Н. любила сравнивать людей с деревьями, такая необъяснимая странность была у моей подруги, или, скорее, увлечение, привитое жизненной наблюдательностью. «Удивительно они похожи на нас, также тянутся к свету с самого мгновенья произрастания из семени, рвутся к высоким недосягаемым далям. И также падают на землю, сраженные грубой силой разбушевавшейся стихии либо топора, а бывает, что медленно в безнадёжной горячке иссыхают на корню», - говорила она в своей поэтической манере, осторожно потягивая густой остывающий кофе из старой чашки с выщерблиной на окаемке.
В ту зиму я часто гостила у Н. Каждую субботу мы пили по вечерам кофе, садились на широкий подоконник в гостиной и с пристрастием обсуждали политические, культурные новости прошедшей недели, также обычные светские сплетни – всё, о чём сами же как обозреватели местной газеты писали изо дня в день, давно поняв, что местные новости рождаются из одной субстанции с городским смогом. Даже если стараться их избегать, они всё равно осядут на тебя едкой бесцветной пылью.
В один из таких субботних вечеров, разглядывая крылатые ветви посеребренных снежной крошкой и сумерками елей, Н. вновь завела речь о деревьях.
- Ты непременно была бы сосной, - сказала она, пристально всматриваясь в моё лицо, и поёжилась, хотя в комнате стояла легкая духота.
- Ведь из твоего сердца вырывается на волю ветер. Да-да, сосной на далеком северном острове, вылитом временем из серого камня, – на эдакой мелкой песчинке, безропотно затерявшейся среди бушующих ледяных морей. И занес бы тебя туда маленьким семечком один из тех ветров, которые круглый год дуют на острова с большой земли, не прекращаясь ни на долю секунды. С каждым новым проживаемым днем он всё больше лишал бы тебя надежды вырваться с корнем и вернуться в родные места, ведь подобные ему ветра никогда не меняют своего направления, единожды его избрав. Они крайне упрямы. И была бы ты обречена и счастлива в своём изголодавшемся одиночестве.
Тут Н. запнулась, грустная улыбка посетила её губы.
- С тобой всё так просто. А вот какое она дерево, я не знаю.
Окно гостиной выходило во внутренний дворик, из которого узкая мощеная камнем дорожка сквозь старые кованые ворота вела прямо к парку, начинавшемуся тут же через дорогу. Я заметила, как во дворе со стороны парка показались две фигуры – женщины и мужчины, хорошо различимые при мягком припылённом свете фонарей. Она ступала медленно и легко, закутанная в голубую шаль, а он с тихой, как прозрачный ручей, усталостью глядел на свои неподвижные ноги. Изморозь под колесами инвалидной коляски недовольно хрустела. Не доносились звуки, но я чувствовала, как сантиметр за сантиметром на освещенном асфальте надламывался хрупкий декабрьский ледок. Они о чём-то беседовали. Несколько раз останавливались, и он протягивал ей свою руку, которую она легонько пожимала. Он, весело смеясь, не соглашаясь, мотал светловолосой головой, словно она не угадала правильный ответ, и целовал ей кончики пальцев сквозь перчатку. Мы с Н. молча наблюдали за парой, пока они не скрылись в дверях черного хода, оставив за собой следы двух маленьких ног и две тонкие изломанные полосы, казавшиеся вылитыми в стеклоплавильной печи из битого колкого стекла.
- Ты видела моих соседей, Ханну и Чарли Варн, они снимают небольшую квартирку на первом этаже. Невозможно не заметить их ярко-голубую дверь. Но вряд ли тебе интересно, ты не любишь истории со счастливым концом.
- Это история любви?
- Пожалуй, это не история о большой и вечной любви, длящейся до первой седины в волосах любимой, или пока у любимого не сгорела вилла на Лазурном берегу и не рухнули фондовые рынки. Это история о тех, кто умеет любить.
Н. помолчала, закусив губу. Я просила её продолжать. Нечасто предоставляется возможность стоять перед запертой дверью в твердой уверенности, что там спрятано сокровище. И вдруг появляется ключник с огромной связкой ключей на поясе и говорит тебе, что один из его сотен ключей отворяет эту любопытную дверцу.
- Помнишь, около трех лет назад, ещё работая в «Уик Ньюс», я писала статью о художнице, которая все средства, вырученные от продажи своих картин, жертвует в фонды помощи инвалидам. А сама не имеет собственного жилья, живет в крохотной съемной квартире, состоящей из двух комнат, одна из которых служит ей мастерской. На своих картинах она неизменно рисует небо и далекие южные моря, статья потому и называлась «Небо и море». «Я отражаю на холсте и бумаге воздух, воду, свет. Остальные образы ускользают из памяти, когда осознаешь ценность простых вещей для счастья человека», - говорила она в интервью.
Её муж Чарли – эмигрант-инвалид, прикован к коляске более восьми лет, в прошлом заядлый гонщик. Когда-то он приехал в А. в поисках молодого призрачного счастья. Тот, кто никогда не искал святой Грааль, пусть первым бросит в мечтателя камень. Он искал! Участвовал за деньги в уличных гонках на мотоциклах. Одна из гонок в порту закончилась для Чарли трагедией: реанимацией, комой, сломанным позвоночником, мучительным осознанием того, что ты, прикованный к кровати, навечно бессилен что-либо изменить в оставшемся тебе отрезке жизни. Мир раскололся, как после землетрясения, рассыпался в пух и прах. Но своё счастье Чарли всё-таки нашел. В девушке, которая соединяет на своих полотнах воздух, воду и свет, чтобы другие могли дышать морским бризом и черносливовой клейкостью весенних почек, отличать желтизну солнца от желтизны луны, слушать шум прибоя, провожая в дальнее плаванье корабли. Как странно, что порой трамплином к двери счастья и любви становится самый беспросветный момент во всей жизни. Ханна тогда восемь лет назад работала хирургом-реаниматологом в больнице, когда к ним поступил гонщик со сломанной спиной.
Она как-то сказала мне, что, благодаря Чарли, однажды научится изображать ветер. Кому ещё, как не гонщику, знать, как выглядит ветер, встречаясь с ним лицом к лицу. Тогда я не поверила ей.
- Одна из выставок Ханны Варн, - продолжала Н., - была организована фондами помощи людям с ограниченными возможностями. Меня пригласили как журналиста. Я долго стояла перед маленькой карандашной зарисовкой, поразившей меня своей безмятежной нежностью. Солнце, собранное из капель топленого молока, пробивалось сквозь небо цвета покрытых росой колокольчиков. Шелковый прибой, припудренный жемчужной пеной, пухлыми барашками подкатывал к теплому песку, разостланному драгоценной парчой, сотканной из чистых золотых нитей. Вдали порхали птицы, напоминающие изящных бабочек.
Рядом со мной остановилась белокурая девочка в праздничном пышном платьице и не по-детски сосредоточенно смотрела на то же рисунок, что и я.
- Тетя Ханна здесь меня нарисовала.
- Правда?
- Да, я крылатый ветер. Вы его слышите?
Я отрицательно покачала головой.
- Ничего, я тоже не всегда его слышу. Вы научитесь. Повторяйте за мной и говорите пш, пш, пш, - девочка принялась весело размахивать руками, точнее, двумя протезами вместо рук.
На меня подул чистый робкий ветерок. Порыв за порывом. Я стояла и плакала. Да, Чарли научил её рисовать ветер... Тогда я впервые поймала себя на мысли, что мечтаю поселиться под небом картин Ханны, ведь оно не хмурится. У её моря, ведь оно выплёскивает жизнь. Под её солнцем, которое не умеет жалить. Я бы также хотела спасти от гибели и полюбить всего одного человека, того, с кем по вечерам мы будем гулять в парке рядом с домом. Его спасением спасти и полюбить весь мир. Но отчего-то не могу, не могу, не могу. Наверное, я выстрогана плотником не из того дерева? – Н. безнадежно пристально вглядывалась в окно, свет на улице погас, залив двор чернилами ночи.
- Почему ты не можешь решить, на какое дерево она похожа? – спросила я.
- Иногда мне кажется, природа всё милосердие мировой силы отдаёт таким людям, как Ханна, так что на творения вроде деревьев уже не хватает материала. Даже на других людей потом мало что остается.
Несколько минут спустя она неуверенно выронила:
- Сомневаюсь, но, может быть, бальза...
На следующее утро я прочту в ботаническом справочнике, что бальза, или иначе пробковое дерево, является одновременно самым крепким и самым мягким из ныне произрастающих на земле деревьев. В этом заключается удивительный парадокс этого скромного южного дерева, сочетающего на первый взгляд не сочетаемые качества – силу и мягкость. В прошлые века плоты, сделанные из его сухой легкой древесины, не тонули в море в самую страшную непогоду. Из гневной морской пучины в ненастный шторм они выносили на берег чужие жизни нетронутыми рукою смерти. Стоя потом на причале, выжившие люди могли украдкой любоваться тем, как на горизонте невинными ласками волн успокоившееся море касается небес, зардевшихся смущенным румянцем заката.
Н. предложила мне ещё чашечку кофе и, кладя сахар, с лукавой улыбкой добавила:
- Наверное, я тебя разочаровала, ты хотела услышать другую историю любви?
А.Ш., 2011