Разве вам кто-нибудь отказы¬вает? -- начала она с энергичного возгласа, а закончила фразу глухим, чуть осевшим голосом, пристально гля¬дя на свою руку, которую дружески-доверительно огла¬живал Виталий.

 У него, правда, и в мыслях не было того, что подума¬ла и почувствовала она. Поняв свою ошибку и, что Ви¬талий заметил всплеск ее чувств, Лезина попыталась высвободить руку, но сделала это неловко, слишком поспешно и еще больше стушевалась.
   
 Она всегда нравилась Виталию. Впрочем, как и мно¬гие другие. И ничего в том предосудительного не было. Иногда, проходя по Крещатику или любой другой ули¬це в любом другом городе, он вдруг замечал, что каж¬дая вторая женщина -- красавица. В таких случаях у него заметно улучшалось настроение. А бывало и наоборот, вдруг замечал, что каждая вторая -- чудище, что ни встречная -- грубо накрашенная, неряшливо оде¬тая, с безобразной походкой... Сама жизнь после этого казалась серой и неприветливой. Трудно сказать, что тут было причиной, что следствием: то ли его собствен¬ное настроение так прихорашивало женщин, то ли они своим видом определяли его отношение к жизни. Скорее всего, оба ответа были бы верны в одинаковой степени. Лезина справилась со смущением и дежурно-ироническим тоном сказала:

     --  Не подлизывайтесь. Сами небось второй год обе¬щаете на своем «Москвиче» покатать.

     --  Нина Петровна! -- черт дернул за язык Вита¬лия. -- К вашим услугам хоть сегодня.

 Артистизм в нем, очевидно, был заложен с детства: любил произвести эффект. Ведь Лезиной никогда ниче¬го не обещал. Нельзя ведь принимать всерьез ничего не значащие разговоры, которые даже флиртом не назовешь. Так... где-то на бегу, в столовой кто-то, случалось, спросит: как, мол, новая машина? А когда нас поката¬ешь? А он ответит: «Получишь квартиру в нашем доме -- вместе на работу поедем». Или скажет: -- «Выполним пятилет¬ку -- всех в лес повезу». Что-то подобное он, очевидно, говорил и Лезиной. Она повела плечиком и спросила:

 --  Ловлю на слове -- когда именно?

 --  Да хоть после работы.
   
 --  Это не очень поздно? -- с мнимой значительностью спросила она.

 --  Могу на час раньше сбежать.
   
 --  Уговорили! -- сказала она с некоторым удивлени¬ем, вроде бы и не ожидала от себя такой сговорчивости. И пошла, чуть покачивая бедрами. У нее были корот¬коватые ноги и длинная, очень подвижная талия. Но в этой едва заметной диспропорции, возможно, и заклю¬чалась какая-то
изюминка.

      Олежка прибежал из школы, бросил портфель у по¬рога и, не снимая ботинок, шастнул в ванную, стянул с себя куртку и бросил ее под вешалку. Заглянул по привычке в кабинет, в спальню -- никого. Он прошел на кухню и открыл холодильник: кастрюлька со старым бульоном, остатки рыбных консервов в салатнице, ма¬мины кремы... Отыскал колбасу, масло.

 Он сидел за столом, жевал «докторскую», которая, по словам отца, «не тянет и на кандидатскую», и ему было грустно. Мама всегда припасала для него что-нибудь               вкус¬ненькое. Можно было, конечно, поехать к бабушке. Раньше, еще давно, мама, уезжая, оставляла его бабуш¬ке. Но теперь, когда он уже почти взрослый, этого не стали делать. Бабушка часто болела, да и Клава -- жена дяди Коли, относилась к нему не очень приветливо.

 С набитым ртом и бутербродом в руке он послонялся по квартире. Неуютно. Половичок смят, обувь у порога разбросана, а на давно не метенной дорожке грязные следы. Понял, что это он сам расхаживал, не сняв бо¬тинок, даже не обтерев их. Переобулся, взял веник и принялся мести дорожку. Подмел, и самому понравилось. Подумал: что бы сделать еще? Решил сварить картошки. Мама иногда при¬бегала к его помощи. Говорила: «Ты мой сын и моя доченька». Когда у нее был свежий маникюр, просила по¬чистить картошку. Приучала стирать носки и вообще -- ухаживать за самим собой. «Ты мой помощница», -- шутила она. И мальчик подумал, что если сварить картош¬ку, то и отцу будет приятно после работы съесть горя¬чего. Увлеченный этой идеей, он набрал на балконе миску картошек, почистил их и поставил варить. Не без гор¬дости за свою идею возился на кухне: рассовал по мес¬там посуду, вынес ведро и долго не мог дождаться, по¬ка картошка сварится. Тыкал ее вилкой, вытащил даже одну и попробовал, но она была еще сырая и несоле¬ная. Всыпал чайную ложку соли.

Когда еще картошка варилась, Олежка побаивался, что не успеет приготовить ее к приходу отца. А когда уже сварилась, стал с нетерпением прислушиваться, не зашумит ли во дворе их «Москвич». Слил воду, помял картошку с маслом и, пока мял, все пробовал с дере¬вянной толкушки.

Получалось вроде бы вкусно. И от этого его настроение стало расти.

Несколько раз выходил на балкон, посматривал во двор, но отец все не ехал, а картошка остывала. Само¬му уже есть не хотелось — напробовался с толкушки, да и настроение упало -- такая идея рушилась! Тогда он собрал кухонные полотенца, завернул в них     каст¬рюльку -- так делала мама, чтобы подольше сохрани¬лось тепло -- и решил пойти встретить отца. Может быть, он после работы заехал в гараж и там возится?

 Обулся, натянул куртку и, не ожидая лифта, скатил¬ся по лестнице. До гаража было недалеко -- пройти че¬рез дворы, пересечь шоссе и спуститься к железной до¬роге. Там в полосе отчуждения вдоль обрыва лепились десятка четыре кооперативных боксов. Олег еще издали, подойдя к обрыву, увидел висячий замок, на который был заперт их бокс... Обратно он не пошел напрямик, чтобы не разминуться с отцом, если тот от дома по¬едет в гараж. Вышел на шоссе и пошел вдоль него, навстречу дви¬жению. У перекрестка столпились машины, остановлен¬ные недремлющим оком   светофора.    И   тут во   втором ряду увидел отцовский «Москвич». Как всегда, слишком далеко выехав на перекресток, отец был вынужден почти лечь на баранку, чтобы видеть горящий глаз све¬тофора. Рядом с отцом сидела женщина. Она положила руку на его плечо, и отец, не отрывая глаз от свето¬фора, сделал движение плечом и потерся щекой о ее руку. У мальчишки сжалось сердце. Ему слишком знакомо было это движение. В лучшем расположении чувств отец вот так щекой мог погладить руку матери, когда она касалась его плеча. Взревели моторы, и все легко¬вушки, как свора собак, сорвались с перекрестка, наби¬рая скорость.
 
 Ошеломленный, стоял он на шоссе, с ужасом прояв¬ляя в памяти моментальную фотографию, которая дол¬го еще не выцветет и не выгорит в его сознании. По его понятиям, отец был уже в том возрасте, когда думать о женщинах и иметь с ними хоть что-то такое —просто безнравственно, просто гадко! Ведь ему уже за сорок! Лы¬сый старик.

 Он вспомнил маму, ее доверчивое и доброе лицо... У нее даже голос теплел, когда говорила: «папа устал», «вот придет папа», «порадуем папу». «Как же так, -- твердил он себе, как же? Как же...» И не мог избавить¬ся от тошнотворной тяжести.

 Придя домой, уселся у порога на тумбу для обуви, не зная, что придумать и куда деться. Встал, походил по квартире, на кухне увидел завернутую в полотенца кас¬трюльку. Со злостью развернул ее -- она еще хранила тепло -- и вытряхнул все в мусорное ведро. И тут не выдержал -- разревелся.

 Потом взял себя в руки, умылся, сел на диван и сам не помнит, как это случилось -- уснул. А когда проснул¬ся, отец был уже дома. Он, очевидно, только что пришел. Став на пороге комнаты, спросил:

 --  Ты ужинать со мной будешь? Я сливок по дороге купил.-- омлет сделаем.

 Олег промычал в ответ что-то неопределенное. Он не мог понять, как после всего можно вот так спокойно разговаривать! Отец, очевидно, по-своему истолковал его неопределенное мычание. Потоптавшись на пороге, дружелюбно подмигнул сыну:
   
 --  Ну, давай просыпайся. Я сегодня задержался не¬много. Работы, понимаешь, до черта, а тут еще приятель подвернулся...

     --  Что ты отчитываешься? Какое мне дело до всего до этого! Мне оно не надо и не интересно! -- дрожащим от волнения голосом сказал Олег.

Виталия его тон удивил и озадачил:

 --  А ты почему кричишь на отца?

 --  Я не кричу, я говорю.

 --  Ну, если говоришь, тогда пошли есть.

 И, дружески подталкивая сына в плечо, повел его на кухню. Только Олег, который вначале даже испугался собственного тона, снова наежился. Войдя в кухню, остался стоять у двери и заявил:

 --  Я не буду есть. Не хочу.
   
 --  Ты уже поужинал? -- Виталий не мог понять, какая муха укусила Олежку.

 --  Не имеет значения. Я не хочу есть, и все.
   
 --  Что случилось? Ты какой-то некоммуникабельный. Всего лишь неделя, как мы с тобой вдвоем, а в тебе уже взбрыкивает несовместимость. С тобою я бы не по¬летел в космос, -- осуждающе сказал Виталий.

 --  А кто тебя возьмет в космос? -- еле сдерживая свое волнение, спросил Олег.
   
      --  Ну, милый, -- пытаясь перевести разговор в более спокойные тона, сказал Виталий, -- мне всего сорок... -- Он почувствовал, что нервы у мальчишки на пределе, и не мог понять причину такого возбуждения. – Теперь космические станции с комфортом. Скоро любой подтоп¬танный академик сможет попробовать себя в роли нави¬гатора Пиркса... А вот тебя вряд ли возьмут. Разве что -- для психологического эксперимента. Понимаешь -- как объект наблюдений...
 

--  А тебя -- как топливо! -- почти выкрикнул Олег.

Виталий мог бы оценить и эту, довольно злую остро¬ту сына, но дело было не в самих словах, а в той непо¬нятной ненависти, которую увидел в его налитых слеза¬ми глазах.

 --  А ну марш в.свою комнату! Ты не с другом Толиком разговариваешь, а с отцом. Марш, чтобы я тебя не видел, щенок!

  Олег повернулся и пошел к себе, упрямо пригнув голо¬ву. Горькое злорадство сжимало его душу: «Ну и хоро¬шо! Наконец заговорил своим языком. Наконец показал, какой он есть на самом деле».
 

10.
    
     --  Стоим мы напротив Анголы -- все в фуфайках. Ве¬тер бешеный. Несет песок. Приходит врач. Провела пальцем по столу и говорит: «Почему у вас так грязно? Видите -- пыль!» А один, мужик тертый, спрашивает у нее: «Вы давно ходите в плавание?» -- «Восемь лет, -- отвечает, -- а что?» -- «Ну, а я двадцать восемь, -- говорит этот бич и с издевкой смотрит на нее. -- Теперь, -- про¬должает он, -- объясните мне, откуда же в океане пыль?»
   
  За спиной Лидии Федоровны раздался хохот. Смея¬лись мужчины, одетые в линялые больничные халаты. Они собрались в холле, где стоял телевизор, и коротали время, оставшееся до начала трансляции футбольного матча. Сейчас они слушали Димку -- крепенького на вид паренька, курсанта из мореходки, который «травил» им морские истории. Сам Димка пробыл в океане всего два или три месяца на заштатном сейнере, который рыбачил у берегов Африки.

     Лидия Федоровна думала о странностях человеческой психики. Каждый из этих мужчин, окажись он в кругу семьи, среди друзей или сослуживцев, считался бы тяже¬лобольным. Ему бы говорили бодрые слова грустным голосом, а он скрипел бы в ответ что-то постное, ужасно правильное. И мысль о болезни, как первая помощница самой болезни, подтачивала бы его,

А. здесь, в больнице, все одним миром мазаны. У одно¬го опухоль, у другого прободная язва -- его едва успе¬ли до стола довезти... Рядом с ним и твоя собствен¬ная болячка не такой уж роковой кажется. Вот у этого же морячка Димы -- ужасная болезнь надпочечников. В лучшем случае он останется инвалидом на всю жизнь. Однако же стоит и «травит» морские истории, пережи¬вает за успехи киевского «Динамо»... Недавно он узнал, что академик Комиссаренко изобрел препарат, который надо только проглотить -- и накакой операции уже не потребуется. Правда, этот препарат пока что испытывается на животных, он еще не разрешен официально, его еще не выпускают нигде, кроме как в лаборатории для научных опытов, но Дима уже почти уверовал в свое чудесное исцеление.

 В больнице, как в поезде, люди легко раскрываются, становятся общительными, иногда и не в меру... Но в об¬щем багаже откровений: деформированных судеб, по¬терь и разочарований -- твоя жизненная авария уже не кажется катастрофой.
 
Лидия Федоровна уже готовилась к операции, уже видела себя на столе под мощным многооким прожекто¬ром... Но как только ей сказали, что операция отклады¬вается, решено продолжить исследования, что есть мне¬ние и вообще обойтись без операции, -- быстро воспряну¬ла духом и вроде бы даже почувствовала себя лучше. Вместе с нею  в палате лежали две женщины: косметичка Грета -- очень деятельная, всех и вся знающая особа лет сорока, и дочь известного про¬фессора-медика Ира. Были здесь палаты и получше -- на двоих, но когда Лидию Федоровну привезли, там все оказалось занято, а позже она уже не захотела уходить отсюда. Она вообще быстро привыкала к людям.

-- Снова муж Бессоновой стоит под окном и плачет, а она с головой накрылась и никого не подпускает, -- сообщала Грета, входя в палату.

Бессонова лежала в соседней палате. Худая, как при¬зрак, она почти не поднималась с постели. В ней уже ничего не было от женщины, только большие черные  глаза под шапкой свалявшихся волос светились скорб¬ными лампадками. К ней каждый день приходил муж, но она не разрешала пускать его в палату, и сама за три недели пребывания в больнице ни разу не подошла к ок¬ну. Он передавал ей письма, сочиненные дома; а сидя на¬против окон, строчил записки. Она их читала, склады¬вала, иногда писала несколько слов в ответ, но видеть его отказывалась. Это волновало обитателей обеих па¬лат, служило темой разговоров и всевозможных догадок.

 --  Ой, девочки, -- говорила в другой раз Грета, -- ви¬дали бы вы, как Старшина разорялась! Влезла на подоконник, открыла форточку и давай: одному про сырье, другому про запчасти!..

  Старшиной прозвали женщину -- директора швейной фабрики, которая, даже находясь в больнице, не выпус¬кала из рук бразды правления. Ей ухищрялись переда¬вать на подпись особо важные бумаги, подчиненные согласовывали с нею свои планы и действия.
   
  С такой же готовностью, что и о других, Грета расска¬зывала о себе и своей семье. Ее семья делилась на две неравные части. С одной стороны сама Грета, с другой — муж и две дочери. Причем большей и, конечно, главной частью оставалась Грета. «За мною все -- и связи, и день¬ги, -- говорила она, -- а у мужа, кроме диплома, ни чер¬та нет». У нее, действительно, были самые неожиданные знакомства. На этот счет, лукаво поводя своими карими, чуть раскосыми глазами, она говорила: «Туза шестеркой берут».

 Здесь, в больнице, где все были почти в одинаковом положении, Грета выдвинулась на роль, как любят ныне выражаться психологи -- неформального лидера. И даже Бессонова раскрыла перед ней причину своего странного поведения. Оказывается, она была убеждена, что не вы¬держит предстоящей операции, а поэтому не хотела по¬казываться мужу в таком виде. Не хотела, чтобы в по¬следний раз он увидел и запомнил ее некрасивой и изможденной. В его памяти она хотела остаться такой, какой он видел ее до болезни.

Вот тогда Грета и показала, на что она способна...

В больнице, несмотря на скуку и однообразие, дни катились быстро, похожие один на другой: завтрак, об¬ход, процедуры, анализы, бессонные ночи, если кому-то из соседей случалось плохо. А последние два дня, отодви¬нув на время прочие заботы, все занимались Бессоновой, которую Грета уговорила довериться своему косметиче¬скому шаманству.
   
  --  А-я-яй, -- выговаривала ей Грета, -- столько лет живем в одном городе, и ты ни разу у меня не была! Да я из тебя Брижит Бардо сделаю! Ко мне иногда такие коровелы ходят. Делаю образ из ничего. Я умею да¬же задумчивость на лицо накладывать, хоть там в      череп¬ке вообще ничего нет. А ты такая красавица, только занехаянная. У тебя же есть главное -- глаза и волосы.

      Два дня Грета доставала необходимые, как она вы¬ражалась, «инструменты и материалы». В дело были втя¬нуты все женщины обеих палат и навещавшие их род¬ственники. И вот наступил   воскресный вечер.   Соседка Лидии Федоровны Ирочка вертелась в коридоре и следи¬ла за тем, чтобы не нагрянула дежурная медсестра. Ее столик с лампой и телефоном стоял у стены напротив лестницы, там, где коридор поворачивал под прямым углом. Если бы сестра вздумала наведаться в их конец коридора, Ира должна была подать знак и постараться хоть на несколько минут задержать ее.

 А тем временем Старшина и еще одна женщина по¬могли Бессоновой подняться с постели, она обхватила их руками за плечи, и все трое, сопровождаемые Гретой, двинулись по коридору в душевую. Лидия Федоровна стояла в дверях душевой. Она принесла из палаты белую табуретку и поджидала бредущую по коридору процес¬сию.

 Бессонову усадили на табуретку, на колени ей поста¬вили цинковый тазик, который попеременно поддержи¬вал кто-то из женщин, а Грета мыла своей клиентке голову. Несмотря на то, что вокруг Бессоновой хлопота¬ло четверо, рук не хватало. Одна сливала из кружки, другая поддерживала Бессонову, тазик приходилось то поднимать, то опускать, а Грета взбивала шампунь, скребла, массировала, втирала...

 Операция «душ» прошла благополучно. Остальное Грета довершала в палате: в ход пошли кремы и мази, масла для волос. Измученная и совершенно обессилен¬ная  Бессонова уснула с питательной маской на лице.

 Первый успех пришел на утро. Во время обхода глав¬врач -- сравнительно молодой, но уже грузноватый муж¬чина, войдя в палату со скорбной заученной улыбкой, воскликнул вдруг:

 --   Ну, Бессонова, -- да вы сегодня молодцом!
   
  Хотя, как сказала Грета, она была только приготов¬лена, но еще не сделана. Основная работа косметички началась после обхода и была завершена лишь часам к пяти вечера. К этому времени Бессонова совершенно преобразилась. Она приняла вид привлекательной, хотя сильно исхудавшей женщины с огромными горящими глазами, пушистыми, разметавшимися кольцами волос, темными густыми ресницами, бледными бархатистыми щеками и чуть подкрашенным, нежно очерченным ртом. На ней был шелковый халат, снятый с одной из соседок, а поверх одеяла лежали тонкие, ухоженные руки с перламутровым маникюром.

Грета сняла со стены в коридоре большое зеркало и поднесла его к Бессоновой. Та долго, с испугом и удивле¬нием   рассматривала себя, и в ее глазах блеснули слезы.

-- Боже упаси! -- встрепенулась Грета. --  Все разма¬жешь!
Взяла ватку и аккуратно промокнула ей глаза. Бес¬сонова благодарно опустила искусно наклеенные ресни¬цы и сказала:

       --  Спасибо... Теперь пусть он приходит.

       Жизнь больницы, ее страсти и заботы были не только отражением той жизни, которая шумела за ее стенами, но и ее продолжением. Больше того, здесь человеческие отношения были обнажены, многие условности отброше¬ны. Лидия Федоровна не любила, да и не умела расска¬зывать о своих чувствах к Виталию. Друзья, с которыми они общались, знакомые, которые бывали в их доме, ни¬когда не слышали от нее каких-либо откровений. Об их жизни они знали только то, что видели сами. А вот здесь, в больнице, что-то изменилось и в ее привычках.

 Нет, она не выворачивала наизнанку, как некоторые, свою ночную сорочку и не открывала тех дверей, кото¬рые закрывают за собой двое. Но в ответ на откровения соседок вспоминала и случаи из своей жизни. Большин¬ство из них так или иначе были связаны с Виталием. Были в этих случаях и такие моменты, которые она опускала, умалчивала или тут же искала другую тему для разговора. Вполне возможно, что такого рода умалчивания, не всем понятная в зрелой женщине совестливость говорили об их отношениях больше, чем искренние признания с на¬туралистическими подробностями. Об этом можно было судить по словам Ирочки.
 
 Довольно избалованная девица в свои двадцать два года успела кое-что повидать. У нее были серо-голубые с поволокой глаза, мальчишеская прическа и тонкий, чуть уплощенный торс. Но даже больничный халат не мог скрыть большие, вызывающе торчащие груди. По ее словам, у нее было не так уж много мужчин, но вполне достаточно, чтобы прийти к выводу: «Все они одинако¬вы». Была уверена, что знает жизнь вдоль и поперек, и ничего хорошего от нее не ожидала. Лидия Федоровна с насмешливой улыбкой в душе думала о том, что из та¬ких девиц со временем получаются домовитые и вполне добродетельные жены.

  Вот эта Ирочка больше всех удивила ее, когда однаж¬ды в порыве откровения сказала:

  --  Мне бы такую любовь, как у вас -- только на один год! -- и тогда я согласна хоть в омут.

  Глупая девчонка -- что она знала о ее жизни? Лидию Федоровну поразили слова Иры, она чуть не разревелась вдруг, но сдержала себя, ответила ей ничего не значащей сентенцией.
 
 Ее нервы устали от постоянного напряжения, все труд¬нее становилось сдерживать их. А тут новое горе, кото¬рое тяжело переживали женщины обеих соседних па¬лат, -- умерла Бессонова. Операцию она перенесла, но через несколько часов почувствовала себя хуже, потеря¬ла сознание. До двух часов ночи не отходили от нее вра¬чи, но спасти так и не смогли.

  Смерть Бессоновой глубоко и болезненно вошла в серд¬це Лидии Федоровны. Она словно впервые увидела без¬защитность отдельного человека  перед таинственными и во многом еще непостижимыми силами природы. Выне¬сенное из юности ощущение неизмеримости жизни, не¬обозримости ее вдруг увиделось наивным самообманом, детской сказкой про нашедшего тебя аиста.

 И тут она, не отводя взгляда в сторону, пошла по дорогам прожитой жизни. Пошла без цели и направле¬ния -- не было сил управлять собой. Как река в поло¬водье, которая несет и смытый с берега дачный домик, и несчастного зайца верхом на бревне, и пену беспо¬лезного клокотания, -- так и ее неуправляемая память тащила из глубины лет людей и события, а среди них и такие, о которых  она запрещала себе ду¬мать.

...Однажды, это было три года назад, она вернулась домой рано, в середине дня. С утра у нее была всего одна пара, потом ненадолго задержалась в деканате и решила посвятить остаток дня домашним заботам. На следующий день должен был возвратиться из            ко¬мандировки Виталий, и хотелось навести хоть приблизи¬тельный  порядок  в квартире, запастись  продуктами   и что-то испечь.

Олежки дома не было. Он еще с утра сказал, что пря¬мо из школы поедет на залив. С тех пор, как записался в спортивную школу, по средам и субботам уезжал на залив сразу после уроков. Была суббота. Лидия Федо¬ровна поставила сумки на кухонный стол, вынула хлеб, спрятала в холодильник мясо, а остальные покупки ре¬шила разобрать после того, как поест. По дороге домой больше часа ходила по магазинам, устала и проголо¬далась.

  Налила стакан десятипроцентных сливок, ничем не отличающихся от хорошего деревенского молока, взяла булочку и только набила рот -- звонок. У них телефон стоял в кабинете и, чтобы не бегать по всей квартире, параллельный -- на кухне. Машинально   сняла трубку, .а сказать ничего не могла, торопливо прожевывая булку. Но на другом конце провода -- тревожное молчание. Ли¬дия Федоровна, не раскрывая рта, что-то промычала. И тогда очень близкий, звенящий голос спросил:
 
 --  Виталька,   ты   уже   приехал?

  Булка застряла у неё в горле. Судорожным движением про¬глотив   ком,  срывающимся  фальцетом   выкрикнула:

   --  Кто это?

  Но там тотчас повесили трубку. И только нерв¬ные гудки, как сигналы тревоги, били в мембрану.

  Пустота. Как будто весь мир оглох... Обессиленная, сидела она перед неразобранными сумками, откинувшись к стене, чувствуя спиной холодную трубу, которая шла к газовой плитке. Стало колоть -- и все сильнее -- в сердце. Так нарастает боль, когда оттаивают обморо¬женные руки. Зла, в которое могла бы переплавиться эта боль, у нее не было. Только страх и отчаяние.

  Она ходила по комнате, перекладывала с места на место вещи и никак не могла сосредоточиться. Все дру¬гие мысли оттесняла одна: «А как же я?» Снова ока¬завшись в кухне, долго стояла возле сумок, с которыми пришла домой, потом взялась за большую, из бордовой искусственной кожи, которая служила ей и портфелем, и саквояжем. «Виталька...» Кто же может ждать его больше, чем я? Кто лучше знает, когда он должен воз¬вратиться? Для кого еще он Виталька?» Она стонала от отчаяния.
   
   Бросила все и пошла в Олежкину комнату. Там ясно просматривались следы поспешного бегства -- сын опаз¬дывал в школу и оставил все в полнейшем беспорядке. Убрала постель, подняла с пола его пижаму, сложила на столе книги. На столешнице под стеклом зримо был представлен весь мир его увлечений: фотографии над¬менных верзил в мотоциклетных очках, группа муску¬листых парней с веслами в руках и олимпийскими медалями на груди, вырезки из журналов с изображениями бородачей в помятых кепках и проволочных очках на¬чала века... Мило и глупо. Слава богу, изображений грудастых красоток   с   воловьими   очами    пока   что не было.

  «Мало ли чем вызван этот звонок,-- думала она, -- ведь обращение «Виталька», если оно к сорокалетнему мужчине, надо понимать -- не первый день. Даже при очень близком знакомстве для такого тона необходимо некоторое время. А в его отношении ко мне вроде бы ничего особенного. Ведь до самой этой поездки все было ничего. Ну, как я ему скажу? Что именно скажу? Глупость какая-то. Жестокая глупость! Неужели из-за нее риско¬вать самым дорогим? Нет, не смогу я сказать ему об этом. Говорят, что за дурной вестью гоняться не надо -- сама прибежит».

 Взялась за уборку квартиры. Мыла, подметала, чис¬тила. Но мысль, витающая непостижимыми путями неза¬висимо от ее воли, работала. Почему, например, Олежка в последнее время заметно отдалился от семьи? Стал грубоват, резок... Раньше, бывало, они за ужином, даже если в доме не было никого чужих, могли сидеть и час, и больше. Ели, болтали, делились каждый своими но¬востями, по два раза подряд заваривали чай. И никто не спешил уйти из-за стола, если не было срочного дела или не начиналась телепрограмма, которую хотели ви¬деть. А теперь если не Виталий спешит к телевизору, то у Олега находятся дела, и вообще их вместе за столом не удержишь. Она объясняла такое поведение сына особенностями возраста. В такую пору мальчики грубе¬ют, начинают стесняться всяких проявлений нежности, пыжатся, чтобы походить на взрослых. Но все это как приходит, так с возрастом и уходит. И она не принимала близко к сердцу напускную грубоватость сына, болезненную тягу к самостоятельности. Только ее удивляло, что, когда оставалась с сыном вдвоем, к Олежке возвраща¬лась общительность, да и ласкового слова он переставал стыдиться,
 
  Теперь она вдруг подумала, что в последние месяцы Виталий стал частенько задерживаться на работе, гово¬ря, что подбирает материал для диссертации. А к своим запискам, которые уже несколько лет валялись на сто¬ле, и не дотрагивался. Вспомнила еще какие-то детали его поведения и спохватилась: «Нет-нет, так черт знает до чего можно додуматься».

  Выручил ее Олежка. Он пришел промокший, продрог¬ший, голодный и озабоченный. Во время тренировки его лодка опрокинулась. Пока выбрался на подошедший катер, продрог в холодной октябрьской воде. Промок¬шую спортивную форму он, конечно, снял. Но и свитер, который надевал под куртку, а на реке под спасательный жилет, тоже пришлось спрятать в сумку.

  Лидия Федоровна первым делом посадила его в горя¬чую ванну, поставила чай, открыла малиновое варенье.

 -- Мам, а мне для начала чего-то посущественней надо -- кусок мяса побольше! -- кричал он из ванной.

  Но лечь в постель отказался. Взялся за уроки. В об¬щем, целый вечер она провозилась с сы¬ном, и это помогло ей отвлечься от мучительных раз¬мышлений.

  А на следующее утро, в воскресенье, приехал Вита¬лий. Когда услышала, как он шебаршит ключом в зам¬ке, пытаясь отворить дверь, хотела ему помочь, сделать шаг и открыть, но что-то удержало ее.

  Он вошел, протянул букетик белых осенних астр, об¬нял за плечи и поцеловал в щеку.

  --  Здравствуй, -- сказала   замороженным   голосом.

  --  Что это у тебя вид... того... Не заболела?
   
  --  Н-нет. Да. Я плохо спала. Нездоровится.

     --  Зачем же ты встала с постели? Нездоровится -- надо отлежаться. А я съезжу на Бессарабку, куплю чего-нибудь вкусненького. Тебе к вечеру надо быть в форме. Нас же на новоселье приглашали. Не забыла?

  --  А... сегодня разве уже пятнадцатое?

  --  Уже с утра, -- улыбнулся он.

 И двинулась жизнь по-старому, как было. Вернее, поч¬ти как было. Вот только в ней самой появилась напряжен¬ность, боялась выдать свои сомнения, свою подозритель¬ность. Она теперь всему придавала значение: когда он ушел, когда пришел, что сказал и как сказал. Собствен¬ная подозрительность, да еще и глубоко скрываемая, выматывала. Зато если приходило забытье, когда все было так, как прежде, -- любые страдания выглядели ничтожной платой за счастье чувствовать себя двуеди¬ной: и самой собой, и тем, кого любила.

Потом пришла зима и прошла зима. Виталия в марте посылали   на   международную   выставку   сверхтвердого инструмента в Швецию, где он пробыл около двух не¬дель в качестве стендиста.  Оттуда привез ей и Олежке кучу подарков, а джинсовым костюмом так угодил сы¬ну, что Олежка кинулся ему на шею и расцеловал. Та¬ких  приливов  нежности  за  ним  давно  не  замечалось. Казалось, что жизнь снова вошла в свою колею. А тот досадный звонок -- случайность, глупое недоразумение. «Как хорошо, -- думала   она, -- что я тог¬да ни слова не сказала Виталию! Даже если что-то и было за этим звонком -- прошло. Мужчина должен пе¬реболеть,   что   ли...   Какое-то   увлечение иногда просто необходимо для встряхивания застоявшихся чувств, для иммунитета на будущее. Если о случившемся знает все¬го лишь один человек, то можно считать, что ничего не случилось.   Иное   дело, если знают двое. Тогда трудно забыть. Вот уже позабыл вроде, а взглянул в глаза того, другого человека -- и они тебе обо всем напомнили». Лидия Федоровна была строга к себе. Но тут она очень нуждалась в одобрении. А поскольку никто другой этого сделать не мог, ей ничего не оставалось, как одоб¬рить, похвалить и приободрить саму себя.


  Кончился май. Снежным комом наматывались забо¬ты, связанные с экзаменационной сессией, отпусками, студенческой практикой. Кроме того, Лидии Федоровне заказали несколько статей, которые пойдут с подписью автора, для Энциклопедии. Это было почетно и требова¬ло серьезной работы.

  А Виталий на субботу и воскресенье собрался по¬ехать на рыбалку. Звал и ее. У них в институте комитет профсоюза выделил в распоряжение рыбаков на два дня автобус. Но она отказалась. В субботу по расписанию семинар у дипломников, да и других дел накопилось невпроворот. Виталий уехал без нее.
 
 После семинара поработала в институтской библиоте¬ке. Ей там уступили небольшой столик в глубине книго¬хранилища, отгороженный от всего мира высокими стел¬лажами. А после обеда, на заседании кафедры, подошла секретарь факультета Софья Эдуардовна --вечная и неизменная, всегда накрахмаленная и подтянутая, знав¬шая Лидию Федоровну еще с той поры, когда она была студенткой, -- и сказала
   
 --  Лидочка, у меня есть два лишних билета на фран¬цузские фестивальные фильмы.

    --  А на какой сеанс?

    --  На   последний -- в   двадцать   один   пятьдесят.
   
    --  Жалко... Виталий на рыбалке, а сына я на такой поздний сеанс не возьму.

     -     Пойдите одна. Что вам мешает?
      
 Лидия Федоровна подумала и взяла билет.

       Фестиваль французских фильмов длился всего неделю. Показыва¬ли эти фильмы в двух кинотеатрах, и билеты бывали проданы задолго до начала сеанса. Некоторые из этих фильмов наш кинопрокат покупает -- и позже они вы¬ходят на многие экраны, но большинство лент никогда больше не показываются. Единственная возможность посмотреть их -- это во время фестивальной недели.

  Вечером она дождалась с тренировки сына, накормила его, сделала кое-что по дому и пошла в кино. Вечер был теплый, безветренный. И хоть солнце уже зашло, небо еще не остыло. В его голубизне, высоко-высоко шел са¬молет, оставляя за собой невесомый розовый шлейф.

Уже по дороге от троллейбусной остановки до входа в кинотеатр у нее раз пять спросили, нет ли лишнего билетика. На освещенной площадке перед входом, на ступенях и в билетном зале -- везде было полно народа. Молодежь собиралась компаниями, все нарядно одеты... Лидия Федоровна подумала, что вернее было бы сказать: нарядно раздеты. Стояли теплые дни, и девушки ходили в кофточках с тоненькими бретельками, а парни в лег¬ких рубашках, полы которых завязывались узлом под грудью.

  Мягко светились огни рекламы. Обрывок доверитель¬ного разговора, чей-то открытый смех, тепло, все еще идущее от асфальта, роднили ее с толпой, создавали в душе уют и покой.

 Влекомая людским потоком, она прошла мимо контро¬лера. Просторное фойе быстро заполнялось. Зажав в ру¬ке корешок билета, медленно направилась вдоль стены, рассматривая знакомые лица любимых актеров. Ей всег¬да доставляло удовольствие, придя в кинотеатр, похо¬дить вдоль рекламных витрин. Любуясь портретами знакомых артистов и актрис, она, как ей казалось, полу¬чала заряд высоких душевных сил.
   
  Так, касаясь локтями незнакомых людей, чувствуя за спиной чье-то дыхание, сдержанный говор, затерялась в толпе, брела меж колоннами, всматриваясь в лица лю¬дей, как в страницы интересной книги. У буфета стояла очередь. Лидия Федоровна решила выпить стакан лимо¬наду, взять хорошую конфету.

 Стала в очередь... И вдруг недоброе предчувствие неуклюже повернулось в груди, через миг это предчув¬ствие отдалось ноющей болью. Она могла поклясться в том, что вначале почувствовала опасность сердцем, всей кожей, сжавшейся, как на ветру, а лишь потом четко увидела ее. Перед нею стояла женщина с непомерно вы¬тянутой талией, которая чем-то напоминала лебединую шею: такая же гибкая, подвижная, она все время пока¬чивалась. Под тоненькой, в обтяжку, кофточкой подра¬гивали мышцы, как будто удерживая равновесие.

Женщина повисла на руке у своего спутника, поло¬жив голову ему на плечо. А он, прильнув к ней, касался мочкой уха ее волос и рассказывал нечто забавное. Это был Виталий.

 Лидия Федоровна выскользнула из очереди. Она сжа¬лась, как сжимается человек, на которого замахнулись и сейчас ударят. Стараясь быть незамеченной, отступи¬ла и поплыла с толпой в глубь фойе. Спряталась за ко¬лонну, прислонилась к ней плечом и закрыла глаза. В фойе было душно, отчего у нее стучало в висках. Хо¬телось выйти на воздух.

 Но подумала, что они сейчас допьют свой лимонад, пойдут к входу в зал и лицом к лицу встретятся с нею. От этой мысли ей стало совсем плохо. С трудом, как в тяжелых водолазных ботинках, прошла от колонны к колонне и оглянулась. До начала сеанса оставалось минут пять, народ валил через контроль, и при ее не¬большом росте трудно было высмотреть, что делается возле буфета.
 
   Но вот люди прошли, образовался просвет, стала вид¬на очередь... Виталий услужливо держал в руке бутыл¬ку, готовый налить еще, когда та допьет из стакана. Но та жеманно отдала ему стакан. Он сказал что-то смешное, та тряхнула головой, и ее длинная талия закачалась, как на волне. Виталий долил в стакан и выпил сам.

Первая мысль -- уйти. Немедленно, сейчас же -- уйти. Но по пути к выходу надо обязательно пройти мимо буфета. И при мысли об этом Лидию Федоровну поразил настоящий страх. Она подумала, что если встретится с ними, случится невероятное. Это будет катастрофа, пе¬режить которую у нее не хватит сил. Стыд перехватил дыхание.

   Суетливо расталкивая ожидающих, стала пробирать¬ся к входу в зрительный зал. На ее счастье раздался звонок, двери распахнулись -- и она одной из первых оказалась в проходе меж пустыми рядами кресел. Толь¬ко теперь подумала о том, что ей досталось место у прохода, что больше половины всех зрителей будут проходить мимо, всматриваясь в номера рядов, и тогда уж навер¬няка она столкнется глаза в глаза с Виталием и его спутницей.

Лидия Федоровна заметалась в проходе, как безби¬летная школьница. Она прошла к самому экрану и села в первом ряду, куда солидные люди почти никогда не заходят. Сидела не на своем, обозначенном в билете, месте и поэтому все время чувствовала, что сейчас при¬дут и попросят ее встать. И это будет на виду у всего зала. Наверняка будет именно так, ведь на фестивальные фильмы все билеты до единого проданы. Тут уж люди не пренебрегают первым рядом.

  Так оно и случилось. Подошел какой-то парень и гру¬бовато сказал:

  --  Вы, девушка...
   
  --  Да, да, я, очевидно, заняла ваше место. Уступите мне его. Вот -- поменяемся билетами. У меня место в пятнадцатом ряду, у прохода.

      Он взял в руки ее билет, посмотрел внимательно, ¬недоуменно пожал плечами  и ушел,  даже не  отдав ей корешок своего билета. Погасили свет, и начался кино¬журнал.

 Убедившись, что в первом ряду ее уже никто не потре¬вожит, Лидия Федоровна подумала о том, как ей при¬дется выходить из зала. Обе выходные двери -- по цент¬ру зала. «Вот там, если столкнешься лицом к лицу, уже никуда не денешься», -- подумала она. Встала и, согнув¬шись, как только могла, пошла вдоль экрана, а потом под стенкой по боковому проходу... Или оттого, что где-то рядом сидели они, или оттого, что согнулась в три погибели, Лидия Федоровна чувствовала, как у самого горла стучит сердце.

  Она не часто вспоминала «французское кино», запре¬тила себе думать об этом, но когда все же вспоминала, сердце сжималось от стыда и унижения. Разве можно было так недостойно вести себя, так низко падать в соб¬ственных глазах? Такое поведение не украсило бы и со¬пливую школьницу. Надо было сразу, как только увиде¬ла эту балансирующую талию рядом с ним, повернуться и уйти, нимало не заботясь об остальном. Заметил бы он ее, не заметил -- это уже была бы его печаль, а не ее. Это было бы достойно. А так -- только стыд, за себя стыд, и такой -- что даже обида отступала на второй план.

 Она пришла домой, заперлась в кабинете и легла на диванчик. С облегчением подумала о том, что Виталий обещал вернуться «с рыбалки» только в воскресенье к вечеру. Еще целые сутки до объяснения... А до какого, собственно, объяснения? Да ей казалось, что легче уме¬реть, чем пережить такое объяснение.

 Она плакала от обиды, кусала скомканный носовой платок, чтобы своими стонами не привлечь внимания сына. Наревевшись, уткнулась лицом в подушку и обессилено поскуливала. Проснулась на том же диванчике в кабинете, одетая, с ноющей болью в затылке. Было половина четвертого. Пошла в спальню, расстелила постель, улеглась, но до самого рассвета не могла уснуть.

  Вечером, когда вернулся Виталий, сказалась больной. Да оно так и было -- настолько разбитой и немощной чувствовала себя. Но ее еще хватило на то, чтобы зорко присматриваться и чутко прислуши¬ваться к тому, что делал и как вел себя Виталий.

  Как будто ничего не случилось!

  Она не в силах была постичь этого. В голову лезла лживенькая, но такая удобная и спасительная мысль: «Значит, у него там ничего серьезного. Мало ли какая ситуация могла сложиться внезапно!..» Ей так хотелось, чтобы все оказалось случайной ошибкой!

 Виталий, конечно, не мог не заметить нервозности в поведении жены. Но у него хватило ума не докапы¬ваться до причин ее переживаний. Он знал, что не без¬грешен, и не стал выяснять, какой именно из его грехов и в каком свете дошел до сведения Лиды. А что причина ее переживаний сидит в нем самом -- почти не сомне¬вался.

  Будь иначе -- неприятности по работе, разлад с кем-либо из друзей -- давно бы рассказала ему все.

 Он не ошибся. Взглянув ему в глаза (как заглядыва¬ют с высокой скалы вниз, преодолевая страх), она ска¬зала однажды:
   
  --  Виталий... Я не хотела говорить тебе прежде вре¬мени. Но теперь все решено. Послезавтра я уезжаю ме¬сяца на два с половиной в Чехословакию. Буду читать обзорные лекции по истории России на курсах повыше¬ния квалификации учителей.

     --  А разве не могли послать кого-нибудь помоложе? -- спросил он.

     --  Я тоже еще не старая.

     --  Ты меня не поняла. Есть же люди более свободные. У тебя семья. Ты могла бы и отказаться.

     --  Могла бы. Но не стала этого делать. Тебе надо от¬дохнуть от меня. Я стала такая издерганная. Мы, оче¬видно, примелькались друг другу.

     --  Ну, знаешь!.. -- пожал плечами, но ничего не ска¬зал больше. Она тоже молчала. Почувствовав, что от не¬го ждут каких-то слов, он добавил: -- И вообще, не при¬писывай ты мне свои наблюдения и выводы. Я не всегда их разделяю.

  Если бы он кинулся отговаривать ее от поездки, просил остаться, она все равно не отступилась бы от своего ре¬шения. Но он ни о чем не просил, ни в чем не разубеждал ее. А жаль!

  Так она и уехала. Когда ночью в вагоне проснулась от внутренней боли, прислушалась к себе, то показалось, что сердце в груди не бьется, а время от времени всхли¬пывает.

 ...Возвратилась Лидия Федоровна из командировки лишь в середине сентября. В последние две-три недели она часто звонила домой, была «в курсе» хозяйственных забот и мужа, и сына. Без нее Виталий снаряжал Олежку в школу. Правда, сын шел уже в девятый класс, так что о многом мог и сам позаботиться. Виталий сделал в квартире небольшой ремонт. Об этом он тоже «инфор¬мировал» ее по телефону. Именно -- информировал. Настоящего разговора у них не получалось. И дело тут не в сложностях телефонной связи. Виталий догадывался о причинах ее поспешного отъезда в столь долгую коман¬дировку. Она это понимала, и оба не могли избавиться от добровольно принятого правила говорить только «по делу».
   
  Встречать ее на вокзал пришли оба. Она их еще из окна увидела,   когда   поезд,   сбавляя   ход,   причаливал к перрону. Только смотрели они в разные стороны. Ви¬талий встречал взглядом набегающие тамбуры и окош¬ки, а Олег смотрел им вслед.

 Когда вагоны, пронзительно заскрипев тормозными колодками, остановились, Виталий и Олег подбежали к ее вагону. Она выходила не первой. Сначала сошли несколько пассажиров, какая-то семья с тремя детьми и двадцатью чемоданами, саквояжами, коляской и ван¬ночкой... Потом появилась Лидия Федоровна с чемоданом в одной руке и вместительной дорожной сумкой -- в дру¬гой. Виталий шагнул навстречу, она поставила у ног вещи, чтобы он взял их. Но Виталий взял ее, поднял на руки и перенес из тамбура на перрон. Оставшиеся на ступеньках вещи мешали выходить пассажирам. Олег пожал плечами, взял чемодан и сумку, отнес их от ва¬гона и поставил у ног матери. А они с отцом все еще об¬нимались. Олег даже отвернулся, и только тогда она вспомнила о нем.

 -- Сыночек, сынка мой! Ой, как ты вырос за лето! Уже мужчина. Я так соскучилась по твоей цигеечке!

   И запустила пальцы в его густые шелковые волосы, напоминавшие тонкорунную цигейку, прижалась лицом к лицу.
   
  --  Ну как доехала? -- спросил Олег, стыдливо высво¬бождаясь из маминых объятий.

     --  Мы тут тебя заждались! -- сияя улыбкой, сказал Виталий.

 Он был так неподдельно искренен в своей радости, что Лидия Федоровна едва не расплакалась от счастья.

 События жизни побежали по новому кругу. Говорят, что развитие человечества идет по спирали. Но, к сожа¬лению, в жизни одного человека каждый последующий виток все уже и уже...

  Не прошло и двух месяцев после ее приезда, как Лидия Федоровна стала  замечать   плохо скрываемую нервозность и неестественность в поведении Виталия. Она снова позабыла, когда все трое сидели вместе за обеден¬ным столом. То Виталий звонил, что он задерживается, то Олег сообщал, что поужинал уже в спортклубе. А если в воскресенье все трое оказывались дома, то у одного из них болела голова и пропадал аппетит.

 Она чувствовала, что еще немного -- и не выдержит. Боялась того дня, когда в ней самой сгорит, надломится то основное, главное, без чего жизнь потеряет и смысл, и привлекательность. И пока были силы, все оттягива¬ла, отодвигала этот день.

  Однажды Виталий, придя домой очень поздно, уже в двенадцатом часу, в изнеможении присел прямо у по¬рога на ящик для обуви и бесцветным голосом сказал:

 --  Я попал в аварию.

 --  Что случилось?-- забеспокоилась Лидия Федоровна.

 Она сразу забыла обо всех своих сомнениях, о горь¬кой обиде. («Хотя бы позвонил, предупредил. Даже квар¬тирант, если он человек воспитанный, найдет возмож¬ность предупредить хозяев о своем позднем возвраще¬нии»). На некоторое время тревога за него, страх перед самой возможностью рокового исхода аварии заслонили все другие ее чувства. (Она тут позволила себе всякое думать о нем, а он рисковал, его жизнь в эти часы  под¬вергалась опасности).
   
 --  Меня встречный грузовик ослепил, я резко затор¬мозил, машину занесло. Правым крылом въехал в при¬дорожный столб.

 --  Ушибся? -- спросила она.
   
  --  Да что мне! Вот же -- цел. Машину разбил. Рублей в триста ремонт обойдется.

     --  Господи, только и забот! -- облегченно вздохнула она. -- Иди умывайся, будем ужинать.

 А вскоре после этого ей позвонили на работу и незна¬комый мужской голос спросил:

 --  Вы --  Лидия Федоровна Мохова?

 --  Я это, я.
   
  --  Вам звонит следователь райотдела милиции Гаврилов.

 --  Что случилось?
   
  --  Ничего не случилось. Мне надо с вами встретить¬ся и поговорить. Когда бы вы смогли это сделать?

 --  Но объясните, пожалуйста, для чего?
   
  --  Как только вы придете, так я вам и объясню. У вас найдется свободное время завтра или послезавтра? Это всего на час.

 --  А сегодня? -- предложила она.
   
 --  Ну... -- он выдержал паузу и согласился, -- прихо¬дите, восемнадцатая комната.

Первый раз в жизни ее приглашали к следователю. Она сразу подумала, что это Олежка влип в какую-то историю. То, что вызов к следователю имеет прямое отношение к ней самой или к Виталию, и в голову не пришло. «Эгоисты мы, -- смятенно думала она, -- пороть надо таких родителей. Так увлеклись собою, своими от¬ношениями, подозрениями, тревогами, что про ребенка забыли. С кем он дружит, чем занимается? Не знаем. Го¬ворит, что ходит в спортклуб, -- но мы же ни разу не проверили, не познакомились с тренерами и вообще... Парню шестнадцатый год, а у нас с ним все разговоры по двум темам: «поел -- не поел» и «куда идешь -- когда вернешься». Себялюбцы! Будет счастьем, если что-то не очень серьезное».

Она сильно волновалась.

Следователь Гаврилов оказался еще молодым -- лет тридцати -- человеком с жидковатыми, зачесанными на¬зад волосами, которые он давно не стриг. Лицо его              на¬поминало лик святого -- узкое, с реденькими усиками. Деловую значительность этому лицу придавали умные, очень внимательные глаза. Он встал ей навстречу, представился, помог раздеться и повесил ее пальто. Подав ей стул, сам уселся напротив, поближе к ящикам своего стола.
   
 --  Что случилось? -- не дождавшись его вопросов, спросила Лидия Федоровна.

     -- Ваш муж стал... как бы это выразиться?.. Участни¬ком дорожно-транспортного происшествия.

 Она облегченно вздохнула. Об аварии уже знала. Ви¬талий не пострадал, а к Олежке, выходит, этот вызов не имеет отношения.

 Следователь, чуть склонив набок голову, пристально и грустно рассматривал ее. Он извинился за некоторые формальности, без которых нельзя начинать беседу: уточ¬нил ее год и место рождения, предупредил об ответствен¬ности за дачу ложных показаний.
   
 --  Итак, -- облегченно вздохнул он, покончив с обяза¬тельной преамбулой, -- разрешили ли вы своему мужу пользоваться принадлежащим вам автомобилем?

     --  Что вы имеете в виду? -- она не сразу поняла его вопрос. -- Автомобиль наш, и принадлежит он семье, то есть мужу, мне и ребенку...

 --  Неправда. В техническом паспорте записано, что принадлежит он гражданке Лидии Федоровне Моховой. А гражданин Коробицкий пользовался им по доверен¬ности, выданной вами и заверенной у нотариуса. Так ведь?
   
  --  Ну, это формальности. Собственно -- тут и ответ на ваш вопрос. Я подписала доверенность, значит разре¬шила.

     --  Дело в том, -- покачал головой следователь, -- что в день происшествия доверенность уже была недействи¬тельной, срок ее действия истек. Поэтому я и спросил: разрешали ли вы своему мужу пользоваться принадле¬жащим вам автомобилем?

     --  Ну, естественно.

     --  Не торопитесь с ответом. -- Следователь достал из стола папку с бумагами, полистал, открыл на нужной странице и пододвинул к ней. -- Прочитайте.

    Это был протокол, составленный дежурным авто¬инспектором на месте происшествия. Печальная кор¬ректность следователя заставила ее снова заволновать¬ся. Она стала вчитываться в протокол, пытаясь извлечь из него причину казенной скорби этого воспитанного мо¬лодого мужчины, «...автомобиль марки «Москвич» с но¬мерными знаками... выехал с включенными фарами из лесу на проезжую часть Гостомельского шоссе в районе 23-го километра. Не пропустив идущий в попутном на¬правлении транспорт, водитель гр. Коробицкий В. В. взял резко к обочине. В результате совершил наезд на гр. Костырко М. У., который двигался по обочине на ве¬лосипеде без номерных знаков и габаритных огней. Гр. Костырко упал в кювет и отправлен в больницу.

  В момент наезда на гр. Костырко на переднем сидении а-м «Москвич» рядом с водителем находилась гр. Лезина Н. П. Однако от дачи свидетельских показаний гр. Лезина категорически отказалась, заявив при этом, что она в момент выезда из леса «приводила себя в порядок и ничего не видела». Подписать протокол отказалась...»

 Лидия Федоровна отодвинула от себя папку и при¬крыла глаза рукой.

 --  Зачем вы дали мне это читать?
   
  --  Видите ли, вам легче узнать обо всем здесь, чем в зале суда, где бывает значительно многолюднее.

     --  В зале суда? -- переспросила она. -- Что случилось с этим пострадавшим? Он жив?

     --  Жив. Перелом лучевой кости правой руки и легкое сотрясение мозга. Если не считать ушибов.

     --  И... -- она хотела сказать «моего мужа», но что-то помешало ей, -- и Коробицкого будут судить? Что ему грозит?

     --  Ничего особенного. Этот велосипедист -- тоже на¬рушитель. Он ехал без фонаря, да к тому же был не¬трезв. Но он требует через суд материальную компенса¬цию за утерю трудоспособности.

 Лидия Федоровна отодвинулась от следователя, сколь¬зя пустым взглядом по его кабинету. Тут был еще один стол, порядком облупленный, фанерный шкаф с инвен¬тарной биркой. В комнате стоял неистребимый запах железнодорожных залов ожидания. «Я не знала даже того, что уже засвидетельствовано в милицейских про¬токолах. Я еще сомневалась! Ожидала, пока «это» прой¬дет, как будто он заразился гриппом или промочил ноги. А это конец».

  Последнее слово -- как взмах топора над плахой. Хо¬телось крикнуть: «Стойте!» Неужели нет иного выхода? И тут ей пришла спасительная мысль: Виталий в труд¬нейшем положении. Время ли сводить с ним счеты имен¬но сейчас? Ведь, кроме всего прочего, они друзья. Как же оставить друга в беде!
   
 --  Значит, хоть доверенность у него была просрочена, Коробицкий пользовался автомобилем с вашего ведома и разрешения?

     --  Да... конечно! С моего разрешения.

     Следователь посмотрел на нее довольно пристально и заговорил сдержанным голосом, как обычно разгова¬ривают в доме, пережившем трагедию.

     --  Должен предупредить вас еще об одном возможном повороте дела. Я говорю -- возможном. Но вы должны быть готовы и к этому. В  законодательстве пре¬дусмотрено, что при дорожно-транспортных происшест¬виях юридическую ответственность несут непосредствен¬ные виновники: водитель, механик, выпустивший неис¬правную машину, и так далее. А материальную ответст¬венность -- владелец машины.

     --  Я этого не понимаю,

     --  Представьте: человек попал под машину, получил увечье, после которого он уже не может возвратиться на прежнее место работы или не сможет трудиться с преж¬ней силой, потеряет в заработке. Тогда он обращается в суд с просьбой определить: кто и в каких размерах восполнит его потери в заработке. Это так называемый регрессивный иск. А наши законы исходят из интересов потерпевшего. Так скажите, с кого лучше получать эти ежемесячные или временные доплаты пострадавшему: с забулдыги-шофера, который его покалечил, побил свой грузовик и, возможно, даже попал в тюрьму, или с авто¬предприятия?

 --  Но я -- не предприятие.
   
 --  Верно. Возьмем другой вариант. За рулем авто¬мобиля, который сбил человека, сидел сынок академика, крупного хозяйственника... Машина, конечно, принадле¬жит папе. Водительские права отбирают у сына, судят его, он преступно нарушил правила движения... А вот алименты в пользу потерпевшего платит папа. Справед¬ливо ли это? С позиции интересов потерпевшего -- спра¬ведливо. Потому что человек, имеющий автомобиль, в принципе более состоятелен, чем человек, имеющий водительские права. А закон -- един для всех. Вот поэ¬тому я и хотел предупредить вас о возможности регрес¬сивного иска. Он будет именно к вам, как к владельцу автомобиля.

     --  Спасибо за разъяснения, -- сдержанно сказала она, -- только я в суд не явлюсь ни в коем случае. Если надо -- напишу любое заявление. Заранее соглашусь с любым решением суда.

     --  Вы не волнуйтесь, -- забеспокоился следователь. --  Я говорю, что такая возможность не исключена. Сам по¬терпевший грубо нарушил правила движения, в суде учтут. Да и отделался он, если говорить честно, доволь¬но легко. Но тут не я решаю. Я вас пригласил, чтобы вы были готовы. Лучше узнать все сейчас, чем в последний момент или со стороны, искаженно. Я десять лет назад с другого факультета бегал на ваши лекции. Мое ува¬жение к вам искреннее...

Лучше бы он этого не говорил. Из служебного лица, из некоей инстанции он вдруг превращался в знакомого свидетеля всей этой грязи. Лидия Федоровна резко вста¬ла. Тут же, с почтительной поспешностью встал следова¬тель. И в этом его движении она почувствовала искрен¬ность, отсутствие какого-либо расчета или нездорового любопытства. Он сопереживал с нею.
   
  --  Я вас попрошу об одном, -- не глядя на следовате¬ля, сказала она, -- Коробицкий пусть не знает о моем визите к вам.

 --  Если вы так хотите... -- Он пожал плечами.

 Она вышла из кабинета и почувствовала, что ноги при¬мерзают к полу. Прислонилась к стене рядом с дверью, ища глазами, на что бы присесть. И -- увидела Виталия. Он шел по тускло освещенному коридору и еще не ви¬дел ее. Шел к этой же двери. А она не могла отклеиться от стены. Лишь когда подошел, увидел -- растерянно остановился, даже отступил на шаг. И лицо его стало жалким и неприятным.

 --  Лида?

 Ничего не сказав, она опустила голову и мимо него пошла к выходу.
 Еще в кабинете следователя, еще прощаясь с ним, она не знала, как поступит, как поведет себя с Виталием. Боль и обида смешались в ее душе с жалостью и есте¬ственным порывом женщины быть с тем, кому труднее всего. Но эта встреча в коридоре (казалось бы -- так мало значащая рядом со всем ранее случившимся!) оглу¬шила ее, как пощечина. И теперь она знала, что этой встречи простить ему не сможет. 

11.

С неба падали тяжелые хлопья мокрого снега. Еще где-то вверху, не долетая до земли, они пропитывались влагой  и шлепались на асфальт крупчатыми лепешками.

 До середины ноября в Киеве стояла теплая, солнечная погода. А потом в течение суток все переменилось. Небо заволокло сплошной пеленой, которая разбухала, опус¬калась все ниже, пока не коснулась домов и улиц колю¬чей изморосью. И задождило на несколько дней. Милая женщина-синоптик, выступая в телепрограмме «Время», поясняла, что холодный арктический воздух устремился в зону теплого атлантического воздуха, отчего возможны осадки «в виде дождя и снега». Лидия Федоровна так и не смогла запомнить, которая из этих воздушных масс -- циклон, а которая -- антициклон.

 Она не села в троллейбус, а брела пешком по мокрым улицам. Было около шести часов. Обычно в конце нояб¬ря это темный вечер, когда свет уличных фонарей еще не пробивается до земли, а небо уже не просматривает¬ся. Но тяжелые хлопья снега все падали и падали с лег¬ким шуршанием, покрывая сначала реденьким, а потом все более плотным слоем асфальт, газоны, балконы и крыши домов. И весь город как будто осветился снизу белым покрывалом молодого снега, который завтра же растает, так и не успев почернеть.

 После встречи с Виталием у кабинета следователя Лидия Федоровна, как ни странно, сумела взять себя в руки. Она шла и шла по улицам, обрастая липким сне¬гом, как шелковичным коконом. Разгоряченным лбом ощущала капельки тумана, обжигающее прикосновение снежных хлопьев, когда они падали на лицо, на выбив¬шиеся из-под серой норковой шапочки пряди волос. Хло¬пья таяли, стекали, как слезы, по щекам, срывались с подбородка. Но настоящих слез не было. Какие-то мысли, разнохарактерные, неожиданные, меньше всего подходящие для того, чтобы построить ло¬гическую цепь, -- приходили и уходили. При чем тут циклоны и антициклоны? Очевидно, даже эту со¬трудницу из метеобюро они волнуют меньше, чем какие-то перипетии личного плана. И вообще, что мы знаем о людях? Каж¬дый из нас вроде айсберга: только одна седьмая часть на виду, а все остальное скрыто. Даже если живешь с человеком под одной крышей -- многого не знаешь о нем.

Вспомнила почему-то дядю Конона, отцова брата. Он пришел с фронта без одной руки. Она была оторвана по самое плечо. Иногда дядька больше с удивлением, чем с горечью, говорил: «Опять мне ночью локоть крутило, -- и показывал на пустой рукав, -- не хочет болячка ухо¬дить от меня, хоть во сне, но свой привет передаст».

 Лидия Федоровна чувствовала, что сегодня, вот толь¬ко что, и она похоронила какую-то часть самой себя. Но боль осталась.

...Олежка был уже дома. В его комнате горел свет. Она сняла пальто, вышла на лестничную площадку и отряхнула остатки снега. Повесив одежду и сняв сапоги, прошла  в кабинет, даже не заглянув  в комнату сына.

 Через минуту Олег сам зашел к ней, о чем-то спросил. Она ответила. Он ушел в свою комнату, но вскоре вер¬нулся. Опять спросил о чем-то незначительном, и она механически, не задумываясь, ответила ему. В голосе сына звучала тревога. Лидия Федоровна попыталась по¬нять, чем он озабочен.

--  Мама, да что это с тобой? Ну, поговори со мной по-человечески!
 
В его глазах -- и мольба, и каприз. Они -- точное пов¬торение глаз Виталия Коробицкого, того далекого и не¬досягаемого. В сыне многое было от Виталия, только вот широкие губы -- ее и коротковатый нос -- ее. Сердце Лидии Федоровны сжалось от любви и жалости к сыну,
даже слезы подкатили. Она обняла Олега и сдавленным шепотом скороговоркой произнесла:
   
  --  Что мне делать, что мне делать?..  Я сама не знаю, что мне делать...

      Олег осторожно провел рукой по ее волосам и негром¬ко, но решительно сказал :

     --  А ты его брось, мама. Нам самим будет не хуже.

     Моментально придя в себя, будто отрезвев, она отстра¬нилась и спросила:

     --  О ком ты говоришь? Откуда тебе все это знать?

     Олег потупился, а потом, подняв голову и глядя ей в глаза, ответил:

      --  Я давно все знаю.

     --  Сыночек, родненький, это не твоего ума дело. Что ты можешь знать?

     --  Мама, не будь со мной, как с маленьким. Я тебе сказал «все» --  значит, все. И про Лезину, и про аварию...

      --  Не надо! -- она почти выкрикнула, но тут же, взяв себя в руки, сокрушенно сказала: -- Ничего не надо го¬ворить.

  Она почувствовала ужасную неловкость и беспомощ¬ность. Олежка стоял, опустив глаза и упрямо пригнув голову. Очень решительный, но еще не окрепший, хруп¬кий подросток. Представила себе, какой это ужас поте¬рять его (а ведь Виталий уже почти потерял), и ей стало еще горше. Пригладив ладонью мальчишеские вихры на макушке, Лидия Федоровна сказала:
   
  --  Все равно, сыночек, не надо об этом. Ты умница, что пожалел меня и ни о чем не говорил раньше. Иди за¬нимайся.

     Олег нахмурился — то ли он обиделся, то ли так на¬пряженно пытался понять, почему мать не хочет разгова¬ривать. Но перечить ей не посмел -- понимал, в каком она состоянии. Пожав плечами, осторожно вышел из ка¬бинета. И только теперь до нее со всей остротой дошел смысл слов, сказанных сыном. Олег уже для себя все решил. Значит, к сегодняшнему дню их семьи уже не было. Со¬общение следователя оказалось новостью только для нее самой.

  «Ах, дура я, дура! -- прикрыла лицо ладонью и стала судить о себе как бы со стороны: -- Не все ли равно, кто первый узнал, кто второй! Об этом ли мне думать сей¬час? Не стало моего Виталия -- это главное». Вспомнила горькую фразу из блестящей проповеди Димитрия Туптало: «Несть зде бога; был да пошел прочь». Умерло чув¬ство, а при каких обстоятельствах -- это уже не суть важно.

 Чтобы хоть чем-то занять себя, дать минутную пере¬дышку оцепеневшему сердцу, Лидия Федоровна подошла к полкам и заскользила взглядом по корешкам книг. В отдельном шкафу стояли те, которые она готова была читать и перечитывать. В иное время она могла раскрыть любую из них и забыть все тревоги прошедшего дня. Даже заголовки этих книг переносили ее в далекое, ни¬кем из ныне живущих невиданное и потому такое инте¬ресное прошлое. Можно было сто раз позабыть обо всем, пока прочитаешь такой заголовок:

«Книга марсова или воинских дел от войск царского величества российских по взятии преславных фортификацей, и на разных местах храбрых баталий учиненных над войски его королевского величества свейского. С 1-го издания санкт-петербургского 1713 года вторым тисне¬нием напечатанная. СПБ, 1766 г.»
   
 Ей случалось в церковной проповеди, дошедшей до нас со времен Симеона Полоцкого и царевны Софьи, заме¬тить вдруг такую деталь быта прошедшей эпохи, какую и в специальном труде не отыщешь. Говорят же, что ха¬рактер человека лучше всего проявляется в его обмолв¬ках, в его ошибках. Возможно, поэтому ей доставляло особенное удовольствие перечитывать проповеди Димит¬рия Туптало. Сын казацкого сотника из Макарова, что под Киевом, он за свою не очень долгую жизнь видел царствования Алексея Михайловича, его сына Федора, его дочери Софьи, слабоумного Ивана и Великого Пет¬ра. И  всеми  был любим,  и стены  храмов становились тесными, когда он выступал с проповедями. Обличая по¬роки, низвергая дурные нравы и обычаи, он рассказы¬вал о своем времени больше, нежели записной историк. Великим счастьем Лидии Федоровны было то, что от многих невзгод она искала и находила спасение в рабо¬те. Даже после самого изнурительного труда чувствова¬ла себя так, как может чувствовать себя пахарь,   послед¬ним усилием забрасывая плуг в бестарку и направляя лошадь с поля  к дому:  что бы  ни случилось, а земля обработана, она легко дышит, накапливает тепло и вла¬гу, которые отдаст растениям, будущему хлебу.

   Когда бывала расстроена -- открывала свои любимые книги, уже читанные и перечитанные, и находила нечто новое, раньше не замеченное или иначе истолкованное.           ...Когда через час Олег снова вошел в кабинет, он уви¬дел, что мать стоит возле книжного шкафа, прижала к груди раскрытую книгу с порыжевшими от времени листами и задумчиво смотрит в окно.
 
    --  Мама, давай поужинаем, -- предложил он.

      --  Да, хорошо, -- встрепенулась она, -- поставь чай¬ник, я сейчас приду.

  За ужином расспрашивала Олега о делах в школе, о товарищах-одноклассниках, с которыми была знакома или знала их по его рассказам. Олег обстоятельно, как у доски, отвечал. Оба стремились занять друг друга та¬ким разговором, чтобы не вспоминать о главном, что их занимало сейчас. Это было похоже на игру в поддавки.
   
  Когда из прихожей послышалось, как поворачивается ключ в замке, оба поднялись и пошли: Олежка к себе в комнату, а она -- в кабинет. Виталий захлопнул две¬ри, прошел по коридору, затем его шаги замерли на кух¬не. Вернувшись в прихожую, он разделся. Потом зашу¬мела вода в ванной.

  Лидия Федоровна напряженно прислушивалась к каж¬дому его движению. А он все ходил, возился, что-то ис¬кал, роясь в кладовке. Потом неожиданно резко открыл дверь в кабинет и вошел. Она испугалась, даже инстинк¬тивно втянула голову в плечи. Но тут же стало стыдно за себя. Подняла голову и открыто посмотрела на мужа. Бледное, измученное лицо и какие-то линялые глаза. Ни¬когда раньше она не видела у него таких заволоченных дымом глаз.

  --  Нам надо поговорить, Лида.

  --  Я не хочу разговаривать. У меня нет сил.
   
  --  Но так нельзя. Так невозможно жить. Невозможно. Во всем надо разобраться -- раз и навсегда. И это надо сейчас, потому что сейчас -- труднее всего.

     --  Мы с тобой опоздали, -- тихо сказала она. -- Те¬перь ни к чему. Следователь уже разбирается. Он это сделает лучше и, может быть, даже честнее.

 Она говорила почти шепотом, ей не хватало дыхания.

 -- Лида, но ведь рано или поздно -- нам не уйти от разговора, от объяснений. Лучше сразу, потому что все слишком мучительно.
 
     Этот разговор был не в его пользу. Случись он через не¬делю, через две, когда у Лидии Федоровны многое сго¬рело бы, многое улеглось и притупилось, -- она, возмож¬но, сама искала бы повод для такого разговора. А сейчас чем больше он говорил, тем больше терял в ее глазах. С каждым словом мельчал и мельчал. «Это ему-то му¬чительно, -- подумала она с обидой, -- это ему-то необ¬ходимо поговорить, когда с его стороны все уже сделано? Ну, если бы еще не знал, что я все знаю! Он может меня не любить, но не уважать себя я не позволю...»
   
 --  Оставь меня.

     --  Не торопись с этим.

     --  Слышишь! -- Она все еще говорила вполголоса, но в любую секунду могла сорваться.

  Виталий пожал плечами и вышел с таким видом, как будто его выставили из чужой квартиры. Он был удив¬лен и растерян. Вот только что, не далее получаса назад, он был уверен, что главная трудность -- набраться ре¬шимости для откровенного разговора с Лидой. Он ни на миг не сомневался, что, если рассказать ей все, -- откро¬венно, до конца, -- она поймет. Пусть осудит, но в чем-то и пожалеет.

  Он не считал себя злодеем, скорее жертвой. Разве что давно, когда только сблизился с Лезиной...  А потом по¬нял, пытался порвать с нею. Но Лида сама виновата: де¬монстративно уехала на все лето. Да если говорить чест¬но, не щадя своего самолюбия, он просто боялся резкого, грубого разрыва с Лезиной, хотел уладить по-хорошему. Нет, она не шантажировала, не угрожала, но в случае разрыва, если ее обидеть при этом, могла наделать глу¬постей. Так подсказывали ему некоторые наблюдения. Когда она ехидничала над его предосторожностями, по¬пытками скрыть от сослуживцев их отношения, Виталий злился и объяснял, что бережет ее репутацию, не хочет, чтобы о ней говорили плохо.

  Лезина смеялась и заявляла: «А ты, дорогой, обо мне не беспокойся. Я беспартийная, так что на собрании об¬суждать мое поведение не станут. Не замужняя -- отчета никто не спросит. У нас даже с экрана поют: «А я люблю женатого». И никто не осуждает. Если будут знать, что меня любил такой видный мужчина, как ты, -- это же только украсит мою репутацию!»
 
   Настраивая себя на решительный разговор с Лидой, отваживаясь на откровенность, после которой все нехоро¬шее должно отойти в прошлое, Виталий и сам поверил в то, что он в своем роде жертва обстоятельств. Но ког¬да Лида не захотела его слушать и, по сути, выставила, он растерялся. Почувствовал, что настаивать на необхо¬димости объясниться не имеет права, что у него нет ни одного выигрышного факта, за который можно было бы зацепиться. Все его доводы ничего не стоили, если пред¬ставить себе, что неизменная, почти вечная ее любовь вдруг пропала.

  Пораженный переменой, которая произошла в ней гак неожиданно (во всяком случае -- для него), он долго сидел на кухне, даже не представляя себе, что можно предпринять. Слышал, как Лида несколько раз проходи¬ла из кабинета в спальню, скрипела дверцами стенного шкафа. В конце концов успокоилась, погасив верхний свет в кабинете. «Постелила себе на диване», -- понял Виталий.
 
Так он сидел, мучительно соображая, что предпринять. Когда мысль заходит в тупик, срабатывает привычка. Почувствовав, что хочет есть, он заглянул в кухонный шкаф, холодильник. Нашел откупоренную бутылку вина и налил себе в стакан. Сделал яичницу и сел ужинать. Вино было кислое, оставляло во рту металлический при¬вкус. Хлеб зачерствел, а его корки от долгого хранения в закрытой кастрюле — размякли. И вообще все было невкусно. Хуже того -- молчаливое жевание в одиночку казалось ему чем-то унизительным и постыдным. Однако вино допил и пошел спать.

  Утром его не покидало такое чувство, вроде бы он забыл сделать что-то очень важное, а что именно -- не может вспомнить. И тревога нарастала. На кухне звя¬кала посуда -- Лида уже проснулась. Он взглянул на часы, поспешно встал и пошел в ванную. А когда через несколько минут появился на кухне, Лиды там уже не было. По наспех поставленной в раковину посуде понял, что жена и сын успели позавтракать. Лида вышла из комнаты Олега -- в пальто, с сумкой. Взглянула на Виталия и ровным голосом сказала:

  --  Доброе утро.

  --  Доброе...

 Вышел Олег, взял мать за рукав.

 -- Нам пора, мама.

 Они ушли. Спешили к половине девятого, а Виталию -- к девяти. Захлопнулась входная дверь, и он вздрогнул, как будто его стеганули.

 Так началось их непонятное, неопределенное сосущест¬вование. Он чувствовал себя в квартире и не хозяином, и не соседом, и даже не родственником. Олег вообще с ним не разговаривал. Если Виталий спрашивал его о чем-нибудь -- отвечал односложно. Лида, правда, здо¬ровалась, с нею можно было обменяться двумя-тремя фразами -- по делу, конечно, но не более.

  Раздосадованный, он две ночи не ночевал дома, но Лида вела себя так, вроде бы и не заметила, вроде бы это в порядке вещей. Виталий был растерян, ничего не понимал и с нетерпением ждал, когда все это кончится. В глубине души созревало понимание вины, но гораздо ближе, в непроизвольных размышлениях вскипала оби¬да: «Откуда такое в Лиде? Почему она так беспощадна, так бесчувственна? Ведь когда-нибудь все кончится, и тогда станет ясно, что ее ортодоксальность не в нашу пользу. Даже в гневе, пусть справедливом, тоже надо знать меру!»
   
  Он еще не понимал, что ничего «нашего», если гово¬рить о нем и о Лиде, уже не было. Нечто важное для нее теперь могло лежать в иной плоскости, нежели его инте¬ресы, и измерялось совсем другими мерками. Больше того, пока в душе Лиды саднила обида, пока не притупи¬лась боль -- там находилось место и для него. Успокое¬ние могло прийти к ней как опустошение, как освобож¬дение от любви.

       Однажды, уже в двадцатых числах декабря, Виталий увидел в троллейбусе Гришу Трубина. Он стоял на зад¬ней площадке, встречая спокойным взглядом каждого входящего. Женщина, вошедшая в троллейбус впереди Виталия, взглянув на Трубина, поспешно сказала:

  --  Проездной!

Вроде бы перед ним одним отчиталась.

На Грише была меховая шапка, сдвинутая на заты¬лок, добротное демисезонное пальто из ратина, который считался модным лет десять назад. Ворот рубашки, не прикрытый шарфом, как всегда, расстегнут, хоть под ним и висел галстук со спущенным узлом. Увидев Виталия, Трубин широко улыбнулся. Его подбородок аж сполз на грудь.
 
--  Виталий Владимирович, здравствуйте!
   
-- Здравствуйте, Григорий, -- сдержанно ответил Коробицкий, хотя ему доставляло удовольствие видеть искрен¬нюю радость на добром, мясистом лице Гриши Трубина.

     --  С работы так поздно? -- поинтересовался он. Но увидев, что Коробицкий неопределенно пожал плечами, не стал допытываться, а сказал: - У вас, конечно, рабо¬чий день понятие условное. Это руки могут работать от и до, а голова и во сне шурупает.

     --  Ну, а как ваши дела? -- сдался Виталий, тронутый радушием Григория. Да и не хотелось, чтобы тот про¬должал распространяться по поводу его, Виталия, ста¬раний в науке.

      --  Та... устал немного. Вот с самых Ноябрьских все выступаю, вроде бы и праздник не кончился. Пора кон¬чать. Я уже начальству сказал: лучше бы вы меня на эту премию и не выдвигали. Товарищи вкалывают, а я -- ла-ла... Вы же помните, какой из меня оратор: ладони от страха потеют, когда выхожу на трибуну. Вот и се¬годня -- в техническом училище выступал. Перед маль¬чишками. Теперь сказал -- все. Хоть премию забирайте.

      --  А что за премия такая? -- не понял Виталий.

--  Григорий растерянно посмотрел на него, покраснел от смущения.
    
--  Государственную премию мне дали. На Но¬ябрьские было напечатано в «Правде». Лауреат, в общем. За передовые методы труда.

 До Виталия не сразу дошел смысл сказанного Григо¬рием. «Гриша Трубин -- и вдруг лауреат! Невероятно! А впрочем, -- подумал он, -- кто же тогда достоин, если не он!» Пожал ему руку, сказал:

 --  Я этого не знал. Поздравляю! Искренне рад за вас.
   
  --  Спасибо, Виталий Владимирович. Скажу честно, когда я это все увидел своими глазами в газете, и свою фамилию, и формулировку... В общем, когда немного отошел от удивления и радости... Я знал, что меня от за¬вода выдвигали на премию, и все равно удивился. Но не в этом дело. Главное, что я почему-то вспомнил вас.

 --  Странно, -- пожал плечами Виталий.
   
  --  Ну как же! С вас мы и начали работать по-новому. Раньше я все делал, как меня учили. Все честно, все хо¬рошо, но как учили -- ни шагу в сторону. А вы, когда пришли технологом, стали от старых порядков отступать. Не так, как Коля Жук -- чтобы полегче, а в другую     сто¬рону отступать -- чтобы проще и лучше.

 --  Не помню я такого, Григорий.
   
  --  Ну уж!.. А кто станки перетаскивал, схемы монта¬жа перекраивал? Да и алмазную заточку, а потом и но¬вый инструмент мы с вами внедряли. С тех пор все и пошло.

      --  Мне сейчас выходить, Григорий. Я был рад с вами встретиться.

      Гриша Трубин взял Виталия за руку и отрицательно покачал подбородком.

      --  Нехорошо. Больше десяти лет не виделись. Зайдем ко мне на полчаса. Хоть по сто граммов выпьем.

      Но Виталий развел неопределенно руками и повернул¬ся к двери. Он еще не решил, согласиться с Трубиным или нет. А двери уже открылись, еще секунда -- и трол¬лейбус поедет дальше. Сработала привычка. На этой остановке он всегда выходил. Вышел и на этот раз. Но вслед за ним выскочил  и Трубин.

     --  Вспомнил, -- сказал Григорий, -- здесь неподалеку винный погребок есть. Зайдем хоть по стаканчику вы¬пьем.

 Виталию стало неловко за свою несговорчивость. Мог бы и поехать к Трубину. Тем более, что дома его никто не ожидал, а Трубин приглашал от души.

Они спустились в прокуренный подвальчик. Вся его публика рассредоточилась вокруг четырех высоких сто¬ликов. Слышался сдержанный говор, позвякивали ста¬каны, продавщица гремела пустой посудой... Они взяли по сто пятьдесят коньяку, одну шоколадку на двоих и пристроились на подоконнике. Окно подвальчика выхо¬дило в колодец, и только верхушки стекол поднимались до уровня тротуара. Там мелькали отсветы ночных фо¬нарей, пересекаемые ногами прохожих.

 -- Ну, за ваш успех, Григорий! -- сказал Коробицкий и отпил треть стакана.

В этом подвальчике, где сама атмосфера была на¬сыщена винными парами и душевными откровениями, коньяк имел особенный запах, приятно освежал гор¬тань.
   
  --  Мы с Галей часто вас вспоминаем, -- сказал Тру¬бин. -- Вы ее должны помнить. Когда алмазную заточку внедряли, то первые резцы на ее станке пробовали. Пом¬ните? Она все снимала резец, хотела заменить, а инже¬нер... который из института приходил, останавливал. Не помните -- Лобода Галя?
 
     --  Помню. Почему же не помнить! Мы тогда возле ее станка почти цирк устроили. А что, она еще работает?

     --  Работает. Мы с нею поженились. Уже дочка в тре¬тьем классе.

     --  Да? Смотри... Я искренне рад. А Пугаченко жив?

     --  Живой. Да он и не старый. Такой, как был, даже не изменился. В прошлом году только ушел на пенсию. Орден Ленина ему за пятилетку дали. Теперь в Совете ветеранов. А как у вас -- дома, на службе?

      --  Так... Потихоньку. Работы много, наши алмазы уже за границей широко пошли. Да и по Союзу дел хватает...Ну, а что Коля Жук? В передовиках еще?

      Трубин посмотрел на Виталия каким-то незнакомым, испытующим взглядом. Он, очевидно, понял, что Виталий не хочет говорить о себе. И только этот понимающий взгляд уже сложившегося, опытного человека позволил Коробицкому увидеть, как изменился Трубин, насколько стал он солиднее и мудрее.

      -- Жук работает. В профсоюзном комитете. Он шко¬лу по этому делу окончил. И неплохо, надо сказать. У не¬го талант к деятельности. Есть люди с талантом к рабо¬те, а есть с талантом к деятельности. Вот такой Жук Николай Васильевич. Дружбы у нас с ним никогда и не было, но приятели мы до сих пор. Даже выручаем друг друга, когда надо.

      Незаметно разговор перешел на производственные те¬мы. Несколько раз Виталий поймал на себе испытующий взгляд Трубина. Были в этом взгляде и доброта, и немой вопрос, и сочувствие. И показалось, что Григорий подсознательно сравнивает его сегодняшнего с тем, которого знал много лет назад. И себя тоже видит со стороны рядом с Ви¬талием: и тогда, и сейчас.

       Надо было уходить. Виталий допил коньяк, посмотрел на часы и сказал:

      --  О, мне пора. Я ведь никого не предупредил, что так задержусь.

     Они вышли из подвальчика, и Виталий решил прово¬дить Трубина до троллейбусной остановки. Вечер был сырой и теплый, хотя до Нового года оставалось всего несколько дней. Ожидалось, что новогодний Дед Мороз придет не в шубе и валенках, а в макинтоше и под зон¬тиком. Мелкая, как пыль, изморось висела в воздухе, приятно остужала. Трубин расчувствовался и сказал:

     --  А знаете, Виталий Владимирович, что вы первый в цехе еще тогда стали называть меня на «вы» и «Григорий»? Все другие начальники говорили «ты» и «Гриша».

     --  Сейчас, очевидно, вас величают уже не только по имени, но и по отчеству.

     --  Да. Но не в том дело. За работу, которую вы мне поручали, я больше всего переживал. Вроде бы это «вы» и «Григорий» накладывало особую ответственность.

 Проводив его до троллейбуса, Виталий направился до¬мой. Встреча с Трубиным растрогала его. Многое вспом¬нилось. Щемило в душе: не сложилась у него жизнь, не склеилась... А ведь не злодей и не бездельник -- вот и по¬сторонние люди подтверждают. Почему тогда жизнь так несправедлива к нему? Даже если не брать во внимание нынешний разлад с Лидой, эту дурацкую аварию, пани¬кера-следователя и иже с ним. В конце концов, пьяного идиота, который ехал на велосипеде без огней, милиция наказала не меньше, чем Виталия. В иске ему отказали, как только сделала свое заключение техническая        экспер¬тиза. И все же дело не в нем, не в Лезиной... Что-то де¬формировалось значительно раньше.
   
 «Гришу Трубина я не искал, за язык его не тянул. Ес¬ли судить по его словам -- не так уж я плох. А может быть, я слишком   добр к себе?   Забываю, что все мои инженерные порывы были заложены в меня институтом, а «вы» и «Григорий» -- просто результат воспитания? Да моей бабушке дай на воспитание обезьяну -- и через пять лет стала бы коммуникабельной в любом обществе. Говорила бы любому, стоящему на двух ногах, «вы». Не стала бы чавкать за столом, дышать открытой пастью в трамвае, перебивать собеседника и поучать других, какую одежду надо носить, какую мебель покупать и с кем заводить знакомства. Короче, в том, что поразило тогда Гришу Трубина, моих личных заслуг почти ноль... А что же во мне моего? Из чего же оно состоит, мое «я»? Если так рассуждать, то, кроме данного родителями, во мне что-то от бабушки, что-то от школы, института, Ли¬ды, от того же Трубина... Неужели человек -- это все¬го лишь сумма влияний других людей, встреченных в жизни?»

 За размышлениями не заметил, как пришел домой. От¬пер своим ключом дверь. В коридоре было темно, только слабый свет сочился из кабинета. Лида включила на¬стольную лампу, пристроенную на тумбочке возле дива¬на. Она еще читала. В иное время она уже стояла бы в коридоре, запахивая свой батистовый пеньюарчик, и го¬лосом, в котором слышались нотки пережитой тревоги, спрашивала бы: «Ты уже пришел? Я так волновалась!»

 Но теперь только оранжевый свет настольной лампы говорил о том, что Лида дома.

 Так они сосуществовали.

...Перед Новым годом Виталию звонили:
   
 --  Здоров, старик! Что ты мыслишь в виду предстоя¬щего праздника? А?.. Приходите с Лидой к нам.

      --  Спасибо, -- отвечал он, -- только тут одна знако¬мая пригласила нас. Неудобно -- уже пообещали. Да ты ее не знаешь. В общем, в другой раз.

      Звонили и Лиде. Примерно то же самое, только со ссылкой на друзей Виталия, отвечала она. Никому, даже самым близким, оба не решались сказать, что произошло в их семье.

      А дни катились. Накануне Олежка сказал ей, что в но¬вогодний вечер пойдет к Чемодану. (Так они называли хорошего парня Колю Ерофеева. Коля и его сестра Катя были  двоешками. Их квартира была похожа на неболь¬шой молодежный клуб. Вечно там вертелись девчонки и мальчишки). Она согласилась. Чемодан жил в сосед¬нем доме.

  К празднику по привычке убрала квартиру, замесила тесто, приготовила телятину в грибном соусе -- свое ко¬ронное блюдо. Наблюдая, теперь уже со стороны, за ее предпраздничными хлопотами, Виталий подумал, что на¬конец-то появился «свет в конце туннеля». Традиция семьи -- их общее многолетнее достояние -- начинала, как ему показалось, преодолевать последствия одной ду¬рацкой истории.

  Тридцатого ему позвонила Лезина. В течение дня они дважды встречались в коридоре. Первый раз Виталий с непроницаемой миной на лице только кивнул ей в знак приветствия, а во второй раз, чувствуя неловкость за  свою позу, вежливо спросил о каком-то пустяке по делу. После этого, едва он вошел в лабораторию, раздался телефонный звонок. Она спросила с ходу:

 -- Что ты делаешь завтра?
   
 Виталий помолчал немного, чтобы не сказать нечто не¬обдуманное. Он решил, что глупостей уже достаточно. Делая заметные паузы меж слов, ответил:

  --  Встречаю Новый год.
   
  --  Удивительное совпадение, -- сказала со смешком, -- я делаю то же самое... Почему бы нам не встретить его вместе?

  --   Не хочу, -- тихо ответил он.

  --   Не поняла. Алло! Не хочу или не могу?

  --  Ты прекрасно все поняла. В трубке долго молчало. Только что-то скреблось, шептало, слышался шорох. Виталий тоже молчал. Ни он, ни она не спешили положить трубку. Ему мешала вежливость, ей -- надежда. Наконец, Виталий не выдер¬жал и сказал:

  --   Ну,    счастливого    тебе    праздника! -- и    положил трубку.

  Тридцать первого декабря был рабочий день. Дирек¬ция разрешила женщинам уйти домой уже в обеденный перерыв. Но не все, конечно, воспользовались этим раз¬решением. Настроение было праздничное, делом занима¬лись только те, кто имел срочную, неотложную работу. Группировались компании -- некоторые лаборатории за¬казали столики в своей же столовой; по коридорам ходили с портфелями и неестественно вздутыми бортами пиджаков, перенося из комнаты в комнату шампанское, лабораторную посуду, консервы.

  Их лаборатория собралась в комнате Покровского. Это не был персональный кабинет. В другом конце, от¬деленные приборными столами и импровизированным верстаком для мелких слесарных работ, стояли еще два стола сотрудников. Их сдвинули. За ними и уселись де¬сятка полтора человек -- почти вся лаборатория. Было шумно и не очень весело. Каждый чувствовал какую-то обязанность быть веселым и оживленным. Сме¬ялись подчеркнуто громко. Сотрудники были добры и благорасположены друг к другу, однако понимали, что для искренней теплоты общения, для задушевности, ко¬торая приходит с легким хмелем, им не хватит времени. Во всяком случае, так воспринимал происходящее Ви¬талий. Впереди был новогодний вечер и каждого ожида¬ло застолье -- то ли дома в своей семье, то ли у друзей или родственников. После первой же рюмки один улиз¬нул, другой заторопился к телефону. Потом компания разделилась на группки и все утонули в разговорах, так или иначе связанных с работой, с их институтской обы¬денностью. Виталий примыкал то к одним, то к другим. Он мог бы поддержать любой разговор, но не находил в этом интереса.
 
 Вскоре все разошлись, только два парня и девица, которые недавно пришли в лабораторию, увлеченно спо¬рили о «принципиально новых» технологиях. Они с пер¬вого дня искали нечто «принципиально новое» и пока что -- увы! -- безуспешно.

  Виталий оделся и пошел. По дороге заглянул в сосед¬нюю лабораторию, выпил еще рюмку там, хотел загля¬нуть в столовую, но постеснялся. А хотелось. Там еще пели.

  Как ни растягивал он время, а домой пришел доволь¬но рано -- часов в восемь. До нового года оставалось четыре часа. Жена и сын были дома. Из комнаты Олега доносился негромкий -- вполголоса -- разговор. Судя по всему, Лида давала Олегу последние наставления.

 Пока Виталий раздевался в прихожей, они вышли. Сын был в новом, песочного цвета костюме, на шее -- вишневый галстук, а рубашка -- белая в розочках, с длинными кончиками воротника. Виталий и сам не от¬ставал от моды, но при виде расфранченного сына у него тоскливо сжалось сердце. Как от дурного предчувствия.

  -- Это ты, -- сказала Лида, -- добрый вечер! -- И тут же, забыв о присутствии Виталия,
заботливым тоном продолжала наставлять сына:

 --  Если что -- позвони.

 Виталий прошел в спальню, которая за эти три неде¬ли стала его комнатой. Лида все ей необходимое перета¬щила постепенно в кабинет. Она там и спала, и рабо¬тала.
      
 Какое-то время Виталий топтался по квартире: пере¬оделся, умылся, повесил аккуратно одежду. Весь этот давно заведенный ритуал отвлекал, избавлял от         необходимости думать. Вернувшись в спальню, опустился в глу¬бокое кресло, откинулся на спинку и прикрыл глаза ла¬донью. Устал. Смертельно устал от всего. Хотел поду¬мать, решить для себя что-то конкретное, вот сейчас не¬обходимое и.... незаметно уснул.

   Сколько так спал, сидя в кресле, не мог понять: то ли час, то ли пять минут. Проснулся и почувствовал, что рука, задранная на подлокотник, затекла. Разминая ру¬ку, прислушался. В квартире было тихо. О чем же он собирался подумать перед тем, как уснул? Да все о том же. Как хорошо было бы сейчас войти в кабинет и услы¬шать радостную нотку в полувопросе-полуутверждении: «Ты уже дома!» И сразу все стало бы на свои места. И он чувствовал бы себя легко и уверенно, как в былые вре¬мена на праздниках, когда все будничные заботы остав¬лены, выброшены из сознания, а все помыслы сведены до вопроса, какой костюм надеть или к кому из друзей пойти. Нашлось бы немало компаний, куда они могли бы нагрянуть под восторженный хор захмелевших  гос¬тей... Да что там! Вот здесь, в этой квартире, в одну ми¬нуту все бы переменилось и наступил бы праздник не толь¬ко по календарю, но и по настроению.
 
    В душе его зрело желание войти к ней и взмолиться: не могу так больше! Есть же предел всему! Он хотел, очень хотел сладкого раскаяния, слез облегчения и чего там еще, когда втаптывают себя в грязь и дают страш¬ные клятвы на будущее. Но он не умел этого делать. Он не мог переступить через ледяную стену отчуждения, ко¬торая стыла в груди. И вместе с тем, это неодолимое препятствие могло рухнуть в один миг, достаточно толь¬ко было теплого взгляда, только еле уловимого движе¬ния Лиды, понятного им обоим. Но ее лицо все эти дни оставалось непроницаемым.

       Зашумел кран на кухне, скрипнула дверца газовой ду¬ховки. Взглянул на часы: без   четверти   одиннадцать. Подумал: «...но если отбросить все -- людьми-то мы оста¬лись!?» Эта мысль и самому понравилась, в чем-то обна¬дежила. Он встал, раскрыл брошенный у порога порт¬фель, достал из него бутылку шампанского, две шоко¬ладки (все это купил еще утром, на всякий случай, по¬тому что не имел ни малейшего представления, куда занесет его к вечеру) и вышел на кухню.

 Лида мазала маслом противень, собираясь положить на него тесто. Оно лежало, прикрытое полотенцем, а рядом в миске была приготовлена начинка для пирога. Когда Виталий вошел, она  подняла на него глаза и тут же отвела их, потом снова поверну¬лась к нему, с любопытством глядя на бутылку шампан¬ского.

  --  Люди мы, в конце концов? -- спросил он взволно¬ванно. — Неужели нельзя нам выпить по бокалу вина под Новый год?

 Лида пожала плечами и, как ему показалось, с ноткой нерешительности согласилась:

 -- Конечно, люди. Тут ты прав. Готовь на стол, а я по¬сажу пирог.

 Посадила пирог в духовку, отвязала передник. На ней было черное, отделанное бисером платье, на открытой шее -- ожерелье из аметистов, которые мерцали фиоле¬товыми бликами. Выйдя из кухни в тапочках, она верну¬лась в лакированных туфлях.

  --  Пить шампанское, сидя в тапочках... -- сказала и неопределенно пожала плечами.

 Виталий отметил про себя, что с годами Лида стала... не то чтобы красивее. Красавицей она никогда не была. С годами она стала нежнее, женственнее. Она излучала обаяние -- это он чувствовал своей кожей. Виталий не мог видеть себя. Только взгляд Лиды -- быстрый, оце¬нивающий, напомнил ему, что на нем пижама, лицо при¬мято после сна.

 --  Ты такая нарядная, -- сказал он,— а я... Извини, просто не думал, что так получится, что доведется пить с тобою шампанское. Целый день топтался. Меня в раз¬ные места приглашали, но так получилось -- решил отдох¬нуть и уснул. Получается Новый год в пижаме, а теперь уже и переодеваться нет смысла...

 «Что это он? Неужели не придумал более существен¬ного, о чем можно было бы поговорить сейчас? -- подумала она. -- Или до сих пор не понимает, что произо¬шло? Людьми-то мы, и он это понимает, остались! И, на¬верное же, не самыми плохими. Это относится к нему в такой же степени, как и ко мне. Наши обиды -- это на¬ши обиды. Но во всем остальном он остается таким же, как был. Если изменил свое отношение ко мне -- это не значит, что стал другим человеком».

  Оба молчали. Виталий открыл шампанское мягко, без хлопка, разлил по бокалам. Вино громко булькало в гне¬тущей, как ему казалось, тишине. Лида очнулась от сво¬их размышлений, спросила:

  --  Ты что-то сказал?
   
 --  Мне, говорю, неловко за свою пижаму. Ты такая нарядная.

 Опять он о том же. Лидия Федоровна опустила глаза, чтобы не выдать своего раздражения, и сказала:
   
 --  Пусть тебя это не смущает. Я собралась к Леночке встречать Новый год. Там за стол садятся перед двена¬дцатью.

     --  Ну, -- поднял он бокал, -- с Новым годом, с новым счастьем!

 И его «с новым счастьем» для нее прозвучало как глу¬пая и даже злая шутка, хотя он, конечно, ничего плохого не хотел сказать. Лида сдержалась, посмотрела на него пристально (Ви¬талию от этого взгляда стало не по себе) и миролюбиво предложила: -- Пусть новый год будет к нам добрее, чем его предшественник.

Выпила бокал до дна. Виталий взял ее за руку и го¬лосом, в котором звучало страдание, сказал:

 --  Лида, я много пережил...

Она  мягко,  но  решительно  высвободила  свою  руку.

 --  Мне очень больно за все случившееся, -- продол¬жал он, -- только никогда еще с такой ясностью я не по¬нимал, что любил и люблю только тебя!

 Она даже привстала. Очень хотелось ответить тем же. Но ком в горле перекрыл дыхание. Перед нею стоял че¬ловек, похожий на ее Виталия, но не Виталий, не тот, кого она любила. И поняла, что скорее умрет, чем сде¬лает ему шаг навстречу.

  --...Забудем все, -- говорил он.
   
  --  Нет, --  освоилась, наконец, со своим дыханием, -- я не смогу. И не в аварии дело. Последние два года от¬няли все мои силы.

 Виталий побледнел. Не так из слов, как по ее лицу, по ее побледневшим губам понял, что Лида в последние годы знала намного больше, чем он мог предполагать... От волнения она почувствовала озноб, нервно стала оглаживать обнаженные до локтей руки. Постояв с ми¬нуту в нерешительности, резко крутнулась на каблуках и вышла из кухни. Стоя у вешалки, поспешно стала оде¬ваться. Вслед за нею вышел и он, спросил возле порога:

 -- Уже идешь к Елене? Давай провожу. Нет, я не пой¬ду, только провожу тебя.

 «Это почему он вспомнил Леночку? Ах, да -- я ему так сказала. Тем лучше».

 --  Не надо меня провожать.
   
  Она выбежала из дому и, четко стуча каблуками, по¬шла по улице. Прохожих -- никого. Во всех окнах -- свет. Торопясь, проскакивают машины. Ни о чем не думая, вы¬шла на бульвар. Здесь машин было побольше, но пешеходов почти никого. В сыром воздухе резко пахло бензиновой гарью. Убавила шаг, пошла медленнее в сто¬рону Караваевых Дач. «Куда же пойти?» -- думала. Взглянула на часы: без четверти двенадцать. Можно за¬явиться и к той же Леночке, но она живет возле иппо¬дрома, это к часу только доберешься. Можно и к Софье Эдуардовне. Даже приглашала. Она этот праздник всег¬да дома, к ней приходят дети. Но куда с таким настрое¬нием! Старуха сквозь стену все видит, от нее не скроешь свое состояние. Просто нечестно омрачать ее праздник чужими переживаниями.

 Дойдя до моста над перронами электрички, останови¬лась. Пролетающие машины освещали ее фарами. Из причалившего на минутку поезда вышли всего несколько человек. Поднимаясь по лестнице, они проходили мимо Лидии Федоровны. Казалось, что каждый смотрит во¬просительно: а что, мол, это за человек, который за де¬сять минут до Нового года стоит посреди дороги и ни¬куда не торопится?

 Она спустилась на перрон и уселась на скамью, будто ожидает поезд. На железнодорожных часах до Нового года оставалось три минуты. У нее начали мерзнуть ноги. Второпях выскочила из дому, забыв переобуться в са¬поги. Так и ушла в шубе и лакированных туфлях. Стало тоскливо и горько. Сняла туфли, подобрала ноги на          ска¬мейку, укутав их полами теплой беличьей шубы. Вроде бы даже угрелась.

 --  Какие все-таки люди бывают! -- услышала над со¬бой голос.
   
Обернулась. По перрону шел мужчина в меховой кеп¬ке и коротком франтоватом пальто. Постукивая стисну¬тым кулаком в перчатке о раскрытую ладонь другой руки, он подходил к ее скамейке пружинистым шагом, словно бы приминал асфальт тупорылыми ботинками на толстой каучуковой подошве.

   Она промолчала, только высвободила подбородок из шубы и вопросительно посмотрела на него.
   
  --  Люди, говорю, какие бывают. Знает же, что Новый год, что все уже за столами сидят. Ну, я понимаю, слу¬чается всякое. Только зачем в новогоднюю ночь под¬водить!

     --  На сколько вы договорились? -- деловым тоном спросила Лидия Федоровна. Она уже поняла, в чем дело.

     --  На одиннадцать. Как раз успели бы. Еще и с запа¬сом. Ну, опоздай ты на десять минут, на полчаса. В край¬нем случае, можно такси поймать.

     --  Теперь уже наверняка не придет, -- заключила Ли¬дия Федоровна.

 Он посмотрел на нее, что-то соображая. Спросил:

 --  А чего же вы сами ждете? Если уверены, что после двенадцати уже не придет, значит, и вам тут делать не¬чего!

 Лидия Федоровна даже улыбнулась.

  --  Сейчас уйду. Уже и с перрона прогоняете.
   
  --  Так вас и прогонишь! Устроились, как на всю ночь, даже ноги укутали.

 Он присел рядом с нею на скамейку. Фонари светили вовсю. Можно было рассмотреть собеседника. Лет три¬дцати пяти. Продолговатое лицо, выступающий подборо¬док, разделенный глубокой складкой надвое. Крючкова¬тый нос нависал над пушистыми, с подкрученными кон¬чиками усами. Они, очевидно, должны были придавать лицу выражение этакой лихости. Вот только мохнатая кепка не шла ему. К такому лицу пошла бы кубанка с малиновым верхом,  да еще и сдвинутая набекрень.

 Лидия Федоровна почувствовала, что и ее рассматри¬вают довольно пристально, изучающе.
   
  --  Послушайте, -- решительно сказал он, -- а чего нам   тут  торчать?  Люди   веселятся, водку пьют, а мы мерзнем. Пойдемте вместе. Как только появимся -- сра¬зу нам по штрафной нальют.

  Каким бы неожиданным ни казалось его предложение, Лидия Федоровна в душе разулыбалась. Вот ведь не по¬терялась и в двухмиллионном городе. Как это говорят любители модных словечек: есть альтернатива. А мужчи¬на смотрел на нее и, не дождавшись ответа, стал разви¬вать свою мысль дальше:

  --  А то, если вы не хотите в мою компанию, ну... туда, куда я собирался со своей дамой из Ворзеля, пойдемте в вашу. Мне все равно. Ведите туда, куда вас приглаша¬ли. Обидно же под Новый год вот так остаться одному. Или боитесь и не доверяете мне?

 Она рассмеялась:
   
 -- Ну что вы! Какие основания не доверять? Вроде бы вы незнакомый человек, встреченный на глухом перроне в двенадцать часов ночи!

     --  Издеваетесь? Юмор? -- без всякой обиды спросил он.

  --  И не подумала.

 --  Ну, тогда пошли к нашим.

  Она уже начинала мерзнуть, хотя ночь была и не очень холодная -- градуса два ниже нуля. Мо¬ро
зец подсушивал тротуары, выжимал остатки тумана в изморозь, которая садилась на крыши, провода, укры¬вала налетом ветви деревьев. Дышалось легко... Она    по¬думала, что сейчас уйдет ее ночной собеседник и тогда придется возвращаться домой.

  Молча выпростала ноги из шубки и, морщась, стала надевать туфли.

  -- Минутку! -- сказал незнакомец. -- Неприятно же холодные надевать. Спрячьте пока свои ножки.

 Снял перчатки и стал в руках отогревать ее туфли. Дышал в них, прижимал к стельке тыльную сторону ла¬дони. Теперь быстро надевайте и айда.

 Они поднялись на мост. Минут десять он призывно махал перед проходящими машинами, пока, наконец, ка¬кой-то таксист не остановился. Рядом с ним уже сидел пассажир.

  --   На Совки, -- сказал её попутчик.

  --  Через Батыеву гору, -- ответил таксист.
   
  --  Идет, -- согласился Лидин кавалер и посторонил¬ся, пропуская ее вперед.-- Цыган говорил, что лучше ехать и рукавом слезы утирать, чем идти пешком и сме¬яться.

 Завезли первого пассажира на Батыеву гору, потом какими-то невообразимыми переулками вернулись на Малую окружную дорогу. В машине было тепло и уют¬но. Но ехать долго не пришлось. Расплатившись за так¬си, вышли.

  -- Вот я в машине думал, -- сказал он, когда подошли к освещенному подъезду кирпичного дома, -- что нам прежде всего надо познакомиться. А то придем к друзь¬ям -- я должен буду вас представить. Зачем им знать, что вы не та, которая не приехала.
      
 --  Ну не скажите, -- не без лукавства заметила Ли¬да, -- о том, что я не та самая, которая не приехала, никому в голову не придет.

--  Конечно... в общем. Короче -- Николай.
      
--  А меня зовут Лидия.

      --  Вот и хорошо, Лидочка.

      --   Спасибо, только я из возраста Лидочки вышла.

     --  Да? Неужели мы с вами такие старые?

      Николай крепко взял ее под руку, и они стали подни¬маться по лестнице. Дом ходил ходуном. На лестницу из многих квартир изливались звуки музыки, песен, то¬пот танцующих.

      Квартира, в которую привел ее Николай, оказалась на четвертом этаже. Застолье было в разгаре. Гости уже успели и выпить, и закусить, и произнести традиционные необходимые тосты, а теперь пели.

                На горі два дубочки,
                Обидва зелененькі,
                Ми такі паровані,
                Ми такі паровані —
                Обоє чорнявенкі...

      Когда Николай и Лидия Федоровна вошли, песня дрогнула, стала угасать, но две женщины, вероятно, са¬мые заядлые песенницы, «поднажали», сдержали звуча¬ние, к ним присоединился мужской голос, и они допели до конца.

Пришедшим поставили стулья под самой елкой. Пока усаживались, через стол спрашивали:

     --  Что случилось, Коля?

     --  Потом расскажу. Знакомьтесь, это Лида, Это Ли¬да, -- представлял он ее своим друзьям и их женам.

     --  Лида, наверное, на электричку опоздала?

     --  Да, опоздала, -- сказала она. -- Из Ворзеля марш¬рут отменили.

  --  Безобразие, -- посочувствовали ей, -- что хотят, то и делают!
   
   Верхний свет в комнате был погашен, и только огни елки освещали стол, гостей, скудное внутреннее убран¬ство. Очевидно, из комнаты было вынесено все лишнее.

--  Коньячку с холода -- это согревает.

--  А мы тут волновались, думали, что-то случилось.
      
Лидия Федоровна чувствовала, как женщины с любо¬пытством рассматривают ее. Всего в компании было душ двенадцать. Две пары молодые -- лет до тридцати, а ос¬тальные -–ровесники Николая. И только одному мужчине – лісеющему, с нервным лицом, было за сорок.

      --  Это наш бугор, -- пояснил Николай, заметив, что Лида рассматривает лысеющего. --  Богданом зовут. У не¬го инженерное образование, а числится рабочим, нашим бригадиром. Он не освобожденный, вкалывает, как и мы, даже больше.

     --  А что вы делаете? -- пригнувшись над тарелкой, спросила она.

     --  Вкладываем душу.

  --  В кого? Или -- во что?
   
  --  В машины. Мы из пусконаладочного управления. Бригада. Троих, правда, нет здесь. Построят новый цех, в нем тысяча автоматов, сто тысяч датчиков, проводов -- как от Земли до Луны, и все перепутаны. Цех построен, все есть, только все мертвое и не работает. Вот мы при¬езжаем и начинаем разбираться, отлаживать. Пашем по двадцать часов в сутки. Госкомиссия нам в затылки ды¬шит. Там же и спим часто. Нам поесть на работу приво¬зят. Бесплатно. Живем, как при коммунизме: работаем по способности, получаем по потребностям. Пока не ожи¬вим цех. У нас за месяц столько рабочего времени набе¬гает, что если пересчитать на семичасовую смену, то можно потом месяца два отдыхать.

 --  И какие же производства вы оживляете?
   
 --  Химия в основном -- установки, цехи. Все на авто¬матике. Когда мы уходим, цех работает, а людей в нем нет. Один-два оператора...

     --  Но почему нельзя сразу строить так, чтобы вклю¬чил рубильник -- и пошла работа?

     --  Кишка тонка. Монтажники не смогут. Это на годы все растянется. У нас же в бригаде каждый не хуже ин¬женера в схемах разбирается. Давайте выпьем за моих друзей.

 И не успела Лида что-нибудь сообразить, как он за¬кричал:
 -- Тише, вы, черти! Дайте новому человеку вклинить¬ся. Лида хочет выпить за моих друзей.
   
  Компания была уже навеселе, поэтому умолкли не сра¬зу: шикали неестественно громко, призывая друг друга к тишине. Лиде предупредительно наполнили рюмку. Она даже несколько растерялась.

 --  Прошу простить меня за то, что повторю довольно древний тост, -- сказала она.-- На Востоке говорят: хо¬чешь быть счастливым один день -- выпей с утра вина; хочешь быть счастливым целый месяц -- женись; а если хочешь быть счастливым всю жизнь -- научись быть хо¬рошим другом. Мне кажется, что вы как раз те друзья, с которыми можно чувствовать себя счастливым. Пью за ваше здоровье!

 Тост понравился. Все шумели, звенели рюмками, а Ни¬колай даже расчувствовался.
   
 --  Ну, Лида... если бы я смел -- расцеловал бы за та¬кой тост. Давай будем на «ты».

  --  Так скоро не могу, -- ответила она.

 И почувствовала, как потянули ее призывно заблестев¬шие его глаза. Они подернулись влагой, зрачки расши¬рились, потемнели. Николай выпил и не стал закусывать. Вроде бы прислушивался к чему-то. Лидия Федоровна даже развела плечи, как будто по ее обнаженной спине провели большой, теплой ладонью.
   
  --  Я сразу заметил, что вы... Как бы это лучше объяс¬нить? Где вы работаете? -- чуть дрогнувшим голосом спросил он.

 --  Преподаю.

 --  Учительница, значит?

 --  Угадали, -- ее голос слегка вибрировал.
   
 -- Так вот, оказывается, почему сразу, когда знако¬мились, вы сказали «Лидия». Привыкли, чтобы вас пол¬ным именем -- Лидия Павловна или... Лидия Петровна.

 --  Ну, вы, Николай, ясновидящий.
   
 --  Тоже не лыком шиты, -- сказал он, явно польщен¬ный ее похвалой.

 Одна из молодых женщин встала из-за стола и за¬явила:

 --  Нельзя же все время есть и пить, пить и есть. По¬шли потанцуем. И только сразу договоримся, чтобы му¬жики не убегали в коридор курить.
   
  Загремели стулья, и компания потянулась в другую комнату, где стояли только диван и столик с электропро¬игрывателем. Лида стала танцевать с Николаем.

  Его рука, которой он осторожно поддерживал ее, из¬лучала тепло. Оно будоражило душу. Так иногда после здорового сна потянешься до хруста в хребте -- сладко заноют мышцы... После двух или трех танцев она ска¬зала Николаю:

 --  Пригласите кого-нибудь. Я отдохну...

 Только стоять ей не пришлось. Подошел бригадир и вежливо пригнул голову. Облегченно вздохнув, она шаг¬нула ему навстречу.

Танцевал «бугор» неважно. Топтался возле, не обра¬щая внимания не только на окружающих, но порой и на партнершу.
   
-- Вы нашего Демидаса не обижайте, -- в полушутку-полусерьез говорил он. -- Николай парень добрый, рабо¬тящий. Мы все за него переживаем. Так не повезло ему с семьей...

 Лидия Федоровна поняла, что Демидас (как назвал фамилию Николая бригадир) не первый день знаком с той из Ворзеля, которую ожидал на перроне. Заочно ее знали и его друзья. Иначе Богдан не стал бы говорить так, будто она достаточно осведомлена в личных делах Николая.

 -- Он, правда, немножко авантюрист, -- продолжал просвещать ее бригадир, -- но человек искренний. Мы его любим.

 В перерыве между танцами к ней подошла хозяйка.
   
--  Нравится вам у нас? Каждый праздник такое. Или тут, или у Гарькавых. Мы на одной площадке живем. Удобно. Если у нас -- то детей и лишнюю мебель к ним перетаскиваем, если у них -- все лишнее тащат сюда. Мужья уже лет семь вместе работают. Как собрал их Богдан - так до сих пор. Новых не берут, а из старых никто не уходит.

     --  Наверное, работа очень нравится, -- поддержала разговор Лида.

     --  Не это главное. Такую работу они где хочешь най¬дут. Им тут условия по душе. Все время в новые места ездят, месяц-другой работают как звери, а потом не¬сколько недель по Киеву гуляют. И заработки хорошие: по четыреста, по пятьсот рублей в месяц получается. В Киеве у каждого свои причуды. Богдан помешался на звукозаписи: у него пластинок, наверное, больше тыся¬чи, а этих лент магнитных -- целый шкаф. И аппаратуру всю делает сам. У него, если войдешь в квартиру, такое впечатление, будто тебя в большой телевизор запустили с обратной стороны. А мой Сашка вот так же к автомо¬билям. Свою старую «Волгу» называет Раечкой. Это, говорит, у него была первая, еще в школе, любовь.

  Пока Лиду занимала хозяйка, все уже натанцевались. Принесли гитару. Гости стали лепиться вокруг дивана, в центре усадили гитариста. Его звали Валера, он был того же, примерно, возраста, что и Николай. Валера но¬сил очень длинные, почти девичьи, локоны, на шее -- газовый платочек, а под белой рубашкой виден был чер¬ный нейлоновый свитер-гольф. На диване и его подло¬котниках всем места не хватило. Николай с Лидой и еще кто-то из женщин принесли стулья и уселись напротив.
   
    Гитарист нехотя потренькал всеми пальцами по стру¬нам, пошумел, а потом, после паузы, одним пальцем ковырнул одну струну -- прислушался, другую... Звуки по¬лучались высокие, чистые, как льдинки. Тряхнув локона¬ми, запел высоким, ломающимся голосом:

     --  Идут белые снеги, как по нитке скользя...

     Мужчины задумчиво, вполголоса подхватили песню. А со второго куплета включились женщины. Пели хоро¬шо. Чувствовалось не впервые.

     Хозяйка поднялась и тихонько пошла на кухню. Ли¬да -- за нею. Думала -- надо помочь. Не возиться же ей одной. Но хозяйка от ее услуг отказалась.

 --  Не надо. У нас тут все готово, я только чай постав¬лю, приготовлю кофе. А вы послушайте, они красиво поют.

 Лидия Федоровна вернулась в комнату. Подсела к ком¬пании и даже стала подпевать, получая от этого истин¬ное удовольствие. Пели «Славное море», и «Летят утки», «Ти ж мене тідманула», и «Шел солдат из Алабамы», и многое из репертуара белорусских «Песняров». А потом вдруг с какой-то манерной строгостью, почти без акком¬панемента -- гитара вздыхала только между фразами -- женщины запели:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой 
И в том краю далеком
Зови меня женой.
     Мужские голоса ответили:
Милая моя,
Взял бы я тебя,
                Но в том краю далеком
Есть у меня жена.
    Лидия Федоровна никогда раньше не слыхала этой старинной казацкой песни. Мелодия была бесхитростная, даже примитивная, но компания, довольно искушенная в выборе, пела ее с увлечением. Женские голоса просили снова: «...возьми меня с собой и в том краю далеком зови меня сестрой». Мужские голоса отвечали: «...но в том краю далеком есть у меня сестра».
   
   Вздох гитары, как перевернутая страница бытия, и снова:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой
И в том краю далеком
Зови меня... чужой.
    Милая моя,
    Взял бы я тебя,
    Но в том краю далеком
    Чужая не нужна.
  ...Около пяти часов утра стали расходиться. Николай вышел вместе с Лидией Федоровной. Земля не по-ново¬годнему была черна, обросшие изморозью деревья вы¬глядели словно нарисованные мелом на черной школьной доске. В воздухе появилось влажное дыхание, в потоки уличных огней влетали отдельные шальные снежинки.

      У Лидии Федоровны звучала в ушах старая казацкая песня. Нельзя сказать, что она ей нравилась или не нра¬вилась -- просто будоражила. Николай поддерживал ее за локоть и молчал. За вечер, вернее -- за ночь, он стал ей понятнее. Но в душе смотрела на него несколько свы¬сока, как опытная женщина смотрит на мальчишку. То¬ном старшей спросила:

 --  Что у вас с семьей?

 --  Та... И признаться стыдно.

 --  Извините за бестактность, -- смутилась она.
   
 --  Чего тут извиняться... В общем -- приехал из ко¬мандировки неожиданно, а у нее... не я.

 --  Давно это случилось?
   
 --  Этим летом. У нас работа такая, что не верить нельзя. Вот и расстались. Разменяли квартиру.

 --  А дети? -- спросила Лидия Федоровна.

 --  Десять лет дочке.

 Он остановился. Лидия Федоровна вопросительно под¬няла глаза. Они стояли на тротуаре, возле длиннющего, на десяток, не меньше, подъездов дома. Некоторые окна еще светились. Вдали тащилась небольшая компания, гу¬девшая довольно охрипшими голосами.

 --  Вы знаете, почему я подошел к вам на Кардачах?

 --  Почему?
   
 --  Вы так уютно, так капитально устроились на ска¬мейке, как будто собрались ждать до утра. Ждать уве¬ренно, без суеты -- хоть до конца жизни. И я подумал, -- не знаю точно, сразу подумал или потом, -- что вот так художник мог бы изобразить счастье.

     --  Или несчастье, -- добавила она, -- если тот, кого ждут, уже никогда не придет.

 Лидия Федоровна с грустной улыбкой подумала, что самое время сказать ему: «Коля, посмотрите вниматель¬но: мне сорок три года!»

 Она понимала, что, конечно, не скажет ему ничего та¬кого. Ей казалось, что вот сейчас, как только распроща¬ется с этим, в общем-то, добрым малым, сразу шагнет в леденящую пустоту.

  Рядом с Николаем она чувствовала себя под защи¬той его тепла и человеческой основательности, надежности... Он был человеком, которому можно доверить ре¬бенка.

 Одна старая преподавательница, мать троих детей, как-то сказала ей, что делит всех людей на две катего¬рии: можно этому человеку доверить ребенка -- одна ка¬тегория, нельзя --- другая. Простота и мудрость такого подхода к людям поразила тогда Лидию Федоровну. А с годами она стала замечать, что и сама, знакомясь с новым человеком, подсознательно решает: смогла бы при необходимости доверить ему (или ей) своего Олежку или нет?
   
   Лично себе она такого вопроса не ставила, просто зна¬ла, что не только ребенка -- семью при необходимости на своих руках удержит, дом на себе потянет, не даст раз¬валиться. В этом отношении она была известным щед¬ринским мужиком, который двух генералов прокормил. Но так уж устроен человек, что обретает лучшие силы, если он в ком-то нуждается или сам позарез кому-то не¬обходим.

  Прощаясь с Николаем, она ощущала за своей спиной пропасть отчаяния, из которой выбралась на часок и в которую теперь надо возвращаться. Утро нового года нисколько не было похоже на концовку святочного рас¬сказа, где убогий сирота в результате закономерного ряда случайностей находит свое счастье или, в крайнем случае, получает красивую игрушку. А ей для самоутвер¬ждения так необходима была хоть игрушка -- которая всегда не сам предмет, а лишь его имитация.

 Николай вздохнул и, показывая рукой вдоль улицы, сообщил:

 --  Вот тут рядом автобусная остановка.
   
 --  Почему же мы не идем туда? Скоро уже и первый автобус появится.

     --  Но еще не появился. А я живу в этом доме.

    --  Вы не хотите проводить меня до остановки? -- спросила она..

    --  Нет.   Мне  что-то  не  хочется  расставаться.

    --  Что же вы предлагаете?

    --  Зайдемте ко мне! Хороший кофе сделаем, а там уже и автобусы пойдут.

       Она хорошо представляла себе, что стоит за этим «хорошим кофе».

      --  Нет-нет… Оставьте это.

     --  Так что же делать… Давайте, я вам вечером позвоню.

     --  У меня нет телефона..

     --  Дайте адрес, я зайду.

     --  Нельзя.

     --  Вы что -- замужем?

     --  Нет, -- не колеблясь, ответила она, -- только захо¬дить ко мне домой нельзя.

     --  Так что же делать? – растерянно спросил он, не представляя себе, что вот сейчас эта женщина уйдёт и… навсегда.

      Она поняла его состояние и сказала:

     --  Дайте мне ваш телефон. Я сама позвоню.

     Он пошарил у себя в карманах и вытащил новогоднюю открытку, которую вынул из почтового ящика, когда выходил из дому. Оторвал половинку, нашёл свободное местечко под адресом и написал номер своего телефона. Лида сунула эту бумажку в карман своей шубки.

      Он взял ее руку и поцеловал на прощанье.

      -- А того, которого вы ждали, я видел тогда на пер¬роне электрички, -- не отпуская ее руки, сказал Николай. -- Точно видел. Могу даже рассказать, какой он -- в дублен¬ке (кажется -- самодельная), нервный такой, походочка подпрыгивающая. Он минут пять, ну -- десять от силы, покрутился, чуть ли не каждой, которая с электрички сошла, заглянул под шляпку. Близорукий он, что ли? А через полминуты и вы появились. Вы же опоздали нем¬ного, да?

    --  Очевидно, -- согласилась она..

    --  Я так и понял. А он, торопыга, не дождался. Испу¬гался, что первую рюмку без него выпьют. Мне даже обидно за вас.

 --  Понимаю, -- сказала она.
   
 --  Тем лучше, что он такой. Мне нечего опасаться, -- сказал Николай и посмотрел на нее пристально.

       Она не выдержала, отвела глаза.

       --  Чёрт возьми! – не удержавшись, горячо воскликнул он. – Не понимаю! Хоть убей, не понимаю! Кого вы боитесь? Что вас удерживает, чтобы зайти, отогреться, оттаять…

       «А и правда, - подумала она, чувствуя, как холод подбирается к коленям, - что меня удерживает? Чем и кому я обязана?»

      Её рука, которую Николай удерживал в своих  ладонях, дрогнула, и он услышал, а ещё показалось, что  даже ощутил её слова:

--  Хорошо… Пойдёмте пить кофе.
…………………………………………………………………………………
    

 Проснулась она около десяти. Осторожно выпросталась из постели и босая прошла в ванную. Стараясь не шуметь, привела себя в порядок, на цыпочках вернулась в комнату, стала одеваться. А Николай спал, уткнувшись лицом в подушку. Его голая спина, ещё сохранившая остатки летнего загара, чуть заметно покачивалась. И в этом мерном дыхании было столько жизненной силы и надёжности!…

      Уже в прихожей, надев шубку, она сунула руку в карман, как это делала по привычке дома, чтобы достать ключи и запереть дверь, но вместе с ключами там лежала половинка новогодней открытки, на которой он написал для неё номер своего телефона. Подумав, она сняла только что надетые туфли, чтобы не шуметь, тенью вернулась в комнату и положила эту половинку открытки с разорванными надвое новогодними пожеланиями, и оставила её на столе, на самом видном месте.

     Пожалела его – чтобы понапрасну не ждал от неё звонка.

        Когда вышла из подъезда, все вокруг было бело и уютно. Молодой, несколько запоздавший снежок начисто прикрыл дома и улицы, вчерашние лужи, мусор и язвы взрытой на стройплощад¬ке земли. В городе было стерильно чисто и очень пус¬тынно. Лидии Федоровне показалось, что все вокруг со¬творено ее собственным ощущением мира.

12.
      
     Болезнь сидит внутри нас. Она затаилась в лабирин¬тах наших вен, в хитросплетениях жил, нервов и ждет своего часа. Пока ты силен, ступаешь по жизни в при¬вычном ритме или, собрав в кулак всю свою волю, штур¬муешь большую цель -- болезнь не смеет нападать. Но стоит только расслабиться или выбиться из привычного ритма, взвалить на себя непомерную ношу -- болезнь тут как тут. Она заранее высмотрела наше самое слабое место и с него, как с захваченного плацдарма, бросается в наступление.

 У нее нет имени. Она -- Болезнь. Это уже мы сами придумали для нее сотни имен, которые всего лишь ука¬зывают место, где она обосновалась: гастрит, нефрит, отит, пневмония. Если все это перевести с латинского языка, которым врачи отгораживаются от больных, что¬бы лишний раз их не беспокоить, то названия болезней по-русски звучали бы совсем просто: желудочная, почеч¬ная, ушная, легочная... Вся врачебная ученость сразу бы несколько поблекла.

 Болезнь Лидии Федоровны никак не называли. И толь¬ко по той причине, что не знали ее точного местонахож¬дения. Болело в животе, а что именно -- не могли выяс¬нить. Свое переселение в больницу она восприняла с непонятной покорностью. Устала. Прошедшая зима отня¬ла все силы, ее просто не хватило на все: развод, размен квартиры, переезд, тревоги за сына... А на работе надо было каждый день являть пример бодрости,          собран¬ности, лишать себя возможности хоть на минуту рассла¬биться, перевести дыхание.
 
    В больнице, философически рассматривая случивше¬еся, она иногда подумывала, что Болезнь -- всего лишь необходимая составная часть Жизни. Доказано же, что щука помогает карасям выжить, съедая слабых и не¬приспособленных. Волк тоже, оказывается, санитар. А если человек взваливает на свои плечи больше, чем ему дозволено природой, Болезнь вырубает его из обще¬го строя -- чтобы не подавал дурной пример другим. Не умеешь вовремя остановиться, сдержать хотя бы ско¬рость -- будешь лежать в кювете.
   
   Она давно заметила что-то неладное. Часто к горлу подступала тошнота, кружилась голова. Объясняла все это весенним авитаминозом, усталостью. (Интересно уст¬роен человек! Понимает же, что устал, но останавливать¬ся и не думает. «Нет, -- говорит, -- я не болен. Просто устал». И умирает. От усталости. Это хорошо, если его Болезнь выручит, уложит в постель, чтобы отдохнул).

  Лидию Федоровну она уложила прямо в деканате. После лекции зашла в деканат, почувствовала голово¬кружение, протянула руку, чтобы опереться о спинку сту¬ла, и свалилась на пол.

 Минут через десять пришла в себя. Ее отвезли домой, вызвали врача. Прописав что-то успокоительное, врач уехала, а на следующий день явилась вместе с консуль¬тантом, после чего Лидию Федоровну забрали в боль¬ницу.

 Первым, кто прибежал к ней, в тот же день, через два-три часа после вселения в палату, был Виталий. В дру¬гое время она стала бы теряться в догадках, каким обра¬зом он так быстро узнал, что ее положили в больницу. Но теперь даже не подумала об этом. Вообще ни о чем не думала, кроме собственной болезни и как сын останет¬ся один в квартире.

 Виталий даже передачу принес -- две бутылки бол¬гарского сливового сока и записку: «Лида! Известие о твоей болезни меня просто убило. Не могу себе прос¬тить... Если что-нибудь нужно -- только один звонок на работу. Я не буду отлучаться из Киева. Если не хочешь отвечать на записку -- подойди к окну. Я уже знаю но¬мер твоей палаты и куда выходит окно. Виталий».
   
  Были там еще две строчки, но Виталий их жирно вы¬черкнул. Правда, если внимательно присмотреться, по¬вертеть записку в руках против света -- наверняка и эти две строчки можно было бы разобрать. Но не стала этого делать. Не появилось в ее душе такого желания. По¬дошла к окну, увидела внизу на садовой дорожке Вита¬лия -- взъерошенного, растерянного.   Подождала,   пока он ее заметит (окно, очевидно, отсвечивало), и помахала рукой -- уходи, мол, вижу. И, не дожидаясь, пока он уйдет, отступила от окна.

 Виталий навещал ее довольно часто. Каждый день прибегал Олег. Дважды видела, как Олег, заметив отца, поворачивался к нему спиной и молча уходил. Лидию Федоровну это очень печалило. Писала сыну в записках, чтобы не поступал так, говорила при встрече (два раза в неделю отводились часы для свиданий). Но Олег толь¬ко мрачнел, морщил чистый детский лоб и молчал. Не хотел разговаривать на эту тему.

  Дни, отмеченные однообразием, тянутся долго. Но когда оглядываешься на них, кажется и не жил -- вспом¬нить нечего. Они выстраиваются в ряд настолько похо¬жие, что ближайший из них полностью закрывает собой все остальные. И только отклонения от общей нормы ос¬таются в памяти.

 Отдельные дни пребывания в больнице запомнились только по событиям и приметам, которые не имели пря¬мого отношения к больничному распорядку. «Вывихну¬тая» любовь соседки по палате Ирочки и ее пережива¬ния, заботы косметички Греты, трагедия Бессоновой, наконец, главное -- непримиримое отношение Олега к Виталию -- вот что ее занимало, что запомнилось. Соб¬ственное недомогание, выворачивающая нутро тошнота, приступы болей -- все это, если оглянуться, вписывалось в рамки одного бесконечного дня.

 Но одно событие больничной жизни отодвинуло в сто¬рону все предыдущие, хотя и оно, если разобраться, не предусматривалось заведенным распорядком, а про¬изошло по воле случая.
   
  Её готовили к операции. Кололи что-то общеукрепляющее, успокоительное, взяли десяток ана¬лизов, выслушали, высмотрели, прощупали и простукали все, что могли. Но она так и не знала точного названия своей болезни. Об операции уже говорили довольно         оп¬ределенно, оставалось только назначить день.

  Однажды пригласили в терапевтический кабинет, где, кроме лечащего врача, сестры, заведующей отделением и известного уже ей профессора, сидели еще двое в белых халатах -- мужчина и женщина. Кабинет был простор¬ный, светлый, в нем стояли два стола, шкаф, кушетка, несколько кресел, а перед входной дверью -- ширма, чтобы случайно вошедший не смущал больного и не от¬влекал врача.

Лидия Федоровна поняла, что все эти люди собрались для решения ее судьбы.

Так оно и оказалось. Ей пришлось раздеться, лечь на кушетку. Во время осмотра врачи вопросительно погля¬дывали друг на друга, поднимали к окошку черные плен¬ки рентгеновских снимков, на которых просвечивались ее бренные косточки, передавали из рук в руки бумажки кардиограмм и анализов. Все очень умно обменивались короткими фразами, где на каждые два русских слова приходилось три латинских.

 Она знала латынь лучше их всех, но врачи, очевидно, и это учитывали. Говорили о чем угодно, только не о кон¬кретной болезни. «Как анализы? А кровь?» — «Печень увеличена пальца на полтора...» — «Обратите внимание на это». И тупым кончиком карандаша один из них ты¬кал в рентгеновский снимок.

 Наконец, ей разрешили надеть халат и отпустили. Ле¬чащий врач предупредила, что операция завтра.
   
  Лидия Федоровна вышла в коридор и направилась в свою палату. Завтра -- так завтра. В последние дни все с большей уверенностью говорили, что у нее в же¬лудке полипы, а это обычная операция. Единственная сложность -- в их очень неудобном расположении. Но, выйдя сейчас из кабинета, она вдруг испугалась: вспом¬нила напряженные лица врачей, как профессор отвел свои полные тоски глаза, встретясь с нею взглядом... По¬думала, что,    если операция завтра утром, Олежка уже не застанет ее в палате. А ведь это, возможно, послед¬ний шанс увидеться с сыном. Что, если последний в жиз¬ни? Даже скулы свело от страха. «Надо позвонить Оле¬гу, чтобы пришел сегодня вечером», -- подумала. И ос¬тановилась.

 «Стыдно так паниковать. Нечего тревожить сына. Луч¬ше вернусь -- переспрошу. Может быть, операция во вто¬рой половине дня».

 Вернулась, робко постучала в дверь терапевтического кабинета и, не дождавшись никакого ответа, вошла. Еще находясь за ширмой, услышала возбужденный голос          про¬фессора:

  --  Ну зачем же говорить такое? Это не профессио¬нально!

 Остановилась. Стало неловко, что кто-то из врачей получает нагоняй в ее присутствии.
   
 --  Я просто хотел сказать, что хирургическое вмеша¬тельство может ускорить развязку. Стоит ли рисковать? Просто по-человечески ее жалко. Надо продолжить ис¬следования.

     --  Если исходить из интересов больного -- стоит. А ес¬ли блюсти нашу непогрешимость... Кто может наверняка сказать, есть метастазы или нет? А кому пошло на поль¬зу промедление?

 Лидию Федоровну затошнило. Поняла, что разговор идет о ней. Пошатываясь (ноги подгибались от слабос¬ти), вышла из кабинета и, придерживаясь за стену, по¬брела по длинному коридору в самый торец здания. К окну.

  В груди -- как вымерзло. Страшная тоска от собствен¬ной беззащитности сжимала сердце, выстуживала все внутри. Стояла, прижимаясь к окну, а слезы наполняли глаза, искажая все, что виделось за стеклами: больничный сад, склоны Старокиевской горы, тысячелетний По¬дол, остров Водников на Днепре и уходящие за горизонт новые дома Оболони. Есть человек или нет человека -- ничто в этой картине даже не вздрогнет, не изменит¬ся ни одна ее черточка.   Когда этот  человек ты сам -- грустно.

 Подумала вдруг, что до вечера оста¬лось совсем немного времени и она может не успеть сде¬лать необходимые распоряжения. Самые необходимые. На всякий случай. Эта мысль, как соломинка перед гла¬зами утопающего, заставила встрепенуться, ухватиться за нее, действовать.

 Вернувшись в палату, сказала своим соседкам, что операция назначена на завтра. По тому, как вздрогнула Ирочка, поняла, что соседкам известна ее настоящая болезнь (койку выписавшейся Греты занимала Вера Петровна -- томная немолодая женщина, от которой всегда пахло духами и валидолом).

 Захватив блокнот с номерами телефонов, по которым надо было обязательно сегодня же позвонить, пошла в вестибюль, где висел городской телефон. Но прежде всего позвонила домой и попросила сына сейчас же при¬ехать.

  На первом этаже коридор был отгорожен от вести¬бюля. В перегородке имелась дверь с окошком, выруб¬ленным в верхней филенке, куда можно было просунуть голову, высмотреть кого-нибудь из слоняющихся по ко¬ридору больных и сказать:

 --  Вы не со второго этажа? Позовите, пожалуйста, Иванова из седьмой палаты.
    
 В часы, отведенные для приема передач, в коридор выходила нянечка. Она разносила передачи и записки. А некоторые больные позволяли себе (особенно в ве¬черние часы) выходить за эту  дверь в   вестибюль,   где вдоль стен стояли деревянные кресла с откидными си¬деньями.

 Так поступила и Лидия Федоровна. Она решила дож¬даться сына тут, в вестибюле. После телефонных разго¬воров ей не захотелось подниматься лишний раз в па¬лату. Вышла за эту дверь с окошком и уселась в жест¬кое кресло.

 Олег пришел скоро. Увидев ее здесь, внизу, несколько растерялся:
   
 --  Что случилось, мам? Ты не думаешь устроить по¬бег? -- спросил шутливо, но в голосе чувствовалась тре¬вога.

     --  Убежала бы, да сил нет, -- вымученно улыбнулась она. -- Завтра операция. Вот чтобы подготовить себя, вдохновиться... решила посмотреть на сына.

  Легонько охватила его лицо ладонями, хотела улыб¬нуться,   но   губы   скривились,   их   уголки дернулись не вверх, а вниз.
   
  --  Ну что ты, мама! Не расстраивайся. Это же хоро¬шо -- наконец возьмутся за лечение, а то все совещают¬ся да совещаются.

     --  Может быть, сынок, может быть. Но я тебя позва¬ла вот зачем: помирись с отцом.

     Олег помрачнел, но ничего не ответил.

     --  Ну почему   ты   молчишь? -- измученным   голосом спросила она. -- Я прошу тебя помириться с отцом.
 
     --  Не знаю такого.

      Сыночек, ну взгляни на меня! Ты же всегда верил мне, и я не обманывала. У тебя нет причин отказываться от него, да и невозможно это. Он в тебе... Брови, волосы, походка... -- Из переполненных влагой глаз матери со¬рвались слезинки, и все же она без всякого усилия почти радостно сказала: -- Вы улыбаетесь одинаково, вроде бы про себя или для очень близких... Одним краешком рта, одной ямочкой на щеке.

       -- Я в этом не виноват.

       --  Я виновата. Ну не становись в позу, это слишком серьезно. Со временем поймешь, что у тебя лично не бы¬ло причин порвать с ним. Как только повзрослеешь -- так поймешь. Он для тебя прежде всего друг, а дружбу можно делить -- она при этом не уменьшается. Любовь делить трудно... Не заставляй меня говорить то, что мне неприятно. Так помиришься?

Олег молчал. Не дождавшись ответа, Лидия Федоров¬на очень тихо сказала:
 
 --  Возможно, что это моя последняя просьба.
   
  --  Мама, не надо! Ты понимаешь, что говоришь? Завт¬ра на операцию, а ты с таким настроением! Да помирюсь я с ним, помирюсь! Если для тебя это так важно -- хоть сейчас!

     --  Ну и прекрасно! -- с заметным облегчением вздох¬нула она. -- Это очень важно для меня, но особенно -- для тебя. И еще просьба. Если придет Софья Эдуардов¬на, с факультета, ты ее знаешь, пусть возьмет мои бума¬ги, рукописи... Я с нею разговаривала по телефону, она знает, где что лежит. Понял? Она может и не прийти, но если будет такое, что придет, разреши забрать все, что я поручила.

 Олег низко опустил голову. Взял ее руку в свои ладо¬ни и, осторожно поглаживая, сказал:

 --   Нельзя такое говорить. Одно дело -- надавить на меня, чтобы с отцом помирился. А всерьез нельзя так думать. Посмотри на меня. Прямо в глаза -- ни на се¬кундочку не сомневаюсь, что все будет хорошо.

 Пора было прощаться, но Олег медлил. Рассказал, что у него дома, как звонила тетя Клава и спрашивала, дол¬го ли он будет держать у себя бабушку, без которой она «зашивается» с детьми.

 --  Между прочим, я сказал бабушке, что могла бы и не беспокоиться. Могу уже и сам обходиться. Но она не хочет этого слышать. Как, говорит, ты будешь ноче¬вать один в квартире?
 
--  Но с бабушкой тебе лучше. А Клава перебьется.  Возле тебя и мама хоть отдохнет немного. Ты же ее не обижаешь?

 Поговорив с сыном о домашних делах, она несколько успокоилась. Но когда Олег ушел, осталась сидеть в вес¬тибюле, не могла заставить себя подняться в палату. Больничный вестибюль, где толклись родственники боль¬ных, входили и выходили с пакетами, посудой, писали наспех записки: кто пристроившись к стене, кто прямо на коленях, казался ей уютным, полным человеческого тепла и добрых земных забот.

 И в это время вошел Виталий, направился прямо к окошку, вырезанному в дверной филенке, но вдруг ос¬тановился. Видимо, почувствовал ее взгляд.

 --  Ты здесь?

 --  Как видишь.

 --  Кого-то ждешь?

 --  Нет, только что ушел Олег.

 --  А... Ну как он?

 --  Ничего...
   
 --  Разреши? — показал глазами на свободное кресло рядом с нею.

          --  Садись.

      Виталий сел и только после этого растерянно сказал «здравствуй». Она ответила.

          --  Я узнал, что тебе завтра будут делать операцию.

         Удивительное дело! Обо всем, что происходит с нею, он узнает раньше других. Нынче ее это не радовало -- раздражало.

      Встревоженный вид Виталия лишний раз свидетель¬ствовал, насколько плохи ее дела.

        --  Ты уже все знаешь? -- спросила она с многозначи¬тельным нажимом на «все».

        --   Да, конечно, -- отвел глаза. -- Оперировать будет Самсонов. У него золотые руки.

      В душе Лидии Федоровны поднималась обида. Неуже¬ли он пришел только для того, чтобы засвидетельство¬вать, насколько серьезно, а если смотреть правде в гла¬за -- безнадежно ее положение? Что ему надо? Кто сни¬мет с ее души хоть каплю тяжести, кто найдет способ разделить ее муку?

 Холодно спросила:

 --  Зачем пришел?
   
-- Ты не очень добра, -- обиделся. -- Нас, кажется, что-то связывало, да и сейчас связывает. Лучшие годы твоей и моей жизни. Наше общее лето... -- Голос его сел, он продолжал почти шепотом. -- Я хочу, прошу, что¬бы ты вернулась, Лида. Мне кажется, что сегодня вече¬ром самое время поговорить об этом. Когда-то Зоя Ива¬новна сказала, что моя чаша страданий впереди. Она оказалась права. Но только где же дно? Когда покажет¬ся? Я готов пить яд, только чтобы с последней каплей увидеть тебя прежнюю, какой ты была.

     --  К чему такие красивости? Такой, как была, не буду, а другой быть не хочу. Да и невозможно это.

     --  Ну почему? Согласись, что забвение, полный раз¬рыв -- это высшая мера наказания в любви. А ты реши¬лась на нее сразу, и не подумав, что есть какие-то дру¬гие меры. Даже уголовникам «вышку» иногда заменяют! Я ведь только сейчас понял, что самое большое, самое яркое, что было в моей жизни, -- это ты. Забудь все, и начнем сначала.

     --  Нет, Виталий, ты ничего не понял. Дело же не в том, хочу или не хочу. Не могу. Как же забыть все, если это моя жизнь? Я много о нас с тобой думала, времени тут хоть отбавляй. Вот послушай, наберись терпения и постарайся вникнуть... Знаешь, что такое пергамент, на котором писали старинные-старинные книги? Да, это специально выделанная телячья кожа. Книга на перга¬менте могла стоить дороже, чем дом, ведь чтобы сделать ее, надо было извести целое стадо телят. И вот какой-нибудь князек решал увековечить свои охотничьи по¬двиги, а пергамента под рукой не было. Тогда он брал старую книгу (может быть, единственный бесценный документ целого народа!), приказывал соскоблить с нее весь текст и записать новый, свой. Получался палимп¬сест. Я держала в руках такие книги: и дважды, и триж¬ды соскобленные. Не вызывало сомнений, что более старый, соскобленный текст был в тысячу раз ценнее но¬вого. А я не хочу быть палимпсестом, не хочу соскабли¬вать в памяти дорогое мне прошлое. Это самое большое
мое богатство.

  Виталию хотелось сказать, что все ее рассуждения -- литературщина, бабские мерехлюндии, которые вызыва¬ют в нем раздражение. «Зачем же, -- думал он с болью, -- стоя одной ногой в могиле, разводить здесь театральщи¬ну!» Но Лида говорила обо всем этом настолько искрен¬не, с такой неподдельной убежденностью, что он ощутил не просто горечь потери, а живую боль – нарастающую и грозную.

 На кафедре, где работала Лида, сослуживцы знали,, конечно, о неприятностях в их семье, о разводе, но все еще не теряли надежды, говоря языком общественности, сохранить семью. Эта надежда подогревалась неослабе¬вающей заинтересованностью Виталия. Ее коллеги со¬общали ему все новости из больницы, перезванивались с лечащим врачом и заведующей отделением. Отсюда ему были известны самые мрачные опасения медиков. И тем более удивляла непримиримость Лиды.
 
   --  Кто же у тебя отбирает это богатство? -- пожал он плечами. -- Можно попытаться забыть только плохое.
 
    --  О чем же и говорю! Все, что произошло с тобой... там... вполне понятно. Ничего   особенного,   Это, может, и естественно для мужчины. Но   при одном   условии -- если я с этим мужчиной не имею ничего общего.

      --  Виталий понял ход ее рассуждений. Он был убит.
 
     --  Лида, я уже не прошу никаких обещаний. Только не говори «нет». Отложим этот разговор. Завтра у тебя такой рубеж, за которым  все  может  выглядеть иначе.

     --  Ну хорошо. Я устала. Отложим на позже, хотя поз¬же может и не быть.

     --  Зачем ты? -- спохватился он. -- Ничего не случит¬ся. Я буду так хотеть твоего выздоровления, что ты это почувствуешь, -- он даже улыбнулся ей. -- Мой мозг бу¬дет испускать биотоки, такие мощные, как Братская ГЭС.

   --  Ладно. Иди. Я устала.

  Лида поверила в его искренность. И хоть это ничего не изменяло в ее решениях, настроение улучшилось, да¬же появилась какая-то надежда.
 
  А Виталий расстроился. Войдя в больничный сад, он отыскал на втором этаже светящееся окно ее палаты, уселся неподалеку на садовую скамейку и долго еще сидел там. Он думал о себе. О ней. Он хотел быть объек¬тивным. Представлял, как бы вел себя, узнав о Лиде то, что она узнала о нем. И приходил к выводу: простил бы. Нелегко, не сразу, и все же простил. Но потом подумал, что рассуждает-то он с точки зрения себя сегодняш¬него, значит, все его аналогии никуда не годятся. Чтобы сравнивать «один к одному», надо было любить так, как она! К нему пришла простая и все объясняющая мысль: каждый любит по-своему. Сколько людей, столько и чувств. Один убивает из ревности, а другой готов умереть сам, чтобы только осчастливить любимого человека, даже если тот останется с другим.

  Ему очень хотелось, чтобы у Лиды все обошлось бла¬гополучно. И хоть знал, что шансов на это немного, но умом, сердцем, всем своим существом не мог и на секун¬ду представить, что Лиды не станет. Он просидел на скамейке до тех пор, пока погас свет в ее палате, погас свет в других палатах и постепенно все вокруг утихло.

   ...Ей что-то мешало. Скорость, головокружительная до тошноты скорость взлета в кромешной тьме. Летела она из непостижимой глубины лицом вверх... Сначала толь¬ко отблеск, потом далекий свет, как ночное небо со дна колодца. Непонятная сила вынесла ее наверх и остави¬ла. Только тут защипало веки, световые буравчики лезли в глаза. Повернула голову набок, еле подняла тяжелые веки.

 Низко опущенная настольная лампа освещала часть молодого лица, белый халат на груди, коробки с лекар¬ствами, угол стола. В освещенное пространство вплыла рука и перевернула страничку книги.

  Лидия Федоровна попыталась поднять голову, чтобы отвернуться от раздражающего света, напрягла все свои силы, но их было еще очень мало, они тут же иссякли, и тьма сомкнулась снова.

 Второй раз очнулась, когда сестра спала. Все так же сидя за столиком, девушка положила  голову на скре¬щенные перед собой руки. Настольная лампа отодвинута в сторону и почти не видна за сползшей с головы сестры высокой белой шапочкой. Лидия Федоровна открыла глаза и осмотрела полупустую палату, где, кроме ее кой¬ки, столика и шкафа с сестринским хозяйством, ничего не было. Догадалась: это послеоперационная палата.
 
Вспомнила, как утром ее искупали под душем, пере¬одели в чистое белье и положили на тележку. Она еще могла и сама дойти до операционной, но таковы были правила: в операционную везли на тележке. Везли по больничным коридорам, иногда вперед головой, иногда вперед ногами: как было удобнее для маневра в тесном помещении. Словно сама Судьба забавлялась ее беззащитностью. В операционной уже стояли наготове деды-морозы с раздваивающимися бородами марлевых повя¬зок. Помогли лечь на стол, хирург как бы между делом сказал:

       --  Примерьте ей маску, не велика ли будет?

       Поднесли маску, только начали примерять... и на этом все кончилось. Больше ничего не чувствовала, как будто ее из сети вырубили. Когда это было -- сегодня? вчера? Решила позвать сестру. Пересохший язык плохо слу¬шался. Но сестричка услышала сразу: встрепенулась, поправила шапочку и радостно сказала:

       --  Очнулась!

       Вспорхнула от столика и подошла к кровати. Лидия Федоровна узнала в ней Надю. Они были достаточно знакомы. Надя не прошла по конкурсу в мединститут и вот уже второй год зарабатывала себе рабочий стаж, необходимый для получения льготы при поступлении.

 Надя подала воды. Потом присела на корточки возле койки и, торопясь, перескакивая с одного на другое, рас¬сказывала все, что произошло за последние сутки.
   
 -- Вы такая счастливая, Мохова, такая счастливая -- у вас киста! Можно сказать -- в рубашке родились. Все знали, что у вас опухоль. Единственная была надежда, что еще не дала она метастазов. А когда разрезали -- киста!

 Надино лицо сияло, будто Самсонов, разрезав живот Лидии Федоровны, нашел там Жар-птицу! Лидия Федо¬ровна не понимала этой радости. Вернее сказать -- сил не было проникнуться Надиной радостью. А милая сест¬ричка с жаром рассказывала, и лицо ее то светилось неподдельным восторгом, то омрачалось, искаженное от¬блеском пережитых тревог.
   
 --   И Самсонов, и все, кто ему ассистировал, говорят, что когда увидели, ну -- поняли, то все обрадовались. А потом испугались. Очень плохая была киста. Еще бы день-два -- и все. Одним словом, в любую секунду. Пред¬ставляете?

 Лидия Федоровна ничего не представляла, она прислу¬шивалась к нарастающей боли в животе.

 Виталий несколько раз звонил заведующей отделени¬ем, он знал, как прошла многочасовая операция, как Лида ее перенесла, как себя чувствует. На второй день пришел в больницу. В мучительных раздумьях написан¬ное письмо принес с собой, даже в конверт еще дома за¬клеил. Очень волновался.

 У ворот больницы увидел сына. Олежка шел с улыб¬кой от уха до уха, размахивал спортивной сумкой. Вита¬лий аж подобрался весь. Заметив отца, Олег согнал с ли¬ца улыбку, но не отвернулся, а направился к нему. Не дойдя двух шагов, остановился и первым поздоровался.

  --  Здравствуй, сынок... -- растерянно ответил Виталий Владимирович.
   
  --  Ей лучше, -- сообщил Олег и не смог сдержать улыбку. -- Правда, вставать еще не разрешают и к ней нельзя зайти. Но теперь уже не страшно.

      --  А что можно передавать? -- спросил Виталий Вла¬димирович, хотя сам знал, что, кроме соков, -- ничего. Просто доставляло радость разговаривать с сыном.

   --  У нее есть все, -- ответил Олег. -- Ну, мне пора.
 
 ...Уже в больничном вестибюле, передав нянечке кон¬верт для Лиды, он не мог от волнения устоять на месте. Мерил шагами пространство от входной двери до окош¬ка, вырезанного в филенке. Заглядывал в коридор, вы¬сматривал, не идет ли нянечка с ответом.
   
    Нянечка пришла, но ответ ему не принесла. Понимал, что для написания ответа нужно время, а нянечке надо идти дальше, ее ждут внизу. Ответы она приносит, как правило, через «рейс», а то и через два. Она собрала в корзину продукты, которые родственники передавали больным, зажала в руке несколько записок и снова уда¬лилась. А Виталий все ходил и ходил в тесном простран¬стве от двери до двери.

  Наконец нянечка еще раз вернулась, отдала пустую посуду, сумочки, стала раздавать записки: одну, дру¬гую... В руках у нее остался только конверт. Тот самый, который передавал Виталий Владимирович. Нянечка вертела его, отыскивая фамилию адресата.
   
  Он протянул руку и взял свой конверт.

    --   Это мне.

 На обратной стороне конверта неровным почерком, очевидно, писала она лежа, карандашом было нацара¬пано: «Я постараюсь примирить тебя с сыном. Большего не могу. Сделай одолжение: не пытайся никогда впредь исправлять «отношения» со мной. Буду тебе благодарна».

  И в конце, вместо привычной подписи «Лида», стояла ее официальная, как на документах или в студенческих зачетках, роспись: большое «М» и от него угловатый росчерк.

1975--1977