Крестили меня в младенчестве. Гостили мы с бабушкой летом у родственников, там поблизости была церковь, вот бабушка меня в ней и крестила. В хрущёвские времена церковь снесли. Ничего этого я сама не помню, мне потом бабушка рассказывала.
До школы бабушка иногда брала меня с собой на службы, чтобы причастить. В школьные годы она стала брать меня с собой очень редко, и я уже не причащалась. Потом бабушка почти совсем перестала ходить не только в церковь, но и вообще. В предпасхальные субботы, чтобы освятить куличи, пасху и крашеные яйца, в церковь стала ходить я.
А лет с семнадцати я время от времени захаживала в церковь просто так, потому что мне там всё нравилось: иконы, росписи, резные киоты, золочёный иконостас, горение свечей, мерцание лампад, запах ладана, пение хора, облачения священников и древние бабульки в белых платочках.
Потом как-то сама собой явилась потребность помолиться, что-то узнать о христианстве, прочитать Евангелие. Начались семидесятые годы. Я порыскала по знакомым в поисках религиозной литературы и, с миру по нитке, собрала скудную информацию. Евангелие мне дали на три дня. Не могу сказать, что всё, там написанное, я поняла. Но приняла – всё.
В начале шестидесятых я читала «Забавную Библию» и «Забавное Евангелие» Лео Таксиля. Мне и тогда были интересны не столько ироничные комментарии автора, сколько цитаты из Священного Писания. И уже тогда эти цитаты были мне близки и понятны. Читая Евангелие, я припоминала некоторые высказывания, забавлявшие автора тех книг, и удивлялась ограниченности его мышления. Я подумала, что он, наверное, не понимает – что такое поэзия. Всё Священное Писание проникнуто поэтическими образами. Не понять этого могут только душевно глухие, слепые, или какие-то уж исключительно прозаические люди.
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Строчки эти, написанные Пушкиным в девятнадцатом веке, можно соотнести с творениями дремучих дохристианские времён. А поскольку Божественный глагол и тогда, и сейчас остаётся неизменным, многие истины, уловленные в древности чутким ухом, понятны и современному человеку.
В период хрущёвской атеистической кампании мы с моей соседкой Ленкой начитались атеистических книжек и решили сами во всём разобраться. Вернее, решила Ленка. Мне было тогда лет двенадцать, а ей – четырнадцать. Она всё время придумывала что-нибудь интересное. А я всегда с радостью принимала её предложения. Как-то раз она предложила мне пройтись по разным церквям. Ближе всего располагалась баптистская церковь, поэтому сначала мы пошли туда. Приняли нас ласково, предупредили только, чтобы мы не шумели. Скоро стало скучно, мы собрались уходить. Нас уговаривали обязательно приходить ещё. Но мы решили, что эта церковь больше похожа на сельский клуб, чем на церковь, и делать тут нечего.
Ленка сказала, что сравнительно недалеко от нас расположен католический костёл. Мы пошли по Покровскому бульвару, потом – по Чистокам, свернули у метро налево, заглянув по дороге в чайуправление (это такой специальный магазин, фасад которого изукрашен в подражании китайской пагоде, там продаются разные чаи, кофе и кондитерские изделия), купили желейного мармелада, чтоб не скучно было идти, а потом по улице Мархлевского дошли, наконец, до костёла. В костёле про нас сразу всё поняли, потому что мы не умели креститься пятернёй, и отнеслись неодобрительно. Нам сразу очень понравились скамейки. Жалко только, что не удалось на них посидеть. Строгая неприветливая тётя неотступно следовала за нами, пока мы там всё рассматривали, а потом сказала: «Посмотрели? Ну, и идите с Богом. Костёл – не музей. Здесь молятся люди». Мы вышли, переглянулись и решили, что и сюда мы тоже больше не придём. Обилие искусственных цветов, вышитых полотенец, посредственной живописи в рамах, ассоциировалось с чем-то провинциальным, несоответствующим представлению о роскошном католическом храме, которое сложилось у нас под впечатлением увиденных кинофильмов и фотоальбомов.
На обратном пути мы зашли в Телеграфный переулок. (Сейчас он называется Архангельским). Как раз началась вечерняя служба в так называемой Меньшиковой башне. (По-настоящему она называется церковь Гавриила Архангела). Мы присели на лавочке у дверей, потому что уже очень устали. Вскоре стремительной походкой до нас долетел священник с кадилом в золотом облачении, и на нас зашипели, чтоб мы встали и поклонились. Мы встали, поклонились, священник с кадилом улетел, а мы не знали – можно опять сесть, или нет. Вокруг все стояли. Мы вспомнили, что видели лавочку во дворе, рядом с церковью и понеслись к ней. Сразу уходить от церкви не хотелось. Мы шлёпнулись на лавочку и Ленка спросила:
– Видала, какие у него мокасины?
– Не-а.
– Ты чё? Итальянские! Самые модные щас.
– А разве можно на службе в модных мокасинах ходить?
– Наверно, можно, раз ходит.
– Ну пойдём опять, я посмотрю.
– Давай посидим ещё, а потом пойдём, а то я не могу больше стоять.
Мы доели мармелад, посидели, поболтали и опять пошли в церковь.
– Опять пришли! – недовольно проворчала тётка в синем застиранном халате и сером штапельном платке.
Мы прошли вперёд, чтобы получше рассмотреть модные ботинки священника, но он чего-то всё не выходил из алтаря. Посередине стоял какой-то другой священник, почему-то без бороды, и долго бормотал что-то невразумительное. Позже я узнала, что это был не священник, а псаломщик. Одет он был в стихарь и читал шестопсалмие. Ленка дёрнула меня за руку и прошипела в ухо: «Пойдём, наверно уж больше не выйдет.» Я скроила просительную гримасу и показала пятерню – пять минут ещё. Ленка вздохнула и осталась. Наконец, зажглась большая красивая люстра (бабушка сказала мне потом, что она называется паникадилом), священник вышел из алтаря, и стал провозглашать что-то торжественное. Ему красиво отвечал хор. Я хорошенько рассмотрела модные ботинки. Действительно, они были весьма изящны. Ленка потянула меня к выходу. Жалко было уходить. Красивыми были не только ботинки, а и всё, что было вокруг. С бабушкой мы ходили в другую церковь, возле Яузского бульвара. Там тоже было красиво, но как-то всё поскромней. А здесь царила роскошь.
Еле-еле мы доплелись до трамвая, выскребли последние копейки на билеты и проехали две остановки, потому что идти больше не могли. Дома, обсудив наш поход, пришли к выводу, что мы хорошо сделали, побывав во всех этих церквях. Теперь мы точно знали, что если уж куда ходить, так лучше в нашу простую церковь. Правда, Ленка сказала, что Петропавловская церковь на Яузском бульваре ей больше нравится. (Она как-то раз тоже туда ходила с какими-то своими родственниками). А я не знала – какая мне понравилась больше, мне везде нравилось.
Однажды мы с мамой и с её друзьями решили пойти на ночную пасхальную службу в Петропавловскую церковь. Мне было уже семнадцать лет. Хоть мы и устали ужасно, но были рады, что пошли, что всё-таки выстояли до конца, что Христос воскрес и что так много нас радуется Его воскресению. В храме было – не протолкнуться. Даже если бы мы захотели уйти, не смогли бы этого сделать. Мы с самого начала постарались встать поближе к алтарю, чтобы хорошенько всё разглядеть и так до конца там и простояли. Правда, во время пения пасхальных часов перед литургией толпа немножко разрядилась, но нам жалко было уходить.
Рационально объяснить, чего хорошего я нашла в этой давке, очень смутно представляя себе, что происходит, почти не понимая слов песнопений, – было, конечно, невозможно. Но восторженное состояние, переполнявшее меня, побудило сделать то, чего я никогда не делала и не представляла, что могу сделать. Я подошла к певчим, уходившим с клироса, и выпалила, радостно улыбаясь:
– Ой! Как вы поёте здорово! А можно мне тоже с вами попеть? А где вы слова берёте? Можно я их перепишу? И вообще, где можно узнать – что чего значит?
Пожилая строгая тётя, которой я преградила дорогу, поджав губы, покачала головой. Другие певчие, шедшие следом, закрыли рты руками, чтобы не расхохотаться в голос.
– Ишь, какая шустрая! – сказала первая тётя. Мы здесь по пятьдесят лет стоим и ничего не знаем. А она прискакала ни с того, ни с сего и хочет сразу всё знать!
С этими словами тётя слегка отодвинула меня плечом и прошествовала к выходу. За ней, фыркая и хихикая, прошли все остальные. А я, открыв рот, обдумывала эту тираду, не зная – как к ней отнестись.
Во-первых, я сосчитала, что через пятьдесят лет я, может быть, вообще не буду стоять, тем более – на клиросе. Во-вторых, хоть я и плохо учусь, для запоминания церковных песнопений мне потребуется меньше пятидесяти лет. В крайнем случае, я смогу записать слова в блокнотик и подсматривать в него во время пения. В-третьих, я прискакала сюда не ни с того, ни с сего, я сюда с бабушкой ходила, сколько себя помню. Я стояла перед большой иконой Божией Матери, отгораживающей клирос, и думала: «Вот выпрошу у Елизаветы Владимировны руководство к пониманию богослужения, выучу всё, приду и объясню им – чего они за пятьдесят лет не узнали». Богородица, наверное, одобрила это моё намерение, потому что в последствии всё само собой примерно так и сложилось, как я тогда у иконы наметила.
В храме, где я начинала петь, прислуживала очень старенькая монахиня – матушка Михаила. Мне говорили, что ей уже больше восьмидесяти, но она была бодра, проворна, весела, заботлива и ничего не забывала.
Как-то раз, мы разговаривали с певчими возле церкви и я, по дурной привычке, громко захохотала. Матушка Михаила, проходившая мимо, ласково дотронулась до моего рукава и сказала тихонько: «Не пугай покойничка», кивнув слегка в сторону и улыбнувшись той неповторимой мягкой улыбкой, которая сама может всё объяснить. Я увидела гроб, стоящий в сторонке на козлах и подумала: «Вот уж за четверть века тебе перевалило, а ты до сих пор не научилась что-то видеть вокруг себя, уж пора повзрослеть».
Этот случай действительно… нет, не изменил меня в одно мгновение, а как бы перевёл стрелку на другой путь. Вот такие стрелочники, как матушка Михаила, часто встречались на моём жизненном пути. Я очень им всем благодарна и желаю всего самого доброго и на этом, и на том свете.
Одним из таких стрелочников был и дьякон того же храма. Обычно, после службы мы долго ехали в одном направлении и он рассказывал мне обо всем, чего я не понимала и о чём в те времена никаких книжек найти не могла. В 1968 году издательскому отделу Московской Патриархии удалось выпустить небольшой тираж Библии, но к 1975 году от тиража почти ничего не осталось. Каким-то чудом дьякон помог мне её купить. Он помог мне купить православный богослужебный сборник, подарил молитвослов, а в дальнейшем снабжал всякой необходимой литературой и доставал богослужебные ноты. Теперь то купить всё это не составляет никакого труда, а тогда… Сейчас я оцениваю его хлопоты, как христианский подвиг. Не мне одной помог он вырулить на безопасный путь.
Хоть меня и крестили в младенчестве, по сути, я была неофитом. А неофитом быть опасно. Неофита можно сравнить с выпускником автошколы, освоившим теорию, получившим пробный урок вождения и попавшем на дорогу с интенсивным движением. Если услышит он со всех сторон высказывания, с использованием ненормативной лексики, то это будет самый прекрасный вариант того, что с ним может случиться.
И тогда я слушала дьякона открыв рот. А теперь, по прошествии тридцати пяти лет понимаю – как мне несказанно повезло, что этот дьякон встретился на моём пути. Благодаря ему я поняла, что самое важное в христианстве – само христианство. Не платок, не длинная юбка, не диетические постные изыскания и не наличие модного духовника, а сам Христос. То, чему он пытался научить своих учеников. То, чему его ученики пытались научить своих последователей. Новый Завет, таинства Церкви и собственная свободная воля следовать по пути христианского преображения. А остальное всё приложится. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам», – заканчивал дьякон все наши беседы перед прощанием.
Дьякон предостерегал меня от многих напрасных блужданий, я старалась следовать его советам и очень этому рада. Но одному совету я всё-таки последовать не смогла. Он сомневался, что пение на клиросе может способствовать духовному совершенствованию на первых шагах христианского пути. Конечно, он был прав, но отказаться от такого интересного для меня занятия – было выше моих сил. Я попросила его помолиться, чтобы Господь как-нибудь всё управил. И опять увидала всё объясняющую неповторимую мягкую улыбку. «Конечно помолюсь, но ты выбрала опасный путь, будь осторожна, готовься к испытаниям и, главное, сама не забывай о молитве», – сказала эта улыбка.
А на клирос я попала так. Собрались у нас на Масленицу гости. Мамина подруга привела свою недавнюю знакомую, представив её, как очень интересного человека. Вскоре выяснилось, что интерес этот состоит в том, что Марина (так её звали) работает регентом. Марина рассказала, что регент – это дирижёр церковного хора, что у неё очень хороший хор, что недавно они спели «Херувимскую» Глинки и что их похвалил отец Константин, а уж он-то знает толк в духовной музыке. Она посетовала, что раньше не знала – какой это огромный прекрасный культурный пласт – духовная музыка, а теперь она нашла себя и счастлива. Потом она спросила: «Кто играет на пианино?» Я сказала, что раньше играла, но теперь даже близко не подхожу.
– Ну-ка давай, спой, сыграй чего-нибудь, посмотрю – какие у тебя данные, – сказала она.
И я не посмела отказаться от такого уверенного предложения.
Сердце молчи
В снежной ночи,
В поиск опасный уходит разведка…
Песня из кинофильма «На семи ветрах» – это единственное, что я к тому времени ещё могла сыграть, а петь без аккомпанемента побоялась.
– Что ж, очень прилично. Интонируешь хорошо. Хочешь, приходи ко мне в среду без пятнадцати девять, сможешь?
После первой службы Марина спросила:
– Ты чего-нибудь запомнила?
– Ага. Чашу спасения приму и имя Господне призову, – спела я причастен, который поётся под конец службы на одной ноте.
Марина рассмеялась:
– А больше ничего? Ну ладно. Я вот тебе гласы дам учить. Выучишь гласы, станешь полноправной ученицей.
– А что это за гласы?
– Мотивы такие. На один и тот же мотив поются разные слова. На гласах строится весь обиход, а без обихода не обходится ни одна служба. Так что гласы – это первая ступенька, которую должен одолеть церковный певчий.
Кроме Марины, руководившей моим обучением, мне встретились на этом клиросе ещё два интереснейших человека. Не могу о них не сказать.
Матушка Феофания. Монахиня лет пятидесяти из какого-то закрытого в хрущёвские времена монастыря, с быстрыми чёрными глазами и мягким обволакивающим альтом. Когда альтовую партию пела матушка Феофания, служба летела так легко, что казалось: петь на клиросе так же естественно и просто, как дышать. Марина рассказывала, что матушка Феофания не имеет музыкального образования, у неё только природный дар и опыт пения в монастыре. Все песнопения она знала наизусть. В отличии от других альтов и сопрано, матушка Феофания была необычайно доброжелательна и всегда охотно, очень тихо, очень точно и быстро отвечала мне на вопросы, касающиеся службы. Если требовались более обширные объяснения, она говорила: «потом» и давала мне их после службы. Она ходила в сером шерстяном платке, в тёмно-синем пальто с цигейковым воротником, а на клиросе стояла в тонкой чёрной косынке и в чёрном шерстяном платье с белым кружевным воротничком и длинным рядом мелких пуговичек по лифу. Она как-то раз посетовала, что монашеское облачение ей носить не разрешают. Кто не разрешает – не сказала.
В Маринином хоре пел ещё такой глубокий бархатный бас, что казалось, будто басовую партию составляют три баса, а не один. Баса этого звали Николаем. Марина рассказала мне потом, что Николай Эшлиман – бывший священник, что он подписал какое-то нашумевшее письмо, а тут ещё приплелась какая-то неблаговидная история, жена его не простила, они развелись и в результате: то ли его расстригли, то ли отправили в заштат, то ли он в запрещении. Марина сама толком не знала. Ни с Мариной, ни с певчими Николай не разговаривал, произносил только три слова: «здравствуйте», «всего доброго». Такого молчаливого человека я больше никогда не встречала. Как я ни старалась, никаких разговоров с ним мне завести не удалось. Я, конечно, пялилась на него, стараясь поймать задумчивый взгляд миндальных чёрных глаз, но недолго. Матушка Феофания сказала мне на ушко: «Алёнушка, не смотри, нехорошо». Ну и улыбнулась, конечно, той самой всё объясняющей улыбкой. Пришлось больше не смотреть.
Ну а когда я освоила гласы и обиход, мне предложили пойти на ставку в тот мой первый храм, о котором я уже упоминала. РегентА в том храме часто менялись. И не было ни одного такого, как Марина. Один знал устав, но не умел давать тон, другой давал тон, но не знал чего за чем петь, третий был помешан на каких-то своих нелепых музыкальных идеях и заставлял нас неполным составом (без тенора и с одним его козлиным баритоном) петь в широком расположении.
В общем, я пришла к выводу, что мне самой придётся стать регентом, чтобы повысить качество ритуально-музыкального обслуживания населения. Стала изучать устав, собирать нотную библиотеку и вспоминать элементарную теорию музыки. Я даже смирилась с ненавистным обучением в музыкальной школе, поняв теперь смысл тех, детских страданий у фортепиано. Моя клиросная жизнь длилась двадцать три года. Конечно, я счастлива, что так всё сложилось.
Дьякон был прав. На пути восхождения к горним высотам я не продвинулась. Скакала, как блоха, с кочки на кочку у подножия необозримой громады постижения Божественной истины. Но Господь милостив. И до подножия этой горы докатывались его неисчислимые блага. ОсыпАл он нас ни за что, ни про что, всякими незатейливыми радостями. Такими, например, как дружба, взаимопонимание. Согласитесь, они не на каждом углу встречаются.
Вот как-то шли мы по Маросейке (в то время она называлась улицей Богдана Хмельницкого) и пели «Ты пришла и съела поморин, съела поморин, съела поморин» на мотив битловской песни про подводную лодку. (Поморин – это болгарская зубная паста.) И радовались мы этому бесчинству несказанно. Прохожие реагировали по-разному: кто-то добродушно улыбался, кто-то возмущённо качал головой, кто-то пытался понять – что происходит, большинству было не до нас. Компания была та ещё: два толстых дядьки, одна толстая тётка и ещё один дядька – длинный и тощий, как скелет. Вроде и не пьяные – идут бодро. Действительно, мы пьяными не были, только в магазин шли.
И чего мы так развеселились? Шла светлая седмица, нам подкинули премию на Пасху, весна, солнышко, у нас был хороший состав, на Пасху пели мы действительно здорово. К нам долго подходили прихожане и желали всяческих благ от Господа за такое наше усердие. И предстояла спевка. Девчонки должны были купить всякую снедь на рынке, а мы вот шли за алкоголем. (Девчонки – это, конечно, не совсем точное слово. Народ, в общем, был зрелый. От тридцати до сорока. Мне было сорок). Но в целом все эти обстоятельства не были уникальными. Не первый год примерно так всё и обстояло. Наверное, это Господь, вняв молитвам прихожан, решил поселить радость в наши сердца. А такая дарованная радость – она и есть самая большая радость. И с ней всё нипочём.
«И чему вы радовались? – спросит благочестивый христианин, – тому, что собирались угодить греху чревоугодия?» Может, я и не права, конечно, но мне кажется, что если бы у благочестия лицо было повеселей, может быть, и не победила бы безнравственность. Постная мина может распугать самые добрые намерения. (Знаю я – что надо делать, когда кажется. Крещусь, крещусь, не беспокойтесь).
Иногда мы хорошо пели. Звучал прекрасный мотив, точный образ стиха, и мы вдруг соединялись между собой и со всем храмом в ликующей Божественной гармонии и взлетали на мгновение к той самой вершине непостижимой Божественной истины. Мурашки пробегали по спине. Радость заполняла всё вокруг. И это НЕЗАБЫВАЕМО.
Я недавно прочла в книге А. Борисовой «Креативщик», что быть счастливым – это дар. Если есть такой дар, то и счастлив человек, независимо от обстоятельств. С одной стороны, я с этим утверждением согласна. И думаю даже, что как раз этим даром наделил Господь в большой мере русскую нацию. В себе я этот дар тоже чувствую. Но! Дары – они, как цветы. Поливать их надо, подкармливать, пересаживать, подрезать иной раз. Не знаю – как у кого, но мой дар на протяжении жизни то расцветал, то почти совсем засыхал, в зависимости от моих действий. Не разгляди я однажды, с Божьей помощью, что остался от него скрюченный росточек, так бы и погиб он совсем. В тот раз я его выходила, слава Богу. Дай Бог, чтоб до последней минуты оставался он живым.
Религиозный опыт, если он имеется, делает веру знанием. Описанию он не поддаётся. Да, наверное, и не стоит его описывать. Это описание скорее всего вызовет интерес учёных-психиатров. Его научно расчленят на симптоматические составляющие и классифицируют составляющие в соответствии с различными типами заболеваний психики человека.
Но вот обстоятельства, при которых опыт приобретается, описать можно. Никогда не забуду, как я шла однажды поздно вечером вдоль железнодорожного полотна, спешила на электричку и ни о чём таком возвышенном даже не помышляла. Поправляя лямки рюкзака, случайно взглянула на небо. Это – обстоятельства. А как вдруг я почувствовала, что небо обращено ко мне, что шлёт оно мне нечто неописуемое и хочет получить ответ – разве это можно описать?
Не стоит больше распространяться на эту тему. А то не только психиатры, а и кое-кто из христиан начнут уверять, что всё это – Прелесть, что надо исповедовать помыслы духовному отцу, старцу, разумеется, а взращивать в себе самость – путь, непременно приводящий к погибели. А если встречу со старцем Господь не даровал? Это специально он так всё устроил, чтоб на верную погибель отправить? Прям, сидят эти старцы на всех углах и только того и ждут, как им помыслы придут исповедовать. И ведь на каждого христианина с помыслами, всегда по два-три старца найдётся. Только ходить не забывай.
Может это и к лучшему, что на поместных соборах недавнего времени не принимались судьбоносные решения. А то так разрегламентировали бы жизнь христианина, что никакой свободной воли у него бы не осталось. Господь со свободной волей чивой-та напутал. Зачем она нужна? Чтоб в ад попасть? А с регламентом – куда как хорошо – точно попадёшь на своё место.
В начале девяностых годов церковь пополнилась рядами неофитов, принявшихся с комсомольским задором искоренять всякий непорядок из рядов православия. И так-то они расстарались, что церковь приобрела бутафорский оттенок. Конечно, Господь всё со временем поставил на свои места, но многих соискателей эти православные с комсомольским уклоном от церкви отодвинули.
«Аще не Господь созиждет дом, всуе труждаются зиждущии. Аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий». Очень я люблю эти строчки из 126 псалма. Не могу не процитировать.
Вспомнила ещё одну цитату и в связи с этим расскажу такую историю. Пришёл как-то на клирос молодой человек и стал проситься в певчие. Послушала я его и огорчилась: слух – не очень, голос противный. Но не прогонять же человека. Предложила я ему стать чтецом. Дала всякие книжки, два часа объясняла – что и как, дома он должен был выучить уроки, а в следующую субботу, если будет готов, – прочитать шестопсалмие. В следующую субботу я его перед службой спрашиваю:
– Ну как? Сможешь шестопсалмие прочесть?
– Запросто. Вот послушайте, – и заголосил, – «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…»
Здорово! Слова произносит чётко, ударения делает правильно. Обрадовалась я, разумеется. У нас постоянного чтеца не было, иногда кому-нибудь из певчих приходилось читать, а это не очень полезно для связок – то петь, то читать.
В общем, вышел он на середину читать шестопсалмие, прочёл три псалма, захлопнул часослов и довольный пошёл на солею. Мы ему разные знаки делаем, чтоб дальше читал. Не понимает. Тенор наш побежал скорей на середину дочитывать. Даже батюшка выглянул из алтаря: что за история приключилась? Подходит новоиспечённый чтец. Довольный сам собою. Мы спрашиваем:
– Почему ты только три псалма прочёл?
– Да? Правда? А я чего-то не догадался страницу перевернуть. Там как раз текст заканчивался в конце страницы, – пояснил он, широко улыбаясь.
Из алтаря выглянул батюшка и, печально усмехнувшись, констатировал:
– Злохудожная душа премудрости Божией не разумеет.
Мой протеже больше не появлялся, сказал, что чтение – это не его занятие. А я потом часто размышляла над этим изречением.
Определила для себя, что кроме слуха и голоса, буду обращать внимание на способность к разумению азов премудрости Божией. Схему порядка богослужения давала учить, церковно-славянскую грамоту (самое элементарное). Гласы, конечно, надо было знать обязательно, Выучил – значит годишься. Господь тебя привёл, Господь с тобой и разберётся. Меня упрекал кое-кто, что я натащила в церковь случайных людей, ещё не известно – православные ли они, ряды засоряют. А кто меня ставил не пущать? Моё дело маленькое – чтоб хор звучал. А, между прочим, эти случайные и, может быть, не православные люди на тридцать с лишним лет в церкви задержались: поют, регентуют, один даже священником стал.
Мы смотрим на человека и видим, что он пьяница, что он врун, что он вор, что он… не слишком разборчив в интимных отношениях. А Господь видит душу человека и знает – на что он пригоден.
Некоторые злохудожные души и пяти минут в церкви не простоят. Приходилось наблюдать –как их корёжит. И это всё сказки, что якобы есть неверующие священники, что в церкви работают неверующие. Такого быть просто не может. Только вера у всех разной силы: у кого – покрепче, у кого – послабее. Так и люди все разные: один – штангист, другой – гимнаст, а третий – вообще инвалид.
Вот был у нас один бас. Пьяница. Умер уже от цирроза печени. Удивительное дело: столько раз он меня подводил, столько было конфликтов и даже одна крупная ссора, после которой пришлось расстаться, но вот теперь, когда я вспоминаю его, губы сами собой растягиваются в улыбке. Хорошее всё-таки перевешивает. Надеюсь, и Господь, по милосердию своему, простил Сашке его прегрешения и пристроил в какую-нибудь свою обитель. В одну из тех многочисленных обителей, где он не будет своим несовершенством оскорблять благочестие подвижников, а найдёт приют среди таких же горемык, как он сам.
Расскажу про него поподробнее. Бас у него был – один из лучших. Он очень тонко чувствовал духовную составляющую богослужебной музыки, а это, как ни странно, редкое качества для профессиональных музыкантов. Петь с ним – одно удовольствие. Но! Пьяница, ведь. В любой момент мог подвести. А когда ругают его, стоит смирно, смотрит, выпучив глаза, и молчит. А потом разведёт руки в стороны и сокрушается: «Вот такое я говно».
Было в нём что-то трогательное. Не помню точно, вроде бы в конце восьмидесятых, ввели в Москве визитки. Нет, это не те карточки, которые вам норовят всучить случайные знакомые, чтобы вы воспользовались их услугами, если вдруг случится такая нужда. На той визитке была наклеена ваша фотография, указывались ваши ФИО и место проживания. Эту визитку надо было предъявлять продавцу, если вы хотели что-то купить. Без визитки товар не отпускался. В обычных магазинах было пустовато, но в магазинах при рынках, в разных кооперациях, практически всё можно было купить, только дороже. Но и там периодически чего-то пропадало. Перед Новым годом пропали все шоколадные конфеты.
Сашка надумал делать конфеты сам. Выклянчил у матери из её обширных запасов пачку какао, добыл детскую смесь «Малютка», чего-то туда ещё намешал и сделал нам к Рождеству очень вкусные конфеты, не хуже настоящих. Какой же он был счастливый, когда после службы мы поедали его конфеты и не могли понять – как они сделаны!
Однажды он пригласил нас на свой день рождения и устроил обильный, по тем временам, даже шикарный стол. Гвоздь программы поразил нас всех: он приготовил мясо с апельсинами. Впечатление – на всю жизнь. Мы, девочки, тоже пытались такое мясо сделать, ничего у нас не получилось.
Был у нас ещё настоятель. Тоже интереснейшая личность. Если уж скажет чего – на всю жизнь запомнишь. При всех его недостатках, с ним можно было общаться. Он был ясным, без всяких задних планов.
Как-то читал он посередине храма акафист и не понравилось ему – как мы пели. Вот он идёт после чтения акафиста в алтарь специально мимо нас, рукой машет в мою сторону и объявляет громогласно: «Выставила свой телевизор – любуйся на него!» Это он по поводу моего толстого зада высказался.
Настоятель иногда начинал службу раньше времени, если приходил хотя бы псаломщик. В тот раз не было никого, а он уж извёлся, выглядывал из алтаря, высматривал – не пришёл ли кто. Пришёл один бас, сел на лавочку. Выглядывает настоятель, недовольно хмыкает, исчезает и говорит: «Еврей пришёл!» Приходит ещё один бас. Опять настоятель выглядывает, опять исчезает: «Два еврея пришли!» Прихожу я. Опять он выглядывает: «Два еврея и э-э-тт-а!» С неподражаемым выражением!
Один раз он на нас разозлился, что мы не спели песнопение, которое он заказывал. А мы не нарочно, у нас этих нот не было – кто-то позаимствовал. А на другой день у него были именины. Мы купили ему цветы и хороший коньяк. Поскольку он с нами не разговаривал, мы попросили псаломщика передать наши подарки. Через минуту тот выходит с цветами: «Коньяк взял, а веник, говорит, пусть себе в ж… засунут!»
Певчие тоже иной раз забавно высказывались. Поставили как-то мне на замену баса регентовать, я в отпуске была. Как нарочно, затеял один священник служить всенощную с акафистом, а этому басу на такой службе быть не приходилось. Вот прочёл священник икос, хор спел припев и замолчал. Священник говорит: «Кондак». А хор не знает, что должен кондак петь и молчит. Священник опять: «Кондак!» Хор молчит. Священник громче: «Сергей! Кондак!» Сергей поворачивается и испугано отвечает: «Сам кондак!»
В 1988 году праздновали тысячелетие крещения Руси. Народ потянулся в церкви. За ящиками начали продавать христианскую литературу. Уже можно было купить Евангелие. Но мало кого это интересовало. Непременно надо было креститься, подать записки и поставить свечки. Дальше дело не шло. Учение Христа? Зачем это? Что мы, попы? Удивительное безразличие к сути самого христианства.
В 1989 году вышел фильм Сергея Соловьёва «Чёрная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви». Там есть один характерный эпизод. Пригласили на дом священника крестить подростка. Инициатива исходила от его дяди, собирающегося стать крёстным отцом. Дядя нашёл и крёстную мать. Священник говорит: «Вам надо раздеться до трусов» и выходит приготовить всё необходимое для крещения. Возвращается в комнату и видит такую картину: подросток стоит, как стоял, а крёстные родители раздеты до трусов. «Боже! Что вы! Мальчику надо раздеться!» Крёстная орёт: «Я же говорила, что этого не может быть!» Крёстный разводит руками: «Я хотел – как лучше». Может это и гротеск, но чрезвычайно точный.
Расскажу один забавный эпизод из жизни. Спускаемся мы с клироса, идём на панихиду. У нас был тенор – очень длинный и очень худой. Навстречу идёт прихожанин. Вдруг останавливается и восклицает, обращаясь к тенору: «Валерка! Ты?! А чивой-та ты тут? Ты чего здесь – святым работаешь?». На полном серьёзе спросил.
Мы покатились со смеху. Он смотрит и не понимает – чего нас так рассмешило. Валерка принялся было пояснять, что святым работать нельзя и кто такие святые, но он никакого интереса к объяснению не проявил, перебил Валерку, стал о чём-то другом говорить. А пришёл в церковь свечки ставить и записки подавать. Сам пришёл, никто его не принуждал.
Некоторые несочувствующие христианам граждане обычно возмущаются: «Что ж это у вас в церквях делается? Это же церковь! Как же так можно?!» Всякие должности есть в церкви: от священника до уборщицы. Но должности святого в церкви нет, никто там святым не работает. Люди появляются в церквях не из воздушного пространства, не с Луны они туда падают. Едут они вместе со всеми в переполненных автобусах, в метро, живут в тех же загаженных подъездах, в тех же магазинах покупают колбасу, в те же детские сады и школы ходили. И всё у них – как у всех. В Бога они верят. Только этим от неверующих и отличаются. У неверующих же рогов нет. Так и от веры нимбы не вырастают.
В начале девяностых передали одной православной общине полуразрушенное здание церкви. Община образовалась из небольшой инициативной группы верующих и священника. Чуть-чуть они там убрались, собрали между собой деньги – кто сколько смог, закупили самое необходимое для служения и начались службы. Свечки решили не продавать. Поставили ящик со щёлкой, написали: «Пожертвования на восстановление храма», а рядом соорудили полочку, разложив туда разного размера свечки. (Если кто не знает, то поясню, что свечки, продаваемые в церквях, как и люди их продающие, тоже не материализуются из воздуха и с Луны не падают. Каждая церковь свечки закупает у изготовителей. А продавцы свечей, как и любые продавцы, получают плату за свой труд). Через некоторое время смотрят – свечек осталось совсем мало, надо новые закупать. Открыли ящик, надеясь найти там деньги на их покупку… Как бы не так! Денег там – кот наплакал. Значит, благочестивые прихожане брали эти свечки, ставили их на подсвечники, а жертвовать на восстановление храма не считали нужным.
А зачем тогда свечки ставить? Ведь смысл возжигания свечей как раз в том и состоит, что человек жертвует таким образом свои средства на нужды храма. А если кто думает, что свечку надо зажигать, чтоб голова перестала болеть, так это он ошибается. От головы лучше принять анальгин. Может быть, кто-нибудь говорил, что вот, поставил свечку к чудотворной иконе и перестала болеть голова. Так это ведь не от свечки она перестаёт болеть. Человек обращается с прошением и молитвой к Богу, просит ходатайства у святых, или у Божией Матери и приносит свою маленькую жертву (свечку эту) в знак того, что понимает: не заслуживает он по грехам своим помощи и исцеления, на милость надеется. И сам старается милость проявить: нищему подаст, больному поможет, пол в церкви бесплатно помоет, цветы к иконе принесёт, свечки эти самые купит (самое простое, что можно сделать).
Не помню – кто это сказал, какой-то мудрый старец, наверное: «Неосуждение – без труда спасение». Очень мне нравится это наставление. Во-первых, – тем, что без труда. А во-вторых, – разве плохо говорить о чём-нибудь хорошем и не вспоминать ничего дурного? Такой разговор оставляет после себя что-то похожее на след от хороших духов. А позлословишь – остаётся горький осадок.
Помню, что когда ходила маленькая с бабушкой в церковь, всегда смеялась. Бабушка шикала на меня и выговаривала потом: «Нельзя в церкви смеяться!» А я не могла сдержаться. Я ведь не над кем-то, или чем-то смеялась. От радости я смеялась. То детское ощущение праздничной радости, которое охватывало меня порой в церкви, я хорошо помню. Конечно, я уставала стоять и было скучно, когда долго говорили что-нибудь непонятное. Тогда я старалась улизнуть из церкви и побегать по двору, а если не удавалось улизнуть, то забивалась в уголок, садилась на корточки и рассматривала прихожан: кто как одет, у кого какая фигура. А потом опять накатывала эта радость, и я прятала лицо, чтоб никто не видел, что смеюсь.
Стала я теперь старенькой и, конечно, не смеюсь в церкви. Но ощущение радости осталось. И дома, порой, захлестнёт это праздничное ощущение радости на Рождество, на Пасху… А если выберешься вдруг на природу, так всегда радуешься… А как можно не радоваться тому, что Господь сотворил вселенную, поселил меня на прекрасной Земле, заботится обо мне, а ещё и множество каких-то таинственных обителей имеет для несовершенных душ. Как не радоваться, что создал Господь Церковь Свою «и врата ада не одолеют её». Церковь со всей её красотой, мудростью и неиссякаемым родником сопутствующей культуры, из которого все мы до сих пор пьем, не взирая на политкорректность и отделение церкви от государства.