У Олега. Теплый пирог, мамочки, как солоно! Опять подоконник, я весь день с них не слажу. Олег сидит у моих ног, курит, что-то говорит, повторяет:
— Ты будешь моей женой.
— Какой по счету?
— Первой.
— Тамара Александровна, он каждой девке так говорит?
— У меня почти год никого не было, ты — первая. Пойдем лучше в комнату, что там по телеку?..
Подоконник.
— Ты садись в кресло, не видно ведь.
— Я лучше на тебя смотреть буду.
Он закрывает лицо.
— Подумаешь! — я отвернулась к окну.
— Хочешь, я тебе свои фотографии покажу?
Он достал из серванта кипу снимков, вернулся на диван, я — рядом. Его пальцы скользят по пропыленной бумаге, — между нами прошлое, я не вглядываюсь в сюжеты — зачем, если ты — передо мной.
— …Это я, а это моя сестра; моя свадьба; племяшка, их у меня две, это младшая. Отец, мать — какие красивые были, что осталось? Отец умер пять лет назад. Снова я, моя первая жена…
— Так сколько их у тебя,
— Одна. Со второй я так, четыре года прожил. Та, что сегодня машину купила, ее подруга, обязательно донесет, что я с тобой был. Ну и пусть. Это мы с женой на Новый год, она на восьмом месяце — я в армию пошел, через месяц сын родился. Я приезжаю — мне не рады. Через год отпуск — опять не рады.
— Не рады?
— Ну да. Я — это друзья, попойки, без меня спокойнее. Я с отцом; мои друзья, это я, пьяный в стельку. Пришел и еще в магнитофон тычу. Сын, ему тут три года. Сейчас одиннадцать. Седьмой класс, с корешами. У меня погоняло было — Кис.
— Киса? А что, подходит.
— Kiss, — уточняет он.
— А это кто?
— Так, одна знакомая. А это племяшка.
— Та, которая старшая?
— А с тобой приятно разговаривать, ты сразу все схватываешь… Это я с усами; свадьба моей сестры; мать с подругами, молодая, найдешь? Нет, не эта. Верно, она. Это снова свадьба, вот он я, предпоследний ряд, а это — видишь? — та, которую я убил.
— В смысле?
— В прямом. Мы в Ижевск ездили, зимой, а я все на летней резине, говорил же начальству. А навстречу шестьдесят шестой. Занесло, я ничего не успел, сразу вмяло. Она — все, мгновенно, а я в шоке, ее по щекам бью — ты жива? Мужики были, подъехали — жива, жива — а сами меня вытаскивают. Потом суд был, три года условно.
— Так что ты на себя говоришь — убил? Ее никто не заставлял на переднее сиденье лезть. Она ведь с тобой сидела, сзади свободно было?
— Да.
— Ну вот. Самой думать надо было, ты тут при чем? Зачем ты на себя такой груз берешь? Забудь.
— Легко сказать, — усмехается он моей вопиющей наивности. — У нее еще дочь, моей племянницы подруга. Прихожу к сестре, а эта девочка там. Представляешь, каково мне?
— Тем более надо было соображать — за себя и за дочь.
— У меня на переносице шрамы, видишь? Стекло-то все в лицо, кровь хлещет. Уложили меня на заднее сиденье, куда, думаю, повезут — в Ижевск или в Сарапул. Мы как раз посередине гробанулись. Повезли в Сарапул. Гололед, в тот день на трассе еще пять трупов было. А в больнице уже на носилки положили, простыней лицо закрыли, чтоб людей не пугать, вкатывают в лифт, и тут один: “Че, жмурик?” А я голову поднял: “Сам ты жмурик!”
— Прекрати, я слушать не могу. Как ты рассказываешь?!
— Ну, сейчас-то спокойно. Самое хреновое было, когда за мной друзья пришли, одежду принесли. “Собирайся, тебе на похоронах надо быть”. Я часа полтора перед гробом просидел.
Я заткнула уши.
— Все, молчу.
Как жестоко, не друзья — садисты, и я — зачем нужно знать, почему он седой?
— Хочешь — пойдем к тебе.
— А у меня нет ничего — к чаю.
— Я отсюда пирог возьму. Заварка есть? А то тоже захватим.
— Заварка-то есть…
Тут я вспомнила про какую-то отраву, которую матушка привезла из Средней Азии, название не знаю, но этот корень там пьют вместо чая. Действие — легкое и долгое, тонизирующее, только глаза плывут и давит на сердце, если много. Я бы даже сказала — напоминает анашу.
Все это я сообщила Олегу, он заинтересовался, но что это такое — тоже без понятия. Идем ко мне; я заварила четвертинку, остальное исчезло у него в кармане. Мы сидим перед ничем не занавешенным окном, он рассказывает про армию, про наркоманов.
— Вы все со службы, как из высшего света, возвращаетесь и давай по ушам ездить, какие вы там…
— Нет, почему же… Там и очень плохо было, — говорит он, и глаза блестят. — Говоришь, как крепкий чай? А меня, наоборот, что-то разморило, жарко.
Он снимает рубашку.
— Можно? Ты меня таким уже видела.
С детства не понимаю, почему парням можно ходить полуголым, а девушкам — нет.
Под окнами голос: “Олежка!”
Мы переглянулись, он встал, подошел к окну:
— Ну, чего?
— Ты что, сюда уже переехал?
Я сижу спиной и не оборачиваюсь.
— Это Андрей, — говорит Олег. — А что, нас с улицы хорошо видно?
— Да нет, совсем не видать. Я тебя под твоим окном кричал, а ты вон откуда выглядываешь. Дай воды попить.
Олег берет свою пиалу, набирает под краном.
— А тебя, малая, как звать?
— А что, забыл уже? — я, резко, вспомнив, как он лез ко мне.
— Ах, ты уже знакомиться начал? — гневный женский голос из-под деревьев.
— Лена, ну что ты сразу, — Олег.
— Лена! — Андрей.
— Ну вот, — Олег отходит от окна, — это его жена. Опять поссорятся. Она его к каждому столбу ревнует. Не понимаю, зачем женщина ревнует, чего она хочет этим добиться.
— Я хороша тоже, ляпнула. Не видела, что он не один.
— Да, ты, конечно, тоже, — согласился Олег. — Сколько у меня друзей, ни один с женой по-нормальному не живет… Ладно, не бери в голову, помирятся. А я — ничего, высунулся-то?
— Тю! Мое лично дело, что хочу, то и ворочу.
— А то — что тут сидеть, давай снова ко мне, меня что-то в сон клонит. Я полежу пока, может, пройдет, ты посидишь. А то как вообще оставайся у меня, я на кухне лягу, а ты с мамиком. Одной-то не больно… Как тебя только мать кинула, не знаю.
Ласковый свет бра, разговоры. В два часа заставляю себя уйти. Олег повторяет: “Спи здесь, я приставать не буду”.
Соблазнительно, конечно, на мягкой полуторке после разбитого дивана. Но кто даст гарантию, что я к нему не пристану?
— Нет, спасибо, я пойду.
Он провожает меня до дверей моего подъезда, улыбается на прощанье, и, когда я засыпаю в заброшенной, пустой квартире, меня держит спокойное тепло и уют его дома. Олег.