Пожалуй, одна из самых мудрых мыслей, услышанных когда-либо мной, гласит, что познать ценность какого-либо, по-молодежному выражаясь, «ништяка» мы можем, только лишившись его. Я вывалился из пыльного актового зала и, буквально скатываясь по лестнице с четвертого этажа на первый, расталкиваю медленно ползущих в каком-то своем измерении студентов и студенток. Образование какого-то землячества, совмещенное с до зевоты скучным концертом. Корявые пляски и фальшивые песни, перемежающие с речами настолько же пафосными, насколько абсурдными. В воздухе витают слова «важность», «традиции», «патриотизм», «вера», от которых нестерпимо несет квасом и потом. Жуть. Программу слегка разнообразила хищноватого вида рыжая девица в кокошнике и костюме «а-ля русский народный». Зверски оскалившись, лупила она в бубен, притоптывала белым сапогом по пыльной сцене, дергала плечом и крутилась вокруг своей оси, завывая при этом жутковатым голосом песню, в которой я не смог различить ни единого слова кроме «Ой ра, рита ра, покатилось колесо». Мне казалось, что она исполняет какой-то древний ритуал, и вот-вот под ударами ее бубна отверзнется портал в потусторонний мир, и оттуда полезут жуткие монстры, разукрашенные под хохлому.
И вот он, воздух! Прохладная волна врывается в мои легкие. Кажется, еще чуть-чуть и полезут из-под бледной кожи осколки ребер, треснувших под немыслимым давлением солнечной осени и разукрасят мою белую рубашку красными разводами. Вот-вот закостеневший в вечном сутуловатом напряжении позвоночник с веселым хрустом распрямится, натягивая какие-то неведомые анатомии струны, и зазвучит в каждой клетке будоражащая мелодия. Встряхнет, будто током, окончательно рассеяв пыльное наваждение. Какие-нибудь мантрово-фолковые песнопения с чуть уловимым флером панка, наподобие акустических альбомов талантливого бельгийца, прячущего свой талант под проектом с хулиганским названием.
Under the wakeful moon,
Fire fleeing for all the stars are burnt.
Dance to the Sun.
And on a pliable field,
You'll crop well if he won't infer.
We'll dance to the Sun.
Но, не судьба. Уже готовую родиться мелодию хуком справа убивает мерзкая какофония – испохабленная современными тенденциями электронной музыки лезгинка. Поворачиваю голову. Нестерпимую мелодию исторгает дорогущий телефон, который держит в коротких пальцах Рамзан Цалоев. Его я частенько видел в поточных аудиториях. Богатый отец отправил сына постигать сложную инженерную науку, руководствуясь в выборе специальности и факультета «престижностью». А Рамзану было в принципе все равно где тусоваться. С папиными-то финансами. «Дэвушэк в группе мало!»- единственная его претензия к месту учебы за несколько лет. Ах да, еще «Парковаться неудобно!» - ну это при монструозных размерах его машины вполне объяснимо. К учебной программе претензий у него не было никаких. Она его не тяготила абсолютно. Вместо этого она чуть-чуть тяготила кредитную карточку его отца, но и она этого практически не замечала, слишком уж серьезен был папаша.
- Э, ты чо, э! Ты говорил, что нормально будет все! – эмоционально кричит Рамзан в трубку, активно жестикулируя, конструируя из толстых пальцев замысловатые конструкции. – Не делаются так дела, слушай!
Все понятно, какие-то проблемы с «пробиванием» зачета или экзамена. Для Рамзана закрывать сессии обычным путем – не комильфо. Не по-кавказски. Это не круто, пацаны не поймут, да и вообще не принято. Рядом с гордым сыном заснеженных пиков ошивается его свита. Особенно выделяется среди придворных Роман Мазов – громадный загорелый детина в розовой футболке и узких джинсах, одинаково похожий как на культуриста, так и на гомосексуалиста.
- Тут мне лист, короче, выдали, а там «и» какой-то, «джи» какой-то, э! – Рамзан продолжает вещать в трубку. – Ничего не понимаю тут, слушай!
Рядом с Мазовым со скучающим видом стоит одна из университетских звезд – не помню имени, не в силах я запомнить все наше «студактивное» созвездие – всю эту танцующую, поющую, отчаянно КВНящую братию. Они друг от друга почти не отличаются, по-моему. Все модные, подтянутые, улыбчивые. В основном они любят «клубиться» и «зажигать». А некоторые вдруг осознают, что внутри их холеных тушек, под слоем косметики и автозагара скрывается прекрасный внутренний мир. Он очень тонок, поэтому всякому отребью, у которого нет дорогих автомобилей или смазливого лица, вход туда запрещен. Тогда они начинают читать книги. Преимущественно одних и тех же авторов. Имя одного из них заставляет вспомнить страну, где «много-много диких обезьян», а от фамилии другого шибает в нос гнилостной вонью мази, которой я частенько мажу гноящийся большой палец на ноге.
- Эй, ты че соскакиваешь?! – Рамзан явно выходит из себя, потом он морщит невысокий лоб, вслушиваясь в слова собеседника. – А-а-а-а, ну понятно тогда. Нормально все, без проблем. – Теперь голос его звучит удовлетворенно. Видимо, все устроилось.
- Здорово. – На мое плечо ложиться чья-то рука.
Я оборачиваюсь и замираю, будто громом пораженный. Дрожь подленько расползается по всему телу, обвивая меня по рукам и ногам невидимыми путами. Нет, передо мной стоит не дьявол со всей челядью, не первая красавица университета и даже не Яша Равич, у которого я давным-давно занял денег и все никак не отдам. Не потому, что денег нет или сумма велика. Сумма совсем незначительна, символична. Просто, это ведь Яша, что тут еще скажешь. Дрожь переходит в самый настоящий колотун, когда на лице, смотрящем на меня, появляется широкая улыбка. Передо мной стоит Николай.
- Привет, - ежась, бормочу я.
- Как жизнь? – Николай, поджав губы, чешет заросший редкой клочковатой щетиной подбородок.
- Нормально, - отвечаю, борясь с подступающим ужасом. Коля обладает уникальной способностью. За считанные минуты он в состоянии нанести по моей психике такой удар, который не может нанести никто – ни весь профессорско-преподавательский состав нашей кафедры вместе взятый, ни буйный полковник из райвоенкомата, ни сосед-десятиклассник, дни и ночи напролет слушающий русский рэп и шансон. Слова Николая, его внешний вид, повадки и интонации способны погрузить мое сознание в пучину безумия, в мир, где выросшие до огромных размеров мохнатые пауки (Австралийские воронковые, если быть точным) гоняются за мной то по больничным коридорам, то по пустым улицам. В мир, где все голосуют за Жириновского.
- … Говорят, неплохая историческая фэнтези, читал? – Голос Коли отрывает меня от завороженного созерцания матово-черной мигаломорфной башки, уже высунувшейся из-за угла киска, торгующего пирожками, сосисками в тесте и прочей снедью. Готов поклясться, что тварина улыбается. Насколько это возможно с огромными когтевидными хелицерами.
- Нет, не читал. – коротко бросаю я. Мне безразличны книжки, которыми интересуется Коля.
Надо же, на мгновение отвлекся, а башка уже исчезла. Но ненадолго, зуб даю. Раз появился один, то скоро подтянутся и другие, нападут на меня ночью и мне придется убегать от восьмилапых преследователей, петляя по переулкам, задыхаясь от беззвучного крика, сжигаю легкие нечеловеческим темпом. Потом они загонят меня на памятник Ленину, где я будут отсиживаться, грызя от страха мраморную лысину вождя и плеваться на беснующихся членистоногих. А пауки столпятся вокруг постамента и будут злобно шипеть. Ленина они почему-то боятся. А я боюсь, что не успею вынырнуть из наваждения раньше, чем ослабнут мои руки, и я рухну вниз.
- Пойдем в ларек сходим, перекусим, - говорит Николай, - а то я после крепкого концертного сна проголодался.
Пока идем к киоску, носящему гордое название «круассаная Ля Пирожье», я обдумываю феномен Николая. «Он абсолютно сумасшедший,» - думаю я – «ведь если бы он был нормальным, то тогда, получается, я был бы психом. Но с чего мне быть психом? То есть я, конечно, может в некотором роде и псих, но сумасшествия Коли это не отменяет». Решив так, я абсолютно успокоился. На самом деле, чего еще ожидать от человека, который прочитал столько отечественных книжек в жанре «фэнтези», да еще и влюблен молчаливо и безответно уже несколько лет. К тому же и стихи пишет. С Колиными виршами я познакомился потому, что слыл в узких кругах человеком начитанным, разбирающимся в литературе и даже неплохим поэтом. Я много сделал, чтобы распустить этот слух, поэтому был весьма горд собой. Это меня чуть и не погубило. Жертвой этого заблуждения однажды пал и Николай. Спросив у меня однажды мою электронную почту, он попросил уделить мое время на прочтение и критику его трудов. И я согласился. И в тот же вечер мне пришло письмо. Эпическое произведение в семнадцати страницах, проникнутое духам древних легенд, и возносящее славу Марсу, Бахусу и Эросу. Почему Николай решил их славить, непонятно, потому что ни один из этих богов никогда ему не благоволил. Осилить я смог только три листа, а потом почувствовал, что теряю адекватное восприятие реальности. Поэма Николая была написана примерно в таком духе:
Гелиос дланью своей колесницею правит,
Ночь ниспослав на просторы Эллады.
В ножнах мой меч, что в боях окровавлен,
Я трепещу в ожиданье прелестной наяды.
От Марсовых игрищ и Бахуса пира,
Спешу я в удел, где господствует Эрос.
К тебе, огневласая нимфа, и целого мира
Дороже подарок, что тело твое преподносит.
И мягче перины любой нам покажется почва,
Коль страсть наша будет подобна вулкану,
В котором Гефест находиться не смог бы.
И Зевс променял бы свой блеск Олимпийский,
Да и молнии все, лишь на то, чтобы вместо меня
Гибкий стан твой ласкать, целовать твои нежные губы.
Кто такая эта «огневласая нимфа», я, кажется, догадываюсь. Есть в «созвездии» такая. Красивая, безусловно. Единственный недостаток – умение разговаривать, но ведь все мы не без греха.
Я честно написал Николаю, что лучше ему удалить все свои произведения, дабы исключить любую возможность попадания их на глаза людям со слабой психикой. Коля не ответил, но про стихи со мной больше не разговаривал. И я искренне надеюсь, что он их больше не пишет, ибо человечество не заслуживает такого наказания. Надеюсь, Николай на меня не обиделся.
- Что вам? – с дежурной улыбкой обращается к Николаю девушка из киоска.
Пока Николай перечисляет виды пирожков, которые он желает отведать, я задумчиво смотрю в декольте наклонившейся продавщицы, крутя в пальцах сигарету и размышляя о высоких материях.
Отчаянно вопящий мобильник отрывает меня от философских размышлений. Высвечивается номер Вики. Я улыбаюсь. С Викой мне повезло – она у меня умница и красавица. Любит перуанскую музыку, у-вэй, Кастанеду, Маркеса и, как ни странно, меня.
Носит одежду из натуральных тканей, не ест мяса, занимается айкидо, пишет стихи. Предпочитает, чтобы я называл ее Ферминой – именно так зовут героиню ее любимой книги. Я у нее зовусь Флорентино. Мне все равно, Флорентино, Грегор, Леопольд, да хоть Атанасиус Пернат, в конце концов.
- Привет, - говорю в трубку, - Кетцалькоатль мой.
- Привет, - каким-то непривычным голосом отвечает Вика и замолкает.
- Как дела, твои. Случилось что-то? – напрягаюсь я.
- Нет, все нормально, просто понимаешь… - Вика вздыхает, делает паузу, а потом выдыхает, - Мы не подходим друг другу.
- Ага…- только и могу сказать я.
- Знаешь, ты очень хороший человек, я долго думала, что люблю тебя, но потом поняла – между нами нет искры.
- Угу. – отзываюсь я.
Пожалуй, этого следовало ожидать рано или поздно. И вот, свершилось.
- Я уверена, ты найдешь себе лучшую девушку, ты ее достоин, - после того, как Вика совершила неприятный обряд «от ворот поворота» с причитающейся скорбью, голос ее становится веселее и увереннее. – но с тобой нам не по пути. Надеюсь, ты меня простишь.
- И мы останемся друзьями? – зловеще протягиваю я.
- Конечно! – она не понимает сарказма, - ты будешь отличным другом и мы…
Но я уже выключил телефон и тупо смотрю на свои пыльные ботики. Что ж, все понятно -нет искры. Впрочем, я не удивлен. Не вписываюсь я в ее внутреннюю Боливию, не двигаюсь под музыку ее Перуанских флейт, не похож на какого-нибудь Карлоса, или на худой конец Хуана.
За это время Коля съел половину пирожка с грибами.
- А ты чего не ешь? – спрашивает он, прихлебывая чай.
- Неохота – отвечаю. Мелкие, какие-то смазанные черти лица Николая вдруг кажутся мне настолько отвратительными, что мне одновременно хочется врезать ему кулаком и при этом брезгливость удерживает меня от этого.
- Слушай, - Коля, уже изготовившийся было вцепиться зубами во второй пирожок, вдруг меняет планы и спрашивает меня – что тебе вспоминается из детства, прежде всего?
- Даже не знаю, - говорю. Коля всегда может меня удивить вопросом на самую неожиданную тему. – Пожалуй, футбол. На пыльном дворе, когда днем по телевизору идет чемпионат мира или хотя бы Европы, а вечером я выбегаю на пыльный двор и гоняю там мяч с такими же ребятами, как я.
- Футбо-о-ол… - разочарованно протягивает Коля, - ты что, действительно так любил гонять мяч?
- Тут не в самой игре дело, - Я пытаюсь подобрать слова, морщась и даже пощелкивая пальцами, - в этом чувствовалось тогда что-то магическое. Мы воображали себя, к примеру, сборной Англии, а ребята с соседней улицы – сборной Бразилии. И мы могли переиграть матч, который только что видели. Я помню слезы немцев, радость бразильцев. И мы тогда, понимаешь, тоже были вроде как где-то рядом. Давно это было, уже не повториться.
- А-а-а-а, - Николай слушает меня со скучающим видом, - нравилось же тебе за этих миллионеров переживать? Подумаешь, выиграли, проиграли, будто они обеднеют.
- Да если и миллионеры, то что же, не люди они что ли? – горячусь я, - Когда тебе одиннадцать-двенадцать лет, разве ты думаешь об этом? Когда для тебя футбол это что-то вроде боженьки для старушек, а футбольный матч это как снисхождение благодатного огня для тех, кто верит во всякие эти забавные религиозные штуковины. Футбол – это же тоже в некотором роде религия.
- А футболисты – батюшки? – хихикает Коля.
- Не, - отвечаю, - они что-то вроде пророков. Или апостолов.
- Погоди! Апостолов ведь двенадцать, а в команде одиннадцать! – подначивает меня Коля, скалясь в улыбке.
- Одиннадцать играют, а Искариот со свистком, - не теряюсь я.
- Так-так, а мяч, значит, у тебя какая-то из частей тела Христова выходит?
- Да ну тебя, - обижаюсь я, - футболохульник.
- Я думал, ты что-нибудь пооригинальнее скажешь, если честно, а ты так банально говоришь, что даже неинтересно.- вздыхает Николай и принимается трапезничать дальше. Он держит пирожок странно, двумя руками. Я смотрю на его тонкие, узловатые пальцы, сжимающие пирожок. Большие пальцы подогнуты и будто бы впиваются в поджаренное хлебобулочное брюшко. Остальные охватывают пищу сверху.
- Нет, Коля, не футболом единым жив человек, - Я продолжаю неотрывно смотреть на его руки, живущие, казалось бы своей собственной жизнью и, кажется, понимаю, откуда приходят пауки, – еще в детстве я очень любил ловить лягушек и швырять их в стену.
- Чего? – голос Коли звучит удивленно. Пальцы слегка дергаются. – Каких лягушек? Зачем?
- Обычных лягушек, у моего дома почва влажная и болото неподалеку – спокойно объясняю я, - Я бросал их, и влажные пятна, оставляемые их тушками на белой кирпичной стене, непохожие друг на друга, представлялись мне великолепным произведением искусства, природным абстракционизмом. Это влажное пятно было воротами в мир мертвых, своеобразным лягушачьим Рубиконом. Посуди сам: вот лягушка летит, живая и невредимая, разве что испуганная нехарактерной для нее ситуацией. А потом – шмяк! И вот она уже мертвая валяется на груде битого кирпича, а на стене чернеет маленькое пятнышко. Жизнь ее отличается от смерти только быстро высыхающим пятном и еще быстрее затихающим шлепком.
- Ты сейчас серьезно? – Коля, по-моему поперхнулся, чуть не выронив пирожок.
- Да, - отвечаю. - я обожал бросать лягушек в стену. Но еще больше я любил, разогнавшись на велосипеде, лихо проехаться по спичечному коробку, в который запихал свежепойманную квакушку. Мои поцарапанные коленки ходят вверх-вниз, бешено крутя педали. Глаза блестят, желтые зубы закусили губу, предвкушая акт возмездия, акт свершения судьбы, священнодействие смерти. Потом мой велосипед, мой синий «Аист», слегка подпрыгивает, споткнувшись о податливый картон. Потом я бегу смотреть на результаты, откинув сторону сделавший свое дело велосипед. С трепетом вглядываюсь в зелено-красно-картонное месиво с примесью чего-то беловатого. Восхищенно покачиваю головой, оценивая изящество картины, которую я написал в соавторстве с природой. Ведь для чего природа создает лягушек, если не для этих картин на картоне, нарисованных жесткой резиной моего велосипеда?
Недоеденная булка выпадает из рук Николая, падает на асфальт, густое варенье вылетает из ее разорванного челюстями нутра. Пальцы, упустившие добычу, сначала жутко скрючиваются и бледнеют, потом потом сцепляются в замок и в конце концов опадают бессильно вниз, расцепляясь опять в две обычные худые руки, которые Коля быстро прячет в карманы.
- Ты… - он с трудом подбирает слова? – Ты сумасшедший? Живодер?
- Нет, - отвечаю, - я был исследователем. Естествоиспытателем, если тебе угодно. И я сделал кое-какое открытие, Коль.
- Какое, - по-моему, его голос чуть охрип, - расскажи-ка?
- Запросто, - я смотрю в прищуренные глаза Николая и говорю, - Когда-нибудь настанут времена разбрасывать камни, потом – время их собирать. За этим последует время строить из этих камней дома. А потом придется стрелять в эти дома из пушек, вновь разбрасывая камни ударами стальных ядер. А потом все повториться опять. А уже затем настанут времена, когда и пыли не останется от тех камней, что брали мы в свои руки. И ветер будет ерошить чужие волосы, и солнце будет слепить чужие глаза. Когда окончательно потонут наши слова и лица в зеленоватой жиже времени. Но все также лягушки будут сидеть, стиснутые темным параллелепипедом и, замерев в темноте, прислушиваться к неотвратимо приближающемуся звуку. Но даже в картонной камере, когда судьба уже шуршит где-то поблизости, разгоняет невидимые вам колеса, катящиеся по дороге, черноту которой не охватить глазом и не постичь рассудком, нужно надеяться. Потому что на любой дороге случаются выбоины.
И, не дожидаясь ответа, разворачиваюсь и ухожу, шагая по растрескавшемуся асфальту, к автобусной остановке. Потому что учеба закончена, концерт закончен, и Коля тоже закончился, и пауки его больше не придут. А музыка еще обязательно зазвучит.
And all the world,
and you...
the Firesky.
The Firesky.
(В рассказе используется текст песни "The Firesky" группы "Kiss The Anus Of A Black Cat")