На рассвете меня настиг сон, и этот рассвет был в этом сне. Снилась Махачкала — я приехала и узнаю и не узнаю ее. Новые маршруты, музеи, рынок у гор, хожу и смотрю — весь день, а под вечер все-таки попадаю в интернат, где училась когда-то. Слишком рано, еще идет выпускная линейка, издалека я вижу директрису, учителей — но не хочу показываться им на глаза... Второй раз я возвращаюсь уже ночью, здание открыто, и где-то ведь должен быть сторож, а я на звонких каблуках поднимаюсь на второй этаж, на женскую половину, и смотрю расписание, и беру с кровати чье-то зеркальце, и смотрюсь в него, и вижу эти серые подушки, и не могу понять, как могла быть счастлива в этом кошмаре.
Осторожные голоса в голубой ночи, и я иду дальше и встречаю Олега, он не один и опять грузит меня армейскими историями. Ах да, он служил в Грозном в те же годы.
Махачкала для меня сказочный город. Родник над остановкой, “комки”, где турецкое белье и балхарские кувшины; тополя в старых кварталах, белые башни новых, тротуары и спуски, новый переговорный пункт в центре и овчарка вечернего патруля на главной улице, и драмтеатр, как корабль на ветру... Я иногда не понимаю, как могла быть несчастна среди этого волшебства. Мы живем в раю — и не верим, проходим ад и не замечаем, и не дай божэ оглянуться!
Не дай божэ. Из лексикона одноклассника. Я даже знать не хочу, что с ним сталось. Я имею сейчас все права забыть. Даже имя. Как оно нравилось мне! Хорошо, что мне не нравится это — Олег. Олежка. Какое Олежка — серый волк! Злой, седой и тяжелый. Тем ценней мне его доброта.
Двенадцать дня, дневник.
“Зачем я послушалась Олега и прокатилась в город, в читальный зал? Журнал “Литучеба”, за этот год нету, хорошо, давайте за прошлый. Библиотекарь еще заполняет карточку, а я открыла первый том в поисках фамилий тех, с кем когда-то училась в Москве. Пожалуйста: Тешкина, “Радость моя”. Написано в девяносто пятом. Былинский. Лауреат. Сенчин. Лауреат. “Осложнение”, повесть девяносто шестого, три года назад. Тхоржевская, к стихам данные: живет в Екатеринбурге. Значит, тоже не стала учиться, вернулась в Свердловск. Но самое-самое ждало в последнем томе, я даже сперва не поняла. Некролог на Славецкого. Он принимал у меня вступительный экзамен по литературе. Я отлично знала первый вопрос и ничего по второму — современная литература.
Ректор: “Вы никогда не будете читать никого, кроме своих однокурсников”. Но я и их не могу читать. Жить в прокуренной общаге, чтобы получать премии. Так, блин, Нобелевской мало — за общагу на Людоедова 9/11! “Лоуренс сказал — мужчина пишет спермой. Чем пишет женщина?” — “Соплями”, — ответила мне однокурсница, и я поразилась. Этого я не знала.
Кем бы ты ни был — если пишешь — пишешь жизнью. Я даже не знала, что Славецкий писал. Я сразу вижу дымные бульвары и один-единственный день, когда шел снег, и все кругом просветлело, и я наконец поняла, что учусь в легенде. Один день за полгода. Я права была, что поступила, и права — что ушла.
В библиотеке книга о Сарапуле: “Судьба и счастье”. А для меня — помойка, где все гниет и разлагается, и все пьяны, чтоб не слышать этого, и ты говоришь мне, не обращай внимания.
Я каждый раз встречаюсь с новым человеком, я сама каждый день — иная. А ведь только в четверг будет неделя, как мы знакомы. До скольки я досижу сегодня, а потом побегу к нему? А если не выйду до вечера, а он не зайдет? Я все буду под впечатлением смерти, о которой не знала. Часов в семь я схожу напомню, чтоб забрали мебель, и куплю духи, чтобы не слышать этого запаха. Дешевых сигарет (но больше ли мне в кайф дорогие?), и вина, и отчаяния, а поверх этого все тех же прекрасных глаз, и улыбки, и шрама по брови, и... о боже, как мы сохраняем красоту в мире, где ничто, кроме нее, не ценно. Как любим и не сознаемся, как хотим и не прикасаемся, как живем и не верим — и я уеду в Туркмению, и забуду — и как не спешим и надеемся, что все еще будет, и эти дни неплохи, этот покой, словно ветер сквозь шторы, и не смотри на часы, и не проверяй, сколько осталось в стержне пасты, полежи еще, если лень вылезать из-под одеяла — куда торопиться?
Зачем читать — и видеть, как пишется — это слово, как жертвенный камень, а это — глагол-связка, и зачем читать, вычитывая не текст — а все, что за ним, чего никому знать нельзя? Что ты прибиваешь словами, как гвоздями к бумаге, что ловишь в сети, какую тьму отрываешь от себя и смазываешь на лист? Я хочу не этого, а покоя и силы, солнца сквозь текст и души сквозь синеву неба, как у Олега. Я хочу всего, что мне не положено.
Четыре часа дня. Я даже не перевернулась на живот, и подушку под грудь, и пишу, и детские голоса во дворе, а как я вчера гадала, чего эти старухи на крылечке галдят, глянь, а скамейку занял Олег с мужиками, я не стала выскакивать к ним. Скоро я напишу роман об этой скамейке. Сколько я приезжала в сумерках, входила во двор — моя бабка сидит на ней, и кот рядом — зеленоватый с черными пятнами. Куда, кстати, он пропал? Разве можно писать по странице за час? О чем? О ком? Чего была лишена столько лет? Да я уж и не помню.
Олег живет на поселке с восьмидесятого, я впервые приехала в восемьдесят третьем, и все мне кажется, я его видела еще три года назад. Но не стоит полчаса сидеть над тетрадью, чтобы написать еще одну строчку. Без пяти пять, браво”.
Минут через десять выглянула — Олег сидел на скамейке. “Привет”, — он помахал лапкой, я захлопнула окно и вышла. Как хорошо — не надо идти к нему домой, думать, что подумает. Он обаятелен и трезв.
— Садись, я тут одного караулю, с работы должен пройти.
— Тебя уже у меня искали.
— Да знаю. Я мамику сказал — я у Риты буду, а сам поздно пришел, у тебя в окнах уже света не было.
Я жалуюсь на настигшее меня в читальном зале потрясение. Разговор о стихах.
— Я однажды тоже стихотворение написал. В четвертом классе. Детская любовь, знаешь... Сердцу хочется высказаться. Сейчас я только первую строчку помню. “Когда ты входишь в класс…” Ну, и так далее.
— А что, начало реально.
Четвертый класс, одиннадцать лет. У меня все началось в том же возрасте и не кончилось до сих пор, но об этом я лучше умолчу.
— Мне все кажется, что я тебя уже видел где-то раньше.
Мне тоже, но потому, что ты чем-то походишь на ту — детскую — любовь. То есть ничем не походишь, совсем другой и хорош мне именно этим. Сам по себе. И опять я говорю не об этом, а перечисляю даты приездов в Сарапул.
— Нет, не то. Я не мог тебя тогда видеть... У тебя парень в Туркмении был? — еще одна попытка вызвать на разговор.
— В Красноводске-то? Нет. Кто был со школы — разъехались по всей стране. Русских там стоящих не осталось, а на туркмен как на мужчин я не смотрю. Я националистка.
— Я уж понял.
Проходит какой-то парень, здоровается с Олегом: “Я вчера на работу шел, вы сидели, сегодня снова…”
— А мы еще и не уходили, — возражает он.
— Без пятнадцати шесть. Так. Либо мы его проглядели, либо что. Пойдем, к нему домой сходим.
Мы идем через дворы, я не могу сориентироваться — куда, а он не объясняет.
— Давай, я лучше в тебя вцеплюсь.
Но это ничего не дало, еще тяжелей приноравливаться к его шагу, и я выпустила жесткий рукав куртки. Олег смилостивился: “Я говорить буду, где сворачивать надо”. Прибыли в нужный двор.
— Подождешь на лавочке?
Конечно. Но спустился он быстро: “Мать говорит, дома нет. Посидим еще тут. Я в этом доме жил раньше. Вон тот подъезд. Вечно у меня с бабками напряги. Я говорю: “Я уже вышел из того возраста, по подъездам семечки щелкать”. — “Нет, на твоей площадке намусорено…”
И тут, как по заказу, из подъезда выкатилась какая-то таранда с картонкой, постелила рядом со мной и шлепнулась на нее. Молчит и пялится. Олег стоит передо мной, чуть отвернувшись, и звереет. Я мило улыбаюсь:
— Не стоит.
Он высматривает кого-то, а я любуюсь им; чистота и прохлада за моими плечами — август.
— Что ты все на меня смотришь?
— Должна же я на что-то смотреть.
Но это все слова, а что за ними?
Олег потерял надежду увидеть, кого ждал, мы вернулись — в пять раз быстрее, чем шли туда, и заняли скамейку в полной уверенности, что она принадлежит только нам. Я сижу ни далеко, ни вплотную и не фиксирую внимания на том, что Олег вытянул руку у меня за спиной. Он рассказывает про старый двор, я сплетничаю о соседях, о Насте.
— Ты мог нас здесь видеть.
— Нет, не видел.
Я обернулась случайно. Спокойная его ладонь на старом дереве скамьи. А мне — так внезапно и страшно.
— Коля! Ты ко мне?
Какой-то дядька в очках шел в его подъезд.
— А, вот ты где, — подошел, поздоровался, дал мне зеленое яблоко, — вытри. — И Олегу: — Ты дрова рубить умеешь? Две машины надо переколоть.
— Дрова, так дрова, — улыбается Олег. — Колуны есть?
— Найдутся у бабок. Так я зайду за тобой — когда привезут? Ты же дома?
— Ну, не я, так мамик будет. А как ты — все там же?
— Не, уволился.
— А что так? Хорошее ведь место было.
— Да ну, я им и шофер, и грузчик, и бухгалтер, все в одном лице. Сейчас на инвалидность прохожу. В больнице уже полежал. На обследовании.
Я сейчас замурлычу — так мне славно с Олегом, и колени — в синем и черном — будто соприкоснулись, а еще расстояние. Но вот это — на мои уши: “Пришли в палату бабы — можно к вам? А мы видик смотрели. Поставили им мультики. А они просят: “Вы ту поставьте, что сами смотрели. Ну... эротику”. Ладно. Сидят, смотрят. Посмотрели, сказали: “Тьфу, какая гадость”. А смотрели. Человек пятнадцать в палату набилось”. Очкарик рассказал еще, как по случаю сгрузил за полтора часа сотню мешков с мукой, повторил уговор насчет дров и откланялся.
— Лучше что-то, чем ничего, правда? — подытожил Олег.
На другой день, у него на кухне. Я обосновалась в кресле, он сидит у окна, курит.
— Был сегодня в центре. Заходил на рынок к своей бывшей. Она там шмотками торгует.
— Тяжелая работа. В жару, в мороз — потаскай-ка.
— Ага. Я даже не знаю, как сейчас товар — расходится, нет? Я от нее уходил когда — она как раз только начинала этим заниматься. Я отказался — не мое, весь день стоять.
Дрова колоть проще.
— Вообще-то я на толкучке ничего не покупаю.
— Да, конечно, цены там... Я походил, поспрашивал, глаза-то у меня открылись.
— Да нет, не поэтому. Противно. Эти джинсы я в магазине брала, например. Маечку — тоже.
А теперь на толкучке вообще ноги моей не будет.
— Она свадьбу дочке делает, меня приглашала, я отказался — зачем? Расстались, так расстались.
Он сидит, поджав ноги; гибкое тело, безупречная линия бедер — а то, что он говорит, убивает во мне все. Кто б подумал, что можно ревновать к прошлому!
— Подожди. Так она что, тебя старше?
— Надежда-то? На девять лет.
— Тяжелый у тебя анамнез.
Олег смущается.
— Давай не будем на эту тему.
— Да нет, я просто. Констатирую факт.
Он соскальзывает со стула:
— Пошли лучше телик посмотрим.
Но и там скука смертная. Олег глядит поверх экрана:
— Ночью лежишь, в голове думки разные — а что завтра, да послезавтра как. А ужастики посмотришь — и жизнь вроде ниче даже.
— Их затем и снимают.
— Я помню первый фильм ужасов — “Легенда о динозаврах”.
— Так я его тоже помню! Мы с сестрой ходили. Это где-то восемьдесят второй, да?
— Наверное. Наши ведь долго японские фильмы не закупали, у них все мироощущение такое трагическое. Ей ведь все это снится, помнишь?
— Да я там от силы одну сцену помню, мне лет пять тогда было.
У нас будто общее детство, и все же — чего ему стоит подстраиваться под мой возраст, сколько отчаяния за каждой его улыбкой?
Он стал сниться мне каждую ночь.
Выхожу из подъезда — на скамейке Вова. О, блин, сейчас опять пристанет. Я свернула к Олегу. Открыла его мать: “Спит, только в пять уснул”. Я, внаглую: “Можно, я посижу с вами, очень уж скучно”.
Сидим на кухне, она рассказывает про целину. Через час я все-таки пошла в комнату: “Олег, ты долго спать будешь?” Я коснулась его руки — какая смелость! Не раскрывая глаз, он похлопал по подушке рукой.
— Чего? — не поняла я. А он просто искал мою руку.
— Через десять минут.
Он встал.
— Пятнадцать рублей есть?
— Опять за рыбу деньги? — смеюсь я. — Нету.
— Олежка, как тебе не стыдно!
— Молчи, мам. Рита, ты посиди пятнадцать минут, я тут схожу.
— Я пойду лучше.
— Сиди, — приказывает он и убегает. Я просидела полтора часа, пока шла “Де Монсоро”, и ушла в экстазе. Крас-савчик! Так меня кинуть!