ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ
Чёрное с белым…Смысловая оснастка ночи сулит её кораблю великолепное, торжественное плавание – плавное, как эпическая поэма. Снег, днём отливающий синевою, ночью подчёркнуто бел, и кипень оного противостоит стремительно набирающей силу ночи.
Противоборство различных сил, определяющее жизнь – реальность её, суть сути…
В самую сердцевину сути чей мозг отправляет мысль, чтобы – вооружённая новым знанием – донесла она искры его до готовых воспринимать информацию?
Бархат ночи, её мистические шахматы…
Всадники деревьев не ускачут никогда, но и битва не грозит им – корневым, могучим.
Ткань ночи сдёрнуть ради света – жажда видеть его: волновой, метафизический – тот, что за пределом реального, данного очам.
Белые мысли снега немо передадутся не спящему, глядящему на двор, вбирающему тишину…
ВОТ-ВОТ
Снег – лёгкий, невесомый – ложится на пышную шубку собаки, и будто седеет на глазах маленьких пуделёк, нюхающий участок дорожки.
Тепло.
Кусты – ежата под снегом; кажется, вот-вот снимутся с места, и, пофыркивая, убегут.
Всю жизнь казалось: вот-вот изменится что-то и вступишь в заповедный сад, предназначенный только для твой души. Всю жизнь жить в состоянии вот-вот, в состоянье пограничном, нелепом…
Снег идёт.
Тепло.
Ежата кустов не тронутся с места, не осуществится вечное твоё «вот-вот», и ласковое равнодушье мира останется прежним.
ЛАСКОВОЕ РАВНОДУШЬЕ МИРА
Ехали вдоль реки – зачехлённой, белой. В салоне старенькой машины мысли текли гладко, и было уютно, тепло. Город на том берегу, ветхий и древний, тёк суммой огней, пестрела их лента, изгибалась, и частные, деревянные домишки казались накрошенными в огромный овраг…Церкви темнели таинственно, и взмывы колоколен мало беспокоили устоявшиеся тёмные небеса.
Вот оно – подумалось ему, пассажиру – ласковое равнодушье мира: огромное, как океан.
ОПАВШИЕ ЛЕПЕСТКИ
Детства цветок раскрывается, потом увядает – перебираешь опавшие лепестки…
…ночью уезжали в Анапу, и стоял, стоял у окна, пока поезд не вздрогнет, и вокзал, лаковый от стеклянного блеска, не поедет назад, удаляясь, чтобы могли промелькнуть городские пейзажи. В Анапе жили в белом домике с садом, а до моря было метров триста. Утром – ещё до жары – шли купаться; маленькие крабы забавно передвигались в лёгких кольцах пенной пряжи по береговой кромке. А раскол воды, когда нырял, зеленел вечным золотом света.
И был ещё дачный мир – под Калугой – целый город дач, где шестисоточные участки сливались в единое зелёное великолепие, и жаркие лучи стекали с листвы берёз, яблонь, груш, вишни.
Пруд мерцал чернотою; ловили карасей, и плескались они в ведре – склизкие, плотные. Ходили за грибами в ближайший лес, и целые семейства белых делали жизнь осмысленной и большой, а сыроежки не брали, не брали…
Завядшие лепестки детства трогаешь нежно, и будто вновь оживают они в недрах воспоминаний.
ИМПРОВИЗИРОВАННЫЙ КОНЦЕРТ
Ковёр был истёрт, а мебель играла полировкой, и детские лица отражались в створках секретера чуть искажённо, как бывало на даче, если смотреть в самовар…Решили для родителей записать импровизированный концерт, и весело им было, весело. Тяжёлый, большой магнитофон, мотки ленты…
Двоюродный брат приехал в гости к другому – в провинцию: из окна - квадрат заснеженного двора с неровным рельефом; каток, синевато играющий белизной, угловой магазин – булочная, чьи стёкла расписаны калачами и баранками.
Сначала пел один брат. Включили запись. Свой голос, искажённый как будто, показался ему смешным, нелепым – паренёк повалился на ковёр, каррикатурно дёргая ногами. Потом читали стихи, разыгрывали сценки.
Через два часа надоело и пошли гулять – в зиму, в жизнь – такую неведомую, такую манящую…
БЛАЖЕННОЕ ТЕПЛО ВОСПОМИНАНИЙ
Каникулы зимы…В провинциальном городе снег особенно пушист, и Ока, закрытая пышным чехлом, кажется не рекою, а спуском в овраг.
Двоюродные братья миновали мост, и тотчас узнали норов резко начавшейся метели: дуги её засверкали, играя серебром, спирали свивались в кольца, свистели.
-Зайдём к старикам, - решили братья.
Дедушка и бабушка одному, никто другому.
Дом в переулке за церковью двухэтажен, жёлт. Крашенная красным лестница ворчливо скрипит. В комнатах уютно, басовито гудит дед – властный, могутный. Карминный чай крепко заварен, и вишнёвое варенье багрово поблёскивает в блюдечках. У окна – кадка с фикусом, а в окне – церковь, данная в мерцающем серебре звёздно-зимних хлопьев. Бабушка, беспрерывно куря «Шипку», расспрашивает московского брата о школе: сама 40 лет преподавала русский язык.
Блаженное тепло воспоминаний.
После зимы жизни так нужно тепло.
ТОРГОВЫЙ ВАВИЛОН
Торговый Вавилон,- изобилье, сочащееся бессмыслицей…Осётр – целиком! что за громадина – возлежит во льду, зеленовато-чёрные раки вяло шебуршатся в пластиковой ванне, а янтарная форель кажется чрезмерной - цветом…Горы бананов, лимонов, ананасы, ощеренные хвостиками, километры бутылок, бессчётное количество ярких, пёстрых упаковок. Люди, утратившие индивидуальность, равные в еде, толкают полные тележки, тащат металлические корзинки, дети просят этого, того. Очереди выстраиваются к кассам, потолки высоки – как в бальных залах былых времён, и ровно работают вентиляторы…Что-то неживое в живом – будто стерильна жизнь, построенная на инстинктах, жизнь, лишённая оболочки мысли, взрывов чувств, глубоких эмоций…
А как без еды?
ЗАКАТ НАД ЛОСИНЫМ ОСТРОВОМ
Розовато-лепной, сине-дымчатый морозный закат над Лосиным островом. Острые линии лыжни, и некто мчит, сопровождаемый весёлым лабрадором цвета топлёного молока. Рассыпается лай, и два играющих меховых комка вываливаются на тропу, опережая хозяев.
Повсюду скань, ажурная филигрань, плетенье естественных кружев; горы, холмы, детский, зимний, каникулярный рай – на лыжах, санках, маленьких сноубордах слетают дети к реке, постигая движенье. Река не замёрзла – черна и мазутна; водоворот крутит пластиковые бутылки, издалека кажется – утки плывут.
-Гля, лоси! – чей-то крик и смотрят, смотрят все, как два важных, неспешных, почти торжественных зверя поднимаются в гору – равнодушные к людскому вниманию.
И закат – тяжелеющий, набирающий силу над высоковольтками, вековыми деревьями, завораживающей белизной…
МАЛЬЧИК И ЧАСОВЩИК
Мальчику очень интересно в квартире часовщика-соседа.
Он приоткрывает высокую, створчатую дверь, и пищит тоненько, вопросительно – Мозя?
Пожилой часовщик отрывается от замысловатого механизма и говорит подчёркнуто бодро – А! Сосед! Заходи!
Мальчик протискивается в дверь и останавливается посреди комнаты, не зная, куда девать маленькие ладошки. – Я посуровать, - говорит он; а буква «ш» никак не даётся. – Конечно, конечно, - отвечает часовщик, - давай.
Мальчик подходит в огромному, пузатому, выпуклому, украшенному виноградными виньетками комоду и выдвигает ящик – тот, до которого дотягивается.
Ящик идёт медленно, застревая, но уже приоткрытый выбрасывает снопы разноцветных лучей и обнажает свои богатейшие недра. Мальчик глядит сперва на все эти колесатые, шестерёнчатые детали, на множество разных пружинок и колёсиков, потом берёт одно – приглянувшееся, рассматривает, фантазируя о своём, - другое, третье...
Часовщик работает под лампой, и её густой, янтарный свет вспоминает почему-то сейчас пожилой человек, проходя мимо дома, где жил когда-то ребёнком – этот свет и похороны старого, доброго часовщика будто соединяются в его сознанье, перегруженном жизнью…
ВЕЧЕРОМ НА ОКЕ
Вечером на Оке – славный островок жёлто-серого песка, впадающий в траву, песка, усеянного мелкими щепочками, крошечными, причудливыми камешками, битыми скорлупками ракушек; шатры ракит, и за спиною зелёные холмы; постелили истёртую ткань, уселись, муж потихоньку пил водку, наливая её в пластиковый стаканчик, жевал бутерброды, жена пила минералку – и неподвижно, грандиозно, темно играя водой текла Ока, переливаясь бликами.
Из кустов вышла чёрная курчавая пуделиха, за ней мужчина, разложивший на песке лодку – и начал её надувать. Пуделиха подбежала к мужу – он дал ей ломтик колбасы. Собачка села, привалясь к нему тёплым боком.
-Джулька, не приставай, - сказал хозяин, обернувшись.
-Да, ничего, - ответил муж. – У нас тоже пуделёк. Только рыжий.
-Моя обожает плавать в лодке. Рыбачка! Да старенькая жаль уже, подслеповата.
Он поволок лодку к воде, и собачка побежала за ним, виляя хвостиком, вскочила в лодку первой и поплыли они, слегка покачиваясь, к середине реки.
Густотою света и жизни тёк августовский вечер…
РАЗГОВОР
В недрах двора сидели в песочнице, курили «Приму»…
-Сейчас-то всё, - говорил один. – А когда я мечтал стать писателем – каждый день писал.
Крутанулось в мозгу: с десяти лет: сначала тетради в линеечку, потом листы писчей бумаги заполнял и заполнял своими фантазиями…
Он затянулся, выпустил сизые кольца, завившиеся зыбкими восьмёрками.
-Я в писатели не мечу, - отвечает другой, вычерчивая на песке узор носком ботинка. – Просто захотелось кое-что описать.
-А знаешь, у тебя прямая речь здорово получается. Это редко бывает.
-Да? А как тебе вообще?
-Да занятно читать было…Это ж из жизни рокеров, а я о них ничего не знаю.
-А я больше не рокерю! – и пронеслось в мозгу ураганом: ночные улицы Москвы, переплетение пёстрых огней, и ощущенье полёта, свободы, пронизывающей каждый атом тела, и скорость – замечательная скорость – будто завихряющая сознанье сложным лабиринтом.
Другой же представил горы листов, сталагмитами нарастающие на столе – сталагмиты, покрытые мелким узором текстов – снесённые потом, выброшенные…
-Ну что, идём?
-Ага.
И идут они - 18-летние, идут по двору, потом по улице, и это вовсе не улица жизни (извините за банальность), и один из них не знает, не знает – что стать ему литератором…
ЛОСКУТКИ ВОСПОМИНАНИЙ
-Молоко пить, ребята, молочко! – кричит с веранды бабушка, и внучата, весело крутившиеся у турника, бегут, садятся за стол, хватают твёрдые пряники…
Деревенское молоко сияет чудесным светом, струится жидким опалом, наполняя стаканы.
Дача. Лето.
Мир чудесно раскрывался пинг-понгом и лазаньем по деревьям, маленьким бильярдом, где блёсткие металлические шары выписывали замысловатые фигуры, игрой в ножички и кеглями, выточенными из вишни.
Отец и мать одного – дядя и тётя другого приедут вечером, а завтра, в субботу повезут ребят на Голубые озёра, где золотист песок, и юркие ящерки вьются у кустов, а глубина начинается сразу от берега.
И будут ещё поездки за грибами, с вставанием в пять утра, и надо пососать сахарок для остроты зрения, и бархатные лапы елей скрывают крепкие семейки боровиков, а бабушка ждёт с вкусным обедом…
Бабушка – такая мёртвая – много лет спустя лежала на столе одной из дачных комнат, и гроб, пустой и страшный, ждал её жадно. Через год умер дядя, тётя – за ним: не вынесла жизни без него, не смогла, не сумела…
Остаются пёстрые лоскутки воспоминаний, что не исчезнут никогда, не поблекнут даже…
ОСЕННИЕ... ПОЧТИ РАССКАЗЫ
Рассказ первый… Но он не состоится – ничего не вспыхивает в мозгу, лабиринты его пусты и сквозящи…А во дворе горят тусклые костры листьев, вяло шевеля серыми, дымчатыми хвостами…
Осенью обычно пахнет терпко, крепко, мокро – и наблюдаешь, сообразуясь с предшествующими слоями опыта, как постепенно изменяется листва, как Византия входит в силу, и, не жалея солидов, сыплет их пригоршнями; а потом раздерут порфиру басилевса, и…что узнаешь ты? Сквозное обнаженье тайны?..
На углу обнимается пара, на углу, у витрины, под пустыми взглядами манекенов – обнимаются так, будто суждена им разлука – властная, как пароль, едкая, как щёлочь…Из этого мог бы получиться рассказ…но стоит ли? Вот они пошли, держась за руки, посмеиваясь, у них всё хорошо. А где всё хорошо – там нет места рассказу: из безоблачности не добыть золотых зёрен.
Поезда осенью уезжают не так, как зимой или летом…разница едва ощутима: тонкий баланс различных сил организует её, но боишься назвать, обозначить словом, прикоснуться к чему-то сердцевинному – боишься тронуть его, опорочить прикосновением.
Из шёлковых коконов вылупляются волшебные сны…
Бабочки их пролетают по лабиринтам мозга, чтобы исчезнуть в слишком материальной - для них – ленте яви.
Осень пустеющих скверов, парков…Раковина эстрады растворена, но скамейки пустуют – раковина эта не смогла произвести жемчужину. Утверждать, что это сумела твоя душа – значит поддаться напору амбиций (у-у-у! жуткие их, пупырчато-бугристые рожи!)
И ткётся, ткётся словесная ткань, причудливо мерцая узорами, созидая тебя, созидая почти осенние рассказы…
ПУЛЬПА
Дом старый, старый… Всякое бывало в густом вареве жизни, где много пьянства, и драка, вспыхнувшая внезапно, вполне может завершиться пьянкой - к обоюдному удовольствию.
Свадьба на втором этаже… - Колька-то мой – правильный: армию отслужил, - тараторит мать, - на завод устроился. – Отец – сизоносый, квадратнолицый, пьяный уже – обнимая соседа гудит: Выпьем, Иваныч!
Столы сдвинуты на обе комнаты – из второй можно вылезти с трудом. – Толь, а, Толь, - басят оттуда, - бутылку передай.
Орёт магнитофон, мнутся пары.
-Эхма, молодёжь – ну-ка дай я отчебучу! – дядя жениха врывается, ломает круг, изображает дикую, разнузданную пляску, вращая глазами.
На лестнице курят жених со товарищи.
-Значит, Колян, ты из нас последний, кто… - Да ладно, Пашк, чего тут считать. Пойдём накатим.
С Пашкой долговязым сидели за одной партой, с Равилем из второго подъезда сошлись, когда били парней с соседней улицы, а Гошку- кастета зарезали год назад.
-О, Виталь Евгеньич! К нам, к нам прошу! – Подмигивает в сторону: Ну-ка подпоим представителя власти!
Мордатый, чревастый участковый охотно принимает штрафную.
Дом терпит. Людская пульпа кипит…Что на бумаге грядущего напишут времена?