I
На часах 5.20 утра. Поздняя осень, когда все деревья стоят без листьев, чернеют венами на сером фоне ртутного неба, когда вот-вот выпадет долгожданный снег… Когда карканье ворон становится невыносимо жутким, и не знаешь, куда деться от гнетущего чувства безоружности перед чем-то инфернальным… Человек лет 30-ти в потрепанном фетровом пальто, на лице с неизъяснимым остервенением, в почти истерическом припадке впечатывал ржавый почтовый ящик в унылую стену старого панельного дома. Волосы этого человека были всклокочены в разные стороны, уже с проседью. Что-то в его жизни оставило бороздящие бледную кожу морщины, неподдельный ужас таился в глазах, под которыми траурно чернели круги. На задворках панельного дома он пытался порвать этот кусок ржавого железа, втоптать его, вмять в асфальт разбитыми в кровь кулаками. Уродование ненавистного ящика стало его ритуалом. Каждый вторник в 5 часов утра он проделывал эту процедуру, не сбавляя энтузиазма. Для человека, впервые заставшего это действо, это могло бы стать шоком. Но, благо, в это время люди еще спят, а кто спешит на работу – не обращает почти внимания на глухие удары, раскатистым эхом летящие сквозь переулки.
II
1986 год. Перестройка. Весенняя Москва пестрила алыми призывными плакатами с громкими лозунгами, после шумного дождя отражалось лазоревое небо в лужах. В обычной советской квартире с облезлым паркетом и высокими потолками, с полками, за пыльным стеклом которых стояли хрустальные бокалы, из которых никто никогда не пил вина, в этом царстве уныния с засохшими цветами на подоконнике, Ольга нервно собирала чемоданы. Она бегала из комнаты в комнату, перекладывала какие-то книги, вытряхивала все из разваливающегося шкафа, внезапно ее взгляд остановился на фортепиано «ласточка», но тут же в истерическом припадке она продолжила свои разрушительные действия, не обращая внимания на требовательно и мерзко звонивший телефон. В квартире царил хаос, впрочем, как и в мыслях Ольги. Наконец, отбросив длинные светлые волосы изящным движением тонкой руки, она обессилено села на пол. Ей совершенно не хотелось уезжать. А вернее – бежать! И, доставая из сумки пачку «Родопи», она судорожно стала придумывать оправдания своему скоропостижному отъезду. Для кого? Нет, что вы. Конечно же, не для друзей или знакомых. Для себя. И, конечно же, ей было отвратительно осознавать, что ее отъезд является ничем иным как блажью, что сотни людей живут, терпеливо наматывая еще один круг, опустив глаза, не обращая внимание на всеобщую погруженность в серое, стараясь не замечать рутины. И Ольга подошла к карте и ткнула пальцем наугад.
Хлопок двери. Широкая лестница. Эхо шагов.
III
Какое же дикое безрассудство! Человек выглядел уставшим. Он сидел, сгорбившись на засыпанной снегом скамье, черным пятном контрастируя с парком в белых свежих сугробах. Лицо его выражало полную отстраненность, безучастность. Но в душе его царило неистовое возмущение, безоружность перед поступком, который был напрочь лишен какой бы то ни было логики. В памяти была лишь одна сцена, безостановочно прокручивающаяся у него в сознании.
Широкая лестница старого дома, запах подъездной сырости, гулко отдающиеся шаги по кривым ступеням.
- Она не живет здесь больше.
- Как… не живет… Я вам не верю!
- Как-как, уехала она!
Хлопок двери.
IV
Сумерки уже опустились над пустынным парком, а темная фигура все еще неподвижно оставалась на скамье, отбрасывая длинную тень от тусклого света покосившегося фонаря.
Было уже совсем темно, когда человек, сидевший на скамье встал и медленными шагами ушел во тьму, не оставляя следов на замерзшей корке снега и льда.
С тех пор с каждым новым днем его, жизнь вокруг все больше становилась похожей на пытку, а почтовый ящик в старом доме с широкой лестницей все больше забивался конвертами, и каждое письмо становилось еще одной морщиной на его усталом лице.