Я пытался увидеть хоть что-нибудь через залитое водой лобовое стекло, по которому бешено дергались дворники. Шторм. Снова дождь и скользкие дороги горного серпантина. За последние две недели дождь идет уже третий раз, ветром забрасывая в открытые окна смешанный с океанской водой солёный песок. Сегодня именно третий раз. Дождь и штормовой океан. То, что привычно происходит здесь всего лишь один-два раза в году. Это шторма в мою честь.
Уже в темноте подъехав к дому, я поставил машину, зашел в комнату, разделся, открыл балкон и вышел в теплый сырой воздух, пытаясь поймать лицом редкие, крупные капли почти закончившегося дождя. Но распахнутое дурным цветом небо уже не роняло влагу, а собирало и разбрасывало её, шипя на всё побережье теплым, но агрессивным ветром из своего расколовшегося чрева. Однако я хотел большего. Мне вдруг захотелось неизмеримо больше черной воды на обнаженном теле, больше сырого ветра в волосах, и совершенно не думать о том, зачем мне это надо.
Надев шорты, я вытащил из карманов денежную мелочь и босиком вышел из дома, прошлепав вниз, к пенящейся чёрной воде, разбивающейся о стены каменной лагуны с шумом тысячи тонн постоянно падающего крупного песка. Выход к линии пляжа был закрыт белой лентой с надписью "Policia local", но я перешагнул через неё и вошел в зыбкий, сырой песок, на который шипящие волны выкидывали серую ленту поломанных раковин. Снял шорты, повесил их на столбик с привязанным к нему тугим веревочным канатом, и голым вошел в воду.
Вода была живой. В любом смысле. Просто живой. Она шипела и плевалась, она говорила на тысяче языках, она пела насмешливые песни про дураков, неизменных в своей бесконечной дурости, и брызгала в лицо снисходительным шорохом почти невидимых в темноте брызг. А потом я увидел волны. Волны. Уже ослабленные вхождением в лагуну, побитые гранитом стен и прибрежными камнями, через которые текла не вода, а просто кипящая, клубящаяся белая пена. Эти волны здесь, в конце своего пути, перед крупным черным песком с колючей лентой измолотых в муку ракушек, были почти в полтора раза выше меня, по бедра закрытого струящейся, вертящейся водой. В груди у меня стало холодно от растущей тревоги, почти страха перед этой черной водной махиной, наваливающейся из невидимой, гудящей черноты, и распластывающей о камни пузырящуюся водную массу с силой атлета, бросающего штангу на ноющий помост.
В ожидании я согнул ноги в коленях, выставив вперед плечо и скрестив руки на груди, готовясь к удару и одновременному рывку сквозь это живое тело, туда, на спину спадающей водной дури, на угольную плоскость расходящегося пенными кругами живого Нечто. Ещё несколько коротких секунд. Всего несколько мгновений. Надвигающихся на меня влажным низким гулом ничего не видящего и постоянно меняющегося чёрного тела.
По плечам шарахнуло плотной резиновой массой, поднявшей меня, как мокрую, ослепшую куклу, и бросившей против хода волны, на обратную её сторону, где я, едва успев хрипло отдышаться и убрать волосы с лица, был подхвачен другой волной, налетевшей как слепой ворон, взявшей меня неудобно и неумело, и потянувшей за собой куда-то в самый низ, ударив животом об огромный подводный гладкий камень, большой и теплый, как спина кашалота, и совершенно невидимый с поверхности воды. И я понял, что не смогу выбраться из лагуны в океан. Швыряющая меня бешеная водяная каша просто не позволит мне этого сделать. Что самое лучшее, чего я добьюсь - это ушибов и синяков, растяжений или переломов, звезд в уже загорающихся глазах, но не сумасшедшего плавания в штормовом океане, который был сейчас предоставлен своим собственным думам и ни с кем не хотел их делить. Ни с кем. Даже со мной.
Спотыкаясь и помогая себе руками, я вышел из воды, поднял с песка сбитые солёными брызгами шорты, надел их и, хромая на левую ногу, побрёл наверх по блестящей в свете дорожных фонарей гладкой каменной плитке, скользкой и теплой, блестящей засохшей солью и почти ненастоящей в своём нескончаемом подъеме по старинным ступенькам выхода из лагуны.
Дома, стоя под струями душа и вымывая песок из волос, я увидел кровоподтек вверху левого бедра, почти в паху, там, где меня ударило о подводный камень. Появление этого кровоподтёка, такое незаметное в момент отчаянной попытки вынырнуть из водного хаоса, подействовало на воображение как шлепок мокрого полотенца по лицу, и я представил себя порванной тряпичной куклой, болтающейся в той штормовой лагуне, просто куклой, которую рвёт о камни получившая свою игрушку ожившая вода.
Еще долго слушал я шум океана, пробивающийся через закрытую балконную дверь, просто слушал, записывал эти строчки в потрепанный блокнот, и думал о странном совпадении, что день этот я буду и дальше встречать с тем же отчаянным весельем, с каким я каждый год вспоминаю далёкую сентябрьскую дату, когда я неожиданно для самого себя ушел из вдруг изменившегося мира, и в котором мне снова необходимо научиться жить.
Guron Cansado