Горькая моя память

"Раб Твои и сын Твой я:
приди и защити меня».
Библия, книга Исайи.


ГОРЬКАЯ МОЯ ПАМЯТЬ
1
В марте 1953 года, посреди всенародной скорби по Сталину, в газетах почти незамеченным прошло еще одно печальное сообщение: скончался генерал-полковник Лев Захарович Мехлис. Урна с прахом верного сподвижника вождя была вложена в нишу Кремлевской стены недалеко от ставшего тесноватым Мавзолея. Ушел в небытие человек, горькая память о котором отравила жизнь не одному ветерану Великой Отечественной войны.
И уж совсем по-особенному воспринял весть о смерти Мехлиса пчеловод из Уссурийского края Илья Степанович Шемякин. Первым делом он купил водкии начал пить прямо в омшанике.
— Гуляю по такому великому празднику! — говорил своему пасынку Валерке Илья Степанович, тыча неверным пальцем в газетный некролог. Пил и плакал под патефонную пластинку:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда прикажет нам товарищ Сталин,
И Ворошилов в бой нас поведет!

Напившись так в первый раз после войны, Илья Степанович заснул в продымленной комнате глубоко и спокойно, как с ним случалось только в детстве.
И то ли во сне, то ли в горячечном бреду увидел себя тринадцатилетним пацаном на голой лежанке в холодной столбяной избе. В печи бугрилась перегоревшая солома, которую все равно точили нахальные мыши. На лавке, укрытый с головой рогожей, лежал умерший отец, Степан Анисимович. Мать еще передвигалась на пухлых ногах, но похоронить мужа сил у нее уже не было:
— Илюша, — стонала она, — подь, позови дядьку Федора,отца на погост снести надо...
Слезать с теплого еще кирпича не хотелось. Но через время холод пробрался к нему под тулуп. Стуча зубами, Илья привязал к ногам лапти и побрел вон.
А дядька Федор тоже помер. И кобыла его, гордая Ласточка, печально поглядела на мальчика, но подняться не могла, отощала. «А ведь не прирезал кобылу-то, пожалел, еднноличник», — с неприязнью подумал Илья и страшно обрадовался, увидев у плетня полусгнившую картофелину.
Тогда, осенью 1933 года, Илья остался сиротой. Вымерла по лоловина хутора Маланино, а выжившие обязательно потеряли ко гонибудь из близких. В Ряшиновском сельском Совете Илье сказали:
— Жить тебе не на что, да и не с кем. Ступай-ка ты, парень в Воронеж, в ФЗО. Школы такие есть. Может — человеком станешь, а главное — с голоду не помрешь...
И уехал Илья в Воронеж, на авиационный завод. Перед этим пометил могилки отца и матери большими кусками расколотого мельничного жернова, что б не потерять.
Стал учиться и работать. Вступил в комсомол и в Красную Армию призван был аккурат после «победоносной финской кампании».
Стоял красноармеец Шемякин правофланговым в стрелко вой роте: по ранжиру самым высоким был. Политрук роты Шейнин говорил:
— Вы крепки телом, Шемякин, но этого мало. Крепите дух, старайтесь быть первым и в политической подготовке!
Похвала окрыляла. И вот уже «Краткий курс истории ВКП (б)» штудируется каждую свободную минуту. «Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является советский народ, а господа Рыковы. Бухарины, Зиновьевы, Каменевы являются всего лишь — временно стоящими па службе государству, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. Советский суд приговорил бухарннско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привел приговор в исполнение».
Верил молодой боец каждому слову. И был спокоен: уж НКВД оградит Красную Армию от шпионов и вредителей. Да и как не верить, ведь даже командира взвода арестовали. А с виду был вполне нормальный лейтенант, комсомолец...
Так и вступил Илья Шемякин в войну отличником боевой и политической. Волковынск, Слоним, Барановнчи... Кровавые рукопашные бои, июньское раскаленное небо с пикирующими «юнкерсами». Несвиж, Бобруйск, Могилев... Где они, парни четвертой роты, некогда равнявшиеся на правофлангового? Даже могил не оставалось: не было ни сил, ни времени предавать их земле. Живой и невредимый Илья за первые недели перестал бояться врага, дрался яростно и страшно. В короткие минуты передышек, взметая обмотками пыль на шляпах, спрашивал:
— Где же Красная Армия, где контрудар, товарищ политрук?
Шейнин, обремененный лишь трофейным «вальтером», пытался пояснить:
— Это тактика, товарищи бойцы. Видимо, товарищ Сталин решил втянуть в бои всю немецкую армию и одним ударом уничтожить ее.Как Кутузов Наполеона. Наше дело — драться!
Дрались. Но объяснения политрука не устраивали. «Скоро уж Смоленск. Неужели фашистская армия не вместилась целиком в Белоруссии? Пора бы уже и бить. Малой, как говорили, кровью. Или я чего-то не понимаю?»
Первого августа потрепанный полк выбрался из очередного котла. Старший лейтенант из особого отдела прошелся перед строем, словно высматривая кого-то.
— Части полка понесли большие потери, — заговорил он столь тихим голосом, что бойцы замерли, стараясь не пропустить ни одного слова. — Одна из причин тому — трусы и паникеры. Трибуналом они приговорены к расстрелу. Нужды добровольцы для приведения приговора в исполнение. Кто желает расстрелять пособников фашистов — два шага вперед!
Шеренга качнулась, но выстояла. Особист покачался с пяток на носки и ушел, не повторив команды. Илья так и не узнал, нашел ли тот добровольных палачей, но про себя отметил, что паникеры или сразу же сдались, или погибли в первых же боях. Из окружения вырвались лишь сильные и смелые.
...Очередная бомбежка, отступление, котел. 3 августа сдали Рославль. У Десногорска политрука Шейнина, сержанта Копылова и красноармейцев Шемякина, Дударева и Ищенко немцы окружили на лесной заимке. После безуспешных атак на избушку фашисты притащили миномет. Тяжело ухнув, орудие выплюнуло в сторону заимки первую мину...

* * *

...Илья Степанович порывисто вскочил, растер заспанное лицо. Хлебнул воды, спросил у Валерки:
— Долго я проспал?
— Да чего там! — махнул рукой пасынок, — спи уж теперь до утра, времени впереди много.
— Ну, нет! — Илья Спепанович порывисто встал, выкрутил побольше фитиля в лампе. — Теперь я секунды не упущу!
Достал тетрадь и химическим карандашом вывел на первой странице: «Генеральному прокурору СССР гражданину Руденко».

2

Повернув на проселочную дорогу, я увидел далеко впереди бредущего по обочине человека. Накрапывал -дождик, увлажняя и без того скользкий грунт. Минувший год в наших местах выдался мокрым, сгноил траву на лугах, не давал как следует обработать всходы. «Куда это он направляется, ведь впереди на десяток верст нет жилья?» — думал я о путнике и откинул дверку, скоро нагнав его.
— До Маланино подбросите, молодой человек? — высокий старик, изогнувшись, заглядывал в салон. Глубоко посаженные глаза, мягкие морщины, добротный костюм. «Явно не нашенский. Да и что ему на хуторе, где уже давно никто не живет?»
Старик разместился на переднем сидении, поджал ноги, достав коленями почти до подбородка.
— Издалека? — начал я первым, ловя под колеса ускользающую дорогу. Вместо ответа он попросил разрешения закурить, неторопливо пустил дым и лишь потом ответил:
- Издалека...
И умолк. «Ну и Бог с тобой, молчи», — подумал я, стараясь удержать «Запорожца» по центру дороги. Но, видимо, незнакомцу самому стало неловко от затянувшегося молчания.
— Сам-то вы местный? — он попытался прикурить заново, с трудом ловя кончик сигареты пляшущим огоньком зажигалки. Услышав ответ, продолжил:
— Я тоже, вроде бы, из этих мест, а не узнаю окрестностей. Покинул-то я хутор еще до войны, когда этих лесополос не было. А по балкам деревья росли.
Разговорились. Мой новый знакомый, назвавшийся Ильей Степановичем, очень огорчился, узнав, что хутор заброшен. И когда мы въехали на осиротевшую улицу, все тер стекла носовым платком, пытаясь рассмотреть дома за мутными потеками.
Остановились у заброшенной усадьбы, за которой начинался выданный мне колхозом огород. (Собственно, я и приехал-то в Маланпио в надежде покопаться в земле. Да куда там при такой слякоти!) Вышли под теплые дождевые нитки. Илья Степанович закрыл портсигар, спрятал в кармашек на груди.
— Извините старика, я уж пройдусь. Спасибо, что подвезли.
И он пошел, оставляя в высокой нетронутой траве темный след. Я же миновал двор, вышел в огород. Чахлые всходы замокшей картошки уже были густо помечены красными крапинками. Колорадский жук. Вот уж всепогодный паразит! Правду говорит моя жена: чтобы уничтожить, надо доверить его разведение нашим агрономам. В один год исчезнет от их окультуривания.
Уезжать просто так я не мог. Как оставить тут Илью Степановича, ведь не будет же он ночевать в одной из затянутых паутиной изб? И где он теперь?
Благо, улочка просматривалась во всю длину. Старик медленно продвигался к дальнему ее концу, подолгу останавливаясь у каждого дома. Их здесь десятка два, изредка заколоченных, в основном же просто запертых висячими замками. Возможно, хозяева сами не верили, что оставляют свои жилища навсегда.
Я нагнал Илью Степановича уже на кладбище, куда он прошел, по колени вымокнув в чертополохе и лопухах. Я тоже стал мокрым, пробравшись к нему. Похоже, старик искал чью-то могилу.
— Нe-нашел! — сокрушенно развел он руками через полчаса безуспешного брожения по росе. — А ведь метил же!
...Выжегши почти весь бак бензина, мы выбрались на асфальт. Условились, что новый знакомый на первое время останется у меня, а там видно будет. Но сначала через автозаправочную мы съездили на железнодорожную станцию в Новый Оскол и взяли из камеры хранения вещи Ильи Степановича.
Вечером, за ужином, он достал из обширного желтого чемодана большую банку янтарного меда:
— Угощайтесь! — передал подарок жене. — С моей домашней пасеки.
А потом разговорились. И я узнал удивительную историю, через которую все еще тянет свою кровавую руку великая война.


3

Тяжко ухнув, орудие выплюнуло в сторону заимки первую мину. Осколок, провизжав, впился политруку прямо в лоб. Четверо бойцов распласталось на полу, не смея пошевелиться. Вторая мина разворотила стену заимки. Потолки, затрещав, начали угрожающе рушиться. Бойцов так и взяли: лежащими на полу, оглушенные взрывами.
—Капут Иван! — весело сказал веснусчатый унтер, поставив их винтовки в пирамиду. Красноармейцев посадили под развесистым дубом, у ног их положили тело политрука. И, вроде, забыли, мотаясь по заимке, горланя и хохоча. Сержант Копылов облизал пересохшие губы:
— Надо бежать. Вот стемнеет — и подадимся.
— Так они тебя дотемна и продержут, — хмыкнул Дударев. — Как пить дать расстреляют раньше.
Возможно, что так и случилось бы. Но тут неожиданно почти рядом застрекотал пулемет, поднялась ружейная пальба. Яростное «Ура!» всколыхнуло лес, и через несколько минут поляну у заимки заполнили красноармейцы. Пробившиеся из окружения подразделение уничтожило немцев. Капитан с сорванной петлицей и трофейным автоматом на бегу остановился у дерева:
— Пленные?! Спаслись, мать вашу... Расстрелять трусов!
Всех четверых выстроили. Разгоряченные красноармейцы зло сверкали глазами, готовые пустить в них последние пули. Но тут на поляне появились самодельные носилки. Лежавший в них раненый подполковник приказал отставить расстрел. Оказалось, что полк вошел в соприкосновение с Красной Армией и теперь трусов должен судить трибунал. Раздосадованный капитан с горя махнул рукой:
— Все равно расстреляем!
И точно! Ближе к вечеру подошла полуторка с отделением солдат из комендантского взвода. Все тот же старший лейтенант НКВД председательствовал в трибунале. Через семь минут, отобрав у каждого документы, зачитал приговор: «Ценою жизни политрука Шейнина бывшие красноармейцы Шемякин, Дударев, Ищенко и бывший сержант Копылов пытались спастись в плену у врага. Согласно законам военного времени, подлых трусов и предателей... расстрелять!»
Приговоренных провели все в ту же полуразбитую заимку, в которой они спасались от фашистов. Шокированные происшедшим в течение дня, они даже разговаривать не могли. «Но ведь я не трусил, — говорил себе Илья. — Я не враг, и могу еще убивать немцев. И кому будет лучше, если меня расстреляют?» Сумбурные мысли его путались, сбивались на строки «Краткого курса»... «.НКВД привел приговор в исполнение».
— Ребята!.— зашептал вдруг часовой у рваного проема, — не дрейфь, подполковник не утвердил приговор. Может, еще и обойдется.
«Не утвердил!» — перешептывались, как за соломинку утопающий, цепляясь за эти слова, осужденные начали оживать.
— Я ведь про себя Богу молился, — сознался Ищенко. Дошла, видно, молитва-то!
И тут в сопровождении двух танкеток на поляну выкатилась черная легковая машина. Все притихло, солдаты и командиры замерли, превратившись в изваяния.
— Мехлис... Мехлис! — зашелестело от человека к человеку. Прибыл сам заместитель Наркома обороны. Смуглый, возбужденный, он пересек поляну и скрылся в палатке подполковника Секундой спустя туда же шмыгнул и старший лойтенант-особист. По прошествии времени подошла санитарная полуторка, принявшая в фургон носилки с подполковником. А Мехлис отбыл с своими бронированными телохранителями.
И едва его танкетки, столь нужные в полосе обороны, скрылись за лесным поворотом, как вновь началась стрельба. Теперь уже прорвавшаяся было вперед группировка немцев, попавшая в окружение, напоролась на наших у заимки. Интенсивность стрельбы нарастала. Тот же капитан без петлицы заскочил к осужденным:
— Расселись, мать вашу..! А ну, бери свои винтовки!
Благо, составленные еще немецким унтером, винтовки торчали пирмидкой неподалеку. Сержант и трое красноармейцев заняли место в кольце обороны. Буквально рядом отстреливалось от наседавших немцев отделение комендантского взвода НКВД. Немцы шли отчаянно, поддерживаемые двумя танками. Закатное солнц иногда освещало их, с подвернутыми рукавами и в куцых кителях. Без касок, как загипнотизированные, они появлялись между деревьями и покорно ложились там же, укрывая неподвижнымн телами красную траву.
Бой длился около часа. Погиб Ищенко, нелепо отброшенный пулей на спину. «Не зря молился, ведь и впрямь наши не расстреляли», — успел подумать Илья, наблюдая, как еще двое бойцов выронили винтовки. Офицер-особист в пылу боя озорно подмигнул Илье: дескать, вон сколько мы фашистов положили!
Но Илью тоже достала пуля. Она вошла в ногу выше колена, сверля, обогнула кость и застыла в сухожилиях. Илья зажал рану и потерял сознание. А когда оно возвратилось, то усталые красноармейцы уже собирали среди немецких трупов автоматы. Бой отгремел.
Дударев и Копылов помогли Илье добраться в заимку. Арест-то с них пока еще никто не снимал, хоть и дрались они отчаянно, словно и впрямь чувствуя вину. Надеялись, что миновала их горькая чаша.
Но тут им велели выходить. Подхватив раненного под руки, стали под тем же деревом. Выстроился комендантский взвод. И председатель трибунала развернул бумагу:
— Командир полка проявил мягкотелость, за что получил взыскание. Но приговор трибунала утвержден, — голос старшего лейтенанта зазвенел, — самим заместителем Наркома об роны Мехлисом!
Он подбежал к осужденным, показал бумагу. Действительно, в верхнем углу листа красными чернилами выпирало хорошо различимое: «Приговор привести в исполнение. Л. Мехлис».
Тут было вмешался бравый капитан:
— Ведь они доказали свою храбрость только что!
Особист бросил с сарказмом:
— Для вас приказ Мехлиса — не приказ?
— Но ведь один из них ранен, — не унимался капитан.
— Хорошо, — согласился особист, — этого расстреляем по выздоровлении, приговор направим с ним в госпиталь. Осужденный Шемякин, выйти из строя!
Товарищи опустили руки. Илья упал, опать потеряв сознание. И когда его, обеспамятевшего, несли все в ту же заимку, во исполнение приказа заместителя Наркома обороны на поляне прогремели выстрелы.
...И началась непонятная жизнь. Страшная резолюция Мехлиса в документах бросала красноармейца Шемякина из одного госпиталя в другой. Врачи, боясь признать его здоровым, переводили с места на место. Орел, Горький, Омск... Подполковник медицинской службы, похожий,бородой на ученого Павлова, в конце 1944 года вызвал его в свой кабинет. Прикрыв двери, пригласил сесть.
— Вы совершенно здоровы, молодой человек. Первая же серьезная комиссия взгреет меня по первое число за то, что я держу вас в госпитале. Но ведь я не убийца. Вы же знаете о
резолюции в ваших документах? Одним только заключением «здоров» я обреку вас на верную смерть. Не до шуток. Мне лично видится вот такой выход...
Он протянул Илье тоненькую брошюрку:
— Вот, выучите, это ваша новая болезнь. Главное, на комиссии не перепутайте симптомы.
И уже назавтра в истории болезни значилось новой строкой «вегетососудистая дистония». А по весне, благодаря усилиям того же «Павлова», Илью комиссовали по инвалидности. Следуя совету врача, решил уехать куда подальше. Забился аж в поселок Липовцы в Приморском крае, куда сманил товарищ по госпиталю. Товарищ этот скоро умер, оставив на руках Ильи своего семилетнего сына Валерку.
Закончив школу пчеловодов, на колхозной пасеке гнал мед. Будто меченый, сторонился людей, пожег все лишние документы. Но в районном военкомате, куда пришел стать на учет по прибытии, в сейфе хранилась зловещая бумага с красной резолюцией. И уничтожить ее не было никакой, возможности. Вот почему так обрадовался Илья Степанович, когда прочел в газете скорбное сообщение.

4

Я покачал головой, плохо веря услышанному:
— И что же Генеральный прокурор?
Илья Степанович достал из бумажника хорошо сохранившийся документ. По верху его шапкой стояли слова: «Прокуратура Союза ССР». И ниже сообщалось, что приговор военного трибунала в отношении красноармейца Шемякина И. С утратил силу 8 мая 1945 года как действительный лишь в условиях военного времени. Для снятия судимости и полной реабилитации необходимо передать в суд такие-то и такие-то документы. Подпись. Печать. Дата.
— А я ведь все документы уничтожил из страха. Все: и о социальном происхождении, и удостоверения к значкам, и билет комсомольский, и госпитальные справки... Не с чем мне идти в суд. Так и висит надо мной смертный приговор, — горько прибавил он, давя в блюдце очередную сигарету.
— Ну и Бог с ним, — пытался утешить я, — дело-то ведь прошлое...
— Как прошлое?! — собеседник возмущенно поднялся со стула. — Я совершенно здоров несмотря на годы. А вдруг война? Ведь приговор действителен в военное время, его никто не отменял!

* * *

Жуткое это дело — война. Сколько людей — столько искалеченных судеб. Мы бродили по кладбищу в маланино, в поисках раздробленных камней мельничного жернова, и вместе со стариком двигалась косматая тень войны.
— Нашел! — вдруг закричал Илья Степанович. — Нашел!
И он опустился на влажный зеленый холмик. Выбеленный дождями кусок гранита просвечивал сквозь траву.