-Она умрет?- спросила меня медсестра Верочка.
-Умрет, - ответил я с нескрываемой злостью. И куда сует свой длинный нос? Ей-то что? Она видела больную всего мельком. Капельницу ей ставит Татьяна Сергеевна, старшая медсестра. Так я распорядился. Шансов никаких. Все слишком запушено…
Меня все сегодня раздражало. Верочка со своим круглым глупым лицом, вся раскрашенная голубым и розовым. Заторможенная Татьяна Сергеевна со старыми пятнистыми руками. Белый потолок, стены , шприцы, скальпели-все железяки, гремевшие в железных коробках. И больше всего я ненавидел эту умирающую девушку в своем отделении…
С первой минуты она вызвала у меня странные, противоречивые чувства - желание ударить это наивное детское личико и одновременно прижать к себе. Я - хирург онколог и никогда подобные чувства не посещали меня за восемь лет работы в клинике. Я видел много смертей и диагноз: рак матки у 26-летней девушки меня не удивил. Сейчас много умирает молодых. Мы все когда-нибудь умрем.
Операция была бесполезной, равно, как и химиотерапия. Но я не выписал ее домой. Я зачем-то оставил ее у себя в отделении. Мне хотелось, чтобы она жила - это было нелепой мыслью - но мне упорно казалось, что именно здесь, рядом со мной, у нее есть шанс на спасение. Я не верю в мистику и чудеса исцеления. Они встречаются так редко, что мы, врачи, склоны приписывать их лишь к ошибке в постановке диагноза. Но впервые внутренний голос шепнул , прошелестел мне , как ветер листвой деревьев - ты, ты, спасешь, пасешь, сешь…ее, ее,е-о-о…
Я знаю, что подсознание играет с нами злые шутки. Мы сами подчас не понимаем мотивы наших поступков. Я готов был предположить все, что угодно - моя пациентка была красива. Это была имена «моя красота»- чистейшей воды наивность и беспомощность всего ее существа. Такое невозможно сыграть, и встречается оно довольно редко. Я только раз в жизни видел девушку, удивительно похожую на нее…
Мы с приятелем зашли в ресторан выпить по бокалу вина. У меня была долгая операция, голова была тяжелая, и почему-то водка с некоторых пор стала вызывать отвращение. Как же мы были приятно удивлены, - хозяин ресторана приготовил в этот день сюрприз-выступление стриптизерши. И сонный до этого зал, с пьющими одинокими женщинами , кучками невесело жующих мужиков- странным образом оживился. Стриптиз тогда был в диковинку. Оглушительная музыка рухнула на нас внезапно, это были рваные резкие звуки, наполовину напоминающие барабанную дробь. На середину небольшой сцены впорхнула маленькая изящная девушка в крошечных белых трусиках. Грудь прикрывали два легких кружка, будто из пуха, между собой они были скреплены серебристой цепочкой. Изящней и стройней тела я никогда не видел. Несмотря на юный возраст, танцевала она вполне профессионально, весь зал замер и сидел, затаив дыхание. Весь ее сценический инструмент составлял обычный стул - и что только она с ним не выделывала! Стройные белые ножки взлетали ввысь, боже- как же она была прелестна- я не отводил взгляда от безупречной линии спины, бедер… Когда слетел последний лебяжий клочок-все ахнули! Сколько же усилий должны были приложить на небесах ангелы, чтобы сотворить такое совершенство! И казалось - что за диво?- такие маленькие формы, но такие законченные в своей мягкой округлости, идеальной пропорциональности, детской прелести и порочной наивности! Мое сердце жаждало и одновременно боялось, чтобы она оступилась, как-то неуловимо проявила свою вероятную греховность – грубым ли движением, выражением лица…Но это было почти что чудо - сидя на стуле ,высоко подняв ножки, она прямо перед моими глазами резко и изящно распахивала их в стороны, будто крылья бабочки- раз, два, три…Сердце мое гулко билось, лоб покрылся испариной- как прекрасен был этот нежно-кремовый стыдный бутон с легким пушком, взмах ее длинных ресниц, маленький полуоткрытый рот, будто говорящий:» да, я знаю, что прелестна, но что с того, что же мне делать?- мне нужно танцевать и я танцую перед вами голой»...
Она выворачивалась жемчужной змейкой, проскальзывая сквозь отверстие в спинке стула, каждый миг мне были открыты все части ее хрупкого тельца, были отчетливо видны даже две крошечные родинки на прекрасно вылепленных ягодицах- сколько же чувств вызывала эта юная прелестница-страсть, восхищение, желание защитить, подавить , закрыть от всех, забрать себе…И не было конца этому волшебному видению, и тысячи бесстыдных движений не могли насытить мои глаза! Она была как образ другого мира, или далекого детства, где среди благоухающих роз летали эльфы в прозрачных и розовых платьицах…
Я смотрел в окно, как она уезжала. Она уже казалась высокой и почти взрослой - в белой песцовой шубе, с двумя охранниками. Последней в дорогой машине мелькнула ее точеная ножка, плотно обтянутая блестящей черной кожей…
Осматривая Олю ,мою пациентку, прощупывая все косточки и впадины ее хрупкого тела, я подивился схожести с давно забытым образом стриптизерши - даже по возрасту это могла быть она. Забывшись, где я нахожусь и кем являюсь, я заставил ее перевернуться на живот, под видом осмотра я жадно скользил рукой по шелковистому бархату прекрасной по цвету кожи, стараясь разглядеть родинки…Оле было , вероятно, неловко и стыдно, но она молча терпела…
И что она мне? Жить ей осталось от силы три месяца. Я сидел ночью в ординаторской и сон не шел ко мне. Как я мог ей помочь-это было безумием… «Ты знаешь»-шептал мне вкрадчивый голос,-«иди к ней, иди».Может, я действительно, могу что-то сделать для нее? Но что? Я читал много книг об этой болезни, и где-то мелькало, что это - невыраженная агрессия, невыплеснутый гнев - но я в это не верил .Я был обычным хирургом, отсекающим из организма ненужную плоть.
Я повел себя довольно странно для спокойного и даже флегматичного человека, которым я до этого случая являлся - не выписывал Олю, не говорил ей диагноз, не вызывал родных. Я отправил домой из ее палаты двух женщин, которых вполне можно было подержать в больнице неделю-другую . Я стал вспыльчив , раздражителен, плохо спал. Несколько раз я несправедливо отчитал больных, - я терял душевный покой и равновесие. Я кричал на Верочку из-за какой-то мелочи и голос мой срывался до неприятного, отвратительного мне самому визга, через минуту я уже раскаивался о содеянном, но отныне ничто не могло меня спасти - я на глазах превращался в ослепшего от бешенства , разъяренного быка. При одном воспоминании о гибком и точеном теле- у меня зудели и чесались, будто покрываясь жесткой шерстью ладони, набухали от яростного прилива крови вены, страшным кровавым светом загорались глаза - будто в них плеснули алым огнем. Я мерещился себе отсеченным и кровоточащим клубком нервов, дергающимся в конвульсиях и оставляющим кровавый след - я сам себя боялся. И страшился , что в один из таких приступов кто-то попадется мне под руку -я представлял свои заросшие рыжей щетиной руки с черными когтями- на длинном и белом горле..
Обострились и разом обрушились все чувства - во время операции я стал задыхаться от теплого и соленого запаха крови, которая сочилась повсюду: из-под зловеще сверкающего скальпеля , ею была забрызгана белоснежная маска моего ассистента, марля в тазике, резиновые перчатки- ею истекало мое сердце…
Все , что было во мне святого- моя любовь к сестре, матери, мое детство, наполненные серебряным светом и нежностью, золотыми сказками и мечтой -невозвратно растаяло, как пара снежинок, влетевших в раскаленную магму…
И если эта страсть так долго оставалась в ядре моего существа- то что же заставило ее вырваться на свободу?
Совершая ежедневный осмотр, я волей неволей прикасался к ней, мои горящие пальца задевали ее бледные соски - когда я прослушивал биение ее сердца, и были выпущены на вольную волю, когда я ощупывал ее живот, низ живота, где притаилась пожирающая ее жизнь опухоль. Разум мой совершенно мутился, когда почти с высокомерным и холодным выражением лица , я поддевал воспаленными пальцами тугую резинку ее белых трусиков, касаясь мягких и густых волос темного мыска. Бедра ее сжимались и трепетали от моего волевого и дерзкого вторжения, она закрывала тонкими руками свою обнаженную грудь…
Я проходил мимо ее палаты в два часа ночи, убедив свой разум, что мне необходимо размять свои мышцы. Дверь была полуоткрыта, непреодолимая сила влекла меня туда. Оля не спала, или была в полудреме, при виде меня она встрепенулась, как птица.
-Не спится?- спросил я хриплым срывающимся на шепот голосом. Она кивнула скорее испуганно, чем утвердительно.
-Сейчас поставлю капельницу, и ты сразу заснешь,- сердце мое бухало в ночи как колокол какой-то страшной нечеловеческой церкви. Она безответно вздохнула, медленно натягивая одеяло почти до самых губ…
Ледяными пальцами я ловил ускользающую голубую жилку -и не помнил, как и куда отослал дежурную медсестру. Вероятно, я крался бесшумно, как зверь с этой неуклюжей железной палкой, банкой снотворного…
Я жадно следил, как в сумрачные дали уходила ее душа, и опасался - надежен ли мой капкан. Стихало ее дыхание, слегка приоткрылись нежные губы- она еле слышно вздохнула… Весь дрожа от нетерпения, не вытирая со лба градом катившегося пота, дьявольским усилием воли сдерживая себя, я сдернул с нее простыню…
Презренным влажным червем я проскользнул в свою нору, страха во мне не было. Небеса предо мной навсегда захлопнулись, последняя надежда моя дымилась черными углями - страсть моя вовсе не уменьшилась, я был весь в ее печи огненной. Я больше не искал спасения, разве не был я львом, алчущим добычи своей? И только одно заботило мой одичалый разум - как бы скорее припасть к грудям ее…
Я стал хитрым и осторожным. Вся моя жизнь сузилась до сумрака сонного коридора, где неслышно пробиралась одинокая фигура, которую я видел со всех сторон. Плоть моя будто иссохла, превратившись в тугую струю ненасытного пламени, язык прилипал к гортани моей , она была моя, моя, моя…
Я поработил ее, я приручил ее покоряться моей необузданной страсти, закусив запекшие губы, она содрогалась подо мной, как птица с перебитыми крыльями. Ее широко раскрытые глаза сверкали ужасом, казалось - они без конца извергали черные искры одного ужаса, затопляющего всю комнату… Дыхания ее не было слышно, она была порой, как мертвая. Пораженный страхом, я иногда видел ее залитое слезами лицо, искаженное смертною мукой. Но сострадание не успевало достичь моего сердца, едва я бросал взгляд на ее укромное гнездо влажных волос, покорные колени, длинную голубиную шею - я сходил с ума… Все во мне содрогалось в диких конвульсиях от пронзительной телесной радости! Я не мог оторваться от нее до самого рассвета, пока первые лучи солнца не просили за нее освобождения. И, как отверженный пес, я лакал ледяную воду, которая не гасила моего гнусного вожделения…
Один раз я вернулся от нее босым ,и впервые ужаснулся за свою судьбу. Но и в этом ужасе своем я боялся не потери своего места, не своего безумия, меня страшило отлучение от нее. Я снова усилил бдительность. Но вот что я стал замечать- чем больше был я осторожным снаружи , в жизни вне Оли,- тем более разнузданней я становился с ней, в том маленьком пространстве, господином которого я являлся. Я входил к ней ,закрывал дверь,- и в ту же секунду дрожащими от нетерпения руками обнажал свои чресла. Ее била дрожь, она сжималась в комок и забивалась в угол койки, сердце во мне трепетало до небес, когда я срывал с нее одеяло .Я бил себя по груди громадными лапами, покрытыми шерстью, и в победном рыке поднимал их ввысь…Я все больше жаждал довести ее до полного унижения и ужаса, почему я так хотел?- я не знал, но мучительное чувство не покидало меня. Я хотел вызвать в ней бунт, проявление ярости, чтобы она ударила меня, вцепилась в мое лицо своими когтями!
Нет, вовсе нет, моя страсть не уменьшалась от ее природного желания угодить, излишней покорности и чрезмерного, какого-то священного страха передо мной - напротив, наряду с ее ослепительной и редкой красотой, это были те самые дрова, которые питали мою непреодолимую страсть и потребность в ней. Продавленная моей волей , моим крепким мужским орудием, истекая голубыми слезами- она почти инстинктивно угадывала мои бесноватые желания и жертвенно помогала им осуществляться…
И мне , как жадному ребенку, объев все спелые вишни с дерева, но углядев две-три на самой макушке, непременно надо было сорвать их, даже ценой содранных в кровь рук. И я заставлял ее, утопающую в слезах, умоляющую меня на коленях - совершать для меня эти стыдные грехопадения, претворять в жизнь все до одной - мои невообразимо порочные фантазии, невзирая на ее рыданья, на ее полное отчаяние…
И я хотел , чтобы она меня ударила -ради нее самой.
Сжимая ее в объятиях, ломая ее душу и хрупкие косточки ,сосредоточив всю силу в своем шепоте, глядя в ее запрокинутое измученное лицо, я вновь и вновь терзал ее вопросом:
-Кого ты ненавидишь во мне? Кого?
Самому себе я задавал другие вопросы, на которые также , как и от нее, не мог получить ответа.
Когда же придут люди и скрутят мне руки за спиной , наденут наручники? И что именно ожидает меня после оглашения приговора- тюрьма или психиатрическая лечебница?
Но, несмотря на мое безумие, внутренний наблюдатель, контролирующий каждый мой шаг, хоть и расплавившись до прозрачности, но все еще оставался. Иначе откуда до меня доходили эти сведения, что я купил себе две пары очков: одни - темные, от солнца, другие, прозрачные, якобы от близорукости? Я приобрел одежду, которую не одел бы раньше ни при каких обстоятельствах - кепку с длинным козырьком, куртку с удобным капюшоном… Я, такой непривычный к теплу, стал себя заботливо и плотно укутывать в различные мохнатые шарфы, где-то достал пальто с меховым воротником. И, странное дело, моя рука не дрожала при сложных операциях, она стала крепка, как железо. И я был уверен, что все давно прознали, и вокруг меня зреет и сгущается замысел- когда надежней схватить меня и обезвредить.
Я замечал, что страшился задавать ей вопросы о близких, о том,- почему ее никто не навещает. Мне казалось, что эти вопросы выбьют дверь в ее неведомую жизнь, и оттуда хлынут чужие и враждебные люди, которые заберут ее у меня.
Этот день мне хотелось бы вырвать из памяти , вырезать, как гниющий лоскут кожи. И вопреки смерти- до конца своих дней я буду плакать и ликовать о нем!
Страшный крик ее и вопль прокатился по пустым коридорам, и во всем здании засохли цветы. Я подверг ее хлипенькую гордость чрезмерным испытаниям, чего только я не заставлял ее сделать в неистовстве своем! И находила ли моя душа удовольствие в удовлетворении трепещущего тела? Когда же плоть моя насытится и успокоится? Почернеют и покроются пеплом строки, если перо мое возьмется это описывать! Я почти убил ее, полная смерти, она увядшим цветком лежала у ног моих. Она была вся укутана будто похоронным дымом и сверкала могильными огнями, мои ноздри чуяли сладковато-трупный запах ее печали. Безо всякой надежды, голосом, лишенным силы, я тихо спросил ее:
-Кого ты ненавидишь во мне? Скажи! Ведь ты скоро умрешь!
И она стала подниматься растерзанной лилией, все ближе и ближе, будто с трудом прорываясь сквозь плотный воздух - это было равносильно лишь чуду- я не помог ей ни одним движением. И вот она стоит напротив меня, будто восставшая из гроба, щеки ее горят румянцем, глаза сверкают ненавистью. Никогда еще не была она так дивно хороша - в этом зареве гнева! Глаза ее блистали и мерцали зеленовато-синими искрами, как прозрачный изумруд в оправе из черных ресниц! Волосы разметались по плечам темными волнами … Незнакомо усмехнувшись, она наотмашь звучно ударила меня по лицу- и какая сила была в этом порыве! Губы мои загорелись, рот наполнился кровью, но не успел я перевести дух- она хищно налетела на меня и хлестала крыльями, как коршун- рвала меня когтями, раздирала, вцеплялась и грызла зубами. Я сопротивлялся ровно столько , чтобы не причинить ей вреда и дивился невесть откуда взявшейся силе. И нескоро прошло времени, пока она иссякла, я схватил ее на руки, и, наверное, как мать, носил и утешал ее. И верите ли, она сама принудила меня вновь овладеть ею- или это мне только казалось ? В непроходимых дебрях ее желания мне явственно послышался сладостный стон- или это мне только казалось? Молодой зеленью расцветало ее женское тело, дурманящим ароматом заволокло всю комнату- или мне только казалось?
Никогда в жизни я так не рыдал, оставшись наедине с собой, ни до, ни после этого. И был даже не в силах разобраться в этих слезах - да разве в этом было дело? Что-то происходило со мной, переворачивая вверх дном всю мою жизнь, опрокидывая навзничь все мои жизненные ценности…Я избавлялся от ненависти к своему отцу, которая много лет жгла мое сердце, от кошмарных видений, когда в раннем детстве ,воспитывая во мне мужественность, он неожиданно выбивал из-под меня табуретку…
Через какое-то время я включился в жизнь, лишь услышав ее фамилию. Я поднял голову и оглянулся по сторонам - шел консилиум врачей, и все поражались ее снимкам, опухоль явно уменьшилась, рассосались метастазы. Никто ничего не понимал, я и сам был, словно громом поражен. Бедный рассудок возвращался ко мне, и только теперь я понимал, как терзала мое сердце близость потери.
Но я напрасно обольщался надеждою. Я не смог ее спасти. Она уже выздоравливала. Она должна была жить! Молодое тело неистово билось за жизнь, выдавливая из себя смертоносные щупальца. Каждый день возвещал радость спасения, шаг за шагом моя Оля поднималась, как росток из сухой земли ! Каждый день отныне сверкал драгоценным жемчугом, а уходящее солнце гасило погребальную сырость моего отчаяния. Солнце целыми пригоршнями сыпало в комнату лиловые лучи, и куда они попадали- появлялись кисти сирени, сотни и тысячи, влажные и душистые от дождя ветви, опьяняющие жизненной силой…
Но почки не справились с отравлением организма. Она умерла у меня на руках…
Как много бы я отдал за то , чтоб узнать, что она чувствовала? С какими мыслями покидала этот мир? И делал ли я это ради нее? Или это только иллюзия? Все люди думают исключительно о себе. Почему я так поступал? И если существует тот мир, и я попаду в него, то первое что сделаю-спрошу ее. Но о чем?
Страсть губит всех одинаково - виновного и непорочного. Я очутился в ее когтях - и какая теперь разница- почему это произошло? Мне необходимо было вырваться- но как? А может, не важно- как…Главное- надо было вырваться…
Даже во сне мучила и терзала меня эта страсть -она жгла все внутренности мои. К ней -мерцающей в темноте голыми ногами ,с мягкими завитками черных волос- было устремлено все желание мое…И какой непреодолимой силой обладала ее слабость!
И если б я упал на колени и обратился ко всем святым, что есть на Земле - разве в силах они были помочь мне?
Да разве она была не тень, не траурная оболочка из холодного мрамора, которую я заполнял своим жаром, своими рубиновыми углями страсти?
Разве я не покрывал поцелуями ее ледяные ступни, разве не качал на руках после необузданного терзания ее подвластного тела? Разве не угадывал я нерастраченную нежность в непроизвольном движении ее рук, которая воскрешала во мне способность любить? И разве лживы мои слова, которые рвутся от великой горести моей и восстают на меня самого?