Три памятника, три образа и три пророка:
А.С.Пушкин, В.М.Шукшин, В.Р.Цой.
Задачи постижения человека-творца
как феномен культуры и за её пределами.
(Религиозно-философское эссе-очерк
из серии «Мысли про творчество»).
Пролегомены к проблематике.
«Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведёт Звезда тебя дорогой в дивный сад».
Б. Гребенщиков.
«Где вы теперь и с кем?
Кто хочет быть судьёй?
Кто помнит все имена?»
В. Цой.
«Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Музыку волн, музыку ветра?»
В. Цой.
«И то, что было набело – откроется потом.
Мой рок-н-рол – это не цель и даже не средство.
Не новое, а заново, один и об одном…».
«Би-2» и Чичерина.
«И нет истины, где нет любви».
А.С.Пушкин.
«Где нет творчества, там нарастает ненависть».
С.Л.Франк.
«Живая природа не знает моды; там, где решаются коренные вопросы бытия, мода молчит. … Философия, которая – вот уж скоро сорок лет – норма моей жизни, есть философия мужественная. … Нравственность есть правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, пото-му что народ всегда знает Правду…». В.М.Шукшин.
«Самые великие слова в русской поэзии:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли… Глаголом жги сердца людей!»… А литература есть ПРАВДА. Откровение. … Есть правда – есть литерату-ра».
В.М.Шукшин.
«Если Бог есть Творец, то и человек есть творец, «поэт» культуры. Но чело-век творит не абсолютно, не изначально, не из ничего, он лишь «формирует» из низших элементов, возводя к высшему и воплощая то, что ему «дано свы-ше». Если Бог воплощается, то и человек воплощается, ибо каждое сказанное слово (логос) есть воплощение смысла, и вся культура, с её науками и искус-ствами, есть воплощённый дух, воплощённая мудрость человека, существую-щая «по образу и подобию» божественного Логоса. … Так, прежде всего лич-ность способна любить, и в этом её богоподобие, ибо Бог есть любовь и чело-век есть любовь. Где нет любви, там искажены все черты образа Божия. История творится верою, а не законом. История есть трагедия и построена только в категориях трагического, как трагедия свободной судьбы, которая избирается не иначе как верою. Историю творят те беспокойные «странники и пришельцы на земле», которые вечно «ищут отечества», «стремятся к луч-шему», града грядущего взыскуют, и только таких Бог не стыдится (Евр. 11: 13-16). Вера ведёт их во всех творческих исканиях: «ожидание города, имею-щего основание, которого художник и строитель Бог» (Евр. 11:10). История есть строительство такого «града», и в этом строительстве мы «соработни-ки», сотрудники у Бога. И без этого созидания и искания Царства Божия – нет спасения. Вера есть творческая сила, она творит жизнь, «животво-рит», указует конкретное деяние в своих угадываниях и предвосхищениях».
Б.П.Вышеславцев.
1.
«В трёх вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сой-дутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой при-роды на всей земле». Ф.М.Достоевский «Легенда о Великом Инквизиторе».
В разных городах есть памятники, поставленные в честь людей выдаю-щихся: политических и общественных деятелей, героев, изобретателей, учё-ных, писателей, поэтов и пророков, но, более всего, в народе российском лю-бят и почитают святых, поэтов и писателей. Почему так? Скажут: так вот, у нас сложилось, что российский народ любит живое Слово и слово Правды. В городе Барнауле есть три памятника: А.С.Пушкину, В.М.Шукшину и В.Р. Цою, которые были поставлены благодаря усилиям подвижников и любите-лей творчества. Много разных людей бывают и оказываются около памятни-ков. И как бы из глубины обывателей, как взгляд из толпы, я задаюсь вопро-шанием: а что значат памятники для людей, каково их значение для общества в целом, и что они значат для меня личностно, в жизни моей, в моей потаён-ной судьбе? Слово «памятник» есть точное слово и исходит из слова память. Память же отражает любовь народа к тому человеку, которого почитают за что-то. И вот вопрос: за что любят и почитают поэтов, творцов слова в наро-де российском? Вообще, Любовь есть Божественный дар, данный человеку, и любят ни за что-то, а как бы из ничего, ибо неведомо: откуда она исходит и каков её огонь пылает в твоём сердце, как и для чего ничтожная «искорка» в твоём сердце возгорается в пламя, подобное тысячу солнц? Когда подлинно любят, то любят ни за что-то, но в то же время любят нечто в человеке, то нечто, которое неуловимо, невидимо, неизъяснимо, невыразимо и непости-жимо, но непотаённо всегда близко, ближе нас самих в себе, ибо оно излуча-ется из глубины нас самих. И вот что же люди любят в человеке, когда они его любят? И люди любят то, что человек-творец сам из глубины самого себя излучает, а он излучает любовь потаённого и любящего сердца, которое ви-дит мир, освещённый Божественным светом, и которое в Слове отражает Невидимое сквозь видимое.
И всё же меня интересует проблема такого вопрошания: а для чего людям нужны памятники? И каков образ самого памятника? И каков образ человека-творца, которого люди почитают? Какова ценность того образа, которого во-спринимают, созидают и почитают люди, что и как они видят, понимают и осмысливают, и для чего всё это творческое алкание людям?
Задача моя в том, чтобы постижение, размышление о человеке-творце вве-сти в сферу проблематического. Именно, увидеть суть проблематического там и так, где его не ожидают увидеть, то есть в пределах само собой разуме-ющегося, как за отсутствием вещей, объектов не видят самой прозрачности, сферы невидимого и в присутствии образа, любовью излучающего, люди ос-леплены сиянием формы и не видят того ядра содержания, что само излучает из глубины самого себя. Задача моя ввести размышления в сферу «проблем-ного поля», которое не ограничено пределами археологически-точечных за-дач и в безграничности которого отражена прозрачность видения, что указу-ет на границы, пределы горизонта и открывает новые горизонты, выходя за пределы видимого, и созерцает невидимое слияние земли и неба, как единого «поля», излучающего Бесконечность Бесконечного. Именно, увидеть целое «проблемного поля», из глубины которого возможно проникнуть во всеедин-ство множественности и постигать каждую часть его, и увидеть, что каждая часть существует лишь взаимосвязано с целым, как единым во всем. Это и значит, что в каждом живом существе увидеть, как в существе конечном от-ражается бесконечное, любимое, непостижимое, вечное.
И вот здесь-то как раз и раскрывается суть проблематического, ибо из глубины вскрывается подлинный трагизм жизни человека. Ибо существо ко-нечное, замкнутое в пределах своей конечности, как вещь среди вещей, и до-вольное своим вещественным состоянием не ведает трагизма жизни, который открывается человеку лишь тогда, когда в нём совершается откровение само-сознания, то есть самораскрывается вечное в конечном, когда он начинает любить и страдать, и в страдании его открывается подлинная любовь, спо-собная преобразить смертное существо и возвести человека к подлинной жи-зни, насыщенной творческой свободой и любящим творчеством, в котором открывается последняя Правда и последний Смысл всего существующего.
Главное проблематического не в вопросе «как?». Например, «как возмож-но, чтобы вечное открылось в конечном или чтобы вечное воплотилось в конечном?», а в вопросе «для чего?». Например, «почему и для чего человек, как существо конечное, взыскует к вечному, жаждет вечное и тоскует по веч-ному; для чего человек стремится к вечному, рискуя потерять душу свою и в любви жертвуя своей душой ради вечного, не считая, что это сон, иллюзия сознания, а исходя из подлинной любви самосознания к конкретному Образу любимого?». И в Евангелии открывается единый ответ на потребу всяческо-го вопрошания сокровенного в человеке:
«Сберегший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её» (Матф. 10:39).
И на всякое сомнение и вопрошание человеческое Свыше даётся ответ, как задача и назначение для постигающего:
«Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня. … Видевший Меня видел Отца» (Иоанн. 14:6,9).
Задача моя в данном очерке заключается не в том, чтобы разгадать тайну личности человека-творца, ибо таковая задача неисполнима и обречена на полную неудачу, в смысле искажения и профанации образа личности, а в том, чтобы более совершенно, истинно воспринять в своём сердце тайну лич-ности человека-творца, как из глубины потаённого сердца и в безмолвии ду-ха созерцать и внимать невидимое и непостижимое Слово, из которого из-лучается, как Откровение, Красота и Смысл. Ибо только из глубины живой Истины, из глубины потаённого и любящего сердца, непотаённо раскрывает-ся Красота со-творённого и творимого и ожидаемый Смысл выстраданного и пройденного пути жизни. Именно, задача познающего – внимать, углубленно созерцать тайну личности человека-творца (как «и виждь, и внемли»), ибо лишь из Бездны непостижимо самораскрывается, излучается любящее отк-ровение слова и откровение сокровенного и непотаённого Образа.
Все говорят, что вот «мой Пушкин», «мой Шукшин», «мой Цой», «мои мысли о поэте» (так, например, в отношении к Пушкину говорили с разных «берегов» и М.Цветаева, и В.Набоков, но которые говорили так по своим личным причинам), а я говорю, что самое, самое сокровенное и непотаённое во мне, как истинно и подлинно любимое «моё», есть не «моё», а Того, Кто даром и с преизбытком даёт каждому любящему и взыскующему, жаждуще-му и алчущему сердцу; внимать и видеть так, как внимали и видели пророки и апостолы: «не я живу, а живёт во мне Христос» и «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь». Сказать так, как сказал апостол Павел, значит увидеть сокровенный и любимый Образ из глубины потаённого сердца и созерцать Его в непостижимых глубинах самого себя. И лишь из глубины сокровенного Образа, излучающего сияние любви и в люб-ви освещающего наши души, нам открывается потаённое нас самих и мы по-стигаем непостижимость самих себя. Перефразируя слово апостола Павла, можно сказать так: «не я живу, а живёт во мне Пушкин, Шукшин, Цой», то есть во мне живёт подлинный образ любимого Лика, и лишь из глубины из-лучения которого я постигаю Образ любимого и самого себя. Верно говорят, что у каждого человека есть своя правда жизни, выраженная в словах, как «мой Пушкин», «мой Шукшин», «мой Цой», но ведь, как и каждый человек несовершенен, грешен, так и каждое понимание «своего-моего» несовершен-но, искажено эмпирическим «я». Но это не значит, что вовсе нет Правды, Ис-тины или что подлинная Правда и Истина абсолютно трансцендентна и непо-стижима для человека, ибо живая Истина, Христос, в нас самих, глубже нас самих, чем мы только можем себе вообразить, как это гениально выразил в своей «Исповеди» Августин: «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём». Так и человек-творец сквозь потаённое слово бережно коснулся до глубины души человеческой, взывая к потаённому сердцу человека внимаю-щего, и вот этот внимающий человек возгорается «миром творчества» и от-вечает на любящий зов и призыв ещё большим пламенем любящего и твор-ческого «да будет», как да восторжествует Правда, да восславится Господь в слове пророков Своих, да преобразимся мы в Истине и да возведёт она нас до Возвышенного, Всевышнего, «да придёт Царствие Твоё».
Как мучительны и трагически все чаяния и ожидания в «мире сем», но сквозь все страдания мучеников и «неудачи» подвижников духа, сквозь вре-мя просвечивает удача-Смысл пройденного пути, ибо во всяком творческом падении человека был пройден духовный путь возведения низшего к высше-му, сокровенного к Возвышенному, непостижимого к Смыслу.
Проблема постижения человека-творца, как феномен культуры в том, что увидеть феномен культуры возможно лишь, выйдя за пределы культуры, за пределы исторического времени и пространства культуры. Так, например, феномен Пушкина, как явление чрезвычайное, увидел Гоголь, а глубже, как и явление пророческое, увидел Достоевский. Достоевский первым увидел, ука-зал в феномене Пушкина на профетическое начало, что после в веке 20-м раскрывали это видение многие религиозные мыслители, философы и свя-щенники, а чтобы понять и проникнуться этим всеединым видением, нужно устремить свой взгляд на обзор не одной «картины» культуры, а на обзор це-лой галереи разных культур. Но неверно сказать, что лишь из глубины вре-мён, как в отдалении историческом, возможно в более полной мере и углуб-ленно постигнуть тайну личности и творческого образа поэта, человека-творца, а, с другой стороны, неверно, фальшиво говорят те и то, что лишь, прежде, в былые времена были подвижники духа и слова и что нам лишь следует им подражать, быть подражателями в пути по следу Великих. Хотя, эти люди временного, исторического закона времени, как циклического по-нимания, правы лишь относительно в своём видении. Но, неужели нужны де-сятилетия, столетия и даже тысячелетия, чтобы человеку открылось нечто невидимое, из глубины которого раскрывается обзор видения всеединого Смысла? Неужели нужны тысячелетия, чтобы родился Пророк-поэт, в духе отразивший суть пройденного Пути «И две тысячи лет война, война без осо-бых причин», который сказал про себя «кто живёт по законам другим»? Нет же, нет, ибо вопреки всяким законам времени, в мир сей прорывается Дух и в непостижимом Событии Савл перерождается в Павла, а в веке 19-м ещё при жизни поэта, феномен Пушкина уже проникновенно предвосхитил Гоголь, а его видение углубленно осмыслил, придал этому видению провиденциаль-ный и религиозный смысл – духовидец Достоевский. Нет же, века угодны лишь тем, кто скрупулёзно оттачивает огранки формы и ослеплён перифе-рией совершенства окружности, не задумываясь над тем, что свет исходит из глубины содержания духа, из потаённой точки, из которой излучается беско-нечность сечений, отражённых в периферии, как явления творчества. Явле-ний творчества бесконечное множество, а Дух один и тот же, но вот должно быть единое видение, прозревающее воплощение единого духа, дабы увидеть дух целостно, как единое творческое явление.
Разве нужны тысячелетия исследований, выработок догматов и теорий, словесных войн и распрей, чтобы увидеть подлинный Образ в человеке; не открывается ли подлинный Образ из глубины потаённого и любящего сердца в приобщении к Тайне, что внушает трепет любви, покаяния и откровения?
Разве не перепахано вдоль и поперёк «поле христианства», а верующие и почитающие приблизились ли в постижении своём к образу Христа; разве не перепахано вдоль и поперёк «поле пушкиноведения», а любящие и почитаю-щие творчество поэта приблизились ли в постижении своём к образу поэта? Сколько нужно ещё столетий и тысячелетий, чтобы непотаённо открылся об-раз в человеке в чистоте любящего сердца?
Просто: взгляни и убедись! Как «и виждь, и внемли», вникай в непотаён-но-сокровенный Смысл пройденного Пути, что испытан не напрасно, ибо в этом пути жизни и в этом «поле творчества» среди зарослей плевелов, как мерзости запустения, произрастают и возводятся ввысь подлинные злаки культуры. И всё же, как бы ни был страшен и трагичен путь, велика радость Сеятеля, испытавшего долгий путь ожидания, пока взрастут злаки, и обрет-шего среди «моря» сорняков златые злаки плодов творческого духа человека.
Тысячелетий, столетий – сколько ещё ожидать нам? Когда откроется серд-це потаённое и любящее, когда воссияет Солнце из глубины потаённого сер-дца человека-творца?
«Хочется спать, но вот стоит чай,
И горит свет ста свечей.
Может быть, завтра с утра будет солнце
И тот ключ в связке ключей…» В. Цой.
Конечно, мы ленивы и слабы, мы безвольны и развратны, мы посылаем ко всем чертям всё человеческое благоразумие лишь бы почувствовать страсть всевольности родимой, почувствовать в своей человечной частичке страсть вселенскую, как тот герой из рассказа Ф.М. Достоевского. И, может быть, этой страстью, всевольностью мы и отличаемся от холодного разума Маши-ны? Может быть, в этой сладкой и тревожной лени зарождается Вечное, в об-ращении к которому слабость человеческая превращается в всепреображаю-щую силу духа, а безвольность превращается в твердь воли Духа, из глубины которого исповедально человек-инок следует по Пути последнего и оконча-тельного Слова любви и правды.
Говорить и думать про человека-творца, как про феномен за пределами «культуры», значит ввести размышления -за- пределы периферийного «куль-туры», ввести размышления в глубины вечного и думать про вечное в челове-ке-творце. Ввести размышления про вечное в человеке-творце, в поэте, зна-чит видеть личность поэта, личность не в её явлениях и про-явлениях перед людьми и среди людей, а из глубины одиночества личности, из глубины еди-ного в человеке, когда он один, наедине с самим собой, наедине с тайной ми-роздания, наедине с Богом. Увидеть в поэте человека ночного (по выражению Виктора Цоя), сокрытого, потаённого, который ведом только Всевышнему и в некоторых мгновениях самораскрывается, как сам самому себе. И эти мгно-вения для него и есть самое драгоценное сокровенного в нём, и есть Открове-ние его Тайны жизни.
Так вот, понять поэта, как личность, и значит, бережно и нежно проник-нуть сквозь занавесу, пелену феноменального, видимого, и значит, со свя-щенным чувством любящего сердца всмотреться, подсмотреть тайник запре-дельного одиночества души, всмотреться и увидеть образ сокровенного чело-века. Каковы эти мгновения человека-творца? Это, когда он один, когда за-думчив, когда смотрит в звёздное небо, когда смотрит в даль, когда один на берегу смотрит в безграничность морских вод, когда один на кухне смотрит в ночное окно, когда вслушивается в ночь и в самого себя, когда утром увидит Солнце и неописуема его детская радость, когда в пустыне он один на один с тайной Бытия, когда смотрит Судьбе в глаза и отвечает с благодарностью любящим творчеством. И вот сквозь творчество лишь и возможно проник-нуть с любовью в тайник, в сокровище сокровенной души поэта. Для чего это нужно человеку взыскующему, алчущему и жаждущему? Для того, чтобы жить и любить, страдать и творить, как пропел Вл. Высоцкий: «если не лю-бил, то не жил и не дышал… Я люблю, и значит, я живу». Слово Высоцкого – это русский ответ французскому гению, который изрёк: «я мыслю, следова-тельно, я существую».
Именно, понять душу другого, любимого тебе человека – это не значит нахально влезть в душу и утоптать сокровенное в ней, а это значит: бережно и нежно с любовью сердца проникнуть в потаённое человека и быть со-твор-ческим соучастником единого видения сокровенной мысли и стать единым с ним и увидеть непотаённый образ другого, как друга, как брата, как самого сокровенного в тебе самом. Увидеть, понять и постигнуть, осмыслить Образ, бережно хранимый.
2.
Вопрошать задачи «проблемного поля» возможно, исходя из самого во-прошания поэтов, художников слова, мыслителей провидческого духа, из то-го, что сам человек-творец задаёт в своём вопрошании, как проблему для слушающего, читающего, внимающего и понимающего, постигающего смысл творимого поэтом-творцом. Каковы эти вопрошания духа поэта? Нам надле-жит рассмотреть и понять сердцем, и постигнуть разумом, внемлющим в по-таённом сердце и прозревающим откровение сокровенного слова.
Так Пушкин говорит и вопрошает к нам, так к сердцу тайному огненно зовёт пиит, воспламеняет слух и образ к неведомым глазам. Для чего?
«Чтобы открыть своё сердце всякому, кто нуждается в теплоте это-го сердца. Я не мог не знать с самого детства этого качества советского чело-века, но здесь оно вновь прозвучало для меня как самое дорогое открытие. Насколько же откровенно и доверительно можно разговаривать в искусстве вот с такими людьми. А мы подчас сомневаемся: поверят ли, поймут ли…» (В.М.Шукшин, с.715, 2010г.).
Каково же созвучие мысли творцов, открывающееся сквозь время? Каково же явление творческого духа, дерзновение и алкание, дерзновение вопроша-ния творческого духа, не подвластного всепожирающему и всепоглощающе-му Кроносу (Времени) в своё чрево Ничто? Ведь, сказано в Евангелии: дер-зай, чадо! И он (поэт) дерзает. И каково его дерзновение духа?
Мы вопрошаем: к чему и к кому взывает поэт-творец? Каково стремле-ние, вдохновение творца и для чего излучается, изливается из глубин сердца творца нектаром любви священная Муза? Куда и для чего творец направляет Музу сокровенную и священную?
Каково же созвучие души непотаённой, внемлющей и прозревающей в тайник души другой?
«Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашёл я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я» /1828/
(Е.Баратынский, с. 89, 1986г.).
* * *
«Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной, …
…И светлых мыслей красота» (1825)
(А.С.Пушкин, с.50,1986г.).
«Ты, солнце святое, гори! …
… Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!» (1825).
(А.С.Пушкин, с.50, 1986г.).
«…Но в нас горит ещё желанье,
Под гнётом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждём с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждёт любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!» (1818)
(А.С.Пушкин, с.34, 1986г.).
«Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, …
…Я твой – я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья. …
Я здесь, от суетных оков освобождённый,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещённой,
Участьем отвечать застенчивой мольбе…
…Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине. …
…О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! Народ неугнетённый…» (1819).
(А.С.Пушкин, с.36, 1986г.).
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум».
(В.Духанин, с.13, 2009).
Стихотворное послание А.С.Пушкина к митрополиту Московскому Фила-рету (Дроздову; 1782-1867):
«Я лил потоки слёз нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей». (В.Духанин, с. 14, 2009).
«…Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей» (1826).
(А.С.Пушкин, с. 54, 1986г.).
«Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В щирокошумные дубровы…» (1827).
(А.С.Пушкин, с. 58, 1986г.).
«Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня. …
…Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 72, 1986г.).
«…День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлёт судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать…» (1829).
(А.С.Пушкин, с. 67, 1986г.).
«Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 70, 1986г.).
«Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь – как раз –
умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля,
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег» (1834).
(А.С.Пушкин, с.80, 1986г.).
«…На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг. …
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!» (1831).
(А.С.Пушкин, с. 74, 1986г.).
«Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 68, 1986г.).
«Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи» (1836).
(А.С.Пушкин, с. 84, 1986г.).
«Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит. …
…И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца» (1836).
(А.С.Пушкин, с.84, 1986г.).
«…Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,…
…Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Весёлых и приятных мыслей полон,
Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет» (1835).
(А.С.Пушкин, с. 82, 1986).
* * *
«За окнами солнце,
За окнами свет – это день,
Ну, а я всегда любил ночь.
И это моё дело – любить ночь.
И это моё право – уйти в тень.
Я люблю ночь за то,
Что в ней меньше машин.
Я люблю дым и пепел свих папирос.
Я люблю кухни за то,
Что они хранят тайны…» (1984).
(В.Р.Цой, с. 210, 2003).
«Тем, кто ложится спать – спокойного сна.
Спокойная ночь» (1986).
(В.Р.Цой, с.217, 2003).
«Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
Музыку волн, музыку ветра?» (1983).
(В.Р.Цой, с. 5, 2003).
«Пой свои песни, пей свои вина, герой.
Ты опять видишь сон о том, что всё впереди.
Стоя на крыше, ты тянешь руку к звезде.
И вот она бьётся в руке, как сердце в груди.
Что теперь делать с птицей далёких небес?...» (1981).
(В.Р.Цой, с. 13, 2003).
«Ты хотел быть один – это быстро прошло,
Ты хотел быть один, но не смог быть один.
Твоя ноша легка, но немеет рука.
И ты встречаешь рассвет за игрой в дурака….
Утром ты стремишься скорее уйти:
Телефонный звонок как команда – вперёд!
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти.
Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждёт.
Доброе утро, последний герой!...
…Здравствуй, последний герой!» (1982).
(В.Р.Цой, с. 12, 2003).
«Все говорят, что надо кем-то мне становиться,
А я хотел бы остаться собой.
Мне стало трудно теперь просто разозлиться
И я иду, поглощенный толпой…» (1981).
(В.Р.Цой, с. 23, 2003).
«А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно,
И очень злюсь, когда мне говорят,
Что жить вот так, как я сейчас нельзя.
Но почему? Ведь я живу?
На это не ответить никому…» (1981).
(В.Р. Цой, с. 25, 2003).
«Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?
Друзья один за одним превратились в машины.
И ты уже знаешь, что это судьба поколений.
И если ты можешь бежать, то это твой плюс.
Ты мог быть героем, но не было повода быть.
Ты мог бы предать, но некого было предать.
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты б мог умереть, если б знал за что умирать. …
…Теперь ты хочешь проснуться, но это не сон» (1985).
(В.Р.Цой, с. 14, 2003).
«Песен, ещё не написанных, сколько,
Скажи кукушка,
Пропой?
В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой?
Звездой! ...
Кто пойдёт по следу одинокому?
Сильные, да смелые головы сложили в поле,
В бою.
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме, да с твёрдой рукой в строю,
В строю. …
Где же ты теперь, воля вольная,
С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?
Ответь!
Хорошо с тобой, да плохо без тебя,
Голову, да плечи терпеливые под плеть,
Под плеть.
Солнце моё – взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак,
И если есть порох – дай огня.
Вот так!» (1989 – 1990).
(В.Р.Цой, с. 362, 2003).
«Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.
И непонятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь,
Что построить и что разрушить.
И кому и зачем здесь петь.
Нам с тобой голубых небес навес.
Нам с тобой станет лес глухой стеной.
Нам с тобой из заплёванных колодцев не пить.
План такой – нам с тобой…» (1989-1990).
(В.Р.Цой, с.356, 2003).
«Ты смотришь сквозь пальцы,
Но свет слишком ярок и чист.
И звезда говорит тебе: «Полетим со мной».
Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты – вниз.
Но однажды тебе вдруг удастся поднять вверх.
И ты сам станешь одной из бесчисленных звёзд.
И кто-то снова протянет тебе ладонь.
А когда ты умрёшь, он примет твой пост» (1981).
(В.Р.Цой, с. 13, 2003).
«Сигареты в руках, чай на столе – эта схема проста.
И больше нет ничего, всё находится в нас.
Перемен! требуют наши сердца,
Перемен требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен –
Перемен!
Мы ждём перемен…» (1984).
(В.Р.Цой, с. 202, 2003).
«Расскажи мне историю этого мира,
Удивись количеству прожитых лет,
Расскажи, каково быть мишенью в тире,
У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ» (1988).
(В.Р.Цой, с.369, 2003).
«Я жду ответа. Больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это…» (1989-1990).
(В.Р.Цой, с.350, 2003).
«Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. … Как наша словесность с гордостию может выста-вить перед Европою Историю Карамзина…, – так и наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили ещё веса и постоянного влияния. Время их ещё не приспело»
(А.С.Пушкин, с.150, 2008).
«Вопросы самому себе. Эти вопросы – это, вообще-то, не вопросы, а мысли… Город и деревня. Нет ли тут противопоставления деревни городу? ... грань между городом и деревней никогда не должна до конца стереться. … Духовная потребность в деревне никогда не была меньше, ниже, чем в горо-де. Там нет мещанства. … Я заявил, что в деревне нет мещанства. Что есть мещанин? Обыкновенный мещанин средней руки… Мещанин – существо, лишённое беспокойства, способное слюнявить карандаш и раскрашивать, беспрерывно, судорожными движениями сокращающееся в сторону «сладкой жизни». Производитель культурного суррогата. Существо крайне напыщен-ное и самодовольное. Взрастает это существо в стороне от Труда, Чело-вечности и Мысли. … Откуда берутся в деревне люди, которые действи-тельно понимают искусство? … Культурный человек в деревне… Господи, как он нужен там! Всегда был нужен, а теперь – особенно. А молодёжь ухо-дит. Больше тревоги не за тех, кто ушёл, а за тех, кто остался. … Но надо представить себе, какая это зияющая утроба – деревня. … Интересно получа-ется: с одной стороны, признаём огромное воспитательное значение кино, с другой – вроде как плевать нам, кого воспитывать и как воспитывать. … Ка-кой должен быть современный положительный герой? … И тут, по-моему, кроется ошибка: не надо знать, какой должен быть положительный герой, надо знать, какой он есть в жизни. Не надо никакого героя предлагать зрите-лю в качестве образца для подражания. … На кого быть похожим? На себя. Ни на кого другого ты всё равно не будешь похожим. Если ты посмотрел умный фильм, где радуются, горюют, любят, страдают, обманываются, обре-тают себя живые люди, значит, тебе предложили подумать о самом себе. Тебе показали, как живут такие-то и такие-то, а ты задумаешься о себе. … Смысл искусства не в том, чтобы силиться создавать неких идеальных поло-жительных героев (даже в противоположность отрицательным), а находить, обнаруживать положительные – суть качества добрые, человечные – и пода-вать это как прекрасное в человеке. … Не надо только учить. Надо помагать исследовать жизнь, открывать прекрасное в жизни и идти с этим к людям. Надо, страдать, когда торжествует зло, и тоже идти к людям. Иначе к чему всё?» (В.М. Шукшин, с. 582-590, 2010).
«Нравственность есть правда. …Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т.п. … Есть «культурная» тётя у меня в деревне, та всё возмущается: «Одна ругань! Писатель…» … А невдомёк им: если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными. … Я верю в силы своего народа, очень люблю Родину – я не отчаиваюсь. Напро-тив. Но когда мне возвращают рассказ – не из-за его низкого художественно-го качества (это дают понять), по другим причинам – неловко, стыдно. … Грустно, когда драгоценное человеческое время тратится так бездарно. Грус-тно и потому, что – вот пришёл человек в этот мир… Чтобы, конечно, потрудиться, вырастить хлеб, сделать чудесную машину, построить дом, но ещё – чтобы не пропустить ПРЕКРАСНОГО в этом мире. Прекрасное несёт людям ИСКУССТВО, и МЫСЛЬ тоже несёт прекрасное. Мысль – это тоже нечто законченное. Вот вас и поразило: как люди так легко, сами отказывают себе в прекрасном!» (В.М. Шукшин, с. 625-630, 2010).
«Избираю литературу. … Литературное мастерство, творческая лаборатория – это чрезвычайно сокровенный мир! Я не хочу говорить о литературном Олимпе и дорогих для меня творцах. … Всегда рассматривал литературу и искусство как некое откровение человеческого духа. На писателей смотрел как на мудрецов, людей иного мира. И вдруг сам оказался среди них. Прежде моя жизнь была совсем иной – будничной, обыденной. Я считал себя далеким и недостойным мира творцов. Так что же мне распинаться? Чем делиться? Пусть лучше люди читают написанное писателем и сами дают оценку. … Откровенно говоря, я ценю профессию писателя за то, что в ней есть некая тайна: творец хранит в себе нечто сокровенное, отличное от других» (В.М. Шукшин, с.679-680, 2010).
«Возражения по существу. … Если герой гладит берёзки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу… А думая, он поглажива-ет берёзку (он и правда их любит), ему при этом как-то спокойнее, он и поглаживает, и говорит всякие необязательные слова, но это для того, чтобы – подумать. Есть особенность у людей, и по-разному мы думаем: лишь тогда хорошо и глубоко думают, когда что-то делают или говорят. … Где как раз не надо ни на что другое отвлекаться мыслью, кроме как решать что-то глав-ное, что теперь тревожит. … Разве мелодрама? А как же, неужели не кричат и не плачут даже сильные, когда только криком и можно что-нибудь сделать, иначе сердце лопнет. Как только принимаюсь работать – писать рассказ, сни-мать фильм, – тотчас предо мной являются две трудности: жизнь человека внешняя (поступок, слова, жесты) и жизнь души человека (потаённая дума его, боль, надежда); то и другое вполне конкретно, реально, но трудно всё собрать вместе, обнаружить тут логику, да ещё и «прийти к выводу». Меня больше интересует «история души», и ради её выявления я сознательно и много опускаю из внешней жизни того человека, чья душа меня волну-ет» (В.М. Шукшин, с. 712-713, 2010).
Вот именно, вопросы самому себе, те экзистенциальные вопросы, от кото-рых человеку никуда не скрыться и никуда не деться и которые в его жизни всегда, вновь, вырастают, задавая и обнаруживая проблему существования самого себя. Вот те экзистенциальные вопросы, что задавали поэты: Пушкин и Цой, что задавал Шукшин! Вот из этих-то вопросов существования личнос-ти и стоит исходить в постижении человека-творца, и стоит их задать для се-бя, как задачу постижения личности и творчества другого.
И нам нужно не просто показать созвучие поэтов сквозь время, как созву-чия столь очевидного, но понять самую глубину вопрошания человека-твор-ца, непосредственно взывающего к самому себе и к Неведомому; взывающе-го к неведомому: самого себя и другого, кто станет воспринимать и пости-гать сокровенное творческого слова.
Именно, вопросы самому себе, те предельные вопросы, что ставили, зада-вали поэты; те предельные вопрошания, что ставил В.М. Шукшин в худо-жественной прозе и в публицистике: вопросы о судьбе человека, о его твор-ческом пути жизни, как трудном и опасном пути.
Итак, если мы желаем белее совершенно, универсально и подлинно при-каснуться к постижению творчества человека-творца, нужно предметно опре-делить установку и задачи для постижения. Установка же и задачи постиже-ния уже даны и заданы в творчестве ПОЭТОВ, как экзистенциальные вопро-шания про самого себя и про нечто сокровенное, про Вечное, что непотаённо сокрыто в душе человека. Установка постижения – увидеть феномен личнос-ти, образ творца, а для этого необходимо обнаружить и раскрыть в себе виде-ние сердца, что которому возможно прозревать невидимое сквозь видимое, потаённое и сокровенное души и мысли человека, но для того лишь, чтобы понять и осмыслить Вечное и Священное в нём, понять Смысл, заданный в творчестве. Скажут, что это так безнадёжно трудно и нелепо и так же непос-тижимо, как если бы мы стремились увидеть феномен мира и познать его формулу, понять Смысл всего мироздания, сотворённого Творцом. Скажут, что это нелепо, ибо и есть попытка и претензия познать самого Всевышнего.
Конечно, человек непостижим и образ его неисчерпаем, как подобие Все-вышнего, но в том и радость наша: на то и дан нам образ, чтобы стремиться к совершенству подобия. И в этом-то стремлении наша сила духовная и наша обязанность – быть Человеком и постигать Человека-Поэта в себе и в Том, Кто любим сокровенно в сердце.
3.
Постановка проблемы исходит из содержания и качества вопрошания за-дачи. Каковы сами задачи постижения человека-творца?
Ф.М.Достоевский исповедально выразил универсальную установку и за-дачу для постижения человека:
«Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгады-вать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (Ю. Селезнёв, с. 5, 1990).
Николай Бердяев продолжает возводить Путь и идею, исповедально выра-женную Ф.М.Достоевским. Н.А.Бердяев задаёт вопрошание про религиозный смысл творчества, которое до него так ещё никто не ставил.
«В начале 19-го века жил величайший русский гений – Пушкин и величай-ший русский святой – Серафим Саровский. Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чём не соприкасались. …И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноцен-ный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не «мирское», а «духовное» делание. Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима. … Проблема творчества никогда ещё не ставилась религиозно и не могла ставиться, ибо сама постановка этой про-блемы есть уже переход к мировой религиозной эпохе творчества. Творчес-кий экстаз – экстаз религиозный, путь творческого потрясения всего сущест-ва человека – путь религиозный. Это новое, небывалое ещё религиозное соз-нание, сознание творческой мировой эпохи» (Н.А.Бердяев, с. 146-154, 2002).
Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии» начинает с очерка о творчестве Пушкина. Борис Вышеславцев – русский философский гений, что увидел и выразил в философии Декарта, Паскаля и в поэзии Пушкина нечто такое Вечное, что бесконечно драгоценно в русской душе. И в этом назначении сбываются пророчества Ф.М. Достоевского. И в том и сос-тоит наша задача, чтобы увидеть и понять то Вечное, что увидел Гений рус-ской души.
«Русская философия, литература и поэзия всегда была и будет на стороне свободного мира: она была революционной в глубочайшем, духовном смыс-ле этого слова и останется такой перед лицом всякой тирании, всякого угне-тения и насилия. Гений Пушкина является тому залогом: «Гений и злодейст-во две вещи не совместные». Поэзия Пушкина есть поэзия свободы от начала до конца. … Полнота жизни, полнота личности есть полнота творческой сво-боды. Кто её не переживал, тот не может философствовать о свободе. И Пушкин изображает это переживание на всех его степенях: …от бессозна-тельного инстинкта «вольности» – вплоть до высшего сознания творческой свободы как служения Божеству, как свободного ответа на Божественный зов. … Пушкин принадлежал к тому типу людей, которые не желают ни уп-равлять, ни быть управляемыми, свободны и от похоти господства, и от похо-ти лакейства. «Вольность» Пушкина есть наша «вольность», а наша «воль-ность» есть всемирная вольность. Поэт, как и романист, ставит трагические проблемы, но не решает их в смысле научного или философского решения. Не дело поэта создавать политические доктрины. Но интуицию высших при-нципов он имеет; «божественный глагол» он слышит и, что свято и что през-ренно, – он чувствует и передаёт своё чувство со стихийной силой, «глаголом жжёт сердца людей». Поэтому о Пушкине должны помнить, думать и писать не одни только пушкинисты. Пушкинисты исследуют Пушкина исторически: его характер, его жизнь, его среду, его поэтическое хозяйство. Всё это беско-нечно ценно, но всё это смотрит в прошлое, тогда как сам Пушкин смотрит в будущее и даже в вечное. Если верно, что «поэты – по слову Платона – суть учители мудрости», то пророческая мудрость есть высший дар поэта. Ею Пушкин обладал и её ценил выше всего. … Если Пушкин до-рог нам всем, то это значит, что вольность Пушкина, «святая вольность» ещё звучит в каждой душе» (Б.П. Вышеславцев, с. 160-173, 1994).
А. Карташев в статье «Лик Пушкина» говорит, что «Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чём – «тайна и чудо». … Россия увидела своё прекрасное, идеальное величие в зеркале Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушкина есть её слово о себе самой. … Лицо и сер-дце России стали «пушкинскими», ибо тайна «явления» Пушкина и заключе-на в том, что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России. … Тайна Пушкина – сверхлитературная, тайна русская – пророческая» (А. Карташев, с. 303-308, 1990).
И.А. Ильин в торжественной речи, посвященной памяти Пушкину «Про-роческое призвание Пушкина» (1937), указует на задачи, поставленные перед русской общественностью:
«…мы, русские люди, должны научиться до конца и навсегда – подходить к Пушкину не от деталей его эмпирической жизни и не от анекдотов о нём, но от главного и священного в его личности, от вечного в его творчестве, от его купины неопалимой, от его пророческой очевидности, от тех божествен-ных искр, которые посылали ему навстречу все вещи и все события, от того глубинного пения, которым всё на свете отвечало его зову и слуху; словом – от того духовного акта, которым русский Пушкин созерцал и творил Россию, и от тех духовных содержаний, которые он усмотрел в русской жизни, в русской истории и в русской душе, и которыми он утвердил наше националь-ное бытие. Мы должны изучать и любить нашего дивного поэта, исходя от его призвания, от его служения, от его идеи. И тогда только мы сумеем лю-бовно постигнуть и его жизненный путь, во всех его порывах, блужданиях и вихрях, – ибо мы убедимся, что храм, только что покинутый Божеством, ос-таётся храмом, в который Божество возвратится в следующий и во многие следующие часы, и что о жилище Божием позволительно говорить только с благоговейною любовью» (И.А. Ильин, с.331-332, 1990).
Михаил Гершензон в статье «Мудрость Пушкина» (1917) говорит:
«В идеях Пушкин – наш ровесник, плоть от плоти современной культуры. Но странно: творя, он точно преображается; в его знакомом, европейском ли-це проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжёлая муд-рость тысячелетий, словно он пережил все века и вынес из них уверенное знание о тайнах. … Эту древнюю правду носит в себе Пушкин; эти немно-гие повторные были он видит в событиях дня. Он беспримерно индивидуален в своём созерцании, и однако чрез его мышление течёт поток ветхозавет-ного опыта. … Красота – приманка, но красота – и преграда. Прекрасная форма искусства всех манит явным соблазном, чтобы весь народ сбегался глядеть. … Искусство даёт каждому вкушать по силам его, – одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск её, прелесть формы, для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла её смертельно и не разрушила её молодых тканей. Так и поэзия Пушкина таит в себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь её гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов, чёткостью и красочностью образов. Только теперь, чрез сто-лько лет, мы начинаем видеть эти глубины подо льдом и учимся познавать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сверкание его красоты. … Ежели мы, нынешнее поколение, видим другое в поэзии Пушкина, не лучше ли пря-мо высказать наше новое понимание? Та оценка была, без сомнения, вполне добросовестна; но наше право и наша обязанность – прочитать Пушкина собственными глазами и в свете нашего опыта определить смысл и цен-ность его поэзии» (М.Гершензон, с. 210-212, 1990).
С.Л.Франк в сборнике «Этюды о Пушкине» (1999) более цельно, предмет-но и методологически-универсально указал на задачи в познании Пушкина. Так в очерке, который и называется «О задачах познания Пушкина» (1937), С.Л.Франк говорит:
«Постановка вопроса о задачах познания Пушкина может показаться странной. Более трёх четвертей века существует целая отрасль научных изы-сканий, именуемая «пушкиноведением»… Но … не находится ли само «пуш-киноведение» в известном смысле в критическом состоянии, требующем не-коего раздумья и проверки? – и предоставляя ему свободу бесконечно попол-няться и идти вперёд на избранном им пути, надо отчётливо осознать, что «пушкиноведение» совсем не совпадает с познанием Пушкина, а есть лишь подсобная для последнего область знания – примерно так же, как «природо-ведение» есть подсобный или подготовительный путь к «естествознанию». В самом деле, в чём собственно заключается то, что назывется «пушкино-ведением»? По меньшей мере на три четверти оно состоит из исследований биографического, текстологического и библиографического содержания. Уже гораздо меньшая доля приходится на исследования историко-литератур-ные. Критико-эстетические исследования поэзии Пушкина … уже почти тонут в океане остального пушкиноведения и во всяком случае далеко отста-ли от других отраслей последнего. И наконец, исследование духовного со-держания творчества и личности Пушкина и его значения, как в перспективе общечеловеческой духовной жизни, так и в русском самосознании, существу-ет вообще лишь в первых, естественно, ещё несовершенных зачатках: можно сказать, что оно только едва началось и что к нему ещё совсем не замечается интереса в русской мысли. … Высказанное без малого 40 лет тому назад суж-дение Мережковского сохраняет свою силу и доселе: тень писаревского от-ношения к Пушкину ещё продолжает витать в русском общественном созна-нии. Все охотно готовы нести дешёвую, условную дань уважения гениально-сти Пушкина как «чистого поэта» и этим откупаются от необходимости поз-навать его и интересоваться им. Отчасти в этом, конечно, сказывается роко-вая судьба всех гениев, получивших всеобщее признание: они постепенно становятся «классиками» в дурном, школьном смысле слова – творения их становятся предметом обязательного школьного обучения, их бессознательно и безотчётно «зубрят» наизусть… Если мы не только на словах, но и на деле признаем Пушкина величайшим русским гением, величайшим представите-лем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьёзному и вниматель-ному познанию духовного мира этого гения. Это есть, прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть, конечно, на-илучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа. И, с другой стороны, так как ценность национального начала в том и за-ключается, что оно есть прирождённая нам, естественная и непосредственная для нас, своеобразная форма общечеловеческой духовной жизни, общечело-веческих и вечных начал духовного бытия, – то познание Пушкина, сверх его ценности для национального самосознания, нужно для познания самой прав-ды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни» (С.Л. Франк, с. 77-83, 1999).
В другом очерке под названием «Пушкин как политический мыслитель» (1937) С.Л.Франк пишет:
«Писаревское отрицание Пушкина – не как поэта, а вместе со всякой ис-тинной поэзией, следовательно, отрицание пушкинского духовного типа – было лишь самым ярким, непосредственно бросавшимся в глаза эпизодом го-раздо более распространённого, типичного для всего русского умонастрое-ния второй половины 19-го века – отрицательного, пренебрежительного или равнодушного отношения к духовному облику пушкинского гения. … Зада-ча заключается в том, чтобы перестать, наконец, смотреть на Пушкина как на «чистого» поэта в банальном смысле этого слова, то есть как на поэта, чару-ющего нас «сладкими звуками» и прекрасными образами, но не говорящего нам ничего духовно особенно значительного и ценного, и научиться усмат-ривать и в самой поэзии Пушкина, и за её пределами (в прозаических рабо-тах и набросках Пушкина…) таящееся в них огромное, оригинальное и не-оценённое духовное содержание» (С.Л. Франк, с. 35-36, 1999).
Вот те задачи, исходя из которых, следует постигать смысл и ценность творчества человека-творца. Задачи, поставленные М.Гершензоном, С.Л. Франком и другими мыслителями, а прежде Ф.М.Достоевским, состоят в том, чтобы увидеть и понять вечное в человеке-творце; увидеть и понять (как воспринять, оценить и осмыслить) те мысли, идеи и ценности, что утверж-дал, выражал и завещал человек-творец. Понять же Вечное человека-творца – значит постигать и понимать, как осмысливать проникновенно, тот религиоз-ный смысл, что отображён или отражён, отпечатлён и выражен в творчестве человека. Религиозный смысл творчества не придумывается и не измышляет-ся человеком-творцом, а опытно переживается и экзистенциально осознаётся, и вдохновенно отображается, как в мысли отображается потаённый образ и исповедально выражается сокровенное, как ценнейшее души человека, а осо-знаётся как путь, назначение и завещание творца. А завещается творцом са-мое сокровенное сокровище души, ибо как сказано в Евангелии: «где сокро-вище ваше, там и сердце ваше». И вот задача для познающего: увидеть «где и каково сокровище?», увидеть и понять потаённое сердце творца, понять цен-ности сокровища потаённого сердца и осмыслить глубины духовного содер-жания ценности сердца. Это значит, прежде всего, понять и осмыслить то, про что поёт, говорит и мыслит творец и для чего он выражает себя, а после познавать то, о чём мыслит, размышляет человек, каковы темы интересуют, занимают и тревожат его думы, а уже в последнюю очередь исследовать воп-рос: «как это делается?».
Таким образом, исходя из основных задач, рассмотрим вопросы общего характера. Например, таковые вопросы как: а для чего предназначено твор-чество человека? Каково назначение и каковы задачи творчества? Рассмот-рим возможные варианты ответов.
Творчество предназначено изменить отношение к человеку и, тем самым, проложить путь к постижению человека и мира, человека в мире, что значит изменить весь мир изнутри, из глубины его самого. Первое и второе положе-ние исходит из первичного и главного, а именно, что предназначение твор-чества возможно, воплотимо и осуществимо, если оно есть возведение (ана-гоге) к Возвышенному, сублимация природы человека (Б.П. Вышеславцев), утверждение, осуществление абсолютной Ценности, как Истина-Правда-Доб-ро-Красота, и воплощение Смысла. Проще говоря, если оно возводит челове-ка к Богу, открывая ему возможность касаний тайн Неведомого и Непости-жимого, что побуждает в нём и приводит его в трепет благоговения, умиле-ния, любви и откровения. Другими словами, творчество и есть, и предназна-чено быть, как откровение Божественных тайн, что сокрыты в самом челове-ке, и понимание их заданного Смысла. Потому задачи творчества должны ис-ходить из основной предпосылки: обнаружение и постижение абсолютной Ценности в человеке и в его творчестве.
1) Обнаружение и постижение ценности, воплощаемого образа;
2) Обнаружение ценности самого творчества и постижение личности твор-ца; 3) постижение Смысла творчества, то есть постижение Ценности и цен-ностей творчества, как заданный Смысл.
Для чего нужны эти задачи познающему? Чтобы понять и преодолеть тьму сомнения и невежества; чтобы выйти за пределы только освещаемого многими, выйти за пределы самой тьмы сомнения, дабы увидеть неисчерпае-мый сияющий свет огня, тот свет, что и во тьме светит, не поглощенный и не объятый тьмою. Но чтобы увидеть свет, понять феномен и смысл солнца в человеке, как явление ещё не бывшее, нужно пройти сквозь тьму и из глуби-ны её преодолеть пределы сомнения.
4.
Пределы сомнения. Каковы пределы, какова тьма? Таковы проблемы, по-ставленные ещё в 19-м веке Д.И. Писаревым и Л.Н. Толстым, ответы на кото-рые можно найти в самих вопрошаниях и сомнениях критиков-мыслителей. Я поставлю и направлю всю тёмную и светлую силу мысли критиков против них же самих. Я хочу понять критика не как идейного врага, а как человека, сбившегося с пути, и увидеть в нём нечто человечное, как ценность, данную ему Свыше. Понять врага, значит возлюбить в нём человека, а возлюбив в че-ловеке человечное – значит преодолеть его сомнения, победить в нём самого себя. Полюбить врага – значит увидеть его как есть: всю слабость, как не-лепость отрицательных задач и сомнений, и всю его силу в утверждении по-ложительных задач.
Например, вот тьма сомнений и заблуждений Д.И. Писарева и его учите-лей:
«Если бы критика и публика … не ставили Пушкина на пьедестал, на ко-торый он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно вели-ких задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже зада-вать себе – тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца рус-ских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего так называемого великого поэта. … Мы надеемся доказать нашему общест-ву, что старые литературные кумиры разваливаются от своей ветхости при первом прикосновении серьёзной критики. … Основная тенденция всей кри-тической школы Белинского… в тех двух положениях, что искусство не дол-жно быть целью самому себе и что жизнь выше искусства. … Если Черны-шевский, трезвейший из трезвых мыслителей, окажется поэтом по натуре и по призванию, то тогда надо будет признать поэтами всех умных людей без исключения. … То известное латинское изречение, что оратором можно сде-латься, а поэтом надо родиться, оказывается чистою нелепостью. Поэтом можно сделаться, точно так же как можно сделаться адвокатом, профессо-ром, публицистом, сапожником или часовщиком. Стихотворец или вообще беллетрист, или вообще художник – такой же точно ремесленник, как и все остальные ремесленники, удовлетворяющие своим трудом различным пот-ребностям общества. Подобно всем остальным ремесленникам, поэт или ху-дожник нуждается в известных врождённых способностях… Затем всё ос-тальное довершается в образовании художника впечатлениями жизни, чтени-ем и размышлением и преимущественно упражнением и навыком. … Пуш-кин – просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха сос-тавляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы… Современный поэт – не певец, а писатель и продавец исписан-ной бумаги. … Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чём не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления. … В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного вер-сификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совер-шенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и фи-лософские вопросы нашего века» (Д.И. Писарев, с. 362-415, 1956).
Л.Н. Толстой в статье «Что такое искусство?» пишет:
«Но каково же должно быть его (человек из народа – В.Г.) недоумение, когда он узнаёт, что Пушкин был человек больше чем лёгких нравов, что у-мер он на дуэли, т. е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприлич-ные» (Л.Н. Толстой, с. 204, 1964).
Но другой человек из народа – Василий Шукшин сказал, что слова из «Пророка» Пушкина есть «самые великие слова в русской поэзии». И у меня есть основания верить интуиции и видению В.М. Шукшина, чем сомнениям Льва Толстого. Взирая из глубины столетия, видно, что все сомнения Л. Тол-стого насчёт значения памятника и любви народа к поэту не оправдались, ибо, несмотря на социальные формы общества, народ любит и почитает Пу-шкина, как Поэта-певца любви, исполненного Божественной премудрости; свидетельством же тому служит надпись на постаменте памятника, что уста-новлен в сибирской глубинке (в Барнауле): «Певцу любви любовь народа». И Пушкина любят не так, как по школьному, не в больших собраниях и не на конференциях, а потаённо, так, когда человек, уединившись от суетного ми-ра, в парке ли или в сквере у памятника, сидит с книжкой стихов и, открывая книгу, происходит встреча, как встреча потаённой души с душою сокровен-ной. И при потаённой встрече множество одиночек-индивидуальностей ста-новятся личностями и в творчестве, и чрез творчество обретают утраченное Единение.
5.
Чтобы преодолеть пределы сомнения, нужно поставить задачи, как про-верка от противного, например:
1) «И нет истины, где нет любви» (А.С. Пушкин);
2) «Где нет творчества, там нарастает ненависть» (С.Л. Франк);
3) «Где нет любви, там искажены все черты образа Божия» (Б.П. Выше-славцев);
4) «Искусство должно устранять насилие. И только искусство может сде-лать это. … Задача христианского искусства – осуществление братского еди-нения людей» (Л.Н. Толстой, с. 229-231, 1964).
Итак, рассмотрим Задачи, как проверка от противного:
1) Творчество не обязано и не должно изменять самого человека помимо его воли, как некое идеологическое правило-предписание, некое идеологи-ческое табу, ограничивающее волю и свободу мышления человека (напри-мер, таковы отрицательные задачи, поставленные Чернышевским, Писаре-вым и в некоторых моментах Л. Толстым). Ф.М. Достоевский был намного прозорливее, чем указанные мыслители, сказав: «ищи правду не где-то, а в себе самом, и, найдя её в себе, найдёшь в другом». Именно: «с какой-то кста-ти я должен становиться кем-то, если я хочу быть и остаться собой, таким, какой есть?». Именно так, подобную мысль выразил поэт, пропев: «все гово-рят, что надо кем-то мне становиться, а я хотел бы остаться собой» или «все говорят, что мы вместе, но лишь немногие знают в каком». Искусство не обя-зано подчиняться канонам идеологических предписаний, ибо оно всегда вы-ходит за пределы, за грани установленного и всегда действует по законам другим, если действует подлинно и стремиться к подлинному. Каков этот другой закон? Пушкин, Достоевский и Вышеславцев показали в своём твор-честве действующую силу воплощённого образа, что внушает, пленяет и зо-вёт, призывает, вопрошает к воспринимающему, то есть образ, действующий из глубины духовной и преображающий душу человека. Так, например, взы-вает, вопрошает поэт, обращаясь к воспринимающему: «хочешь ли ты изме-нить этот мир, сможешь ли ты принять как есть?». Поэт не приказывает, а взывает к слушающему и вопрошает его: каков ты сам, каково твоё духов-ное нутро и твоё потаённое стремление, твоя воля и какова твоя сила духа, дабы изменить этот мир, ибо мир успешно сопротивляется воплощениям ду-ха, воплощению образа, ибо велика инерция мира, как противодействие духу. «Город стреляет в ночь дробью огней, но ночь сильней, её власть велика».
2) Творчество не обязано и не должно искать и требовать общей полез-ности, быть полезным для общества во что бы то ни стало. В 19-м веке проб-лему общей полезности задали Чернышевский и Писарев, которая в 20-м ве-ке проявилась в поэтической дуэли между Есениным и Маяковским. По Мая-ковскому: «тот поэт, кто полезен», а Есенин ответил, сказав: «тот полезен, кто поэт». Вот водораздел ценностей, водораздел духа, два противополож-ных пути, что ещё в 19-м веке устремились в разные направления, что зада-ли Пушкин и Писарев с Чернышевским. Не правда ли, удобная, приспособ-ленческая позиция, указанная в афоризме Маяковского? В обществе, покло-няющемуся общественной полезности, поэтом был и будет не тот, кто гово-рит ПРАВДУ, а тот, кто лижет «правду», полезную для данного общества и угодную тем, кто этим обществом правит. Афоризм Есенина: «тот полезен, кто поэт» – есть ответ Писареву, спустя полвека. Афоризм Есенина есть ут-верждение духовного качества личности человека, есть утверждение духов-ной ценности человека. Общественная полезность определяется духовной ка-чественностью творчества, состоящей из иерархии ценностей, но никак не творчество определяется полезностью для общества. Легко быть тем поэтом, кто угождает обществу, определённого духовного состояния, будучи полез-ным для него. И труден путь Поэта, кто одиноко идёт узкой тропой, устанав-ливая духовное качество личности. Сколько было их в 20-м веке – легковес-ных? И сколько поэтов прошли узкий Путь, рискуя своей жизнью с каждым новым шагом? Да, парадоксальна ирония судьбы самого творения после сме-рти автора. Такова была и злая ирония судьбы, поигравшая в 20-м веке с тво-рчеством Пушкина и с творчеством Писарева. Так вот, в России в 20-м веке установилось то общество, про которое возможно и мечтал сам Писарев. Но вот странно: в 1937-м году восстановили подлинный пушкинский текст сти-хотворения «Памятник» на постаменте в Москве, на котором были высечены слова поэта:
«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал».
Напомню, что слова эти были высечены на постаменте в 1937-м году. Сам Писарев не сомневался, что Пушкину поставят памятник. Но просто порази-тельно, что сам Писарев, поклоняясь обществу «полезности», завещал этому обществу, чтобы на постаменте были высечены другие слова поэта. И вот совпадение: видение Писарева сквозь время оказалось и провидческим, и лжепророческим. Лжепророческим потому, что на постаменте были высече-ны слова поэта, подтверждающие любовь народа к поэту, а провидческим потому, что сам Писарев завещал обществу «полезности» на постаменте выг-равировать:
«Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры –
Довольно с вас, рабов безумных!
Это невероятное четверостишие следует выгравировать золотыми буква-ми на подножии того монумента, который благодарная Россия, без сомнения, воздвигнет из своих трудовых копеек своему величайшему поэту» (Д.И. Пи-сарев, с. 407, 1956). С исторической точки зрения Писарев – провидец, ибо указал в самую точку той исторической ситуации, в которой находилось со-ветское общество 1937-го года. Но с высоты метаисторического видения Пи-сарев оказался лжепророком, ибо не видел и не понимал глубин духовной су-ти русского народа, который заблудился в своём историческом пути. И мета-исторически народ понял духовную суть Поэта, слова которого были высече-ны на постаменте в самый жестокий, кровавый и деспотический век в его судьбе. Но пушкинские слова, высеченные на постаменте в 1937-м году чи-новниками и гос-деятелями «культуры», были издевательством над народом. А потому спрашивается, что лучше: честное заблуждение Писарева или лжи-вое лицемерие чиновников культуры? Возможно, ни то, ни другое. Но я поче-му-то чувствую, что Писарев, если бы жил в 1937-м году, то был бы казнён в числе первых, ибо честные и правдивые не угодны обществу «полезности» и критику не простили бы чиновники того, что он завещал «обществу будуще-го»!
3) Афоризм Пушкина «и нет истины, где нет любви» вполне относится и к любому научному творчеству, будь-то гуманитарные или естественные нау-ки. Это так называемая проблема нравственной правдивости, честности, иск-ренности и ответственности автора в любом творчестве, будь-то художест-венное или научное. Афоризм Пушкина верен в том понимании, что без лю-бящего, подлинно-преданного делания любое творчество будет не исполне-нием и не воплощением правдивости человека, а кривдой, искажением реаль-ности и лживостью, как подменой, изменой того, что есть на самом деле. Так должно поставить проблему нравственной ответственности автора (критик ли или публицист-мыслитель) за те ценности, что им внедряются в общест-венное сознание. Например, момент «субъективности» в критике, когда ав-тор, испытывая некую антипатию к творцу или к предмету исследования пе-реходит на «личности», то есть из моментов частной жизни творца делает вывод о ценности творчества или смешивает частную жизнь творца с его творчеством (так называемая проблема автобиографичности). К тому же ан-типатия может возникнуть и на основе идеологического, мировоззренческого противостояния, несоответствия, что и чаще всего происходит. Примеры: так Писарев и Л. Толстой интерпретируют творчество Пушкина, и так В.Набоков интерпретирует жизнь и творчество Чернышевского. Никоим образом не за-щищая самогоЧернышевского и его творчество, я скажу, что Набоков уподо-бляется Писареву, ибо таким способом, как это делает Набоков в романе «Дар», творчество и честь Пушкина не защитишь и не установишь истину. А сам роман «Дар» Набокова, исходя из религиозно-философских критериев, поставленных Вышеславцевым и Л. Толстым, есть профанация, то есть све-дение ценностей на понижение. Как возможно, утверждая бездарность одно-го человека и притом безбожно чертя жизнь пусть даже безбожника, утверж-дать Божий творческий Дар в другом человеке (в Пушкине)? Сомнительная операция, не правда ли? Это то же самое (как по замечательной мысли С.Л. Франка), исходя из религиозного сознания, если бы мы восхваляли Бога-Творца и одновременно же говорили, что как ничтожно, бездарно и пошло Его творение. Подумайте? Другой пример, так в отношении критиков, Нико-лай Бердяев не избежал той же участи, что и Пушкин. Так три четверти кри-тики по творчеству Н.А. Бердяева неадекватны по своим интерпретациям и выводам относительно содержания творчества и духовных ценностей, ут-верждаемых русским мыслителем. Таковую критику необходимо ставить под сомнение (под сомнение в идентичности – от себя ли говорит человек или так принято и нужно, удобно говорить?) и давать постановку вопроса об ответст-венности автора за искажение тех ценностей, что излучает творец.
Если критик что-то понимает или не понимает, то не нужно из своего «что-то» сотворить «всепонимание» и это «всё» максималистки превозносить в абсолют (например, я прав, а все остальные нет). Задача подлинного крити-ка не в том, чтобы искать и утверждать свою правоту, а в том, чтобы искать и обнаруживать ПРАВДУ универсальной ценности и универсального понима-ния. Здесь, в выявлении задачи, должна действовать не обычная логика (или-или), а действует металогическое мышление (С.Л. Франк), которое возвыша-ется над противоположностями. Например, мышление нужно возвести над противоположностями и стать выше однолинейного (и, вообще, всякого ли-нейного) суждения: «ни то, ни другое» и «и то, и другое»; возвести мышле-ние над отрицаниями и утверждениями, чтобы увидеть самораскрывающую-ся Правду, излучающую из себя универсальную Ценность. Ибо до сих пор остаётся в силе заповедь, данная в Евангелии: «не судите, да не судимы буде-те; каким судом судите, таким и будете судимы». Но человек, по мысли С.Л. Франка, и отличается от животного именно тем, что он есть существо оцени-вающее, есть творец ценностей. Но этого недостаточно для того, чтобы быть Человеком, ибо чтобы Человеком быть – значит говорить Правду в чистоте сердца и воплощать Смысл, Богочеловечность в человеке, осуществлять Цен-ность абсолютную и универсальную, которая сублимирует, преображает и возводит человека к Возвышенному, к Всевышнему.
4) Есть основной критерий, установленный Борисом Вышеславцевым, по которому можно оценить духовное качество самой критики: это сублимация или профанация человека-творца, сублимирует или профанирует критика творчество человека. И здесь не нужно быть каким-либо специалистом, что-бы увидеть этот основной критерий. По разным причинам, как и в быту, в обыденной жизни, есть симпатии и антипатии к человеку, но в литературно-философской критике должно быть и понимание, которое обязано возвы-шаться над противоположностями. На то и дано человеку понимание, чтобы 1) понимать и осмысливать то, что тебе нравится или нет, понимать себя, свои чувства, эмоции, свою интуицию и осмыслить свои стремления и зада-чи; 2) понимать и осмысливать другого творца, дабы видеть качество тех ценностей, что выражает и утверждает творец. Понять каковы ценности, дабы определить их качество: подлинная ли Ценность утверждается в твор-честве или лжеценности? Суждение, размышление, интуиция и даны челове-ку, чтобы распознавать духовные качества и обличать лжеценности. Но что-бы обличить лжеценности в творчестве такого-то или такого-то творца, нуж-но поставить, показать подлинную Ценность, которую ты видишь или в твор-честве другого, или которую исповедуешь сам. И показать так, чтобы лже-ценности померкли пред сиянием и излучением подлинной Ценности, что спасает и преображает тонущие души. В свете абсолютной, подлинной Цен-ности автор не ищет своей правоты и значимости, но весь сосредоточен на стремлении: подлинно выразить ту Правду, что самораскрывается и излуча-ется из глубин его любящего сердца, ибо Правда без любви не открывается, не воплощается и не творится. Для всякого познающего в силе остаются за-поведные слова Пушкина: «и нет истины, где нет любви». Иисус сказал уче-никам своим: «без Меня не можете творить ничего», что значит без и помимо Любви человеку невозможно постигать, выразить и сотворить подлинную Ценность. Потому и сказано в Евангелии: «возлюбите врагов ваших», ибо чтобы победить врага, нужно его полюбить, уважать и понять, дабы этой си-лой понимания и любви преобразить или сразить его. Так Писарев смотрит на Пушкина, как на идеологического врага, которого старается утоптать в грязи. Да, не будем же уподобляться Писареву и таким, как он, но постараем-ся понять его, его боль и тревогу, его слабость и силу мысли, дабы обличить лжеценности и увидеть ценности настоящие даже и в том человеке, кто без-надёжно утопает. Ибо последняя овца, да окажется дороже всего стада. Апо-стол Павел возможно и был одним из последних заблудших, но стал первым, кому открылось Непостижимое и который изрёк: «всех заключил Бог в не-послушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его» (Рим. 11:32,33). Вот Правда историософского видения судеб человеческих в мировой истории. Эта ПРАВДА сказана против тех, кто подымает каменья осуждения. Так будем судить, мыслить честно в чистоте любящего сердца! Так, будем учиться видеть мир так, как его прозревают Поэты: «Весна – вы посмотрите, как красиво!» (В.Р. Цой, с. 104, 2003). Ибо в этом и должно сбыться пророчество Достоевского, что КРАСОТА, исполненная Божествен-ной Любви, спасёт мир.
6.
Но в философской критике Д.И. Писарева и Л.Н. Толстого, помимо иде-ологическо-утилитарного и нигилистически-профанирующего характера их критики, есть положительные моменты, которые нужно увидеть и понять как задачи для искусства. Каковы эти положительные задачи, что поставили мыс-лители 19-го века? Именно, мыслители! Про Л. Толстого, по большей части читающей публики, знают, как про художника, но немногие знают и его по-нимают, как мыслителя. Писарева знают, как идеологического критика-пуб-лициста, но кто понимает его, как личность и как мыслителя? Писарев и Л. Толстой предвосхитили задачи, поставленные для искусства, которые в 20-м веке открывали для себя и решали представители русской религиозной и ев-ропейской экзистенциальной философии (Бердяев, Франк и Камю, Сартр, Фромм). Но очевиден парадокс в том, что Писарев и Л.Толстой были не пос-ледовательны относительно поставленных задач. А именно, в отношении к творчеству Пушкина мыслители показали своё небрежное, мягко говоря, не-понимание и познание. Например, для Писарева творчество Пушкина есть лишь и только некая забава, услащённой неги, которая оторвана полностью от действительности, от жизни общественной и в которой нет даже доли серьёзной и глубокой мысли. Для Л. Толстого творчество Пушкина не стоит внимания и изучения, так как оно антинародно, а личная жизнь Пушкина, по Толстому, безнравственна и не стоит примера для подражания. Но будем по-следовательны, мыслители?! И в постижении творчества Пушкина будем ис-ходить из положительных задач, поставленных мыслителями – Писаревым и Л. Толстым! Каковы эти положительные задачи, рассмотрим?
Так Писарев в поставленных задачах для искусства предвосхищает моти-вы экзистенциальной философии Альбера Камю: творчество должно быть приближено к действительности и исходить из действительности, отражать серьёзность мысли и самостоятельность, ответственность мышления творя-щего. Можно сказать, что Писарев в некоторых моментах предвосхитил «шведские речи» (1957) А. Камю. Альбер Камю, как и Василий Шукшин, по социальному статусу – человек из народа, который заразился искусством и стал творцом, мыслителем. Но вот поразительно: в 20-м веке социальный мир смешался, возможности людей сравнились, каждый может делать, тво-рить то, что хочет, и теперь уже явственно отражается духовная сущность каждого независимо от идеологической пены, которой покрывает себя чело-век, пытаясь замаскировать свой подлинный лик. Интересно, если бы встре-тились, так где-то на патриарших прудах, Писарев, Лев Толстой и Василий Шукшин, то как бы завязался у них разговор про творчество? Писарев воз-главлял все надежды на мыслящий пролетариат, а Василий Шукшин увидел, что в советском обществе пролетариат-то вовсе и не стремится быть мыс-лящим и сам пролетарий отказывает себе в ПРЕКРАСНОМ, что люди-то больше погружены в будничные вещественные делишки. Как говорит Эрих Фромм, теперь человек стал рабом вещей. А рабу и мыслить незачем! Но чтобы в человеке пробудилось желание к мысли, прежде в нём должно возго-реться религиозное сознание, которое и вопрошал, пробуждал в людях Лев Толстой. Процитирую лишь одно из глубоких и серьёзных вопрошаний Пи-сарева к общественному сознанию, которое, как ни печально, актуально и для современного российского общества. «Что читает общество и как оно относится к своему чтению, то есть видит ли оно в нём препровождение вре-мени или живое и серьёзное дело, – вот вопросы, которые прежде всего дол-жен себе поставить человек, желающий внести науку в жизнь. Господствую-щий вкус общества и его взгляд на чтение зависят отчасти от общих истори-ческих причин; но отчасти, и притом в значительной степени, они зависят также от личных свойств тех людей, которые пишут для общества» (Д.И. Пи-сарев, с. 128, 1956). В вопросе же об ответственности человека-творца за своё творение, в вопросе про нравственное содержание в искусстве, в «щведских речах» А. Камю расставил все точки и примирил, можно сказать, и Пушкина, и Писарева, и Л. Толстого. Так А. Камю говорит:
«Я не могу жить без моего творчества. Но я никогда не ставил это твор-чество превыше всего. Напротив, оно необходимо мне именно затем, чтобы не отдаляться от людей и, оставаясь самим собой, жить точно так же, как живут все окружающие. В моих глазах творчество не является утехой одинокого художника. Оно – средство взволновать чувства как можно боль-шего числа людей, дав им «избранный», возвышенный образ повседневных страданий и радостей. … Каждое поколение уверено, что оно призвано пере-делать мир. Моё, однако, уже знает, что ему этот мир не переделать. Но его задача, быть может, на самом деле ещё величественнее. Она состоит в том, чтобы не дать миру погибнуть. … Не уверен, что ему удастся разрешить до конца эту гигантскую задачу, но уверен, что повсюду на земле оно уже сде-лало двойную ставку – на правду и на свободу – и при случае сможет без не-нависти в душе отдать за них жизнь. … Истина загадочна, она вечно усколь-зает от постижения, её необходимо завоёвывать вновь и вновь. Свобода опас-на, обладать ею так же трудно, как и упоительно. Мы должны стремиться к этим двум целям, пусть с трудом, но решительно продвигаясь вперёд и зара-нее зная, сколько падений и неудач поджидает нас на этом тернистом пути» (А.Камю, с. 358-361, 1990).
Лев Толстой в религиозно-философских статьях («Что такое искусство?») предвосхитил некоторые направления мысли и положительные задачи, что после в 20-м веке будут рассмотрены и решаемы мыслителями – Н.Бердяе-вым и Э.Фроммом. Так, по Л.Толстому: «искусство не есть наслаждение, уте-шение или забава; искусство есть великое дело. Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство. В наше вре-мя общее религиозное сознание людей есть сознание братства людей и блага их во взаимном единении. Истинная наука должна указать различные образы приложения этого сознания к жизни. Искусство должно переводить это соз-нание в чувство. … Искусство должно устранять насилие. И только искус-ство может сделать это. … Если нам кажется, что в обществе нет религи-озного сознания, то это кажется нам не оттого, что его действительно нет, но оттого, что мы не хотим видеть его. … И потому религиозное сознание всегда было и есть в каждом обществе. И соответственно этому религиозно-му сознанию всегда и оценивались чувства, передаваемые искусством. … За-дача христианского искусства – осуществление братского единения лю-дей» (Л.Н.Толстой, с. 183-231, 1964).
7.
Проблема Памятника и проблема Образа.
Я один из тех, кто рискует – кто рискует быть парадоксальным, кто риску-ет заглянуть, прозреть сквозь время и несвоевременно поставить вопрос «ре-бром», вопрошая очевидное, но которое кажется сомнительным «современ-ности», дерзновенно и терпеливо вопрошая к «современности» про то, «что есть вечного в поэтике творца и в чём величие, ценность его самого?».
Не сомневаясь в самом поэте-творце и в действии огненного духа его тво-рчества, что и есть несомненное для меня, я подвергаю сомнению высказыва-ния людей, порой лицемерные и равнодушные высказывания о величии твор-ца, как, например, говорят о величии Пушкина или о величии Шукшина. И я вопрошаю к слушающим и зрящим: а в чём, собственно, состоит величие Пушкина и величие Шукшина? И вопрошаю я не к тому человеку, который стоит перед публикой и который как бы должен оправдывать своё тщеславие перед людьми, а к тому человеку, который наедине с самим собой, наедине со своей совестью и как бы из глубины своего существования вопрошает к самому себе, ставит самому себе последние и предельные вопросы. Но чтобы глубже понять проблему, которую я касаюсь и ставлю, приведу такое вот сравнение, например, как… (Пушкин и Цой, Шукшин и Цой).
При открытии какого-либо памятника всегда произносят торжественные речи, посвященные тому, образ кого запечатлён, отражён в памятнике. В тор-жественных речах всегда говорят то и так, как «нужно» говорить, как гово-рить принято, то есть объективно, высокопарно, напыщенно, торжественно-празднично, удовлетворяя публику. И только редко кто из выступающих го-ворит так и то, что велит совесть и подсказывает любящее сердце, кто гово-рит не «объективно», как высокопарно-равнодушно, а личностно и непосред-ственно, то есть из глубины потаённого сердца. Так в отношении поэтов и писателей всегда говорят, не задумываясь над сказанным: «то был великий поэт, великий художник и мыслитель, и велико его творческое дело», а когда доходит до написания статей, то в статьях, упуская и опуская возвышенное и великое в поэте, воспевают лишь «низкие истины», анализируют лишь «быт» творческого хозяйства поэта, забывая об экзистенции творческого действия личности, то есть забывая и опуская вопросы об Источнике и Смысле твор-чества.
В ноябре 20-го числа 2010-го года, кстати, в день столетия со дня смерти Льва Толстого, в городе Барнауле произошло событие, достойно ещё не оце-нённое в российском обществе и, вообще, ещё никак не оценённое, как от-крытие памятника Виктору Цою. Как всегда было сказано много общих, «ну-жных» и официальных высказываний со стороны администрации и любите-лей творчества. Проходило много прохожих людей и кто-то останавливался, стоял молча и слушал, а многие суетно и равнодушно проходили мимо. И вот, возможно, некоторые из прохожих или из «людей культуры» скептичес-ки зададутся вопрошанием: «а что, собственно, происходит, кому ставят па-мятник, кто такой Цой и в чём его величие, чтобы ему ставить памятник?». А некие «люди культуры», более «продвинутые», цинично зададутся вопроша-нием: «а за что Цою ставить памятник, что такого он сотворил, чтобы это бы-ло достоянием «нашей» великой культуры, и кому ставят-то: тому музыкан-ту самоучке, который без высшего образования, тому бездельнику-выскочке из подворотни, что вышел на сцену, тому баловню судьбы, которому просто повезло и он просто попал в нужную колею; кому ставите памятник, в нём нет ничего такого, чтобы быть достойным называться, как достояние куль-туры, как Пушкин, Лермонтов?». Интересно, есть ли ещё те, кто имеет со-весть, смелость, мужество и мудрость, кто сможет опровергнуть циничный скепсис «людей культуры»?
Так могут говорить из числа тех «культурных людей» или «людей куль-туры», которые были всегда: и во времена Пушкина, и во времена Шукшина. Вспомните из истории литературы, как и в адрес Пушкина и его творчества было сказано немало циничных, подлых и пошлых высказываний, недостой-но не признавая и не понимая его творчество. Также и на Шукшина в его вре-мя «культурные люди» смотрели свысока, как на «деревенщину», у которого может ли быть что-либо великое, вечное? Например, самое точное описание внутренней, экзистенциальной атмосферы общества 1837-го года, когда умер Пушкин, дано в стихотворении Лермонтова «Смерть поэта», а также, после в «Речи» Л.Толстого 1859-го года:
«Большинство публики начало думать, что задача всей литературы состо-ит только в обличении зла, в обсуждении и в исправлении его, одним словом, в развитии гражданского чувства в обществе. В последние два года мне слу-чалось читать и слышать суждения о том, что времена побасенок и стишков прошли безвозвратно, что приходит время, когда Пушкин забудется и не бу-дет более перечитываться, что чистое искусство невозможно, что лите-ратура есть только орудие гражданского развития общества и т. п. Правда, слышались в это время заглушённые политическим шумом голоса Фета, Тургенева, Островского… есть другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа, литература, доступная человеку всякого народа и всякого времени» (Л.Толстой, с. 7-9, 1964).
В середине 19-го века в творчестве Пушкина сомневались, как и в 70-х годах века 20-го некоторые «советские люди культуры» сомневались в твор-честве Шукшина. Но народ-то признал (принял в сердце, ибо сердце не обма-нешь) и Пушкина, и Шукшина, и выражал свою любовь по-своему (даже просто придя к памятнику и молча почитая память поэта). Но проблема-то вовсе не в признании внешнем, даже всенародном, а проблема-то в пости-жении образа личности творца и смысла его творчества. Так и сегодня (в 2011-м году) в отношении творчества Цоя происходит какое-то странное мо-лчание, затишье, выжидание чего-то? Возможно, сам поэт предвидел это за-тишье, когда пел:
«Мы сидим у разбитых корыт
И гадаем на Розе Ветров.
А когда приходит время вставать,
Мы сидим, мы ждём».
Сегодня есть лишь внешнее признание творчества поэта, но это признание официальное и лживое. Ибо, так в 1990-х годах у людей были высокие чувст-ва, чувства страдания в любви к поэту, и я видел эти глаза и лица настоящих людей. Но…
«Где вы теперь и с кем?»
«Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?».
Но у людей вместе с высокими чувствами было и ложное видение, а виде-ли-то больше внешнее, временное, как славу, признание людей, творческий успех. Так и сегодня на торжествах говорят о «возвышенном», которое сме-шано с временным, с той внешней пеленой, что ещё не спала с глаз людских. И с этой пеленой на глазах до сих пор ещё почитают и Пушкина, и Шукшина, и Цоя. И, чтобы спала пелена временного, нужны века, испытание самим же временем. Например, каким будет образ В. Цоя в сердцах и в сознании людей 2062-го и 2090-го годов? И нет гарантии, что будут какие-то сдвиги, переме-ны, духовные изменения в сердцах людей. Неужели мир людей обречён, об-речён на ожидание временем, обречён на признание официальное и лишь по-нимание «классическое», в худшем смысле этого слова? Неужели люди обре-чены познавать только по школьному, только потому, что это нужно, а не по-тому, что я сам хочу и жажду познавать и познавать из потаённого чувства любви и тайны, что внушает трепет?
Задача моего постижения (в постановке вопроса) и осмысления в «сня-тии» пелены временного, ложного видения, в том, чтобы «снять» духовную слепоту, пелену сновидения, ослепления прошлым, временным, изменчи-вым, дабы зажечь сердца людей огнём любви, тем забытым высоким чувст-вом, что некогда пылало кострами в сердцах и в глазах людей, которые на яву (не считая, что это сон) видели возведение образа, видели и слушали в творчестве поэта вечное, возвышенное, неизменное, сокровенно любимое, подлинно откровенное и непостижимое, что вводило в трепет неописуемой печали и радости. Наши задачи – постигнуть и осмыслить творчество поэта так, как возможно лишь любящему и потаённому сердцу, и, именно, это Возможно даже в сем мире невозможного.
Задача метаисторического видения и значения памятника – это и есть задача постижения образа личности человека в «обратной перспективе». На-пример, есть так называемая «перспектива» энтропии, инерции жизни, осты-вания и окоснения всего живого. И эта «перспектива» распространяется и воздействует и на сферу нравственной и духовной жизни (С.Л. Франк). Так вот, в трудах Н.А. Бердяева есть такая тревожная мысль, что первично в че-ловеке-творце совершается возгорание духовной искры, возгорается дух че-ловека огнём любви, на человека нисходит озарение и вдохновение; и он во вдохновении восходит и возводит к образу окрыляющему, потом проявляется мастерство: пишутся книги, картины, произведения, которые после и назы-вают искусством. А после творческой жизни творцов устанавливают памят-ники. Другими словами, и С.Л. Франк, и Н.А. Бердяев говорят про одно – про энтропийную силу, как именуемая «смерть», что правит и властвует в жизни и над жизнью. Коротко говоря, первичный и Божественный огонь любви сер-дца человека, воплощающийся в творчестве, в мысли, в образе, становится явлением этого мира и, как явление, умирает, после остаются камни, мону-менты. Вот путь энтропии в земной жизни – творческий огонь сердца превра-щается в камни, в монументы. Мысли Бердяева полны тревоги, трагического видения, как и наполнено тревогой и трагизмом вопрошание поэта Виктора Цоя:
«Песен, ещё ненаписанных, сколько, скажи кукушка, пропой?
В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой? Звездой!»
И вот в чём смысл этой душераздирающей тревоги: неужели в мире чело-веческом всё обречено только падать, обречено на падение, и в духовном по-нимании, неужели смысл творческого пути жизни творца в том только, что-бы любящие его и почитающие его творчество успокаивались на установке монументов, не встревожившись, не возгоревшись теми вопрошаниями и по-зывами духа творца? А возгоревшись позывом духа творца, самим совершать постановку вопрошаний и вставать на путь творческого искания бытия и смысла? Вот в чём вопрос и вот в чём проблема. Смысл творчества и жизни творца не только в том, чтоб творческий огонь его сердца превратился в ка-мень и люди бы поклонялись этому камню, монументу, но, наверняка, и в том, чтоб другие, возгоревшись огнём любви творческого духа, сами встава-ли и продолжали путь огня любви. В этой тревоге поэта-пророка заключает-ся ещё и суть пророческого вопрошания и указания: «не покланяйся камням и не сотвори себе кумира», то есть не смешивай ценности, не поклоняйся низшим, а ищи возвышенное.
Но есть и другая сторона энтропийной силы, ибо есть иная сила, как сила Духа, превышающая распадению всего живого и противодействующая ему. Ибо если есть отрицательное противодействие, то должно быть и положи-тельное Действие, и если есть отрицающий антитезис, то лишь потому, что первично и несомненно существует Тезис, Слово. Так говорит пророк:
«Если есть стадо, есть Пастух,
Если есть тело, должен быть дух,
Если есть шаг, должен быть след,
Если есть тьма, должен быть Свет».
И если есть тьма, то какова тьма? Но открывшуюся мне мысль я ввожу в другую проблематику, как, например, в таком вопрошании, что «ведь воз-можна и «обратная перспектива», исходящая из глубины энтропийной си-лы?». Как это возможно? Наверное, так же, как и ещё до сих пор возможно существование всего живого на Земле. Мы ещё живы и это удивительно, как и удивительно, и чудесно всё то живое, что окружает и существует среди нас. Мир земной есть небесная тайна и человек стоит в центре самой тайны. Так не будем игнорировать небесное в человеке и прислушаемся к тайне, что не-потаённо явствует из ночной глубины? Это возможно так же, как и сама эта сила энтропии, то есть стихийно, мгновенно, случайно, безумно и непости-жимо. Например, человек идёт по улице, на которой и установлен памятник поэту. И вот, проходя мимо памятника, с человеком случается то нечто важ-ное, что изменяет всю его жизнь, да так изменяет его, что он становится дру-гим, чем прежде был. Так, например, образ памятника может влиять на душу человека и кардинально изменить его жизнь. Вот это я и называю «обратной перспективой» силы энтропии, то есть от камня, вернее, от образа камня к ог-ненному сердцу. Подобные мысли, идеи, как о силе внушения и о силе обра-за, есть в книге Б. Вышеславцева «Этика преображённого Эроса». Но, не отв-лекаясь от захватывающих идей Б. Вышеславцева, меня интересует проблема именно метаисторического значения памятника, а не эстетические проблемы.
Именно, что остаётся после человека, после действия в нём творческого огня и для чего человеку Свыше дана память? Неужели после человека оста-ются только мёртвые камни и мертвецкая тишина? Нет же, нет, ибо как поёт поэт (Юрий Шевчук):
«В последнюю осень уходят поэты
И их не вернуть, заколочены ставни.
Остались дожди и замёрзшее лето,
Осталась Любовь и ожившие камни».
Именно, всё проходит и исчезает, а остаётся лишь Любовь творящая, из недр огня которой воспламеняют сердца и память людей, и вот в этом пламе-ни и в памяти сердца любящего и оживают камни. Камни оживают и в том исполняются пророчества творцов: Красота, исполненная Божественной лю-бви в любящем творчестве, спасает мир, преображая его из глубины.
«Пройдут годы, всё так же будут шуметь берёзы, всё так же будет катить воды Катунь, всё так же будут стоять сосны, но я уверен, что слова этого че-ловека, облик его будет в годах всё более благороден и светел и на эту гору с каждым годом будет всё больше народу приходить. Не обязательно по при-глашению, а просто так, как ходят к Пушкину, потому что значение худож-ника Шукшина нами ещё до конца не осознано» (В. Астафьев, с. 29 // Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. – Новосибирск, 1989).
Но память в человеке и возгорается из глубины того живительного источ-ника, что и есть Божественная любовь потаённого сердца, возгорается из глу-бин сокровенных чувств, что побуждаются сокровенно в Образе и сами побу-ждают стремиться к постижению Образа, бережно хранимого в сердце. Па-мять возгорается в сокровенном чувстве любви к отеческим гробам, в любви к отеческому. И чувство любви возводит память человека: от камня к образу, от образа к духовному содержанию личности. Ибо по С. Трубецкому: «созна-ние не только и не просто индивидуально, но лично и даже более, чем лично, оно соборно» и «Слово есть воплощение соборного сознания». Можно ска-зать по другому, интерпретируя мысли Н.Бердяева, что чем больше человек взращивает в себе Личность, тем более его сознание соборно. Интерпретируя же мысли С.Трубецкого, возможно сказать, что чем больше человек есть Личность, тем воплотимее его творческое Слово. А воплощение есть один из критериев подлинного творчества, по Б.Вышеславцеву. И вот, именно, пото-му любовь, как сокровенное чувство, возводит человека не к прошлому, а ввысь к Вечному, в котором совпадают противоположности: и прошлое, и будущее. Вот так, к вечному, а не к прошлому, и взывает поэт, описывая сок-ровенные два чувства:
«Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его…
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва,
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без божества».
По С.Л. Франку, «здесь предвосхищён мотив Н.Фёдорова! Единство этого индивидуально-соборного существа духовной жизни пронизано религиозным началом: связь соборного начала с индивидуальной, личной духовной жиз-нью основана «по воле Бога самого» и есть для души «животворящая святы-ня». Само постижение и восприятие этой связи определено религиозным со-знанием, тем, что Достоевский называл «касанием мирам иным» и что сам Пушкин обозначает как «несмертные, таинственные чувства», – чувством, что наша душа должна быть «алтарём божества». В этом цельном религиоз-ном сознании выражается своеобразный религиозный гуманизм Пушкина» (С.Л. Франк, с. 30-31, 1999).
Но самостоянье человека и удерживается на метачувстве памяти. Не про-сто памяти, как памяти холодного ума, а именно памяти, источником и осно-вой которой есть священные чувства любви, любви сокровенной потаённого сердца. Но сокровенная любовь в памяти священной дана человеку не только для тайного созерцания и любознательного поглядения (чтобы всматриваться в глубины памяти и испытывать священные чувства), но и для постижения и осуществления, воплощения Смысла любви, воплощения Правды сокровен-ной любви, самораскрывающейся откровением Слова. Ведь, для чего челове-ку свет любящего сердца, если он медленно угасает в темнице души? Ведь, не для погляденья же только? Не для того же только, чтобы уходить в себя, прятаться в священных глубинах памяти и в храме души, как молитвенной темнице, в которой теплится огонёк любящего сердца? Но для чего? Любя-щее сердце жаждет откровения Слова и в любви своей сердце желает взор-ваться Словом Откровения, отдать себя и своё тому, что больше всего люби-мо и сокровенно сердцу. Ибо человеку задано дать с любовью то, что ему да-ром дано, испытать и исполнить заданное Свыше в творческих дерзновени-ях-откровениях любящего сердца. Ибо должен быть осуществлён Смысл все-го того огня, что горит в светлой Памяти любящего сердца. Иначе для чего всё – весь творческий огонь любви?
В том и состоит основная задача любящего и познающего: увидеть цель-ный образ и цельный путь человека-творца и проникнуться постижением единого Смысла сокровенного Пути жизни. И это возможно, ибо для любя-щего сердца, исполненного Божественной любви, и невозможное-непостижи-мое становится возможным, прозрачным, открытым.
Как сказано в Евангелии всем тем познающим и жаждущим Правды: кто имеет уши, да вслушается, кто имеет зрение, да увидит и уразумеет. И тако-вы должны быть задачи, поставленные из глубины вопрошаний существова-ния самих творцов. Ибо кому открылось, кто познал Бездну и глубины суще-ствования самих творцов? Ибо из глубины существования творцы сами отк-рывают нам заповедное слово:
«Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струёй
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела…»
(Пушкин).
«Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
(Бл. Августин).
«Я лил потоки слёз нежданных
И язвам совести моей
Твоих речей благоуханный
Отраден чистый был елей…
Твоим огнём душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт»
(Пушкин).
«И я верю, что ты
Снова скажешь эти несколько слов.
И тогда я готов
Оставить след на этом снегу»
(В. Цой).
«А жизнь – одно лишь Слово.
Есть лишь любовь и есть смерть…
Эй! А кто будет петь, если все будут спать?
Смерть – стоит того, чтобы жить,
А любовь – стоит того, чтобы ждать»
(В. Цой).
«Стань птицей, живущей в моём небе»
(В. Цой).
И вот последнее слово, как задача для постижения. И как говорит С.Л. Франк, что нужно перестать смотреть на Пушкина как только на художника, выразителя откровений возвышенного образа, что, конечно, уже само по се-бе бесценно, то есть содержит в себе Ценность Бесконечного в своей неис-черпаемости, но нужно и увидеть в Пушкине духовное содержание Личнос-ти, из глубины которой сам творец способен выразить Премудрость Божию, как откровение тайны существования человека – откровение потаённого и любящего сердца творца. Такова должна быть и задача для познающего в со-кровенном и любящем сердце: видеть в человеке-творце (в Пушкине, в Шук-шине, в Цое) не только художника, мастера слова и откровения духа, но и видеть в человеке-творце Премудрость, увидеть в нём экзистенциального мыслителя, которому открываются тайны существования личности или отк-рывается тайна существующего человека, как Личность, Образ непостижи-мый и неисчерпаемый; увидеть в человеке-творце экзистенциального мысли-теля, который чрез себя выражает и которому открывается, как откровение сердца, сокровенный Смысл существующего и творимого.
И вот задача: увидеть, понять и осмыслить тот сокровенный Смысл, что отражён и выражен в творчестве Поэта. Но если Поэту открывается сокро-венный Смысл существующего: и того, что было, и того, что будет, чрез то, что есть, то творец не только и не просто поэт, чрез кого отражаются образы красоты, но и Пророк, чрез слово которого открывается Премудрость Божия, как свет Огня, рождённый из глубин непостижимой Тьмы. Смысл и открыва-ется поэту для того, чтобы поэт прозрел и стал пророком, и, будучи проро-ком, увидел мир Божий глазами пророка и это профетическое видение отра-зил, выразил в Слове.
Так вот, задача познающему: увидеть слово профетическое в Поэте, уви-деть то и так, как и что видел Пророк-поэт, открывая это видение людям в слове Премудрости, которая всегда непотаённа и открыта, но и всегда есть Тайна, неисчерпаемая в своей непостижимой глубине. Увидеть в человеке-творце Феномен не только Поэта, но и Феномен Пророка, чрез слово которо-го возгораются и горят любовью сокровенные сердца, воспринимающие со-кровенное Слово; увидеть Феномен, как увидел Ф.М. Достоевский!
Данное философское эссе-очерк есть лишь набросок введения в проблема-тику постижения личности и смысла творчества творца, есть лишь введение в проблематику постижения смысла творчества поэта и его непостижимого об-раза – как образа А.С. Пушкина, образа В.М. Шукшина и образа В.Р. Цоя. Но задача эта возможна и осуществима, ибо по данному нам завещанию Н. Ку-занского и С.Л. Франка: «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости».
Июль-октябрь, 2011г., г. Барнаул.
Три памятника, три образа и три пророка:
А.С.Пушкин, В.М.Шукшин, В.Р.Цой.
Задачи постижения человека-творца
как феномен культуры и за её пределами.
(Религиозно-философское эссе-очерк
из серии «Мысли про творчество»).
Пролегомены к проблематике.
«Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведёт Звезда тебя дорогой в дивный сад».
Б. Гребенщиков.
«Где вы теперь и с кем?
Кто хочет быть судьёй?
Кто помнит все имена?»
В. Цой.
«Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Музыку волн, музыку ветра?»
В. Цой.
«И то, что было набело – откроется потом.
Мой рок-н-рол – это не цель и даже не средство.
Не новое, а заново, один и об одном…».
«Би-2» и Чичерина.
«И нет истины, где нет любви».
А.С.Пушкин.
«Где нет творчества, там нарастает ненависть».
С.Л.Франк.
«Живая природа не знает моды; там, где решаются коренные вопросы бытия, мода молчит. … Философия, которая – вот уж скоро сорок лет – норма моей жизни, есть философия мужественная. … Нравственность есть правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, пото-му что народ всегда знает Правду…». В.М.Шукшин.
«Самые великие слова в русской поэзии:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли… Глаголом жги сердца людей!»… А литература есть ПРАВДА. Откровение. … Есть правда – есть литерату-ра».
В.М.Шукшин.
«Если Бог есть Творец, то и человек есть творец, «поэт» культуры. Но чело-век творит не абсолютно, не изначально, не из ничего, он лишь «формирует» из низших элементов, возводя к высшему и воплощая то, что ему «дано свы-ше». Если Бог воплощается, то и человек воплощается, ибо каждое сказанное слово (логос) есть воплощение смысла, и вся культура, с её науками и искус-ствами, есть воплощённый дух, воплощённая мудрость человека, существую-щая «по образу и подобию» божественного Логоса. … Так, прежде всего лич-ность способна любить, и в этом её богоподобие, ибо Бог есть любовь и чело-век есть любовь. Где нет любви, там искажены все черты образа Божия. История творится верою, а не законом. История есть трагедия и построена только в категориях трагического, как трагедия свободной судьбы, которая избирается не иначе как верою. Историю творят те беспокойные «странники и пришельцы на земле», которые вечно «ищут отечества», «стремятся к луч-шему», града грядущего взыскуют, и только таких Бог не стыдится (Евр. 11: 13-16). Вера ведёт их во всех творческих исканиях: «ожидание города, имею-щего основание, которого художник и строитель Бог» (Евр. 11:10). История есть строительство такого «града», и в этом строительстве мы «соработни-ки», сотрудники у Бога. И без этого созидания и искания Царства Божия – нет спасения. Вера есть творческая сила, она творит жизнь, «животво-рит», указует конкретное деяние в своих угадываниях и предвосхищениях».
Б.П.Вышеславцев.
1.
«В трёх вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сой-дутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой при-роды на всей земле». Ф.М.Достоевский «Легенда о Великом Инквизиторе».
В разных городах есть памятники, поставленные в честь людей выдаю-щихся: политических и общественных деятелей, героев, изобретателей, учё-ных, писателей, поэтов и пророков, но, более всего, в народе российском лю-бят и почитают святых, поэтов и писателей. Почему так? Скажут: так вот, у нас сложилось, что российский народ любит живое Слово и слово Правды. В городе Барнауле есть три памятника: А.С.Пушкину, В.М.Шукшину и В.Р. Цою, которые были поставлены благодаря усилиям подвижников и любите-лей творчества. Много разных людей бывают и оказываются около памятни-ков. И как бы из глубины обывателей, как взгляд из толпы, я задаюсь вопро-шанием: а что значат памятники для людей, каково их значение для общества в целом, и что они значат для меня личностно, в жизни моей, в моей потаён-ной судьбе? Слово «памятник» есть точное слово и исходит из слова память. Память же отражает любовь народа к тому человеку, которого почитают за что-то. И вот вопрос: за что любят и почитают поэтов, творцов слова в наро-де российском? Вообще, Любовь есть Божественный дар, данный человеку, и любят ни за что-то, а как бы из ничего, ибо неведомо: откуда она исходит и каков её огонь пылает в твоём сердце, как и для чего ничтожная «искорка» в твоём сердце возгорается в пламя, подобное тысячу солнц? Когда подлинно любят, то любят ни за что-то, но в то же время любят нечто в человеке, то нечто, которое неуловимо, невидимо, неизъяснимо, невыразимо и непости-жимо, но непотаённо всегда близко, ближе нас самих в себе, ибо оно излуча-ется из глубины нас самих. И вот что же люди любят в человеке, когда они его любят? И люди любят то, что человек-творец сам из глубины самого себя излучает, а он излучает любовь потаённого и любящего сердца, которое ви-дит мир, освещённый Божественным светом, и которое в Слове отражает Невидимое сквозь видимое.
И всё же меня интересует проблема такого вопрошания: а для чего людям нужны памятники? И каков образ самого памятника? И каков образ человека-творца, которого люди почитают? Какова ценность того образа, которого во-спринимают, созидают и почитают люди, что и как они видят, понимают и осмысливают, и для чего всё это творческое алкание людям?
Задача моя в том, чтобы постижение, размышление о человеке-творце вве-сти в сферу проблематического. Именно, увидеть суть проблематического там и так, где его не ожидают увидеть, то есть в пределах само собой разуме-ющегося, как за отсутствием вещей, объектов не видят самой прозрачности, сферы невидимого и в присутствии образа, любовью излучающего, люди ос-леплены сиянием формы и не видят того ядра содержания, что само излучает из глубины самого себя. Задача моя ввести размышления в сферу «проблем-ного поля», которое не ограничено пределами археологически-точечных за-дач и в безграничности которого отражена прозрачность видения, что указу-ет на границы, пределы горизонта и открывает новые горизонты, выходя за пределы видимого, и созерцает невидимое слияние земли и неба, как единого «поля», излучающего Бесконечность Бесконечного. Именно, увидеть целое «проблемного поля», из глубины которого возможно проникнуть во всеедин-ство множественности и постигать каждую часть его, и увидеть, что каждая часть существует лишь взаимосвязано с целым, как единым во всем. Это и значит, что в каждом живом существе увидеть, как в существе конечном от-ражается бесконечное, любимое, непостижимое, вечное.
И вот здесь-то как раз и раскрывается суть проблематического, ибо из глубины вскрывается подлинный трагизм жизни человека. Ибо существо ко-нечное, замкнутое в пределах своей конечности, как вещь среди вещей, и до-вольное своим вещественным состоянием не ведает трагизма жизни, который открывается человеку лишь тогда, когда в нём совершается откровение само-сознания, то есть самораскрывается вечное в конечном, когда он начинает любить и страдать, и в страдании его открывается подлинная любовь, спо-собная преобразить смертное существо и возвести человека к подлинной жи-зни, насыщенной творческой свободой и любящим творчеством, в котором открывается последняя Правда и последний Смысл всего существующего.
Главное проблематического не в вопросе «как?». Например, «как возмож-но, чтобы вечное открылось в конечном или чтобы вечное воплотилось в конечном?», а в вопросе «для чего?». Например, «почему и для чего человек, как существо конечное, взыскует к вечному, жаждет вечное и тоскует по веч-ному; для чего человек стремится к вечному, рискуя потерять душу свою и в любви жертвуя своей душой ради вечного, не считая, что это сон, иллюзия сознания, а исходя из подлинной любви самосознания к конкретному Образу любимого?». И в Евангелии открывается единый ответ на потребу всяческо-го вопрошания сокровенного в человеке:
«Сберегший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её» (Матф. 10:39).
И на всякое сомнение и вопрошание человеческое Свыше даётся ответ, как задача и назначение для постигающего:
«Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня. … Видевший Меня видел Отца» (Иоанн. 14:6,9).
Задача моя в данном очерке заключается не в том, чтобы разгадать тайну личности человека-творца, ибо таковая задача неисполнима и обречена на полную неудачу, в смысле искажения и профанации образа личности, а в том, чтобы более совершенно, истинно воспринять в своём сердце тайну лич-ности человека-творца, как из глубины потаённого сердца и в безмолвии ду-ха созерцать и внимать невидимое и непостижимое Слово, из которого из-лучается, как Откровение, Красота и Смысл. Ибо только из глубины живой Истины, из глубины потаённого и любящего сердца, непотаённо раскрывает-ся Красота со-творённого и творимого и ожидаемый Смысл выстраданного и пройденного пути жизни. Именно, задача познающего – внимать, углубленно созерцать тайну личности человека-творца (как «и виждь, и внемли»), ибо лишь из Бездны непостижимо самораскрывается, излучается любящее отк-ровение слова и откровение сокровенного и непотаённого Образа.
Все говорят, что вот «мой Пушкин», «мой Шукшин», «мой Цой», «мои мысли о поэте» (так, например, в отношении к Пушкину говорили с разных «берегов» и М.Цветаева, и В.Набоков, но которые говорили так по своим личным причинам), а я говорю, что самое, самое сокровенное и непотаённое во мне, как истинно и подлинно любимое «моё», есть не «моё», а Того, Кто даром и с преизбытком даёт каждому любящему и взыскующему, жаждуще-му и алчущему сердцу; внимать и видеть так, как внимали и видели пророки и апостолы: «не я живу, а живёт во мне Христос» и «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь». Сказать так, как сказал апостол Павел, значит увидеть сокровенный и любимый Образ из глубины потаённого сердца и созерцать Его в непостижимых глубинах самого себя. И лишь из глубины сокровенного Образа, излучающего сияние любви и в люб-ви освещающего наши души, нам открывается потаённое нас самих и мы по-стигаем непостижимость самих себя. Перефразируя слово апостола Павла, можно сказать так: «не я живу, а живёт во мне Пушкин, Шукшин, Цой», то есть во мне живёт подлинный образ любимого Лика, и лишь из глубины из-лучения которого я постигаю Образ любимого и самого себя. Верно говорят, что у каждого человека есть своя правда жизни, выраженная в словах, как «мой Пушкин», «мой Шукшин», «мой Цой», но ведь, как и каждый человек несовершенен, грешен, так и каждое понимание «своего-моего» несовершен-но, искажено эмпирическим «я». Но это не значит, что вовсе нет Правды, Ис-тины или что подлинная Правда и Истина абсолютно трансцендентна и непо-стижима для человека, ибо живая Истина, Христос, в нас самих, глубже нас самих, чем мы только можем себе вообразить, как это гениально выразил в своей «Исповеди» Августин: «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём». Так и человек-творец сквозь потаённое слово бережно коснулся до глубины души человеческой, взывая к потаённому сердцу человека внимаю-щего, и вот этот внимающий человек возгорается «миром творчества» и от-вечает на любящий зов и призыв ещё большим пламенем любящего и твор-ческого «да будет», как да восторжествует Правда, да восславится Господь в слове пророков Своих, да преобразимся мы в Истине и да возведёт она нас до Возвышенного, Всевышнего, «да придёт Царствие Твоё».
Как мучительны и трагически все чаяния и ожидания в «мире сем», но сквозь все страдания мучеников и «неудачи» подвижников духа, сквозь вре-мя просвечивает удача-Смысл пройденного пути, ибо во всяком творческом падении человека был пройден духовный путь возведения низшего к высше-му, сокровенного к Возвышенному, непостижимого к Смыслу.
Проблема постижения человека-творца, как феномен культуры в том, что увидеть феномен культуры возможно лишь, выйдя за пределы культуры, за пределы исторического времени и пространства культуры. Так, например, феномен Пушкина, как явление чрезвычайное, увидел Гоголь, а глубже, как и явление пророческое, увидел Достоевский. Достоевский первым увидел, ука-зал в феномене Пушкина на профетическое начало, что после в веке 20-м раскрывали это видение многие религиозные мыслители, философы и свя-щенники, а чтобы понять и проникнуться этим всеединым видением, нужно устремить свой взгляд на обзор не одной «картины» культуры, а на обзор це-лой галереи разных культур. Но неверно сказать, что лишь из глубины вре-мён, как в отдалении историческом, возможно в более полной мере и углуб-ленно постигнуть тайну личности и творческого образа поэта, человека-творца, а, с другой стороны, неверно, фальшиво говорят те и то, что лишь, прежде, в былые времена были подвижники духа и слова и что нам лишь следует им подражать, быть подражателями в пути по следу Великих. Хотя, эти люди временного, исторического закона времени, как циклического по-нимания, правы лишь относительно в своём видении. Но, неужели нужны де-сятилетия, столетия и даже тысячелетия, чтобы человеку открылось нечто невидимое, из глубины которого раскрывается обзор видения всеединого Смысла? Неужели нужны тысячелетия, чтобы родился Пророк-поэт, в духе отразивший суть пройденного Пути «И две тысячи лет война, война без осо-бых причин», который сказал про себя «кто живёт по законам другим»? Нет же, нет, ибо вопреки всяким законам времени, в мир сей прорывается Дух и в непостижимом Событии Савл перерождается в Павла, а в веке 19-м ещё при жизни поэта, феномен Пушкина уже проникновенно предвосхитил Гоголь, а его видение углубленно осмыслил, придал этому видению провиденциаль-ный и религиозный смысл – духовидец Достоевский. Нет же, века угодны лишь тем, кто скрупулёзно оттачивает огранки формы и ослеплён перифе-рией совершенства окружности, не задумываясь над тем, что свет исходит из глубины содержания духа, из потаённой точки, из которой излучается беско-нечность сечений, отражённых в периферии, как явления творчества. Явле-ний творчества бесконечное множество, а Дух один и тот же, но вот должно быть единое видение, прозревающее воплощение единого духа, дабы увидеть дух целостно, как единое творческое явление.
Разве нужны тысячелетия исследований, выработок догматов и теорий, словесных войн и распрей, чтобы увидеть подлинный Образ в человеке; не открывается ли подлинный Образ из глубины потаённого и любящего сердца в приобщении к Тайне, что внушает трепет любви, покаяния и откровения?
Разве не перепахано вдоль и поперёк «поле христианства», а верующие и почитающие приблизились ли в постижении своём к образу Христа; разве не перепахано вдоль и поперёк «поле пушкиноведения», а любящие и почитаю-щие творчество поэта приблизились ли в постижении своём к образу поэта? Сколько нужно ещё столетий и тысячелетий, чтобы непотаённо открылся об-раз в человеке в чистоте любящего сердца?
Просто: взгляни и убедись! Как «и виждь, и внемли», вникай в непотаён-но-сокровенный Смысл пройденного Пути, что испытан не напрасно, ибо в этом пути жизни и в этом «поле творчества» среди зарослей плевелов, как мерзости запустения, произрастают и возводятся ввысь подлинные злаки культуры. И всё же, как бы ни был страшен и трагичен путь, велика радость Сеятеля, испытавшего долгий путь ожидания, пока взрастут злаки, и обрет-шего среди «моря» сорняков златые злаки плодов творческого духа человека.
Тысячелетий, столетий – сколько ещё ожидать нам? Когда откроется серд-це потаённое и любящее, когда воссияет Солнце из глубины потаённого сер-дца человека-творца?
«Хочется спать, но вот стоит чай,
И горит свет ста свечей.
Может быть, завтра с утра будет солнце
И тот ключ в связке ключей…» В. Цой.
Конечно, мы ленивы и слабы, мы безвольны и развратны, мы посылаем ко всем чертям всё человеческое благоразумие лишь бы почувствовать страсть всевольности родимой, почувствовать в своей человечной частичке страсть вселенскую, как тот герой из рассказа Ф.М. Достоевского. И, может быть, этой страстью, всевольностью мы и отличаемся от холодного разума Маши-ны? Может быть, в этой сладкой и тревожной лени зарождается Вечное, в об-ращении к которому слабость человеческая превращается в всепреображаю-щую силу духа, а безвольность превращается в твердь воли Духа, из глубины которого исповедально человек-инок следует по Пути последнего и оконча-тельного Слова любви и правды.
Говорить и думать про человека-творца, как про феномен за пределами «культуры», значит ввести размышления -за- пределы периферийного «куль-туры», ввести размышления в глубины вечного и думать про вечное в челове-ке-творце. Ввести размышления про вечное в человеке-творце, в поэте, зна-чит видеть личность поэта, личность не в её явлениях и про-явлениях перед людьми и среди людей, а из глубины одиночества личности, из глубины еди-ного в человеке, когда он один, наедине с самим собой, наедине с тайной ми-роздания, наедине с Богом. Увидеть в поэте человека ночного (по выражению Виктора Цоя), сокрытого, потаённого, который ведом только Всевышнему и в некоторых мгновениях самораскрывается, как сам самому себе. И эти мгно-вения для него и есть самое драгоценное сокровенного в нём, и есть Открове-ние его Тайны жизни.
Так вот, понять поэта, как личность, и значит, бережно и нежно проник-нуть сквозь занавесу, пелену феноменального, видимого, и значит, со свя-щенным чувством любящего сердца всмотреться, подсмотреть тайник запре-дельного одиночества души, всмотреться и увидеть образ сокровенного чело-века. Каковы эти мгновения человека-творца? Это, когда он один, когда за-думчив, когда смотрит в звёздное небо, когда смотрит в даль, когда один на берегу смотрит в безграничность морских вод, когда один на кухне смотрит в ночное окно, когда вслушивается в ночь и в самого себя, когда утром увидит Солнце и неописуема его детская радость, когда в пустыне он один на один с тайной Бытия, когда смотрит Судьбе в глаза и отвечает с благодарностью любящим творчеством. И вот сквозь творчество лишь и возможно проник-нуть с любовью в тайник, в сокровище сокровенной души поэта. Для чего это нужно человеку взыскующему, алчущему и жаждущему? Для того, чтобы жить и любить, страдать и творить, как пропел Вл. Высоцкий: «если не лю-бил, то не жил и не дышал… Я люблю, и значит, я живу». Слово Высоцкого – это русский ответ французскому гению, который изрёк: «я мыслю, следова-тельно, я существую».
Именно, понять душу другого, любимого тебе человека – это не значит нахально влезть в душу и утоптать сокровенное в ней, а это значит: бережно и нежно с любовью сердца проникнуть в потаённое человека и быть со-твор-ческим соучастником единого видения сокровенной мысли и стать единым с ним и увидеть непотаённый образ другого, как друга, как брата, как самого сокровенного в тебе самом. Увидеть, понять и постигнуть, осмыслить Образ, бережно хранимый.
2.
Вопрошать задачи «проблемного поля» возможно, исходя из самого во-прошания поэтов, художников слова, мыслителей провидческого духа, из то-го, что сам человек-творец задаёт в своём вопрошании, как проблему для слушающего, читающего, внимающего и понимающего, постигающего смысл творимого поэтом-творцом. Каковы эти вопрошания духа поэта? Нам надле-жит рассмотреть и понять сердцем, и постигнуть разумом, внемлющим в по-таённом сердце и прозревающим откровение сокровенного слова.
Так Пушкин говорит и вопрошает к нам, так к сердцу тайному огненно зовёт пиит, воспламеняет слух и образ к неведомым глазам. Для чего?
«Чтобы открыть своё сердце всякому, кто нуждается в теплоте это-го сердца. Я не мог не знать с самого детства этого качества советского чело-века, но здесь оно вновь прозвучало для меня как самое дорогое открытие. Насколько же откровенно и доверительно можно разговаривать в искусстве вот с такими людьми. А мы подчас сомневаемся: поверят ли, поймут ли…» (В.М.Шукшин, с.715, 2010г.).
Каково же созвучие мысли творцов, открывающееся сквозь время? Каково же явление творческого духа, дерзновение и алкание, дерзновение вопроша-ния творческого духа, не подвластного всепожирающему и всепоглощающе-му Кроносу (Времени) в своё чрево Ничто? Ведь, сказано в Евангелии: дер-зай, чадо! И он (поэт) дерзает. И каково его дерзновение духа?
Мы вопрошаем: к чему и к кому взывает поэт-творец? Каково стремле-ние, вдохновение творца и для чего излучается, изливается из глубин сердца творца нектаром любви священная Муза? Куда и для чего творец направляет Музу сокровенную и священную?
Каково же созвучие души непотаённой, внемлющей и прозревающей в тайник души другой?
«Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашёл я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я» /1828/
(Е.Баратынский, с. 89, 1986г.).
* * *
«Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной, …
…И светлых мыслей красота» (1825)
(А.С.Пушкин, с.50,1986г.).
«Ты, солнце святое, гори! …
… Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!» (1825).
(А.С.Пушкин, с.50, 1986г.).
«…Но в нас горит ещё желанье,
Под гнётом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждём с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждёт любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!» (1818)
(А.С.Пушкин, с.34, 1986г.).
«Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, …
…Я твой – я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья. …
Я здесь, от суетных оков освобождённый,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещённой,
Участьем отвечать застенчивой мольбе…
…Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине. …
…О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! Народ неугнетённый…» (1819).
(А.С.Пушкин, с.36, 1986г.).
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум».
(В.Духанин, с.13, 2009).
Стихотворное послание А.С.Пушкина к митрополиту Московскому Фила-рету (Дроздову; 1782-1867):
«Я лил потоки слёз нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей». (В.Духанин, с. 14, 2009).
«…Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей» (1826).
(А.С.Пушкин, с. 54, 1986г.).
«Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В щирокошумные дубровы…» (1827).
(А.С.Пушкин, с. 58, 1986г.).
«Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня. …
…Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 72, 1986г.).
«…День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлёт судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать…» (1829).
(А.С.Пушкин, с. 67, 1986г.).
«Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 70, 1986г.).
«Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь – как раз –
умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля,
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег» (1834).
(А.С.Пушкин, с.80, 1986г.).
«…На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг. …
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!» (1831).
(А.С.Пушкин, с. 74, 1986г.).
«Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 68, 1986г.).
«Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи» (1836).
(А.С.Пушкин, с. 84, 1986г.).
«Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит. …
…И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца» (1836).
(А.С.Пушкин, с.84, 1986г.).
«…Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,…
…Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Весёлых и приятных мыслей полон,
Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет» (1835).
(А.С.Пушкин, с. 82, 1986).
* * *
«За окнами солнце,
За окнами свет – это день,
Ну, а я всегда любил ночь.
И это моё дело – любить ночь.
И это моё право – уйти в тень.
Я люблю ночь за то,
Что в ней меньше машин.
Я люблю дым и пепел свих папирос.
Я люблю кухни за то,
Что они хранят тайны…» (1984).
(В.Р.Цой, с. 210, 2003).
«Тем, кто ложится спать – спокойного сна.
Спокойная ночь» (1986).
(В.Р.Цой, с.217, 2003).
«Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
Музыку волн, музыку ветра?» (1983).
(В.Р.Цой, с. 5, 2003).
«Пой свои песни, пей свои вина, герой.
Ты опять видишь сон о том, что всё впереди.
Стоя на крыше, ты тянешь руку к звезде.
И вот она бьётся в руке, как сердце в груди.
Что теперь делать с птицей далёких небес?...» (1981).
(В.Р.Цой, с. 13, 2003).
«Ты хотел быть один – это быстро прошло,
Ты хотел быть один, но не смог быть один.
Твоя ноша легка, но немеет рука.
И ты встречаешь рассвет за игрой в дурака….
Утром ты стремишься скорее уйти:
Телефонный звонок как команда – вперёд!
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти.
Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждёт.
Доброе утро, последний герой!...
…Здравствуй, последний герой!» (1982).
(В.Р.Цой, с. 12, 2003).
«Все говорят, что надо кем-то мне становиться,
А я хотел бы остаться собой.
Мне стало трудно теперь просто разозлиться
И я иду, поглощенный толпой…» (1981).
(В.Р.Цой, с. 23, 2003).
«А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно,
И очень злюсь, когда мне говорят,
Что жить вот так, как я сейчас нельзя.
Но почему? Ведь я живу?
На это не ответить никому…» (1981).
(В.Р. Цой, с. 25, 2003).
«Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?
Друзья один за одним превратились в машины.
И ты уже знаешь, что это судьба поколений.
И если ты можешь бежать, то это твой плюс.
Ты мог быть героем, но не было повода быть.
Ты мог бы предать, но некого было предать.
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты б мог умереть, если б знал за что умирать. …
…Теперь ты хочешь проснуться, но это не сон» (1985).
(В.Р.Цой, с. 14, 2003).
«Песен, ещё не написанных, сколько,
Скажи кукушка,
Пропой?
В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой?
Звездой! ...
Кто пойдёт по следу одинокому?
Сильные, да смелые головы сложили в поле,
В бою.
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме, да с твёрдой рукой в строю,
В строю. …
Где же ты теперь, воля вольная,
С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?
Ответь!
Хорошо с тобой, да плохо без тебя,
Голову, да плечи терпеливые под плеть,
Под плеть.
Солнце моё – взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак,
И если есть порох – дай огня.
Вот так!» (1989 – 1990).
(В.Р.Цой, с. 362, 2003).
«Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.
И непонятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь,
Что построить и что разрушить.
И кому и зачем здесь петь.
Нам с тобой голубых небес навес.
Нам с тобой станет лес глухой стеной.
Нам с тобой из заплёванных колодцев не пить.
План такой – нам с тобой…» (1989-1990).
(В.Р.Цой, с.356, 2003).
«Ты смотришь сквозь пальцы,
Но свет слишком ярок и чист.
И звезда говорит тебе: «Полетим со мной».
Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты – вниз.
Но однажды тебе вдруг удастся поднять вверх.
И ты сам станешь одной из бесчисленных звёзд.
И кто-то снова протянет тебе ладонь.
А когда ты умрёшь, он примет твой пост» (1981).
(В.Р.Цой, с. 13, 2003).
«Сигареты в руках, чай на столе – эта схема проста.
И больше нет ничего, всё находится в нас.
Перемен! требуют наши сердца,
Перемен требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен –
Перемен!
Мы ждём перемен…» (1984).
(В.Р.Цой, с. 202, 2003).
«Расскажи мне историю этого мира,
Удивись количеству прожитых лет,
Расскажи, каково быть мишенью в тире,
У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ» (1988).
(В.Р.Цой, с.369, 2003).
«Я жду ответа. Больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это…» (1989-1990).
(В.Р.Цой, с.350, 2003).
«Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. … Как наша словесность с гордостию может выста-вить перед Европою Историю Карамзина…, – так и наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили ещё веса и постоянного влияния. Время их ещё не приспело»
(А.С.Пушкин, с.150, 2008).
«Вопросы самому себе. Эти вопросы – это, вообще-то, не вопросы, а мысли… Город и деревня. Нет ли тут противопоставления деревни городу? ... грань между городом и деревней никогда не должна до конца стереться. … Духовная потребность в деревне никогда не была меньше, ниже, чем в горо-де. Там нет мещанства. … Я заявил, что в деревне нет мещанства. Что есть мещанин? Обыкновенный мещанин средней руки… Мещанин – существо, лишённое беспокойства, способное слюнявить карандаш и раскрашивать, беспрерывно, судорожными движениями сокращающееся в сторону «сладкой жизни». Производитель культурного суррогата. Существо крайне напыщен-ное и самодовольное. Взрастает это существо в стороне от Труда, Чело-вечности и Мысли. … Откуда берутся в деревне люди, которые действи-тельно понимают искусство? … Культурный человек в деревне… Господи, как он нужен там! Всегда был нужен, а теперь – особенно. А молодёжь ухо-дит. Больше тревоги не за тех, кто ушёл, а за тех, кто остался. … Но надо представить себе, какая это зияющая утроба – деревня. … Интересно получа-ется: с одной стороны, признаём огромное воспитательное значение кино, с другой – вроде как плевать нам, кого воспитывать и как воспитывать. … Ка-кой должен быть современный положительный герой? … И тут, по-моему, кроется ошибка: не надо знать, какой должен быть положительный герой, надо знать, какой он есть в жизни. Не надо никакого героя предлагать зрите-лю в качестве образца для подражания. … На кого быть похожим? На себя. Ни на кого другого ты всё равно не будешь похожим. Если ты посмотрел умный фильм, где радуются, горюют, любят, страдают, обманываются, обре-тают себя живые люди, значит, тебе предложили подумать о самом себе. Тебе показали, как живут такие-то и такие-то, а ты задумаешься о себе. … Смысл искусства не в том, чтобы силиться создавать неких идеальных поло-жительных героев (даже в противоположность отрицательным), а находить, обнаруживать положительные – суть качества добрые, человечные – и пода-вать это как прекрасное в человеке. … Не надо только учить. Надо помагать исследовать жизнь, открывать прекрасное в жизни и идти с этим к людям. Надо, страдать, когда торжествует зло, и тоже идти к людям. Иначе к чему всё?» (В.М. Шукшин, с. 582-590, 2010).
«Нравственность есть правда. …Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т.п. … Есть «культурная» тётя у меня в деревне, та всё возмущается: «Одна ругань! Писатель…» … А невдомёк им: если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными. … Я верю в силы своего народа, очень люблю Родину – я не отчаиваюсь. Напро-тив. Но когда мне возвращают рассказ – не из-за его низкого художественно-го качества (это дают понять), по другим причинам – неловко, стыдно. … Грустно, когда драгоценное человеческое время тратится так бездарно. Грус-тно и потому, что – вот пришёл человек в этот мир… Чтобы, конечно, потрудиться, вырастить хлеб, сделать чудесную машину, построить дом, но ещё – чтобы не пропустить ПРЕКРАСНОГО в этом мире. Прекрасное несёт людям ИСКУССТВО, и МЫСЛЬ тоже несёт прекрасное. Мысль – это тоже нечто законченное. Вот вас и поразило: как люди так легко, сами отказывают себе в прекрасном!» (В.М. Шукшин, с. 625-630, 2010).
«Избираю литературу. … Литературное мастерство, творческая лаборатория – это чрезвычайно сокровенный мир! Я не хочу говорить о литературном Олимпе и дорогих для меня творцах. … Всегда рассматривал литературу и искусство как некое откровение человеческого духа. На писателей смотрел как на мудрецов, людей иного мира. И вдруг сам оказался среди них. Прежде моя жизнь была совсем иной – будничной, обыденной. Я считал себя далеким и недостойным мира творцов. Так что же мне распинаться? Чем делиться? Пусть лучше люди читают написанное писателем и сами дают оценку. … Откровенно говоря, я ценю профессию писателя за то, что в ней есть некая тайна: творец хранит в себе нечто сокровенное, отличное от других» (В.М. Шукшин, с.679-680, 2010).
«Возражения по существу. … Если герой гладит берёзки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу… А думая, он поглажива-ет берёзку (он и правда их любит), ему при этом как-то спокойнее, он и поглаживает, и говорит всякие необязательные слова, но это для того, чтобы – подумать. Есть особенность у людей, и по-разному мы думаем: лишь тогда хорошо и глубоко думают, когда что-то делают или говорят. … Где как раз не надо ни на что другое отвлекаться мыслью, кроме как решать что-то глав-ное, что теперь тревожит. … Разве мелодрама? А как же, неужели не кричат и не плачут даже сильные, когда только криком и можно что-нибудь сделать, иначе сердце лопнет. Как только принимаюсь работать – писать рассказ, сни-мать фильм, – тотчас предо мной являются две трудности: жизнь человека внешняя (поступок, слова, жесты) и жизнь души человека (потаённая дума его, боль, надежда); то и другое вполне конкретно, реально, но трудно всё собрать вместе, обнаружить тут логику, да ещё и «прийти к выводу». Меня больше интересует «история души», и ради её выявления я сознательно и много опускаю из внешней жизни того человека, чья душа меня волну-ет» (В.М. Шукшин, с. 712-713, 2010).
Вот именно, вопросы самому себе, те экзистенциальные вопросы, от кото-рых человеку никуда не скрыться и никуда не деться и которые в его жизни всегда, вновь, вырастают, задавая и обнаруживая проблему существования самого себя. Вот те экзистенциальные вопросы, что задавали поэты: Пушкин и Цой, что задавал Шукшин! Вот из этих-то вопросов существования личнос-ти и стоит исходить в постижении человека-творца, и стоит их задать для се-бя, как задачу постижения личности и творчества другого.
И нам нужно не просто показать созвучие поэтов сквозь время, как созву-чия столь очевидного, но понять самую глубину вопрошания человека-твор-ца, непосредственно взывающего к самому себе и к Неведомому; взывающе-го к неведомому: самого себя и другого, кто станет воспринимать и пости-гать сокровенное творческого слова.
Именно, вопросы самому себе, те предельные вопросы, что ставили, зада-вали поэты; те предельные вопрошания, что ставил В.М. Шукшин в худо-жественной прозе и в публицистике: вопросы о судьбе человека, о его твор-ческом пути жизни, как трудном и опасном пути.
Итак, если мы желаем белее совершенно, универсально и подлинно при-каснуться к постижению творчества человека-творца, нужно предметно опре-делить установку и задачи для постижения. Установка же и задачи постиже-ния уже даны и заданы в творчестве ПОЭТОВ, как экзистенциальные вопро-шания про самого себя и про нечто сокровенное, про Вечное, что непотаённо сокрыто в душе человека. Установка постижения – увидеть феномен личнос-ти, образ творца, а для этого необходимо обнаружить и раскрыть в себе виде-ние сердца, что которому возможно прозревать невидимое сквозь видимое, потаённое и сокровенное души и мысли человека, но для того лишь, чтобы понять и осмыслить Вечное и Священное в нём, понять Смысл, заданный в творчестве. Скажут, что это так безнадёжно трудно и нелепо и так же непос-тижимо, как если бы мы стремились увидеть феномен мира и познать его формулу, понять Смысл всего мироздания, сотворённого Творцом. Скажут, что это нелепо, ибо и есть попытка и претензия познать самого Всевышнего.
Конечно, человек непостижим и образ его неисчерпаем, как подобие Все-вышнего, но в том и радость наша: на то и дан нам образ, чтобы стремиться к совершенству подобия. И в этом-то стремлении наша сила духовная и наша обязанность – быть Человеком и постигать Человека-Поэта в себе и в Том, Кто любим сокровенно в сердце.
3.
Постановка проблемы исходит из содержания и качества вопрошания за-дачи. Каковы сами задачи постижения человека-творца?
Ф.М.Достоевский исповедально выразил универсальную установку и за-дачу для постижения человека:
«Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгады-вать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (Ю. Селезнёв, с. 5, 1990).
Николай Бердяев продолжает возводить Путь и идею, исповедально выра-женную Ф.М.Достоевским. Н.А.Бердяев задаёт вопрошание про религиозный смысл творчества, которое до него так ещё никто не ставил.
«В начале 19-го века жил величайший русский гений – Пушкин и величай-ший русский святой – Серафим Саровский. Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чём не соприкасались. …И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноцен-ный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не «мирское», а «духовное» делание. Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима. … Проблема творчества никогда ещё не ставилась религиозно и не могла ставиться, ибо сама постановка этой про-блемы есть уже переход к мировой религиозной эпохе творчества. Творчес-кий экстаз – экстаз религиозный, путь творческого потрясения всего сущест-ва человека – путь религиозный. Это новое, небывалое ещё религиозное соз-нание, сознание творческой мировой эпохи» (Н.А.Бердяев, с. 146-154, 2002).
Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии» начинает с очерка о творчестве Пушкина. Борис Вышеславцев – русский философский гений, что увидел и выразил в философии Декарта, Паскаля и в поэзии Пушкина нечто такое Вечное, что бесконечно драгоценно в русской душе. И в этом назначении сбываются пророчества Ф.М. Достоевского. И в том и сос-тоит наша задача, чтобы увидеть и понять то Вечное, что увидел Гений рус-ской души.
«Русская философия, литература и поэзия всегда была и будет на стороне свободного мира: она была революционной в глубочайшем, духовном смыс-ле этого слова и останется такой перед лицом всякой тирании, всякого угне-тения и насилия. Гений Пушкина является тому залогом: «Гений и злодейст-во две вещи не совместные». Поэзия Пушкина есть поэзия свободы от начала до конца. … Полнота жизни, полнота личности есть полнота творческой сво-боды. Кто её не переживал, тот не может философствовать о свободе. И Пушкин изображает это переживание на всех его степенях: …от бессозна-тельного инстинкта «вольности» – вплоть до высшего сознания творческой свободы как служения Божеству, как свободного ответа на Божественный зов. … Пушкин принадлежал к тому типу людей, которые не желают ни уп-равлять, ни быть управляемыми, свободны и от похоти господства, и от похо-ти лакейства. «Вольность» Пушкина есть наша «вольность», а наша «воль-ность» есть всемирная вольность. Поэт, как и романист, ставит трагические проблемы, но не решает их в смысле научного или философского решения. Не дело поэта создавать политические доктрины. Но интуицию высших при-нципов он имеет; «божественный глагол» он слышит и, что свято и что през-ренно, – он чувствует и передаёт своё чувство со стихийной силой, «глаголом жжёт сердца людей». Поэтому о Пушкине должны помнить, думать и писать не одни только пушкинисты. Пушкинисты исследуют Пушкина исторически: его характер, его жизнь, его среду, его поэтическое хозяйство. Всё это беско-нечно ценно, но всё это смотрит в прошлое, тогда как сам Пушкин смотрит в будущее и даже в вечное. Если верно, что «поэты – по слову Платона – суть учители мудрости», то пророческая мудрость есть высший дар поэта. Ею Пушкин обладал и её ценил выше всего. … Если Пушкин до-рог нам всем, то это значит, что вольность Пушкина, «святая вольность» ещё звучит в каждой душе» (Б.П. Вышеславцев, с. 160-173, 1994).
А. Карташев в статье «Лик Пушкина» говорит, что «Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чём – «тайна и чудо». … Россия увидела своё прекрасное, идеальное величие в зеркале Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушкина есть её слово о себе самой. … Лицо и сер-дце России стали «пушкинскими», ибо тайна «явления» Пушкина и заключе-на в том, что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России. … Тайна Пушкина – сверхлитературная, тайна русская – пророческая» (А. Карташев, с. 303-308, 1990).
И.А. Ильин в торжественной речи, посвященной памяти Пушкину «Про-роческое призвание Пушкина» (1937), указует на задачи, поставленные перед русской общественностью:
«…мы, русские люди, должны научиться до конца и навсегда – подходить к Пушкину не от деталей его эмпирической жизни и не от анекдотов о нём, но от главного и священного в его личности, от вечного в его творчестве, от его купины неопалимой, от его пророческой очевидности, от тех божествен-ных искр, которые посылали ему навстречу все вещи и все события, от того глубинного пения, которым всё на свете отвечало его зову и слуху; словом – от того духовного акта, которым русский Пушкин созерцал и творил Россию, и от тех духовных содержаний, которые он усмотрел в русской жизни, в русской истории и в русской душе, и которыми он утвердил наше националь-ное бытие. Мы должны изучать и любить нашего дивного поэта, исходя от его призвания, от его служения, от его идеи. И тогда только мы сумеем лю-бовно постигнуть и его жизненный путь, во всех его порывах, блужданиях и вихрях, – ибо мы убедимся, что храм, только что покинутый Божеством, ос-таётся храмом, в который Божество возвратится в следующий и во многие следующие часы, и что о жилище Божием позволительно говорить только с благоговейною любовью» (И.А. Ильин, с.331-332, 1990).
Михаил Гершензон в статье «Мудрость Пушкина» (1917) говорит:
«В идеях Пушкин – наш ровесник, плоть от плоти современной культуры. Но странно: творя, он точно преображается; в его знакомом, европейском ли-це проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжёлая муд-рость тысячелетий, словно он пережил все века и вынес из них уверенное знание о тайнах. … Эту древнюю правду носит в себе Пушкин; эти немно-гие повторные были он видит в событиях дня. Он беспримерно индивидуален в своём созерцании, и однако чрез его мышление течёт поток ветхозавет-ного опыта. … Красота – приманка, но красота – и преграда. Прекрасная форма искусства всех манит явным соблазном, чтобы весь народ сбегался глядеть. … Искусство даёт каждому вкушать по силам его, – одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск её, прелесть формы, для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла её смертельно и не разрушила её молодых тканей. Так и поэзия Пушкина таит в себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь её гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов, чёткостью и красочностью образов. Только теперь, чрез сто-лько лет, мы начинаем видеть эти глубины подо льдом и учимся познавать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сверкание его красоты. … Ежели мы, нынешнее поколение, видим другое в поэзии Пушкина, не лучше ли пря-мо высказать наше новое понимание? Та оценка была, без сомнения, вполне добросовестна; но наше право и наша обязанность – прочитать Пушкина собственными глазами и в свете нашего опыта определить смысл и цен-ность его поэзии» (М.Гершензон, с. 210-212, 1990).
С.Л.Франк в сборнике «Этюды о Пушкине» (1999) более цельно, предмет-но и методологически-универсально указал на задачи в познании Пушкина. Так в очерке, который и называется «О задачах познания Пушкина» (1937), С.Л.Франк говорит:
«Постановка вопроса о задачах познания Пушкина может показаться странной. Более трёх четвертей века существует целая отрасль научных изы-сканий, именуемая «пушкиноведением»… Но … не находится ли само «пуш-киноведение» в известном смысле в критическом состоянии, требующем не-коего раздумья и проверки? – и предоставляя ему свободу бесконечно попол-няться и идти вперёд на избранном им пути, надо отчётливо осознать, что «пушкиноведение» совсем не совпадает с познанием Пушкина, а есть лишь подсобная для последнего область знания – примерно так же, как «природо-ведение» есть подсобный или подготовительный путь к «естествознанию». В самом деле, в чём собственно заключается то, что назывется «пушкино-ведением»? По меньшей мере на три четверти оно состоит из исследований биографического, текстологического и библиографического содержания. Уже гораздо меньшая доля приходится на исследования историко-литератур-ные. Критико-эстетические исследования поэзии Пушкина … уже почти тонут в океане остального пушкиноведения и во всяком случае далеко отста-ли от других отраслей последнего. И наконец, исследование духовного со-держания творчества и личности Пушкина и его значения, как в перспективе общечеловеческой духовной жизни, так и в русском самосознании, существу-ет вообще лишь в первых, естественно, ещё несовершенных зачатках: можно сказать, что оно только едва началось и что к нему ещё совсем не замечается интереса в русской мысли. … Высказанное без малого 40 лет тому назад суж-дение Мережковского сохраняет свою силу и доселе: тень писаревского от-ношения к Пушкину ещё продолжает витать в русском общественном созна-нии. Все охотно готовы нести дешёвую, условную дань уважения гениально-сти Пушкина как «чистого поэта» и этим откупаются от необходимости поз-навать его и интересоваться им. Отчасти в этом, конечно, сказывается роко-вая судьба всех гениев, получивших всеобщее признание: они постепенно становятся «классиками» в дурном, школьном смысле слова – творения их становятся предметом обязательного школьного обучения, их бессознательно и безотчётно «зубрят» наизусть… Если мы не только на словах, но и на деле признаем Пушкина величайшим русским гением, величайшим представите-лем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьёзному и вниматель-ному познанию духовного мира этого гения. Это есть, прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть, конечно, на-илучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа. И, с другой стороны, так как ценность национального начала в том и за-ключается, что оно есть прирождённая нам, естественная и непосредственная для нас, своеобразная форма общечеловеческой духовной жизни, общечело-веческих и вечных начал духовного бытия, – то познание Пушкина, сверх его ценности для национального самосознания, нужно для познания самой прав-ды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни» (С.Л. Франк, с. 77-83, 1999).
В другом очерке под названием «Пушкин как политический мыслитель» (1937) С.Л.Франк пишет:
«Писаревское отрицание Пушкина – не как поэта, а вместе со всякой ис-тинной поэзией, следовательно, отрицание пушкинского духовного типа – было лишь самым ярким, непосредственно бросавшимся в глаза эпизодом го-раздо более распространённого, типичного для всего русского умонастрое-ния второй половины 19-го века – отрицательного, пренебрежительного или равнодушного отношения к духовному облику пушкинского гения. … Зада-ча заключается в том, чтобы перестать, наконец, смотреть на Пушкина как на «чистого» поэта в банальном смысле этого слова, то есть как на поэта, чару-ющего нас «сладкими звуками» и прекрасными образами, но не говорящего нам ничего духовно особенно значительного и ценного, и научиться усмат-ривать и в самой поэзии Пушкина, и за её пределами (в прозаических рабо-тах и набросках Пушкина…) таящееся в них огромное, оригинальное и не-оценённое духовное содержание» (С.Л. Франк, с. 35-36, 1999).
Вот те задачи, исходя из которых, следует постигать смысл и ценность творчества человека-творца. Задачи, поставленные М.Гершензоном, С.Л. Франком и другими мыслителями, а прежде Ф.М.Достоевским, состоят в том, чтобы увидеть и понять вечное в человеке-творце; увидеть и понять (как воспринять, оценить и осмыслить) те мысли, идеи и ценности, что утверж-дал, выражал и завещал человек-творец. Понять же Вечное человека-творца – значит постигать и понимать, как осмысливать проникновенно, тот религиоз-ный смысл, что отображён или отражён, отпечатлён и выражен в творчестве человека. Религиозный смысл творчества не придумывается и не измышляет-ся человеком-творцом, а опытно переживается и экзистенциально осознаётся, и вдохновенно отображается, как в мысли отображается потаённый образ и исповедально выражается сокровенное, как ценнейшее души человека, а осо-знаётся как путь, назначение и завещание творца. А завещается творцом са-мое сокровенное сокровище души, ибо как сказано в Евангелии: «где сокро-вище ваше, там и сердце ваше». И вот задача для познающего: увидеть «где и каково сокровище?», увидеть и понять потаённое сердце творца, понять цен-ности сокровища потаённого сердца и осмыслить глубины духовного содер-жания ценности сердца. Это значит, прежде всего, понять и осмыслить то, про что поёт, говорит и мыслит творец и для чего он выражает себя, а после познавать то, о чём мыслит, размышляет человек, каковы темы интересуют, занимают и тревожат его думы, а уже в последнюю очередь исследовать воп-рос: «как это делается?».
Таким образом, исходя из основных задач, рассмотрим вопросы общего характера. Например, таковые вопросы как: а для чего предназначено твор-чество человека? Каково назначение и каковы задачи творчества? Рассмот-рим возможные варианты ответов.
Творчество предназначено изменить отношение к человеку и, тем самым, проложить путь к постижению человека и мира, человека в мире, что значит изменить весь мир изнутри, из глубины его самого. Первое и второе положе-ние исходит из первичного и главного, а именно, что предназначение твор-чества возможно, воплотимо и осуществимо, если оно есть возведение (ана-гоге) к Возвышенному, сублимация природы человека (Б.П. Вышеславцев), утверждение, осуществление абсолютной Ценности, как Истина-Правда-Доб-ро-Красота, и воплощение Смысла. Проще говоря, если оно возводит челове-ка к Богу, открывая ему возможность касаний тайн Неведомого и Непости-жимого, что побуждает в нём и приводит его в трепет благоговения, умиле-ния, любви и откровения. Другими словами, творчество и есть, и предназна-чено быть, как откровение Божественных тайн, что сокрыты в самом челове-ке, и понимание их заданного Смысла. Потому задачи творчества должны ис-ходить из основной предпосылки: обнаружение и постижение абсолютной Ценности в человеке и в его творчестве.
1) Обнаружение и постижение ценности, воплощаемого образа;
2) Обнаружение ценности самого творчества и постижение личности твор-ца; 3) постижение Смысла творчества, то есть постижение Ценности и цен-ностей творчества, как заданный Смысл.
Для чего нужны эти задачи познающему? Чтобы понять и преодолеть тьму сомнения и невежества; чтобы выйти за пределы только освещаемого многими, выйти за пределы самой тьмы сомнения, дабы увидеть неисчерпае-мый сияющий свет огня, тот свет, что и во тьме светит, не поглощенный и не объятый тьмою. Но чтобы увидеть свет, понять феномен и смысл солнца в человеке, как явление ещё не бывшее, нужно пройти сквозь тьму и из глуби-ны её преодолеть пределы сомнения.
4.
Пределы сомнения. Каковы пределы, какова тьма? Таковы проблемы, по-ставленные ещё в 19-м веке Д.И. Писаревым и Л.Н. Толстым, ответы на кото-рые можно найти в самих вопрошаниях и сомнениях критиков-мыслителей. Я поставлю и направлю всю тёмную и светлую силу мысли критиков против них же самих. Я хочу понять критика не как идейного врага, а как человека, сбившегося с пути, и увидеть в нём нечто человечное, как ценность, данную ему Свыше. Понять врага, значит возлюбить в нём человека, а возлюбив в че-ловеке человечное – значит преодолеть его сомнения, победить в нём самого себя. Полюбить врага – значит увидеть его как есть: всю слабость, как не-лепость отрицательных задач и сомнений, и всю его силу в утверждении по-ложительных задач.
Например, вот тьма сомнений и заблуждений Д.И. Писарева и его учите-лей:
«Если бы критика и публика … не ставили Пушкина на пьедестал, на ко-торый он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно вели-ких задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже зада-вать себе – тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца рус-ских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего так называемого великого поэта. … Мы надеемся доказать нашему общест-ву, что старые литературные кумиры разваливаются от своей ветхости при первом прикосновении серьёзной критики. … Основная тенденция всей кри-тической школы Белинского… в тех двух положениях, что искусство не дол-жно быть целью самому себе и что жизнь выше искусства. … Если Черны-шевский, трезвейший из трезвых мыслителей, окажется поэтом по натуре и по призванию, то тогда надо будет признать поэтами всех умных людей без исключения. … То известное латинское изречение, что оратором можно сде-латься, а поэтом надо родиться, оказывается чистою нелепостью. Поэтом можно сделаться, точно так же как можно сделаться адвокатом, профессо-ром, публицистом, сапожником или часовщиком. Стихотворец или вообще беллетрист, или вообще художник – такой же точно ремесленник, как и все остальные ремесленники, удовлетворяющие своим трудом различным пот-ребностям общества. Подобно всем остальным ремесленникам, поэт или ху-дожник нуждается в известных врождённых способностях… Затем всё ос-тальное довершается в образовании художника впечатлениями жизни, чтени-ем и размышлением и преимущественно упражнением и навыком. … Пуш-кин – просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха сос-тавляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы… Современный поэт – не певец, а писатель и продавец исписан-ной бумаги. … Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чём не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления. … В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного вер-сификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совер-шенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и фи-лософские вопросы нашего века» (Д.И. Писарев, с. 362-415, 1956).
Л.Н. Толстой в статье «Что такое искусство?» пишет:
«Но каково же должно быть его (человек из народа – В.Г.) недоумение, когда он узнаёт, что Пушкин был человек больше чем лёгких нравов, что у-мер он на дуэли, т. е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприлич-ные» (Л.Н. Толстой, с. 204, 1964).
Но другой человек из народа – Василий Шукшин сказал, что слова из «Пророка» Пушкина есть «самые великие слова в русской поэзии». И у меня есть основания верить интуиции и видению В.М. Шукшина, чем сомнениям Льва Толстого. Взирая из глубины столетия, видно, что все сомнения Л. Тол-стого насчёт значения памятника и любви народа к поэту не оправдались, ибо, несмотря на социальные формы общества, народ любит и почитает Пу-шкина, как Поэта-певца любви, исполненного Божественной премудрости; свидетельством же тому служит надпись на постаменте памятника, что уста-новлен в сибирской глубинке (в Барнауле): «Певцу любви любовь народа». И Пушкина любят не так, как по школьному, не в больших собраниях и не на конференциях, а потаённо, так, когда человек, уединившись от суетного ми-ра, в парке ли или в сквере у памятника, сидит с книжкой стихов и, открывая книгу, происходит встреча, как встреча потаённой души с душою сокровен-ной. И при потаённой встрече множество одиночек-индивидуальностей ста-новятся личностями и в творчестве, и чрез творчество обретают утраченное Единение.
5.
Чтобы преодолеть пределы сомнения, нужно поставить задачи, как про-верка от противного, например:
1) «И нет истины, где нет любви» (А.С. Пушкин);
2) «Где нет творчества, там нарастает ненависть» (С.Л. Франк);
3) «Где нет любви, там искажены все черты образа Божия» (Б.П. Выше-славцев);
4) «Искусство должно устранять насилие. И только искусство может сде-лать это. … Задача христианского искусства – осуществление братского еди-нения людей» (Л.Н. Толстой, с. 229-231, 1964).
Итак, рассмотрим Задачи, как проверка от противного:
1) Творчество не обязано и не должно изменять самого человека помимо его воли, как некое идеологическое правило-предписание, некое идеологи-ческое табу, ограничивающее волю и свободу мышления человека (напри-мер, таковы отрицательные задачи, поставленные Чернышевским, Писаре-вым и в некоторых моментах Л. Толстым). Ф.М. Достоевский был намного прозорливее, чем указанные мыслители, сказав: «ищи правду не где-то, а в себе самом, и, найдя её в себе, найдёшь в другом». Именно: «с какой-то кста-ти я должен становиться кем-то, если я хочу быть и остаться собой, таким, какой есть?». Именно так, подобную мысль выразил поэт, пропев: «все гово-рят, что надо кем-то мне становиться, а я хотел бы остаться собой» или «все говорят, что мы вместе, но лишь немногие знают в каком». Искусство не обя-зано подчиняться канонам идеологических предписаний, ибо оно всегда вы-ходит за пределы, за грани установленного и всегда действует по законам другим, если действует подлинно и стремиться к подлинному. Каков этот другой закон? Пушкин, Достоевский и Вышеславцев показали в своём твор-честве действующую силу воплощённого образа, что внушает, пленяет и зо-вёт, призывает, вопрошает к воспринимающему, то есть образ, действующий из глубины духовной и преображающий душу человека. Так, например, взы-вает, вопрошает поэт, обращаясь к воспринимающему: «хочешь ли ты изме-нить этот мир, сможешь ли ты принять как есть?». Поэт не приказывает, а взывает к слушающему и вопрошает его: каков ты сам, каково твоё духов-ное нутро и твоё потаённое стремление, твоя воля и какова твоя сила духа, дабы изменить этот мир, ибо мир успешно сопротивляется воплощениям ду-ха, воплощению образа, ибо велика инерция мира, как противодействие духу. «Город стреляет в ночь дробью огней, но ночь сильней, её власть велика».
2) Творчество не обязано и не должно искать и требовать общей полез-ности, быть полезным для общества во что бы то ни стало. В 19-м веке проб-лему общей полезности задали Чернышевский и Писарев, которая в 20-м ве-ке проявилась в поэтической дуэли между Есениным и Маяковским. По Мая-ковскому: «тот поэт, кто полезен», а Есенин ответил, сказав: «тот полезен, кто поэт». Вот водораздел ценностей, водораздел духа, два противополож-ных пути, что ещё в 19-м веке устремились в разные направления, что зада-ли Пушкин и Писарев с Чернышевским. Не правда ли, удобная, приспособ-ленческая позиция, указанная в афоризме Маяковского? В обществе, покло-няющемуся общественной полезности, поэтом был и будет не тот, кто гово-рит ПРАВДУ, а тот, кто лижет «правду», полезную для данного общества и угодную тем, кто этим обществом правит. Афоризм Есенина: «тот полезен, кто поэт» – есть ответ Писареву, спустя полвека. Афоризм Есенина есть ут-верждение духовного качества личности человека, есть утверждение духов-ной ценности человека. Общественная полезность определяется духовной ка-чественностью творчества, состоящей из иерархии ценностей, но никак не творчество определяется полезностью для общества. Легко быть тем поэтом, кто угождает обществу, определённого духовного состояния, будучи полез-ным для него. И труден путь Поэта, кто одиноко идёт узкой тропой, устанав-ливая духовное качество личности. Сколько было их в 20-м веке – легковес-ных? И сколько поэтов прошли узкий Путь, рискуя своей жизнью с каждым новым шагом? Да, парадоксальна ирония судьбы самого творения после сме-рти автора. Такова была и злая ирония судьбы, поигравшая в 20-м веке с тво-рчеством Пушкина и с творчеством Писарева. Так вот, в России в 20-м веке установилось то общество, про которое возможно и мечтал сам Писарев. Но вот странно: в 1937-м году восстановили подлинный пушкинский текст сти-хотворения «Памятник» на постаменте в Москве, на котором были высечены слова поэта:
«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал».
Напомню, что слова эти были высечены на постаменте в 1937-м году. Сам Писарев не сомневался, что Пушкину поставят памятник. Но просто порази-тельно, что сам Писарев, поклоняясь обществу «полезности», завещал этому обществу, чтобы на постаменте были высечены другие слова поэта. И вот совпадение: видение Писарева сквозь время оказалось и провидческим, и лжепророческим. Лжепророческим потому, что на постаменте были высече-ны слова поэта, подтверждающие любовь народа к поэту, а провидческим потому, что сам Писарев завещал обществу «полезности» на постаменте выг-равировать:
«Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры –
Довольно с вас, рабов безумных!
Это невероятное четверостишие следует выгравировать золотыми буква-ми на подножии того монумента, который благодарная Россия, без сомнения, воздвигнет из своих трудовых копеек своему величайшему поэту» (Д.И. Пи-сарев, с. 407, 1956). С исторической точки зрения Писарев – провидец, ибо указал в самую точку той исторической ситуации, в которой находилось со-ветское общество 1937-го года. Но с высоты метаисторического видения Пи-сарев оказался лжепророком, ибо не видел и не понимал глубин духовной су-ти русского народа, который заблудился в своём историческом пути. И мета-исторически народ понял духовную суть Поэта, слова которого были высече-ны на постаменте в самый жестокий, кровавый и деспотический век в его судьбе. Но пушкинские слова, высеченные на постаменте в 1937-м году чи-новниками и гос-деятелями «культуры», были издевательством над народом. А потому спрашивается, что лучше: честное заблуждение Писарева или лжи-вое лицемерие чиновников культуры? Возможно, ни то, ни другое. Но я поче-му-то чувствую, что Писарев, если бы жил в 1937-м году, то был бы казнён в числе первых, ибо честные и правдивые не угодны обществу «полезности» и критику не простили бы чиновники того, что он завещал «обществу будуще-го»!
3) Афоризм Пушкина «и нет истины, где нет любви» вполне относится и к любому научному творчеству, будь-то гуманитарные или естественные нау-ки. Это так называемая проблема нравственной правдивости, честности, иск-ренности и ответственности автора в любом творчестве, будь-то художест-венное или научное. Афоризм Пушкина верен в том понимании, что без лю-бящего, подлинно-преданного делания любое творчество будет не исполне-нием и не воплощением правдивости человека, а кривдой, искажением реаль-ности и лживостью, как подменой, изменой того, что есть на самом деле. Так должно поставить проблему нравственной ответственности автора (критик ли или публицист-мыслитель) за те ценности, что им внедряются в общест-венное сознание. Например, момент «субъективности» в критике, когда ав-тор, испытывая некую антипатию к творцу или к предмету исследования пе-реходит на «личности», то есть из моментов частной жизни творца делает вывод о ценности творчества или смешивает частную жизнь творца с его творчеством (так называемая проблема автобиографичности). К тому же ан-типатия может возникнуть и на основе идеологического, мировоззренческого противостояния, несоответствия, что и чаще всего происходит. Примеры: так Писарев и Л. Толстой интерпретируют творчество Пушкина, и так В.Набоков интерпретирует жизнь и творчество Чернышевского. Никоим образом не за-щищая самогоЧернышевского и его творчество, я скажу, что Набоков уподо-бляется Писареву, ибо таким способом, как это делает Набоков в романе «Дар», творчество и честь Пушкина не защитишь и не установишь истину. А сам роман «Дар» Набокова, исходя из религиозно-философских критериев, поставленных Вышеславцевым и Л. Толстым, есть профанация, то есть све-дение ценностей на понижение. Как возможно, утверждая бездарность одно-го человека и притом безбожно чертя жизнь пусть даже безбожника, утверж-дать Божий творческий Дар в другом человеке (в Пушкине)? Сомнительная операция, не правда ли? Это то же самое (как по замечательной мысли С.Л. Франка), исходя из религиозного сознания, если бы мы восхваляли Бога-Творца и одновременно же говорили, что как ничтожно, бездарно и пошло Его творение. Подумайте? Другой пример, так в отношении критиков, Нико-лай Бердяев не избежал той же участи, что и Пушкин. Так три четверти кри-тики по творчеству Н.А. Бердяева неадекватны по своим интерпретациям и выводам относительно содержания творчества и духовных ценностей, ут-верждаемых русским мыслителем. Таковую критику необходимо ставить под сомнение (под сомнение в идентичности – от себя ли говорит человек или так принято и нужно, удобно говорить?) и давать постановку вопроса об ответст-венности автора за искажение тех ценностей, что излучает творец.
Если критик что-то понимает или не понимает, то не нужно из своего «что-то» сотворить «всепонимание» и это «всё» максималистки превозносить в абсолют (например, я прав, а все остальные нет). Задача подлинного крити-ка не в том, чтобы искать и утверждать свою правоту, а в том, чтобы искать и обнаруживать ПРАВДУ универсальной ценности и универсального понима-ния. Здесь, в выявлении задачи, должна действовать не обычная логика (или-или), а действует металогическое мышление (С.Л. Франк), которое возвыша-ется над противоположностями. Например, мышление нужно возвести над противоположностями и стать выше однолинейного (и, вообще, всякого ли-нейного) суждения: «ни то, ни другое» и «и то, и другое»; возвести мышле-ние над отрицаниями и утверждениями, чтобы увидеть самораскрывающую-ся Правду, излучающую из себя универсальную Ценность. Ибо до сих пор остаётся в силе заповедь, данная в Евангелии: «не судите, да не судимы буде-те; каким судом судите, таким и будете судимы». Но человек, по мысли С.Л. Франка, и отличается от животного именно тем, что он есть существо оцени-вающее, есть творец ценностей. Но этого недостаточно для того, чтобы быть Человеком, ибо чтобы Человеком быть – значит говорить Правду в чистоте сердца и воплощать Смысл, Богочеловечность в человеке, осуществлять Цен-ность абсолютную и универсальную, которая сублимирует, преображает и возводит человека к Возвышенному, к Всевышнему.
4) Есть основной критерий, установленный Борисом Вышеславцевым, по которому можно оценить духовное качество самой критики: это сублимация или профанация человека-творца, сублимирует или профанирует критика творчество человека. И здесь не нужно быть каким-либо специалистом, что-бы увидеть этот основной критерий. По разным причинам, как и в быту, в обыденной жизни, есть симпатии и антипатии к человеку, но в литературно-философской критике должно быть и понимание, которое обязано возвы-шаться над противоположностями. На то и дано человеку понимание, чтобы 1) понимать и осмысливать то, что тебе нравится или нет, понимать себя, свои чувства, эмоции, свою интуицию и осмыслить свои стремления и зада-чи; 2) понимать и осмысливать другого творца, дабы видеть качество тех ценностей, что выражает и утверждает творец. Понять каковы ценности, дабы определить их качество: подлинная ли Ценность утверждается в твор-честве или лжеценности? Суждение, размышление, интуиция и даны челове-ку, чтобы распознавать духовные качества и обличать лжеценности. Но что-бы обличить лжеценности в творчестве такого-то или такого-то творца, нуж-но поставить, показать подлинную Ценность, которую ты видишь или в твор-честве другого, или которую исповедуешь сам. И показать так, чтобы лже-ценности померкли пред сиянием и излучением подлинной Ценности, что спасает и преображает тонущие души. В свете абсолютной, подлинной Цен-ности автор не ищет своей правоты и значимости, но весь сосредоточен на стремлении: подлинно выразить ту Правду, что самораскрывается и излуча-ется из глубин его любящего сердца, ибо Правда без любви не открывается, не воплощается и не творится. Для всякого познающего в силе остаются за-поведные слова Пушкина: «и нет истины, где нет любви». Иисус сказал уче-никам своим: «без Меня не можете творить ничего», что значит без и помимо Любви человеку невозможно постигать, выразить и сотворить подлинную Ценность. Потому и сказано в Евангелии: «возлюбите врагов ваших», ибо чтобы победить врага, нужно его полюбить, уважать и понять, дабы этой си-лой понимания и любви преобразить или сразить его. Так Писарев смотрит на Пушкина, как на идеологического врага, которого старается утоптать в грязи. Да, не будем же уподобляться Писареву и таким, как он, но постараем-ся понять его, его боль и тревогу, его слабость и силу мысли, дабы обличить лжеценности и увидеть ценности настоящие даже и в том человеке, кто без-надёжно утопает. Ибо последняя овца, да окажется дороже всего стада. Апо-стол Павел возможно и был одним из последних заблудших, но стал первым, кому открылось Непостижимое и который изрёк: «всех заключил Бог в не-послушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его» (Рим. 11:32,33). Вот Правда историософского видения судеб человеческих в мировой истории. Эта ПРАВДА сказана против тех, кто подымает каменья осуждения. Так будем судить, мыслить честно в чистоте любящего сердца! Так, будем учиться видеть мир так, как его прозревают Поэты: «Весна – вы посмотрите, как красиво!» (В.Р. Цой, с. 104, 2003). Ибо в этом и должно сбыться пророчество Достоевского, что КРАСОТА, исполненная Божествен-ной Любви, спасёт мир.
6.
Но в философской критике Д.И. Писарева и Л.Н. Толстого, помимо иде-ологическо-утилитарного и нигилистически-профанирующего характера их критики, есть положительные моменты, которые нужно увидеть и понять как задачи для искусства. Каковы эти положительные задачи, что поставили мыс-лители 19-го века? Именно, мыслители! Про Л. Толстого, по большей части читающей публики, знают, как про художника, но немногие знают и его по-нимают, как мыслителя. Писарева знают, как идеологического критика-пуб-лициста, но кто понимает его, как личность и как мыслителя? Писарев и Л. Толстой предвосхитили задачи, поставленные для искусства, которые в 20-м веке открывали для себя и решали представители русской религиозной и ев-ропейской экзистенциальной философии (Бердяев, Франк и Камю, Сартр, Фромм). Но очевиден парадокс в том, что Писарев и Л.Толстой были не пос-ледовательны относительно поставленных задач. А именно, в отношении к творчеству Пушкина мыслители показали своё небрежное, мягко говоря, не-понимание и познание. Например, для Писарева творчество Пушкина есть лишь и только некая забава, услащённой неги, которая оторвана полностью от действительности, от жизни общественной и в которой нет даже доли серьёзной и глубокой мысли. Для Л. Толстого творчество Пушкина не стоит внимания и изучения, так как оно антинародно, а личная жизнь Пушкина, по Толстому, безнравственна и не стоит примера для подражания. Но будем по-следовательны, мыслители?! И в постижении творчества Пушкина будем ис-ходить из положительных задач, поставленных мыслителями – Писаревым и Л. Толстым! Каковы эти положительные задачи, рассмотрим?
Так Писарев в поставленных задачах для искусства предвосхищает моти-вы экзистенциальной философии Альбера Камю: творчество должно быть приближено к действительности и исходить из действительности, отражать серьёзность мысли и самостоятельность, ответственность мышления творя-щего. Можно сказать, что Писарев в некоторых моментах предвосхитил «шведские речи» (1957) А. Камю. Альбер Камю, как и Василий Шукшин, по социальному статусу – человек из народа, который заразился искусством и стал творцом, мыслителем. Но вот поразительно: в 20-м веке социальный мир смешался, возможности людей сравнились, каждый может делать, тво-рить то, что хочет, и теперь уже явственно отражается духовная сущность каждого независимо от идеологической пены, которой покрывает себя чело-век, пытаясь замаскировать свой подлинный лик. Интересно, если бы встре-тились, так где-то на патриарших прудах, Писарев, Лев Толстой и Василий Шукшин, то как бы завязался у них разговор про творчество? Писарев воз-главлял все надежды на мыслящий пролетариат, а Василий Шукшин увидел, что в советском обществе пролетариат-то вовсе и не стремится быть мыс-лящим и сам пролетарий отказывает себе в ПРЕКРАСНОМ, что люди-то больше погружены в будничные вещественные делишки. Как говорит Эрих Фромм, теперь человек стал рабом вещей. А рабу и мыслить незачем! Но чтобы в человеке пробудилось желание к мысли, прежде в нём должно возго-реться религиозное сознание, которое и вопрошал, пробуждал в людях Лев Толстой. Процитирую лишь одно из глубоких и серьёзных вопрошаний Пи-сарева к общественному сознанию, которое, как ни печально, актуально и для современного российского общества. «Что читает общество и как оно относится к своему чтению, то есть видит ли оно в нём препровождение вре-мени или живое и серьёзное дело, – вот вопросы, которые прежде всего дол-жен себе поставить человек, желающий внести науку в жизнь. Господствую-щий вкус общества и его взгляд на чтение зависят отчасти от общих истори-ческих причин; но отчасти, и притом в значительной степени, они зависят также от личных свойств тех людей, которые пишут для общества» (Д.И. Пи-сарев, с. 128, 1956). В вопросе же об ответственности человека-творца за своё творение, в вопросе про нравственное содержание в искусстве, в «щведских речах» А. Камю расставил все точки и примирил, можно сказать, и Пушкина, и Писарева, и Л. Толстого. Так А. Камю говорит:
«Я не могу жить без моего творчества. Но я никогда не ставил это твор-чество превыше всего. Напротив, оно необходимо мне именно затем, чтобы не отдаляться от людей и, оставаясь самим собой, жить точно так же, как живут все окружающие. В моих глазах творчество не является утехой одинокого художника. Оно – средство взволновать чувства как можно боль-шего числа людей, дав им «избранный», возвышенный образ повседневных страданий и радостей. … Каждое поколение уверено, что оно призвано пере-делать мир. Моё, однако, уже знает, что ему этот мир не переделать. Но его задача, быть может, на самом деле ещё величественнее. Она состоит в том, чтобы не дать миру погибнуть. … Не уверен, что ему удастся разрешить до конца эту гигантскую задачу, но уверен, что повсюду на земле оно уже сде-лало двойную ставку – на правду и на свободу – и при случае сможет без не-нависти в душе отдать за них жизнь. … Истина загадочна, она вечно усколь-зает от постижения, её необходимо завоёвывать вновь и вновь. Свобода опас-на, обладать ею так же трудно, как и упоительно. Мы должны стремиться к этим двум целям, пусть с трудом, но решительно продвигаясь вперёд и зара-нее зная, сколько падений и неудач поджидает нас на этом тернистом пути» (А.Камю, с. 358-361, 1990).
Лев Толстой в религиозно-философских статьях («Что такое искусство?») предвосхитил некоторые направления мысли и положительные задачи, что после в 20-м веке будут рассмотрены и решаемы мыслителями – Н.Бердяе-вым и Э.Фроммом. Так, по Л.Толстому: «искусство не есть наслаждение, уте-шение или забава; искусство есть великое дело. Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство. В наше вре-мя общее религиозное сознание людей есть сознание братства людей и блага их во взаимном единении. Истинная наука должна указать различные образы приложения этого сознания к жизни. Искусство должно переводить это соз-нание в чувство. … Искусство должно устранять насилие. И только искус-ство может сделать это. … Если нам кажется, что в обществе нет религи-озного сознания, то это кажется нам не оттого, что его действительно нет, но оттого, что мы не хотим видеть его. … И потому религиозное сознание всегда было и есть в каждом обществе. И соответственно этому религиозно-му сознанию всегда и оценивались чувства, передаваемые искусством. … За-дача христианского искусства – осуществление братского единения лю-дей» (Л.Н.Толстой, с. 183-231, 1964).
7.
Проблема Памятника и проблема Образа.
Я один из тех, кто рискует – кто рискует быть парадоксальным, кто риску-ет заглянуть, прозреть сквозь время и несвоевременно поставить вопрос «ре-бром», вопрошая очевидное, но которое кажется сомнительным «современ-ности», дерзновенно и терпеливо вопрошая к «современности» про то, «что есть вечного в поэтике творца и в чём величие, ценность его самого?».
Не сомневаясь в самом поэте-творце и в действии огненного духа его тво-рчества, что и есть несомненное для меня, я подвергаю сомнению высказыва-ния людей, порой лицемерные и равнодушные высказывания о величии твор-ца, как, например, говорят о величии Пушкина или о величии Шукшина. И я вопрошаю к слушающим и зрящим: а в чём, собственно, состоит величие Пушкина и величие Шукшина? И вопрошаю я не к тому человеку, который стоит перед публикой и который как бы должен оправдывать своё тщеславие перед людьми, а к тому человеку, который наедине с самим собой, наедине со своей совестью и как бы из глубины своего существования вопрошает к самому себе, ставит самому себе последние и предельные вопросы. Но чтобы глубже понять проблему, которую я касаюсь и ставлю, приведу такое вот сравнение, например, как… (Пушкин и Цой, Шукшин и Цой).
При открытии какого-либо памятника всегда произносят торжественные речи, посвященные тому, образ кого запечатлён, отражён в памятнике. В тор-жественных речах всегда говорят то и так, как «нужно» говорить, как гово-рить принято, то есть объективно, высокопарно, напыщенно, торжественно-празднично, удовлетворяя публику. И только редко кто из выступающих го-ворит так и то, что велит совесть и подсказывает любящее сердце, кто гово-рит не «объективно», как высокопарно-равнодушно, а личностно и непосред-ственно, то есть из глубины потаённого сердца. Так в отношении поэтов и писателей всегда говорят, не задумываясь над сказанным: «то был великий поэт, великий художник и мыслитель, и велико его творческое дело», а когда доходит до написания статей, то в статьях, упуская и опуская возвышенное и великое в поэте, воспевают лишь «низкие истины», анализируют лишь «быт» творческого хозяйства поэта, забывая об экзистенции творческого действия личности, то есть забывая и опуская вопросы об Источнике и Смысле твор-чества.
В ноябре 20-го числа 2010-го года, кстати, в день столетия со дня смерти Льва Толстого, в городе Барнауле произошло событие, достойно ещё не оце-нённое в российском обществе и, вообще, ещё никак не оценённое, как от-крытие памятника Виктору Цою. Как всегда было сказано много общих, «ну-жных» и официальных высказываний со стороны администрации и любите-лей творчества. Проходило много прохожих людей и кто-то останавливался, стоял молча и слушал, а многие суетно и равнодушно проходили мимо. И вот, возможно, некоторые из прохожих или из «людей культуры» скептичес-ки зададутся вопрошанием: «а что, собственно, происходит, кому ставят па-мятник, кто такой Цой и в чём его величие, чтобы ему ставить памятник?». А некие «люди культуры», более «продвинутые», цинично зададутся вопроша-нием: «а за что Цою ставить памятник, что такого он сотворил, чтобы это бы-ло достоянием «нашей» великой культуры, и кому ставят-то: тому музыкан-ту самоучке, который без высшего образования, тому бездельнику-выскочке из подворотни, что вышел на сцену, тому баловню судьбы, которому просто повезло и он просто попал в нужную колею; кому ставите памятник, в нём нет ничего такого, чтобы быть достойным называться, как достояние куль-туры, как Пушкин, Лермонтов?». Интересно, есть ли ещё те, кто имеет со-весть, смелость, мужество и мудрость, кто сможет опровергнуть циничный скепсис «людей культуры»?
Так могут говорить из числа тех «культурных людей» или «людей куль-туры», которые были всегда: и во времена Пушкина, и во времена Шукшина. Вспомните из истории литературы, как и в адрес Пушкина и его творчества было сказано немало циничных, подлых и пошлых высказываний, недостой-но не признавая и не понимая его творчество. Также и на Шукшина в его вре-мя «культурные люди» смотрели свысока, как на «деревенщину», у которого может ли быть что-либо великое, вечное? Например, самое точное описание внутренней, экзистенциальной атмосферы общества 1837-го года, когда умер Пушкин, дано в стихотворении Лермонтова «Смерть поэта», а также, после в «Речи» Л.Толстого 1859-го года:
«Большинство публики начало думать, что задача всей литературы состо-ит только в обличении зла, в обсуждении и в исправлении его, одним словом, в развитии гражданского чувства в обществе. В последние два года мне слу-чалось читать и слышать суждения о том, что времена побасенок и стишков прошли безвозвратно, что приходит время, когда Пушкин забудется и не бу-дет более перечитываться, что чистое искусство невозможно, что лите-ратура есть только орудие гражданского развития общества и т. п. Правда, слышались в это время заглушённые политическим шумом голоса Фета, Тургенева, Островского… есть другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа, литература, доступная человеку всякого народа и всякого времени» (Л.Толстой, с. 7-9, 1964).
В середине 19-го века в творчестве Пушкина сомневались, как и в 70-х годах века 20-го некоторые «советские люди культуры» сомневались в твор-честве Шукшина. Но народ-то признал (принял в сердце, ибо сердце не обма-нешь) и Пушкина, и Шукшина, и выражал свою любовь по-своему (даже просто придя к памятнику и молча почитая память поэта). Но проблема-то вовсе не в признании внешнем, даже всенародном, а проблема-то в пости-жении образа личности творца и смысла его творчества. Так и сегодня (в 2011-м году) в отношении творчества Цоя происходит какое-то странное мо-лчание, затишье, выжидание чего-то? Возможно, сам поэт предвидел это за-тишье, когда пел:
«Мы сидим у разбитых корыт
И гадаем на Розе Ветров.
А когда приходит время вставать,
Мы сидим, мы ждём».
Сегодня есть лишь внешнее признание творчества поэта, но это признание официальное и лживое. Ибо, так в 1990-х годах у людей были высокие чувст-ва, чувства страдания в любви к поэту, и я видел эти глаза и лица настоящих людей. Но…
«Где вы теперь и с кем?»
«Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?».
Но у людей вместе с высокими чувствами было и ложное видение, а виде-ли-то больше внешнее, временное, как славу, признание людей, творческий успех. Так и сегодня на торжествах говорят о «возвышенном», которое сме-шано с временным, с той внешней пеленой, что ещё не спала с глаз людских. И с этой пеленой на глазах до сих пор ещё почитают и Пушкина, и Шукшина, и Цоя. И, чтобы спала пелена временного, нужны века, испытание самим же временем. Например, каким будет образ В. Цоя в сердцах и в сознании людей 2062-го и 2090-го годов? И нет гарантии, что будут какие-то сдвиги, переме-ны, духовные изменения в сердцах людей. Неужели мир людей обречён, об-речён на ожидание временем, обречён на признание официальное и лишь по-нимание «классическое», в худшем смысле этого слова? Неужели люди обре-чены познавать только по школьному, только потому, что это нужно, а не по-тому, что я сам хочу и жажду познавать и познавать из потаённого чувства любви и тайны, что внушает трепет?
Задача моего постижения (в постановке вопроса) и осмысления в «сня-тии» пелены временного, ложного видения, в том, чтобы «снять» духовную слепоту, пелену сновидения, ослепления прошлым, временным, изменчи-вым, дабы зажечь сердца людей огнём любви, тем забытым высоким чувст-вом, что некогда пылало кострами в сердцах и в глазах людей, которые на яву (не считая, что это сон) видели возведение образа, видели и слушали в творчестве поэта вечное, возвышенное, неизменное, сокровенно любимое, подлинно откровенное и непостижимое, что вводило в трепет неописуемой печали и радости. Наши задачи – постигнуть и осмыслить творчество поэта так, как возможно лишь любящему и потаённому сердцу, и, именно, это Возможно даже в сем мире невозможного.
Задача метаисторического видения и значения памятника – это и есть задача постижения образа личности человека в «обратной перспективе». На-пример, есть так называемая «перспектива» энтропии, инерции жизни, осты-вания и окоснения всего живого. И эта «перспектива» распространяется и воздействует и на сферу нравственной и духовной жизни (С.Л. Франк). Так вот, в трудах Н.А. Бердяева есть такая тревожная мысль, что первично в че-ловеке-творце совершается возгорание духовной искры, возгорается дух че-ловека огнём любви, на человека нисходит озарение и вдохновение; и он во вдохновении восходит и возводит к образу окрыляющему, потом проявляется мастерство: пишутся книги, картины, произведения, которые после и назы-вают искусством. А после творческой жизни творцов устанавливают памят-ники. Другими словами, и С.Л. Франк, и Н.А. Бердяев говорят про одно – про энтропийную силу, как именуемая «смерть», что правит и властвует в жизни и над жизнью. Коротко говоря, первичный и Божественный огонь любви сер-дца человека, воплощающийся в творчестве, в мысли, в образе, становится явлением этого мира и, как явление, умирает, после остаются камни, мону-менты. Вот путь энтропии в земной жизни – творческий огонь сердца превра-щается в камни, в монументы. Мысли Бердяева полны тревоги, трагического видения, как и наполнено тревогой и трагизмом вопрошание поэта Виктора Цоя:
«Песен, ещё ненаписанных, сколько, скажи кукушка, пропой?
В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой? Звездой!»
И вот в чём смысл этой душераздирающей тревоги: неужели в мире чело-веческом всё обречено только падать, обречено на падение, и в духовном по-нимании, неужели смысл творческого пути жизни творца в том только, что-бы любящие его и почитающие его творчество успокаивались на установке монументов, не встревожившись, не возгоревшись теми вопрошаниями и по-зывами духа творца? А возгоревшись позывом духа творца, самим совершать постановку вопрошаний и вставать на путь творческого искания бытия и смысла? Вот в чём вопрос и вот в чём проблема. Смысл творчества и жизни творца не только в том, чтоб творческий огонь его сердца превратился в ка-мень и люди бы поклонялись этому камню, монументу, но, наверняка, и в том, чтоб другие, возгоревшись огнём любви творческого духа, сами встава-ли и продолжали путь огня любви. В этой тревоге поэта-пророка заключает-ся ещё и суть пророческого вопрошания и указания: «не покланяйся камням и не сотвори себе кумира», то есть не смешивай ценности, не поклоняйся низшим, а ищи возвышенное.
Но есть и другая сторона энтропийной силы, ибо есть иная сила, как сила Духа, превышающая распадению всего живого и противодействующая ему. Ибо если есть отрицательное противодействие, то должно быть и положи-тельное Действие, и если есть отрицающий антитезис, то лишь потому, что первично и несомненно существует Тезис, Слово. Так говорит пророк:
«Если есть стадо, есть Пастух,
Если есть тело, должен быть дух,
Если есть шаг, должен быть след,
Если есть тьма, должен быть Свет».
И если есть тьма, то какова тьма? Но открывшуюся мне мысль я ввожу в другую проблематику, как, например, в таком вопрошании, что «ведь воз-можна и «обратная перспектива», исходящая из глубины энтропийной си-лы?». Как это возможно? Наверное, так же, как и ещё до сих пор возможно существование всего живого на Земле. Мы ещё живы и это удивительно, как и удивительно, и чудесно всё то живое, что окружает и существует среди нас. Мир земной есть небесная тайна и человек стоит в центре самой тайны. Так не будем игнорировать небесное в человеке и прислушаемся к тайне, что не-потаённо явствует из ночной глубины? Это возможно так же, как и сама эта сила энтропии, то есть стихийно, мгновенно, случайно, безумно и непости-жимо. Например, человек идёт по улице, на которой и установлен памятник поэту. И вот, проходя мимо памятника, с человеком случается то нечто важ-ное, что изменяет всю его жизнь, да так изменяет его, что он становится дру-гим, чем прежде был. Так, например, образ памятника может влиять на душу человека и кардинально изменить его жизнь. Вот это я и называю «обратной перспективой» силы энтропии, то есть от камня, вернее, от образа камня к ог-ненному сердцу. Подобные мысли, идеи, как о силе внушения и о силе обра-за, есть в книге Б. Вышеславцева «Этика преображённого Эроса». Но, не отв-лекаясь от захватывающих идей Б. Вышеславцева, меня интересует проблема именно метаисторического значения памятника, а не эстетические проблемы.
Именно, что остаётся после человека, после действия в нём творческого огня и для чего человеку Свыше дана память? Неужели после человека оста-ются только мёртвые камни и мертвецкая тишина? Нет же, нет, ибо как поёт поэт (Юрий Шевчук):
«В последнюю осень уходят поэты
И их не вернуть, заколочены ставни.
Остались дожди и замёрзшее лето,
Осталась Любовь и ожившие камни».
Именно, всё проходит и исчезает, а остаётся лишь Любовь творящая, из недр огня которой воспламеняют сердца и память людей, и вот в этом пламе-ни и в памяти сердца любящего и оживают камни. Камни оживают и в том исполняются пророчества творцов: Красота, исполненная Божественной лю-бви в любящем творчестве, спасает мир, преображая его из глубины.
«Пройдут годы, всё так же будут шуметь берёзы, всё так же будет катить воды Катунь, всё так же будут стоять сосны, но я уверен, что слова этого че-ловека, облик его будет в годах всё более благороден и светел и на эту гору с каждым годом будет всё больше народу приходить. Не обязательно по при-глашению, а просто так, как ходят к Пушкину, потому что значение худож-ника Шукшина нами ещё до конца не осознано» (В. Астафьев, с. 29 // Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. – Новосибирск, 1989).
Но память в человеке и возгорается из глубины того живительного источ-ника, что и есть Божественная любовь потаённого сердца, возгорается из глу-бин сокровенных чувств, что побуждаются сокровенно в Образе и сами побу-ждают стремиться к постижению Образа, бережно хранимого в сердце. Па-мять возгорается в сокровенном чувстве любви к отеческим гробам, в любви к отеческому. И чувство любви возводит память человека: от камня к образу, от образа к духовному содержанию личности. Ибо по С. Трубецкому: «созна-ние не только и не просто индивидуально, но лично и даже более, чем лично, оно соборно» и «Слово есть воплощение соборного сознания». Можно ска-зать по другому, интерпретируя мысли Н.Бердяева, что чем больше человек взращивает в себе Личность, тем более его сознание соборно. Интерпретируя же мысли С.Трубецкого, возможно сказать, что чем больше человек есть Личность, тем воплотимее его творческое Слово. А воплощение есть один из критериев подлинного творчества, по Б.Вышеславцеву. И вот, именно, пото-му любовь, как сокровенное чувство, возводит человека не к прошлому, а ввысь к Вечному, в котором совпадают противоположности: и прошлое, и будущее. Вот так, к вечному, а не к прошлому, и взывает поэт, описывая сок-ровенные два чувства:
«Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его…
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва,
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без божества».
По С.Л. Франку, «здесь предвосхищён мотив Н.Фёдорова! Единство этого индивидуально-соборного существа духовной жизни пронизано религиозным началом: связь соборного начала с индивидуальной, личной духовной жиз-нью основана «по воле Бога самого» и есть для души «животворящая святы-ня». Само постижение и восприятие этой связи определено религиозным со-знанием, тем, что Достоевский называл «касанием мирам иным» и что сам Пушкин обозначает как «несмертные, таинственные чувства», – чувством, что наша душа должна быть «алтарём божества». В этом цельном религиоз-ном сознании выражается своеобразный религиозный гуманизм Пушкина» (С.Л. Франк, с. 30-31, 1999).
Но самостоянье человека и удерживается на метачувстве памяти. Не про-сто памяти, как памяти холодного ума, а именно памяти, источником и осно-вой которой есть священные чувства любви, любви сокровенной потаённого сердца. Но сокровенная любовь в памяти священной дана человеку не только для тайного созерцания и любознательного поглядения (чтобы всматриваться в глубины памяти и испытывать священные чувства), но и для постижения и осуществления, воплощения Смысла любви, воплощения Правды сокровен-ной любви, самораскрывающейся откровением Слова. Ведь, для чего челове-ку свет любящего сердца, если он медленно угасает в темнице души? Ведь, не для погляденья же только? Не для того же только, чтобы уходить в себя, прятаться в священных глубинах памяти и в храме души, как молитвенной темнице, в которой теплится огонёк любящего сердца? Но для чего? Любя-щее сердце жаждет откровения Слова и в любви своей сердце желает взор-ваться Словом Откровения, отдать себя и своё тому, что больше всего люби-мо и сокровенно сердцу. Ибо человеку задано дать с любовью то, что ему да-ром дано, испытать и исполнить заданное Свыше в творческих дерзновени-ях-откровениях любящего сердца. Ибо должен быть осуществлён Смысл все-го того огня, что горит в светлой Памяти любящего сердца. Иначе для чего всё – весь творческий огонь любви?
В том и состоит основная задача любящего и познающего: увидеть цель-ный образ и цельный путь человека-творца и проникнуться постижением единого Смысла сокровенного Пути жизни. И это возможно, ибо для любя-щего сердца, исполненного Божественной любви, и невозможное-непостижи-мое становится возможным, прозрачным, открытым.
Как сказано в Евангелии всем тем познающим и жаждущим Правды: кто имеет уши, да вслушается, кто имеет зрение, да увидит и уразумеет. И тако-вы должны быть задачи, поставленные из глубины вопрошаний существова-ния самих творцов. Ибо кому открылось, кто познал Бездну и глубины суще-ствования самих творцов? Ибо из глубины существования творцы сами отк-рывают нам заповедное слово:
«Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струёй
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела…»
(Пушкин).
«Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
(Бл. Августин).
«Я лил потоки слёз нежданных
И язвам совести моей
Твоих речей благоуханный
Отраден чистый был елей…
Твоим огнём душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт»
(Пушкин).
«И я верю, что ты
Снова скажешь эти несколько слов.
И тогда я готов
Оставить след на этом снегу»
(В. Цой).
«А жизнь – одно лишь Слово.
Есть лишь любовь и есть смерть…
Эй! А кто будет петь, если все будут спать?
Смерть – стоит того, чтобы жить,
А любовь – стоит того, чтобы ждать»
(В. Цой).
«Стань птицей, живущей в моём небе»
(В. Цой).
И вот последнее слово, как задача для постижения. И как говорит С.Л. Франк, что нужно перестать смотреть на Пушкина как только на художника, выразителя откровений возвышенного образа, что, конечно, уже само по се-бе бесценно, то есть содержит в себе Ценность Бесконечного в своей неис-черпаемости, но нужно и увидеть в Пушкине духовное содержание Личнос-ти, из глубины которой сам творец способен выразить Премудрость Божию, как откровение тайны существования человека – откровение потаённого и любящего сердца творца. Такова должна быть и задача для познающего в со-кровенном и любящем сердце: видеть в человеке-творце (в Пушкине, в Шук-шине, в Цое) не только художника, мастера слова и откровения духа, но и видеть в человеке-творце Премудрость, увидеть в нём экзистенциального мыслителя, которому открываются тайны существования личности или отк-рывается тайна существующего человека, как Личность, Образ непостижи-мый и неисчерпаемый; увидеть в человеке-творце экзистенциального мысли-теля, который чрез себя выражает и которому открывается, как откровение сердца, сокровенный Смысл существующего и творимого.
И вот задача: увидеть, понять и осмыслить тот сокровенный Смысл, что отражён и выражен в творчестве Поэта. Но если Поэту открывается сокро-венный Смысл существующего: и того, что было, и того, что будет, чрез то, что есть, то творец не только и не просто поэт, чрез кого отражаются образы красоты, но и Пророк, чрез слово которого открывается Премудрость Божия, как свет Огня, рождённый из глубин непостижимой Тьмы. Смысл и открыва-ется поэту для того, чтобы поэт прозрел и стал пророком, и, будучи проро-ком, увидел мир Божий глазами пророка и это профетическое видение отра-зил, выразил в Слове.
Так вот, задача познающему: увидеть слово профетическое в Поэте, уви-деть то и так, как и что видел Пророк-поэт, открывая это видение людям в слове Премудрости, которая всегда непотаённа и открыта, но и всегда есть Тайна, неисчерпаемая в своей непостижимой глубине. Увидеть в человеке-творце Феномен не только Поэта, но и Феномен Пророка, чрез слово которо-го возгораются и горят любовью сокровенные сердца, воспринимающие со-кровенное Слово; увидеть Феномен, как увидел Ф.М. Достоевский!
Данное философское эссе-очерк есть лишь набросок введения в проблема-тику постижения личности и смысла творчества творца, есть лишь введение в проблематику постижения смысла творчества поэта и его непостижимого об-раза – как образа А.С. Пушкина, образа В.М. Шукшина и образа В.Р. Цоя. Но задача эта возможна и осуществима, ибо по данному нам завещанию Н. Ку-занского и С.Л. Франка: «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости».
Июль-октябрь, 2011г., г. Барнаул.
Три памятника, три образа и три пророка:
А.С.Пушкин, В.М.Шукшин, В.Р.Цой.
Задачи постижения человека-творца
как феномен культуры и за её пределами.
(Религиозно-философское эссе-очерк
из серии «Мысли про творчество»).
Пролегомены к проблематике.
«Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,
Пускай ведёт Звезда тебя дорогой в дивный сад».
Б. Гребенщиков.
«Где вы теперь и с кем?
Кто хочет быть судьёй?
Кто помнит все имена?»
В. Цой.
«Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Музыку волн, музыку ветра?»
В. Цой.
«И то, что было набело – откроется потом.
Мой рок-н-рол – это не цель и даже не средство.
Не новое, а заново, один и об одном…».
«Би-2» и Чичерина.
«И нет истины, где нет любви».
А.С.Пушкин.
«Где нет творчества, там нарастает ненависть».
С.Л.Франк.
«Живая природа не знает моды; там, где решаются коренные вопросы бытия, мода молчит. … Философия, которая – вот уж скоро сорок лет – норма моей жизни, есть философия мужественная. … Нравственность есть правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, пото-му что народ всегда знает Правду…». В.М.Шукшин.
«Самые великие слова в русской поэзии:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли… Глаголом жги сердца людей!»… А литература есть ПРАВДА. Откровение. … Есть правда – есть литерату-ра».
В.М.Шукшин.
«Если Бог есть Творец, то и человек есть творец, «поэт» культуры. Но чело-век творит не абсолютно, не изначально, не из ничего, он лишь «формирует» из низших элементов, возводя к высшему и воплощая то, что ему «дано свы-ше». Если Бог воплощается, то и человек воплощается, ибо каждое сказанное слово (логос) есть воплощение смысла, и вся культура, с её науками и искус-ствами, есть воплощённый дух, воплощённая мудрость человека, существую-щая «по образу и подобию» божественного Логоса. … Так, прежде всего лич-ность способна любить, и в этом её богоподобие, ибо Бог есть любовь и чело-век есть любовь. Где нет любви, там искажены все черты образа Божия. История творится верою, а не законом. История есть трагедия и построена только в категориях трагического, как трагедия свободной судьбы, которая избирается не иначе как верою. Историю творят те беспокойные «странники и пришельцы на земле», которые вечно «ищут отечества», «стремятся к луч-шему», града грядущего взыскуют, и только таких Бог не стыдится (Евр. 11: 13-16). Вера ведёт их во всех творческих исканиях: «ожидание города, имею-щего основание, которого художник и строитель Бог» (Евр. 11:10). История есть строительство такого «града», и в этом строительстве мы «соработни-ки», сотрудники у Бога. И без этого созидания и искания Царства Божия – нет спасения. Вера есть творческая сила, она творит жизнь, «животво-рит», указует конкретное деяние в своих угадываниях и предвосхищениях».
Б.П.Вышеславцев.
1.
«В трёх вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сой-дутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой при-роды на всей земле». Ф.М.Достоевский «Легенда о Великом Инквизиторе».
В разных городах есть памятники, поставленные в честь людей выдаю-щихся: политических и общественных деятелей, героев, изобретателей, учё-ных, писателей, поэтов и пророков, но, более всего, в народе российском лю-бят и почитают святых, поэтов и писателей. Почему так? Скажут: так вот, у нас сложилось, что российский народ любит живое Слово и слово Правды. В городе Барнауле есть три памятника: А.С.Пушкину, В.М.Шукшину и В.Р. Цою, которые были поставлены благодаря усилиям подвижников и любите-лей творчества. Много разных людей бывают и оказываются около памятни-ков. И как бы из глубины обывателей, как взгляд из толпы, я задаюсь вопро-шанием: а что значат памятники для людей, каково их значение для общества в целом, и что они значат для меня личностно, в жизни моей, в моей потаён-ной судьбе? Слово «памятник» есть точное слово и исходит из слова память. Память же отражает любовь народа к тому человеку, которого почитают за что-то. И вот вопрос: за что любят и почитают поэтов, творцов слова в наро-де российском? Вообще, Любовь есть Божественный дар, данный человеку, и любят ни за что-то, а как бы из ничего, ибо неведомо: откуда она исходит и каков её огонь пылает в твоём сердце, как и для чего ничтожная «искорка» в твоём сердце возгорается в пламя, подобное тысячу солнц? Когда подлинно любят, то любят ни за что-то, но в то же время любят нечто в человеке, то нечто, которое неуловимо, невидимо, неизъяснимо, невыразимо и непости-жимо, но непотаённо всегда близко, ближе нас самих в себе, ибо оно излуча-ется из глубины нас самих. И вот что же люди любят в человеке, когда они его любят? И люди любят то, что человек-творец сам из глубины самого себя излучает, а он излучает любовь потаённого и любящего сердца, которое ви-дит мир, освещённый Божественным светом, и которое в Слове отражает Невидимое сквозь видимое.
И всё же меня интересует проблема такого вопрошания: а для чего людям нужны памятники? И каков образ самого памятника? И каков образ человека-творца, которого люди почитают? Какова ценность того образа, которого во-спринимают, созидают и почитают люди, что и как они видят, понимают и осмысливают, и для чего всё это творческое алкание людям?
Задача моя в том, чтобы постижение, размышление о человеке-творце вве-сти в сферу проблематического. Именно, увидеть суть проблематического там и так, где его не ожидают увидеть, то есть в пределах само собой разуме-ющегося, как за отсутствием вещей, объектов не видят самой прозрачности, сферы невидимого и в присутствии образа, любовью излучающего, люди ос-леплены сиянием формы и не видят того ядра содержания, что само излучает из глубины самого себя. Задача моя ввести размышления в сферу «проблем-ного поля», которое не ограничено пределами археологически-точечных за-дач и в безграничности которого отражена прозрачность видения, что указу-ет на границы, пределы горизонта и открывает новые горизонты, выходя за пределы видимого, и созерцает невидимое слияние земли и неба, как единого «поля», излучающего Бесконечность Бесконечного. Именно, увидеть целое «проблемного поля», из глубины которого возможно проникнуть во всеедин-ство множественности и постигать каждую часть его, и увидеть, что каждая часть существует лишь взаимосвязано с целым, как единым во всем. Это и значит, что в каждом живом существе увидеть, как в существе конечном от-ражается бесконечное, любимое, непостижимое, вечное.
И вот здесь-то как раз и раскрывается суть проблематического, ибо из глубины вскрывается подлинный трагизм жизни человека. Ибо существо ко-нечное, замкнутое в пределах своей конечности, как вещь среди вещей, и до-вольное своим вещественным состоянием не ведает трагизма жизни, который открывается человеку лишь тогда, когда в нём совершается откровение само-сознания, то есть самораскрывается вечное в конечном, когда он начинает любить и страдать, и в страдании его открывается подлинная любовь, спо-собная преобразить смертное существо и возвести человека к подлинной жи-зни, насыщенной творческой свободой и любящим творчеством, в котором открывается последняя Правда и последний Смысл всего существующего.
Главное проблематического не в вопросе «как?». Например, «как возмож-но, чтобы вечное открылось в конечном или чтобы вечное воплотилось в конечном?», а в вопросе «для чего?». Например, «почему и для чего человек, как существо конечное, взыскует к вечному, жаждет вечное и тоскует по веч-ному; для чего человек стремится к вечному, рискуя потерять душу свою и в любви жертвуя своей душой ради вечного, не считая, что это сон, иллюзия сознания, а исходя из подлинной любви самосознания к конкретному Образу любимого?». И в Евангелии открывается единый ответ на потребу всяческо-го вопрошания сокровенного в человеке:
«Сберегший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её» (Матф. 10:39).
И на всякое сомнение и вопрошание человеческое Свыше даётся ответ, как задача и назначение для постигающего:
«Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня. … Видевший Меня видел Отца» (Иоанн. 14:6,9).
Задача моя в данном очерке заключается не в том, чтобы разгадать тайну личности человека-творца, ибо таковая задача неисполнима и обречена на полную неудачу, в смысле искажения и профанации образа личности, а в том, чтобы более совершенно, истинно воспринять в своём сердце тайну лич-ности человека-творца, как из глубины потаённого сердца и в безмолвии ду-ха созерцать и внимать невидимое и непостижимое Слово, из которого из-лучается, как Откровение, Красота и Смысл. Ибо только из глубины живой Истины, из глубины потаённого и любящего сердца, непотаённо раскрывает-ся Красота со-творённого и творимого и ожидаемый Смысл выстраданного и пройденного пути жизни. Именно, задача познающего – внимать, углубленно созерцать тайну личности человека-творца (как «и виждь, и внемли»), ибо лишь из Бездны непостижимо самораскрывается, излучается любящее отк-ровение слова и откровение сокровенного и непотаённого Образа.
Все говорят, что вот «мой Пушкин», «мой Шукшин», «мой Цой», «мои мысли о поэте» (так, например, в отношении к Пушкину говорили с разных «берегов» и М.Цветаева, и В.Набоков, но которые говорили так по своим личным причинам), а я говорю, что самое, самое сокровенное и непотаённое во мне, как истинно и подлинно любимое «моё», есть не «моё», а Того, Кто даром и с преизбытком даёт каждому любящему и взыскующему, жаждуще-му и алчущему сердцу; внимать и видеть так, как внимали и видели пророки и апостолы: «не я живу, а живёт во мне Христос» и «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь». Сказать так, как сказал апостол Павел, значит увидеть сокровенный и любимый Образ из глубины потаённого сердца и созерцать Его в непостижимых глубинах самого себя. И лишь из глубины сокровенного Образа, излучающего сияние любви и в люб-ви освещающего наши души, нам открывается потаённое нас самих и мы по-стигаем непостижимость самих себя. Перефразируя слово апостола Павла, можно сказать так: «не я живу, а живёт во мне Пушкин, Шукшин, Цой», то есть во мне живёт подлинный образ любимого Лика, и лишь из глубины из-лучения которого я постигаю Образ любимого и самого себя. Верно говорят, что у каждого человека есть своя правда жизни, выраженная в словах, как «мой Пушкин», «мой Шукшин», «мой Цой», но ведь, как и каждый человек несовершенен, грешен, так и каждое понимание «своего-моего» несовершен-но, искажено эмпирическим «я». Но это не значит, что вовсе нет Правды, Ис-тины или что подлинная Правда и Истина абсолютно трансцендентна и непо-стижима для человека, ибо живая Истина, Христос, в нас самих, глубже нас самих, чем мы только можем себе вообразить, как это гениально выразил в своей «Исповеди» Августин: «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём». Так и человек-творец сквозь потаённое слово бережно коснулся до глубины души человеческой, взывая к потаённому сердцу человека внимаю-щего, и вот этот внимающий человек возгорается «миром творчества» и от-вечает на любящий зов и призыв ещё большим пламенем любящего и твор-ческого «да будет», как да восторжествует Правда, да восславится Господь в слове пророков Своих, да преобразимся мы в Истине и да возведёт она нас до Возвышенного, Всевышнего, «да придёт Царствие Твоё».
Как мучительны и трагически все чаяния и ожидания в «мире сем», но сквозь все страдания мучеников и «неудачи» подвижников духа, сквозь вре-мя просвечивает удача-Смысл пройденного пути, ибо во всяком творческом падении человека был пройден духовный путь возведения низшего к высше-му, сокровенного к Возвышенному, непостижимого к Смыслу.
Проблема постижения человека-творца, как феномен культуры в том, что увидеть феномен культуры возможно лишь, выйдя за пределы культуры, за пределы исторического времени и пространства культуры. Так, например, феномен Пушкина, как явление чрезвычайное, увидел Гоголь, а глубже, как и явление пророческое, увидел Достоевский. Достоевский первым увидел, ука-зал в феномене Пушкина на профетическое начало, что после в веке 20-м раскрывали это видение многие религиозные мыслители, философы и свя-щенники, а чтобы понять и проникнуться этим всеединым видением, нужно устремить свой взгляд на обзор не одной «картины» культуры, а на обзор це-лой галереи разных культур. Но неверно сказать, что лишь из глубины вре-мён, как в отдалении историческом, возможно в более полной мере и углуб-ленно постигнуть тайну личности и творческого образа поэта, человека-творца, а, с другой стороны, неверно, фальшиво говорят те и то, что лишь, прежде, в былые времена были подвижники духа и слова и что нам лишь следует им подражать, быть подражателями в пути по следу Великих. Хотя, эти люди временного, исторического закона времени, как циклического по-нимания, правы лишь относительно в своём видении. Но, неужели нужны де-сятилетия, столетия и даже тысячелетия, чтобы человеку открылось нечто невидимое, из глубины которого раскрывается обзор видения всеединого Смысла? Неужели нужны тысячелетия, чтобы родился Пророк-поэт, в духе отразивший суть пройденного Пути «И две тысячи лет война, война без осо-бых причин», который сказал про себя «кто живёт по законам другим»? Нет же, нет, ибо вопреки всяким законам времени, в мир сей прорывается Дух и в непостижимом Событии Савл перерождается в Павла, а в веке 19-м ещё при жизни поэта, феномен Пушкина уже проникновенно предвосхитил Гоголь, а его видение углубленно осмыслил, придал этому видению провиденциаль-ный и религиозный смысл – духовидец Достоевский. Нет же, века угодны лишь тем, кто скрупулёзно оттачивает огранки формы и ослеплён перифе-рией совершенства окружности, не задумываясь над тем, что свет исходит из глубины содержания духа, из потаённой точки, из которой излучается беско-нечность сечений, отражённых в периферии, как явления творчества. Явле-ний творчества бесконечное множество, а Дух один и тот же, но вот должно быть единое видение, прозревающее воплощение единого духа, дабы увидеть дух целостно, как единое творческое явление.
Разве нужны тысячелетия исследований, выработок догматов и теорий, словесных войн и распрей, чтобы увидеть подлинный Образ в человеке; не открывается ли подлинный Образ из глубины потаённого и любящего сердца в приобщении к Тайне, что внушает трепет любви, покаяния и откровения?
Разве не перепахано вдоль и поперёк «поле христианства», а верующие и почитающие приблизились ли в постижении своём к образу Христа; разве не перепахано вдоль и поперёк «поле пушкиноведения», а любящие и почитаю-щие творчество поэта приблизились ли в постижении своём к образу поэта? Сколько нужно ещё столетий и тысячелетий, чтобы непотаённо открылся об-раз в человеке в чистоте любящего сердца?
Просто: взгляни и убедись! Как «и виждь, и внемли», вникай в непотаён-но-сокровенный Смысл пройденного Пути, что испытан не напрасно, ибо в этом пути жизни и в этом «поле творчества» среди зарослей плевелов, как мерзости запустения, произрастают и возводятся ввысь подлинные злаки культуры. И всё же, как бы ни был страшен и трагичен путь, велика радость Сеятеля, испытавшего долгий путь ожидания, пока взрастут злаки, и обрет-шего среди «моря» сорняков златые злаки плодов творческого духа человека.
Тысячелетий, столетий – сколько ещё ожидать нам? Когда откроется серд-це потаённое и любящее, когда воссияет Солнце из глубины потаённого сер-дца человека-творца?
«Хочется спать, но вот стоит чай,
И горит свет ста свечей.
Может быть, завтра с утра будет солнце
И тот ключ в связке ключей…» В. Цой.
Конечно, мы ленивы и слабы, мы безвольны и развратны, мы посылаем ко всем чертям всё человеческое благоразумие лишь бы почувствовать страсть всевольности родимой, почувствовать в своей человечной частичке страсть вселенскую, как тот герой из рассказа Ф.М. Достоевского. И, может быть, этой страстью, всевольностью мы и отличаемся от холодного разума Маши-ны? Может быть, в этой сладкой и тревожной лени зарождается Вечное, в об-ращении к которому слабость человеческая превращается в всепреображаю-щую силу духа, а безвольность превращается в твердь воли Духа, из глубины которого исповедально человек-инок следует по Пути последнего и оконча-тельного Слова любви и правды.
Говорить и думать про человека-творца, как про феномен за пределами «культуры», значит ввести размышления -за- пределы периферийного «куль-туры», ввести размышления в глубины вечного и думать про вечное в челове-ке-творце. Ввести размышления про вечное в человеке-творце, в поэте, зна-чит видеть личность поэта, личность не в её явлениях и про-явлениях перед людьми и среди людей, а из глубины одиночества личности, из глубины еди-ного в человеке, когда он один, наедине с самим собой, наедине с тайной ми-роздания, наедине с Богом. Увидеть в поэте человека ночного (по выражению Виктора Цоя), сокрытого, потаённого, который ведом только Всевышнему и в некоторых мгновениях самораскрывается, как сам самому себе. И эти мгно-вения для него и есть самое драгоценное сокровенного в нём, и есть Открове-ние его Тайны жизни.
Так вот, понять поэта, как личность, и значит, бережно и нежно проник-нуть сквозь занавесу, пелену феноменального, видимого, и значит, со свя-щенным чувством любящего сердца всмотреться, подсмотреть тайник запре-дельного одиночества души, всмотреться и увидеть образ сокровенного чело-века. Каковы эти мгновения человека-творца? Это, когда он один, когда за-думчив, когда смотрит в звёздное небо, когда смотрит в даль, когда один на берегу смотрит в безграничность морских вод, когда один на кухне смотрит в ночное окно, когда вслушивается в ночь и в самого себя, когда утром увидит Солнце и неописуема его детская радость, когда в пустыне он один на один с тайной Бытия, когда смотрит Судьбе в глаза и отвечает с благодарностью любящим творчеством. И вот сквозь творчество лишь и возможно проник-нуть с любовью в тайник, в сокровище сокровенной души поэта. Для чего это нужно человеку взыскующему, алчущему и жаждущему? Для того, чтобы жить и любить, страдать и творить, как пропел Вл. Высоцкий: «если не лю-бил, то не жил и не дышал… Я люблю, и значит, я живу». Слово Высоцкого – это русский ответ французскому гению, который изрёк: «я мыслю, следова-тельно, я существую».
Именно, понять душу другого, любимого тебе человека – это не значит нахально влезть в душу и утоптать сокровенное в ней, а это значит: бережно и нежно с любовью сердца проникнуть в потаённое человека и быть со-твор-ческим соучастником единого видения сокровенной мысли и стать единым с ним и увидеть непотаённый образ другого, как друга, как брата, как самого сокровенного в тебе самом. Увидеть, понять и постигнуть, осмыслить Образ, бережно хранимый.
2.
Вопрошать задачи «проблемного поля» возможно, исходя из самого во-прошания поэтов, художников слова, мыслителей провидческого духа, из то-го, что сам человек-творец задаёт в своём вопрошании, как проблему для слушающего, читающего, внимающего и понимающего, постигающего смысл творимого поэтом-творцом. Каковы эти вопрошания духа поэта? Нам надле-жит рассмотреть и понять сердцем, и постигнуть разумом, внемлющим в по-таённом сердце и прозревающим откровение сокровенного слова.
Так Пушкин говорит и вопрошает к нам, так к сердцу тайному огненно зовёт пиит, воспламеняет слух и образ к неведомым глазам. Для чего?
«Чтобы открыть своё сердце всякому, кто нуждается в теплоте это-го сердца. Я не мог не знать с самого детства этого качества советского чело-века, но здесь оно вновь прозвучало для меня как самое дорогое открытие. Насколько же откровенно и доверительно можно разговаривать в искусстве вот с такими людьми. А мы подчас сомневаемся: поверят ли, поймут ли…» (В.М.Шукшин, с.715, 2010г.).
Каково же созвучие мысли творцов, открывающееся сквозь время? Каково же явление творческого духа, дерзновение и алкание, дерзновение вопроша-ния творческого духа, не подвластного всепожирающему и всепоглощающе-му Кроносу (Времени) в своё чрево Ничто? Ведь, сказано в Евангелии: дер-зай, чадо! И он (поэт) дерзает. И каково его дерзновение духа?
Мы вопрошаем: к чему и к кому взывает поэт-творец? Каково стремле-ние, вдохновение творца и для чего излучается, изливается из глубин сердца творца нектаром любви священная Муза? Куда и для чего творец направляет Музу сокровенную и священную?
Каково же созвучие души непотаённой, внемлющей и прозревающей в тайник души другой?
«Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашёл я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я» /1828/
(Е.Баратынский, с. 89, 1986г.).
* * *
«Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной, …
…И светлых мыслей красота» (1825)
(А.С.Пушкин, с.50,1986г.).
«Ты, солнце святое, гори! …
… Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!» (1825).
(А.С.Пушкин, с.50, 1986г.).
«…Но в нас горит ещё желанье,
Под гнётом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждём с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждёт любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!» (1818)
(А.С.Пушкин, с.34, 1986г.).
«Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, …
…Я твой – я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья. …
Я здесь, от суетных оков освобождённый,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещённой,
Участьем отвечать застенчивой мольбе…
…Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине. …
…О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! Народ неугнетённый…» (1819).
(А.С.Пушкин, с.36, 1986г.).
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум».
(В.Духанин, с.13, 2009).
Стихотворное послание А.С.Пушкина к митрополиту Московскому Фила-рету (Дроздову; 1782-1867):
«Я лил потоки слёз нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей». (В.Духанин, с. 14, 2009).
«…Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей» (1826).
(А.С.Пушкин, с. 54, 1986г.).
«Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В щирокошумные дубровы…» (1827).
(А.С.Пушкин, с. 58, 1986г.).
«Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня. …
…Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 72, 1986г.).
«…День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлёт судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать…» (1829).
(А.С.Пушкин, с. 67, 1986г.).
«Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 70, 1986г.).
«Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь – как раз –
умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля,
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег» (1834).
(А.С.Пушкин, с.80, 1986г.).
«…На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг. …
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!» (1831).
(А.С.Пушкин, с. 74, 1986г.).
«Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник» (1830).
(А.С.Пушкин, с. 68, 1986г.).
«Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи» (1836).
(А.С.Пушкин, с. 84, 1986г.).
«Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит. …
…И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца» (1836).
(А.С.Пушкин, с.84, 1986г.).
«…Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,…
…Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Весёлых и приятных мыслей полон,
Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет» (1835).
(А.С.Пушкин, с. 82, 1986).
* * *
«За окнами солнце,
За окнами свет – это день,
Ну, а я всегда любил ночь.
И это моё дело – любить ночь.
И это моё право – уйти в тень.
Я люблю ночь за то,
Что в ней меньше машин.
Я люблю дым и пепел свих папирос.
Я люблю кухни за то,
Что они хранят тайны…» (1984).
(В.Р.Цой, с. 210, 2003).
«Тем, кто ложится спать – спокойного сна.
Спокойная ночь» (1986).
(В.Р.Цой, с.217, 2003).
«Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
Музыку волн, музыку ветра?» (1983).
(В.Р.Цой, с. 5, 2003).
«Пой свои песни, пей свои вина, герой.
Ты опять видишь сон о том, что всё впереди.
Стоя на крыше, ты тянешь руку к звезде.
И вот она бьётся в руке, как сердце в груди.
Что теперь делать с птицей далёких небес?...» (1981).
(В.Р.Цой, с. 13, 2003).
«Ты хотел быть один – это быстро прошло,
Ты хотел быть один, но не смог быть один.
Твоя ноша легка, но немеет рука.
И ты встречаешь рассвет за игрой в дурака….
Утром ты стремишься скорее уйти:
Телефонный звонок как команда – вперёд!
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти.
Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждёт.
Доброе утро, последний герой!...
…Здравствуй, последний герой!» (1982).
(В.Р.Цой, с. 12, 2003).
«Все говорят, что надо кем-то мне становиться,
А я хотел бы остаться собой.
Мне стало трудно теперь просто разозлиться
И я иду, поглощенный толпой…» (1981).
(В.Р.Цой, с. 23, 2003).
«А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно,
И очень злюсь, когда мне говорят,
Что жить вот так, как я сейчас нельзя.
Но почему? Ведь я живу?
На это не ответить никому…» (1981).
(В.Р. Цой, с. 25, 2003).
«Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?
Друзья один за одним превратились в машины.
И ты уже знаешь, что это судьба поколений.
И если ты можешь бежать, то это твой плюс.
Ты мог быть героем, но не было повода быть.
Ты мог бы предать, но некого было предать.
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты б мог умереть, если б знал за что умирать. …
…Теперь ты хочешь проснуться, но это не сон» (1985).
(В.Р.Цой, с. 14, 2003).
«Песен, ещё не написанных, сколько,
Скажи кукушка,
Пропой?
В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой?
Звездой! ...
Кто пойдёт по следу одинокому?
Сильные, да смелые головы сложили в поле,
В бою.
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме, да с твёрдой рукой в строю,
В строю. …
Где же ты теперь, воля вольная,
С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?
Ответь!
Хорошо с тобой, да плохо без тебя,
Голову, да плечи терпеливые под плеть,
Под плеть.
Солнце моё – взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак,
И если есть порох – дай огня.
Вот так!» (1989 – 1990).
(В.Р.Цой, с. 362, 2003).
«Здесь непонятно, где лицо, а где рыло.
И непонятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь,
Что построить и что разрушить.
И кому и зачем здесь петь.
Нам с тобой голубых небес навес.
Нам с тобой станет лес глухой стеной.
Нам с тобой из заплёванных колодцев не пить.
План такой – нам с тобой…» (1989-1990).
(В.Р.Цой, с.356, 2003).
«Ты смотришь сквозь пальцы,
Но свет слишком ярок и чист.
И звезда говорит тебе: «Полетим со мной».
Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты – вниз.
Но однажды тебе вдруг удастся поднять вверх.
И ты сам станешь одной из бесчисленных звёзд.
И кто-то снова протянет тебе ладонь.
А когда ты умрёшь, он примет твой пост» (1981).
(В.Р.Цой, с. 13, 2003).
«Сигареты в руках, чай на столе – эта схема проста.
И больше нет ничего, всё находится в нас.
Перемен! требуют наши сердца,
Перемен требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен –
Перемен!
Мы ждём перемен…» (1984).
(В.Р.Цой, с. 202, 2003).
«Расскажи мне историю этого мира,
Удивись количеству прожитых лет,
Расскажи, каково быть мишенью в тире,
У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ» (1988).
(В.Р.Цой, с.369, 2003).
«Я жду ответа. Больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это…» (1989-1990).
(В.Р.Цой, с.350, 2003).
«Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. … Как наша словесность с гордостию может выста-вить перед Европою Историю Карамзина…, – так и наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили ещё веса и постоянного влияния. Время их ещё не приспело»
(А.С.Пушкин, с.150, 2008).
«Вопросы самому себе. Эти вопросы – это, вообще-то, не вопросы, а мысли… Город и деревня. Нет ли тут противопоставления деревни городу? ... грань между городом и деревней никогда не должна до конца стереться. … Духовная потребность в деревне никогда не была меньше, ниже, чем в горо-де. Там нет мещанства. … Я заявил, что в деревне нет мещанства. Что есть мещанин? Обыкновенный мещанин средней руки… Мещанин – существо, лишённое беспокойства, способное слюнявить карандаш и раскрашивать, беспрерывно, судорожными движениями сокращающееся в сторону «сладкой жизни». Производитель культурного суррогата. Существо крайне напыщен-ное и самодовольное. Взрастает это существо в стороне от Труда, Чело-вечности и Мысли. … Откуда берутся в деревне люди, которые действи-тельно понимают искусство? … Культурный человек в деревне… Господи, как он нужен там! Всегда был нужен, а теперь – особенно. А молодёжь ухо-дит. Больше тревоги не за тех, кто ушёл, а за тех, кто остался. … Но надо представить себе, какая это зияющая утроба – деревня. … Интересно получа-ется: с одной стороны, признаём огромное воспитательное значение кино, с другой – вроде как плевать нам, кого воспитывать и как воспитывать. … Ка-кой должен быть современный положительный герой? … И тут, по-моему, кроется ошибка: не надо знать, какой должен быть положительный герой, надо знать, какой он есть в жизни. Не надо никакого героя предлагать зрите-лю в качестве образца для подражания. … На кого быть похожим? На себя. Ни на кого другого ты всё равно не будешь похожим. Если ты посмотрел умный фильм, где радуются, горюют, любят, страдают, обманываются, обре-тают себя живые люди, значит, тебе предложили подумать о самом себе. Тебе показали, как живут такие-то и такие-то, а ты задумаешься о себе. … Смысл искусства не в том, чтобы силиться создавать неких идеальных поло-жительных героев (даже в противоположность отрицательным), а находить, обнаруживать положительные – суть качества добрые, человечные – и пода-вать это как прекрасное в человеке. … Не надо только учить. Надо помагать исследовать жизнь, открывать прекрасное в жизни и идти с этим к людям. Надо, страдать, когда торжествует зло, и тоже идти к людям. Иначе к чему всё?» (В.М. Шукшин, с. 582-590, 2010).
«Нравственность есть правда. …Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т.п. … Есть «культурная» тётя у меня в деревне, та всё возмущается: «Одна ругань! Писатель…» … А невдомёк им: если бы мои «мужики» не были бы грубыми, они не были бы нежными. … Я верю в силы своего народа, очень люблю Родину – я не отчаиваюсь. Напро-тив. Но когда мне возвращают рассказ – не из-за его низкого художественно-го качества (это дают понять), по другим причинам – неловко, стыдно. … Грустно, когда драгоценное человеческое время тратится так бездарно. Грус-тно и потому, что – вот пришёл человек в этот мир… Чтобы, конечно, потрудиться, вырастить хлеб, сделать чудесную машину, построить дом, но ещё – чтобы не пропустить ПРЕКРАСНОГО в этом мире. Прекрасное несёт людям ИСКУССТВО, и МЫСЛЬ тоже несёт прекрасное. Мысль – это тоже нечто законченное. Вот вас и поразило: как люди так легко, сами отказывают себе в прекрасном!» (В.М. Шукшин, с. 625-630, 2010).
«Избираю литературу. … Литературное мастерство, творческая лаборатория – это чрезвычайно сокровенный мир! Я не хочу говорить о литературном Олимпе и дорогих для меня творцах. … Всегда рассматривал литературу и искусство как некое откровение человеческого духа. На писателей смотрел как на мудрецов, людей иного мира. И вдруг сам оказался среди них. Прежде моя жизнь была совсем иной – будничной, обыденной. Я считал себя далеким и недостойным мира творцов. Так что же мне распинаться? Чем делиться? Пусть лучше люди читают написанное писателем и сами дают оценку. … Откровенно говоря, я ценю профессию писателя за то, что в ней есть некая тайна: творец хранит в себе нечто сокровенное, отличное от других» (В.М. Шукшин, с.679-680, 2010).
«Возражения по существу. … Если герой гладит берёзки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу… А думая, он поглажива-ет берёзку (он и правда их любит), ему при этом как-то спокойнее, он и поглаживает, и говорит всякие необязательные слова, но это для того, чтобы – подумать. Есть особенность у людей, и по-разному мы думаем: лишь тогда хорошо и глубоко думают, когда что-то делают или говорят. … Где как раз не надо ни на что другое отвлекаться мыслью, кроме как решать что-то глав-ное, что теперь тревожит. … Разве мелодрама? А как же, неужели не кричат и не плачут даже сильные, когда только криком и можно что-нибудь сделать, иначе сердце лопнет. Как только принимаюсь работать – писать рассказ, сни-мать фильм, – тотчас предо мной являются две трудности: жизнь человека внешняя (поступок, слова, жесты) и жизнь души человека (потаённая дума его, боль, надежда); то и другое вполне конкретно, реально, но трудно всё собрать вместе, обнаружить тут логику, да ещё и «прийти к выводу». Меня больше интересует «история души», и ради её выявления я сознательно и много опускаю из внешней жизни того человека, чья душа меня волну-ет» (В.М. Шукшин, с. 712-713, 2010).
Вот именно, вопросы самому себе, те экзистенциальные вопросы, от кото-рых человеку никуда не скрыться и никуда не деться и которые в его жизни всегда, вновь, вырастают, задавая и обнаруживая проблему существования самого себя. Вот те экзистенциальные вопросы, что задавали поэты: Пушкин и Цой, что задавал Шукшин! Вот из этих-то вопросов существования личнос-ти и стоит исходить в постижении человека-творца, и стоит их задать для се-бя, как задачу постижения личности и творчества другого.
И нам нужно не просто показать созвучие поэтов сквозь время, как созву-чия столь очевидного, но понять самую глубину вопрошания человека-твор-ца, непосредственно взывающего к самому себе и к Неведомому; взывающе-го к неведомому: самого себя и другого, кто станет воспринимать и пости-гать сокровенное творческого слова.
Именно, вопросы самому себе, те предельные вопросы, что ставили, зада-вали поэты; те предельные вопрошания, что ставил В.М. Шукшин в худо-жественной прозе и в публицистике: вопросы о судьбе человека, о его твор-ческом пути жизни, как трудном и опасном пути.
Итак, если мы желаем белее совершенно, универсально и подлинно при-каснуться к постижению творчества человека-творца, нужно предметно опре-делить установку и задачи для постижения. Установка же и задачи постиже-ния уже даны и заданы в творчестве ПОЭТОВ, как экзистенциальные вопро-шания про самого себя и про нечто сокровенное, про Вечное, что непотаённо сокрыто в душе человека. Установка постижения – увидеть феномен личнос-ти, образ творца, а для этого необходимо обнаружить и раскрыть в себе виде-ние сердца, что которому возможно прозревать невидимое сквозь видимое, потаённое и сокровенное души и мысли человека, но для того лишь, чтобы понять и осмыслить Вечное и Священное в нём, понять Смысл, заданный в творчестве. Скажут, что это так безнадёжно трудно и нелепо и так же непос-тижимо, как если бы мы стремились увидеть феномен мира и познать его формулу, понять Смысл всего мироздания, сотворённого Творцом. Скажут, что это нелепо, ибо и есть попытка и претензия познать самого Всевышнего.
Конечно, человек непостижим и образ его неисчерпаем, как подобие Все-вышнего, но в том и радость наша: на то и дан нам образ, чтобы стремиться к совершенству подобия. И в этом-то стремлении наша сила духовная и наша обязанность – быть Человеком и постигать Человека-Поэта в себе и в Том, Кто любим сокровенно в сердце.
3.
Постановка проблемы исходит из содержания и качества вопрошания за-дачи. Каковы сами задачи постижения человека-творца?
Ф.М.Достоевский исповедально выразил универсальную установку и за-дачу для постижения человека:
«Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгады-вать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (Ю. Селезнёв, с. 5, 1990).
Николай Бердяев продолжает возводить Путь и идею, исповедально выра-женную Ф.М.Достоевским. Н.А.Бердяев задаёт вопрошание про религиозный смысл творчества, которое до него так ещё никто не ставил.
«В начале 19-го века жил величайший русский гений – Пушкин и величай-ший русский святой – Серафим Саровский. Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чём не соприкасались. …И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноцен-ный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не «мирское», а «духовное» делание. Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима. … Проблема творчества никогда ещё не ставилась религиозно и не могла ставиться, ибо сама постановка этой про-блемы есть уже переход к мировой религиозной эпохе творчества. Творчес-кий экстаз – экстаз религиозный, путь творческого потрясения всего сущест-ва человека – путь религиозный. Это новое, небывалое ещё религиозное соз-нание, сознание творческой мировой эпохи» (Н.А.Бердяев, с. 146-154, 2002).
Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии» начинает с очерка о творчестве Пушкина. Борис Вышеславцев – русский философский гений, что увидел и выразил в философии Декарта, Паскаля и в поэзии Пушкина нечто такое Вечное, что бесконечно драгоценно в русской душе. И в этом назначении сбываются пророчества Ф.М. Достоевского. И в том и сос-тоит наша задача, чтобы увидеть и понять то Вечное, что увидел Гений рус-ской души.
«Русская философия, литература и поэзия всегда была и будет на стороне свободного мира: она была революционной в глубочайшем, духовном смыс-ле этого слова и останется такой перед лицом всякой тирании, всякого угне-тения и насилия. Гений Пушкина является тому залогом: «Гений и злодейст-во две вещи не совместные». Поэзия Пушкина есть поэзия свободы от начала до конца. … Полнота жизни, полнота личности есть полнота творческой сво-боды. Кто её не переживал, тот не может философствовать о свободе. И Пушкин изображает это переживание на всех его степенях: …от бессозна-тельного инстинкта «вольности» – вплоть до высшего сознания творческой свободы как служения Божеству, как свободного ответа на Божественный зов. … Пушкин принадлежал к тому типу людей, которые не желают ни уп-равлять, ни быть управляемыми, свободны и от похоти господства, и от похо-ти лакейства. «Вольность» Пушкина есть наша «вольность», а наша «воль-ность» есть всемирная вольность. Поэт, как и романист, ставит трагические проблемы, но не решает их в смысле научного или философского решения. Не дело поэта создавать политические доктрины. Но интуицию высших при-нципов он имеет; «божественный глагол» он слышит и, что свято и что през-ренно, – он чувствует и передаёт своё чувство со стихийной силой, «глаголом жжёт сердца людей». Поэтому о Пушкине должны помнить, думать и писать не одни только пушкинисты. Пушкинисты исследуют Пушкина исторически: его характер, его жизнь, его среду, его поэтическое хозяйство. Всё это беско-нечно ценно, но всё это смотрит в прошлое, тогда как сам Пушкин смотрит в будущее и даже в вечное. Если верно, что «поэты – по слову Платона – суть учители мудрости», то пророческая мудрость есть высший дар поэта. Ею Пушкин обладал и её ценил выше всего. … Если Пушкин до-рог нам всем, то это значит, что вольность Пушкина, «святая вольность» ещё звучит в каждой душе» (Б.П. Вышеславцев, с. 160-173, 1994).
А. Карташев в статье «Лик Пушкина» говорит, что «Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чём – «тайна и чудо». … Россия увидела своё прекрасное, идеальное величие в зеркале Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушкина есть её слово о себе самой. … Лицо и сер-дце России стали «пушкинскими», ибо тайна «явления» Пушкина и заключе-на в том, что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России. … Тайна Пушкина – сверхлитературная, тайна русская – пророческая» (А. Карташев, с. 303-308, 1990).
И.А. Ильин в торжественной речи, посвященной памяти Пушкину «Про-роческое призвание Пушкина» (1937), указует на задачи, поставленные перед русской общественностью:
«…мы, русские люди, должны научиться до конца и навсегда – подходить к Пушкину не от деталей его эмпирической жизни и не от анекдотов о нём, но от главного и священного в его личности, от вечного в его творчестве, от его купины неопалимой, от его пророческой очевидности, от тех божествен-ных искр, которые посылали ему навстречу все вещи и все события, от того глубинного пения, которым всё на свете отвечало его зову и слуху; словом – от того духовного акта, которым русский Пушкин созерцал и творил Россию, и от тех духовных содержаний, которые он усмотрел в русской жизни, в русской истории и в русской душе, и которыми он утвердил наше националь-ное бытие. Мы должны изучать и любить нашего дивного поэта, исходя от его призвания, от его служения, от его идеи. И тогда только мы сумеем лю-бовно постигнуть и его жизненный путь, во всех его порывах, блужданиях и вихрях, – ибо мы убедимся, что храм, только что покинутый Божеством, ос-таётся храмом, в который Божество возвратится в следующий и во многие следующие часы, и что о жилище Божием позволительно говорить только с благоговейною любовью» (И.А. Ильин, с.331-332, 1990).
Михаил Гершензон в статье «Мудрость Пушкина» (1917) говорит:
«В идеях Пушкин – наш ровесник, плоть от плоти современной культуры. Но странно: творя, он точно преображается; в его знакомом, европейском ли-це проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжёлая муд-рость тысячелетий, словно он пережил все века и вынес из них уверенное знание о тайнах. … Эту древнюю правду носит в себе Пушкин; эти немно-гие повторные были он видит в событиях дня. Он беспримерно индивидуален в своём созерцании, и однако чрез его мышление течёт поток ветхозавет-ного опыта. … Красота – приманка, но красота – и преграда. Прекрасная форма искусства всех манит явным соблазном, чтобы весь народ сбегался глядеть. … Искусство даёт каждому вкушать по силам его, – одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск её, прелесть формы, для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла её смертельно и не разрушила её молодых тканей. Так и поэзия Пушкина таит в себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь её гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов, чёткостью и красочностью образов. Только теперь, чрез сто-лько лет, мы начинаем видеть эти глубины подо льдом и учимся познавать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сверкание его красоты. … Ежели мы, нынешнее поколение, видим другое в поэзии Пушкина, не лучше ли пря-мо высказать наше новое понимание? Та оценка была, без сомнения, вполне добросовестна; но наше право и наша обязанность – прочитать Пушкина собственными глазами и в свете нашего опыта определить смысл и цен-ность его поэзии» (М.Гершензон, с. 210-212, 1990).
С.Л.Франк в сборнике «Этюды о Пушкине» (1999) более цельно, предмет-но и методологически-универсально указал на задачи в познании Пушкина. Так в очерке, который и называется «О задачах познания Пушкина» (1937), С.Л.Франк говорит:
«Постановка вопроса о задачах познания Пушкина может показаться странной. Более трёх четвертей века существует целая отрасль научных изы-сканий, именуемая «пушкиноведением»… Но … не находится ли само «пуш-киноведение» в известном смысле в критическом состоянии, требующем не-коего раздумья и проверки? – и предоставляя ему свободу бесконечно попол-няться и идти вперёд на избранном им пути, надо отчётливо осознать, что «пушкиноведение» совсем не совпадает с познанием Пушкина, а есть лишь подсобная для последнего область знания – примерно так же, как «природо-ведение» есть подсобный или подготовительный путь к «естествознанию». В самом деле, в чём собственно заключается то, что назывется «пушкино-ведением»? По меньшей мере на три четверти оно состоит из исследований биографического, текстологического и библиографического содержания. Уже гораздо меньшая доля приходится на исследования историко-литератур-ные. Критико-эстетические исследования поэзии Пушкина … уже почти тонут в океане остального пушкиноведения и во всяком случае далеко отста-ли от других отраслей последнего. И наконец, исследование духовного со-держания творчества и личности Пушкина и его значения, как в перспективе общечеловеческой духовной жизни, так и в русском самосознании, существу-ет вообще лишь в первых, естественно, ещё несовершенных зачатках: можно сказать, что оно только едва началось и что к нему ещё совсем не замечается интереса в русской мысли. … Высказанное без малого 40 лет тому назад суж-дение Мережковского сохраняет свою силу и доселе: тень писаревского от-ношения к Пушкину ещё продолжает витать в русском общественном созна-нии. Все охотно готовы нести дешёвую, условную дань уважения гениально-сти Пушкина как «чистого поэта» и этим откупаются от необходимости поз-навать его и интересоваться им. Отчасти в этом, конечно, сказывается роко-вая судьба всех гениев, получивших всеобщее признание: они постепенно становятся «классиками» в дурном, школьном смысле слова – творения их становятся предметом обязательного школьного обучения, их бессознательно и безотчётно «зубрят» наизусть… Если мы не только на словах, но и на деле признаем Пушкина величайшим русским гением, величайшим представите-лем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьёзному и вниматель-ному познанию духовного мира этого гения. Это есть, прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть, конечно, на-илучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа. И, с другой стороны, так как ценность национального начала в том и за-ключается, что оно есть прирождённая нам, естественная и непосредственная для нас, своеобразная форма общечеловеческой духовной жизни, общечело-веческих и вечных начал духовного бытия, – то познание Пушкина, сверх его ценности для национального самосознания, нужно для познания самой прав-ды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни» (С.Л. Франк, с. 77-83, 1999).
В другом очерке под названием «Пушкин как политический мыслитель» (1937) С.Л.Франк пишет:
«Писаревское отрицание Пушкина – не как поэта, а вместе со всякой ис-тинной поэзией, следовательно, отрицание пушкинского духовного типа – было лишь самым ярким, непосредственно бросавшимся в глаза эпизодом го-раздо более распространённого, типичного для всего русского умонастрое-ния второй половины 19-го века – отрицательного, пренебрежительного или равнодушного отношения к духовному облику пушкинского гения. … Зада-ча заключается в том, чтобы перестать, наконец, смотреть на Пушкина как на «чистого» поэта в банальном смысле этого слова, то есть как на поэта, чару-ющего нас «сладкими звуками» и прекрасными образами, но не говорящего нам ничего духовно особенно значительного и ценного, и научиться усмат-ривать и в самой поэзии Пушкина, и за её пределами (в прозаических рабо-тах и набросках Пушкина…) таящееся в них огромное, оригинальное и не-оценённое духовное содержание» (С.Л. Франк, с. 35-36, 1999).
Вот те задачи, исходя из которых, следует постигать смысл и ценность творчества человека-творца. Задачи, поставленные М.Гершензоном, С.Л. Франком и другими мыслителями, а прежде Ф.М.Достоевским, состоят в том, чтобы увидеть и понять вечное в человеке-творце; увидеть и понять (как воспринять, оценить и осмыслить) те мысли, идеи и ценности, что утверж-дал, выражал и завещал человек-творец. Понять же Вечное человека-творца – значит постигать и понимать, как осмысливать проникновенно, тот религиоз-ный смысл, что отображён или отражён, отпечатлён и выражен в творчестве человека. Религиозный смысл творчества не придумывается и не измышляет-ся человеком-творцом, а опытно переживается и экзистенциально осознаётся, и вдохновенно отображается, как в мысли отображается потаённый образ и исповедально выражается сокровенное, как ценнейшее души человека, а осо-знаётся как путь, назначение и завещание творца. А завещается творцом са-мое сокровенное сокровище души, ибо как сказано в Евангелии: «где сокро-вище ваше, там и сердце ваше». И вот задача для познающего: увидеть «где и каково сокровище?», увидеть и понять потаённое сердце творца, понять цен-ности сокровища потаённого сердца и осмыслить глубины духовного содер-жания ценности сердца. Это значит, прежде всего, понять и осмыслить то, про что поёт, говорит и мыслит творец и для чего он выражает себя, а после познавать то, о чём мыслит, размышляет человек, каковы темы интересуют, занимают и тревожат его думы, а уже в последнюю очередь исследовать воп-рос: «как это делается?».
Таким образом, исходя из основных задач, рассмотрим вопросы общего характера. Например, таковые вопросы как: а для чего предназначено твор-чество человека? Каково назначение и каковы задачи творчества? Рассмот-рим возможные варианты ответов.
Творчество предназначено изменить отношение к человеку и, тем самым, проложить путь к постижению человека и мира, человека в мире, что значит изменить весь мир изнутри, из глубины его самого. Первое и второе положе-ние исходит из первичного и главного, а именно, что предназначение твор-чества возможно, воплотимо и осуществимо, если оно есть возведение (ана-гоге) к Возвышенному, сублимация природы человека (Б.П. Вышеславцев), утверждение, осуществление абсолютной Ценности, как Истина-Правда-Доб-ро-Красота, и воплощение Смысла. Проще говоря, если оно возводит челове-ка к Богу, открывая ему возможность касаний тайн Неведомого и Непости-жимого, что побуждает в нём и приводит его в трепет благоговения, умиле-ния, любви и откровения. Другими словами, творчество и есть, и предназна-чено быть, как откровение Божественных тайн, что сокрыты в самом челове-ке, и понимание их заданного Смысла. Потому задачи творчества должны ис-ходить из основной предпосылки: обнаружение и постижение абсолютной Ценности в человеке и в его творчестве.
1) Обнаружение и постижение ценности, воплощаемого образа;
2) Обнаружение ценности самого творчества и постижение личности твор-ца; 3) постижение Смысла творчества, то есть постижение Ценности и цен-ностей творчества, как заданный Смысл.
Для чего нужны эти задачи познающему? Чтобы понять и преодолеть тьму сомнения и невежества; чтобы выйти за пределы только освещаемого многими, выйти за пределы самой тьмы сомнения, дабы увидеть неисчерпае-мый сияющий свет огня, тот свет, что и во тьме светит, не поглощенный и не объятый тьмою. Но чтобы увидеть свет, понять феномен и смысл солнца в человеке, как явление ещё не бывшее, нужно пройти сквозь тьму и из глуби-ны её преодолеть пределы сомнения.
4.
Пределы сомнения. Каковы пределы, какова тьма? Таковы проблемы, по-ставленные ещё в 19-м веке Д.И. Писаревым и Л.Н. Толстым, ответы на кото-рые можно найти в самих вопрошаниях и сомнениях критиков-мыслителей. Я поставлю и направлю всю тёмную и светлую силу мысли критиков против них же самих. Я хочу понять критика не как идейного врага, а как человека, сбившегося с пути, и увидеть в нём нечто человечное, как ценность, данную ему Свыше. Понять врага, значит возлюбить в нём человека, а возлюбив в че-ловеке человечное – значит преодолеть его сомнения, победить в нём самого себя. Полюбить врага – значит увидеть его как есть: всю слабость, как не-лепость отрицательных задач и сомнений, и всю его силу в утверждении по-ложительных задач.
Например, вот тьма сомнений и заблуждений Д.И. Писарева и его учите-лей:
«Если бы критика и публика … не ставили Пушкина на пьедестал, на ко-торый он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно вели-ких задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже зада-вать себе – тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца рус-ских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего так называемого великого поэта. … Мы надеемся доказать нашему общест-ву, что старые литературные кумиры разваливаются от своей ветхости при первом прикосновении серьёзной критики. … Основная тенденция всей кри-тической школы Белинского… в тех двух положениях, что искусство не дол-жно быть целью самому себе и что жизнь выше искусства. … Если Черны-шевский, трезвейший из трезвых мыслителей, окажется поэтом по натуре и по призванию, то тогда надо будет признать поэтами всех умных людей без исключения. … То известное латинское изречение, что оратором можно сде-латься, а поэтом надо родиться, оказывается чистою нелепостью. Поэтом можно сделаться, точно так же как можно сделаться адвокатом, профессо-ром, публицистом, сапожником или часовщиком. Стихотворец или вообще беллетрист, или вообще художник – такой же точно ремесленник, как и все остальные ремесленники, удовлетворяющие своим трудом различным пот-ребностям общества. Подобно всем остальным ремесленникам, поэт или ху-дожник нуждается в известных врождённых способностях… Затем всё ос-тальное довершается в образовании художника впечатлениями жизни, чтени-ем и размышлением и преимущественно упражнением и навыком. … Пуш-кин – просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха сос-тавляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы… Современный поэт – не певец, а писатель и продавец исписан-ной бумаги. … Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чём не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления. … В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного вер-сификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совер-шенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и фи-лософские вопросы нашего века» (Д.И. Писарев, с. 362-415, 1956).
Л.Н. Толстой в статье «Что такое искусство?» пишет:
«Но каково же должно быть его (человек из народа – В.Г.) недоумение, когда он узнаёт, что Пушкин был человек больше чем лёгких нравов, что у-мер он на дуэли, т. е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприлич-ные» (Л.Н. Толстой, с. 204, 1964).
Но другой человек из народа – Василий Шукшин сказал, что слова из «Пророка» Пушкина есть «самые великие слова в русской поэзии». И у меня есть основания верить интуиции и видению В.М. Шукшина, чем сомнениям Льва Толстого. Взирая из глубины столетия, видно, что все сомнения Л. Тол-стого насчёт значения памятника и любви народа к поэту не оправдались, ибо, несмотря на социальные формы общества, народ любит и почитает Пу-шкина, как Поэта-певца любви, исполненного Божественной премудрости; свидетельством же тому служит надпись на постаменте памятника, что уста-новлен в сибирской глубинке (в Барнауле): «Певцу любви любовь народа». И Пушкина любят не так, как по школьному, не в больших собраниях и не на конференциях, а потаённо, так, когда человек, уединившись от суетного ми-ра, в парке ли или в сквере у памятника, сидит с книжкой стихов и, открывая книгу, происходит встреча, как встреча потаённой души с душою сокровен-ной. И при потаённой встрече множество одиночек-индивидуальностей ста-новятся личностями и в творчестве, и чрез творчество обретают утраченное Единение.
5.
Чтобы преодолеть пределы сомнения, нужно поставить задачи, как про-верка от противного, например:
1) «И нет истины, где нет любви» (А.С. Пушкин);
2) «Где нет творчества, там нарастает ненависть» (С.Л. Франк);
3) «Где нет любви, там искажены все черты образа Божия» (Б.П. Выше-славцев);
4) «Искусство должно устранять насилие. И только искусство может сде-лать это. … Задача христианского искусства – осуществление братского еди-нения людей» (Л.Н. Толстой, с. 229-231, 1964).
Итак, рассмотрим Задачи, как проверка от противного:
1) Творчество не обязано и не должно изменять самого человека помимо его воли, как некое идеологическое правило-предписание, некое идеологи-ческое табу, ограничивающее волю и свободу мышления человека (напри-мер, таковы отрицательные задачи, поставленные Чернышевским, Писаре-вым и в некоторых моментах Л. Толстым). Ф.М. Достоевский был намного прозорливее, чем указанные мыслители, сказав: «ищи правду не где-то, а в себе самом, и, найдя её в себе, найдёшь в другом». Именно: «с какой-то кста-ти я должен становиться кем-то, если я хочу быть и остаться собой, таким, какой есть?». Именно так, подобную мысль выразил поэт, пропев: «все гово-рят, что надо кем-то мне становиться, а я хотел бы остаться собой» или «все говорят, что мы вместе, но лишь немногие знают в каком». Искусство не обя-зано подчиняться канонам идеологических предписаний, ибо оно всегда вы-ходит за пределы, за грани установленного и всегда действует по законам другим, если действует подлинно и стремиться к подлинному. Каков этот другой закон? Пушкин, Достоевский и Вышеславцев показали в своём твор-честве действующую силу воплощённого образа, что внушает, пленяет и зо-вёт, призывает, вопрошает к воспринимающему, то есть образ, действующий из глубины духовной и преображающий душу человека. Так, например, взы-вает, вопрошает поэт, обращаясь к воспринимающему: «хочешь ли ты изме-нить этот мир, сможешь ли ты принять как есть?». Поэт не приказывает, а взывает к слушающему и вопрошает его: каков ты сам, каково твоё духов-ное нутро и твоё потаённое стремление, твоя воля и какова твоя сила духа, дабы изменить этот мир, ибо мир успешно сопротивляется воплощениям ду-ха, воплощению образа, ибо велика инерция мира, как противодействие духу. «Город стреляет в ночь дробью огней, но ночь сильней, её власть велика».
2) Творчество не обязано и не должно искать и требовать общей полез-ности, быть полезным для общества во что бы то ни стало. В 19-м веке проб-лему общей полезности задали Чернышевский и Писарев, которая в 20-м ве-ке проявилась в поэтической дуэли между Есениным и Маяковским. По Мая-ковскому: «тот поэт, кто полезен», а Есенин ответил, сказав: «тот полезен, кто поэт». Вот водораздел ценностей, водораздел духа, два противополож-ных пути, что ещё в 19-м веке устремились в разные направления, что зада-ли Пушкин и Писарев с Чернышевским. Не правда ли, удобная, приспособ-ленческая позиция, указанная в афоризме Маяковского? В обществе, покло-няющемуся общественной полезности, поэтом был и будет не тот, кто гово-рит ПРАВДУ, а тот, кто лижет «правду», полезную для данного общества и угодную тем, кто этим обществом правит. Афоризм Есенина: «тот полезен, кто поэт» – есть ответ Писареву, спустя полвека. Афоризм Есенина есть ут-верждение духовного качества личности человека, есть утверждение духов-ной ценности человека. Общественная полезность определяется духовной ка-чественностью творчества, состоящей из иерархии ценностей, но никак не творчество определяется полезностью для общества. Легко быть тем поэтом, кто угождает обществу, определённого духовного состояния, будучи полез-ным для него. И труден путь Поэта, кто одиноко идёт узкой тропой, устанав-ливая духовное качество личности. Сколько было их в 20-м веке – легковес-ных? И сколько поэтов прошли узкий Путь, рискуя своей жизнью с каждым новым шагом? Да, парадоксальна ирония судьбы самого творения после сме-рти автора. Такова была и злая ирония судьбы, поигравшая в 20-м веке с тво-рчеством Пушкина и с творчеством Писарева. Так вот, в России в 20-м веке установилось то общество, про которое возможно и мечтал сам Писарев. Но вот странно: в 1937-м году восстановили подлинный пушкинский текст сти-хотворения «Памятник» на постаменте в Москве, на котором были высечены слова поэта:
«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал».
Напомню, что слова эти были высечены на постаменте в 1937-м году. Сам Писарев не сомневался, что Пушкину поставят памятник. Но просто порази-тельно, что сам Писарев, поклоняясь обществу «полезности», завещал этому обществу, чтобы на постаменте были высечены другие слова поэта. И вот совпадение: видение Писарева сквозь время оказалось и провидческим, и лжепророческим. Лжепророческим потому, что на постаменте были высече-ны слова поэта, подтверждающие любовь народа к поэту, а провидческим потому, что сам Писарев завещал обществу «полезности» на постаменте выг-равировать:
«Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры –
Довольно с вас, рабов безумных!
Это невероятное четверостишие следует выгравировать золотыми буква-ми на подножии того монумента, который благодарная Россия, без сомнения, воздвигнет из своих трудовых копеек своему величайшему поэту» (Д.И. Пи-сарев, с. 407, 1956). С исторической точки зрения Писарев – провидец, ибо указал в самую точку той исторической ситуации, в которой находилось со-ветское общество 1937-го года. Но с высоты метаисторического видения Пи-сарев оказался лжепророком, ибо не видел и не понимал глубин духовной су-ти русского народа, который заблудился в своём историческом пути. И мета-исторически народ понял духовную суть Поэта, слова которого были высече-ны на постаменте в самый жестокий, кровавый и деспотический век в его судьбе. Но пушкинские слова, высеченные на постаменте в 1937-м году чи-новниками и гос-деятелями «культуры», были издевательством над народом. А потому спрашивается, что лучше: честное заблуждение Писарева или лжи-вое лицемерие чиновников культуры? Возможно, ни то, ни другое. Но я поче-му-то чувствую, что Писарев, если бы жил в 1937-м году, то был бы казнён в числе первых, ибо честные и правдивые не угодны обществу «полезности» и критику не простили бы чиновники того, что он завещал «обществу будуще-го»!
3) Афоризм Пушкина «и нет истины, где нет любви» вполне относится и к любому научному творчеству, будь-то гуманитарные или естественные нау-ки. Это так называемая проблема нравственной правдивости, честности, иск-ренности и ответственности автора в любом творчестве, будь-то художест-венное или научное. Афоризм Пушкина верен в том понимании, что без лю-бящего, подлинно-преданного делания любое творчество будет не исполне-нием и не воплощением правдивости человека, а кривдой, искажением реаль-ности и лживостью, как подменой, изменой того, что есть на самом деле. Так должно поставить проблему нравственной ответственности автора (критик ли или публицист-мыслитель) за те ценности, что им внедряются в общест-венное сознание. Например, момент «субъективности» в критике, когда ав-тор, испытывая некую антипатию к творцу или к предмету исследования пе-реходит на «личности», то есть из моментов частной жизни творца делает вывод о ценности творчества или смешивает частную жизнь творца с его творчеством (так называемая проблема автобиографичности). К тому же ан-типатия может возникнуть и на основе идеологического, мировоззренческого противостояния, несоответствия, что и чаще всего происходит. Примеры: так Писарев и Л. Толстой интерпретируют творчество Пушкина, и так В.Набоков интерпретирует жизнь и творчество Чернышевского. Никоим образом не за-щищая самогоЧернышевского и его творчество, я скажу, что Набоков уподо-бляется Писареву, ибо таким способом, как это делает Набоков в романе «Дар», творчество и честь Пушкина не защитишь и не установишь истину. А сам роман «Дар» Набокова, исходя из религиозно-философских критериев, поставленных Вышеславцевым и Л. Толстым, есть профанация, то есть све-дение ценностей на понижение. Как возможно, утверждая бездарность одно-го человека и притом безбожно чертя жизнь пусть даже безбожника, утверж-дать Божий творческий Дар в другом человеке (в Пушкине)? Сомнительная операция, не правда ли? Это то же самое (как по замечательной мысли С.Л. Франка), исходя из религиозного сознания, если бы мы восхваляли Бога-Творца и одновременно же говорили, что как ничтожно, бездарно и пошло Его творение. Подумайте? Другой пример, так в отношении критиков, Нико-лай Бердяев не избежал той же участи, что и Пушкин. Так три четверти кри-тики по творчеству Н.А. Бердяева неадекватны по своим интерпретациям и выводам относительно содержания творчества и духовных ценностей, ут-верждаемых русским мыслителем. Таковую критику необходимо ставить под сомнение (под сомнение в идентичности – от себя ли говорит человек или так принято и нужно, удобно говорить?) и давать постановку вопроса об ответст-венности автора за искажение тех ценностей, что излучает творец.
Если критик что-то понимает или не понимает, то не нужно из своего «что-то» сотворить «всепонимание» и это «всё» максималистки превозносить в абсолют (например, я прав, а все остальные нет). Задача подлинного крити-ка не в том, чтобы искать и утверждать свою правоту, а в том, чтобы искать и обнаруживать ПРАВДУ универсальной ценности и универсального понима-ния. Здесь, в выявлении задачи, должна действовать не обычная логика (или-или), а действует металогическое мышление (С.Л. Франк), которое возвыша-ется над противоположностями. Например, мышление нужно возвести над противоположностями и стать выше однолинейного (и, вообще, всякого ли-нейного) суждения: «ни то, ни другое» и «и то, и другое»; возвести мышле-ние над отрицаниями и утверждениями, чтобы увидеть самораскрывающую-ся Правду, излучающую из себя универсальную Ценность. Ибо до сих пор остаётся в силе заповедь, данная в Евангелии: «не судите, да не судимы буде-те; каким судом судите, таким и будете судимы». Но человек, по мысли С.Л. Франка, и отличается от животного именно тем, что он есть существо оцени-вающее, есть творец ценностей. Но этого недостаточно для того, чтобы быть Человеком, ибо чтобы Человеком быть – значит говорить Правду в чистоте сердца и воплощать Смысл, Богочеловечность в человеке, осуществлять Цен-ность абсолютную и универсальную, которая сублимирует, преображает и возводит человека к Возвышенному, к Всевышнему.
4) Есть основной критерий, установленный Борисом Вышеславцевым, по которому можно оценить духовное качество самой критики: это сублимация или профанация человека-творца, сублимирует или профанирует критика творчество человека. И здесь не нужно быть каким-либо специалистом, что-бы увидеть этот основной критерий. По разным причинам, как и в быту, в обыденной жизни, есть симпатии и антипатии к человеку, но в литературно-философской критике должно быть и понимание, которое обязано возвы-шаться над противоположностями. На то и дано человеку понимание, чтобы 1) понимать и осмысливать то, что тебе нравится или нет, понимать себя, свои чувства, эмоции, свою интуицию и осмыслить свои стремления и зада-чи; 2) понимать и осмысливать другого творца, дабы видеть качество тех ценностей, что выражает и утверждает творец. Понять каковы ценности, дабы определить их качество: подлинная ли Ценность утверждается в твор-честве или лжеценности? Суждение, размышление, интуиция и даны челове-ку, чтобы распознавать духовные качества и обличать лжеценности. Но что-бы обличить лжеценности в творчестве такого-то или такого-то творца, нуж-но поставить, показать подлинную Ценность, которую ты видишь или в твор-честве другого, или которую исповедуешь сам. И показать так, чтобы лже-ценности померкли пред сиянием и излучением подлинной Ценности, что спасает и преображает тонущие души. В свете абсолютной, подлинной Цен-ности автор не ищет своей правоты и значимости, но весь сосредоточен на стремлении: подлинно выразить ту Правду, что самораскрывается и излуча-ется из глубин его любящего сердца, ибо Правда без любви не открывается, не воплощается и не творится. Для всякого познающего в силе остаются за-поведные слова Пушкина: «и нет истины, где нет любви». Иисус сказал уче-никам своим: «без Меня не можете творить ничего», что значит без и помимо Любви человеку невозможно постигать, выразить и сотворить подлинную Ценность. Потому и сказано в Евангелии: «возлюбите врагов ваших», ибо чтобы победить врага, нужно его полюбить, уважать и понять, дабы этой си-лой понимания и любви преобразить или сразить его. Так Писарев смотрит на Пушкина, как на идеологического врага, которого старается утоптать в грязи. Да, не будем же уподобляться Писареву и таким, как он, но постараем-ся понять его, его боль и тревогу, его слабость и силу мысли, дабы обличить лжеценности и увидеть ценности настоящие даже и в том человеке, кто без-надёжно утопает. Ибо последняя овца, да окажется дороже всего стада. Апо-стол Павел возможно и был одним из последних заблудших, но стал первым, кому открылось Непостижимое и который изрёк: «всех заключил Бог в не-послушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его» (Рим. 11:32,33). Вот Правда историософского видения судеб человеческих в мировой истории. Эта ПРАВДА сказана против тех, кто подымает каменья осуждения. Так будем судить, мыслить честно в чистоте любящего сердца! Так, будем учиться видеть мир так, как его прозревают Поэты: «Весна – вы посмотрите, как красиво!» (В.Р. Цой, с. 104, 2003). Ибо в этом и должно сбыться пророчество Достоевского, что КРАСОТА, исполненная Божествен-ной Любви, спасёт мир.
6.
Но в философской критике Д.И. Писарева и Л.Н. Толстого, помимо иде-ологическо-утилитарного и нигилистически-профанирующего характера их критики, есть положительные моменты, которые нужно увидеть и понять как задачи для искусства. Каковы эти положительные задачи, что поставили мыс-лители 19-го века? Именно, мыслители! Про Л. Толстого, по большей части читающей публики, знают, как про художника, но немногие знают и его по-нимают, как мыслителя. Писарева знают, как идеологического критика-пуб-лициста, но кто понимает его, как личность и как мыслителя? Писарев и Л. Толстой предвосхитили задачи, поставленные для искусства, которые в 20-м веке открывали для себя и решали представители русской религиозной и ев-ропейской экзистенциальной философии (Бердяев, Франк и Камю, Сартр, Фромм). Но очевиден парадокс в том, что Писарев и Л.Толстой были не пос-ледовательны относительно поставленных задач. А именно, в отношении к творчеству Пушкина мыслители показали своё небрежное, мягко говоря, не-понимание и познание. Например, для Писарева творчество Пушкина есть лишь и только некая забава, услащённой неги, которая оторвана полностью от действительности, от жизни общественной и в которой нет даже доли серьёзной и глубокой мысли. Для Л. Толстого творчество Пушкина не стоит внимания и изучения, так как оно антинародно, а личная жизнь Пушкина, по Толстому, безнравственна и не стоит примера для подражания. Но будем по-следовательны, мыслители?! И в постижении творчества Пушкина будем ис-ходить из положительных задач, поставленных мыслителями – Писаревым и Л. Толстым! Каковы эти положительные задачи, рассмотрим?
Так Писарев в поставленных задачах для искусства предвосхищает моти-вы экзистенциальной философии Альбера Камю: творчество должно быть приближено к действительности и исходить из действительности, отражать серьёзность мысли и самостоятельность, ответственность мышления творя-щего. Можно сказать, что Писарев в некоторых моментах предвосхитил «шведские речи» (1957) А. Камю. Альбер Камю, как и Василий Шукшин, по социальному статусу – человек из народа, который заразился искусством и стал творцом, мыслителем. Но вот поразительно: в 20-м веке социальный мир смешался, возможности людей сравнились, каждый может делать, тво-рить то, что хочет, и теперь уже явственно отражается духовная сущность каждого независимо от идеологической пены, которой покрывает себя чело-век, пытаясь замаскировать свой подлинный лик. Интересно, если бы встре-тились, так где-то на патриарших прудах, Писарев, Лев Толстой и Василий Шукшин, то как бы завязался у них разговор про творчество? Писарев воз-главлял все надежды на мыслящий пролетариат, а Василий Шукшин увидел, что в советском обществе пролетариат-то вовсе и не стремится быть мыс-лящим и сам пролетарий отказывает себе в ПРЕКРАСНОМ, что люди-то больше погружены в будничные вещественные делишки. Как говорит Эрих Фромм, теперь человек стал рабом вещей. А рабу и мыслить незачем! Но чтобы в человеке пробудилось желание к мысли, прежде в нём должно возго-реться религиозное сознание, которое и вопрошал, пробуждал в людях Лев Толстой. Процитирую лишь одно из глубоких и серьёзных вопрошаний Пи-сарева к общественному сознанию, которое, как ни печально, актуально и для современного российского общества. «Что читает общество и как оно относится к своему чтению, то есть видит ли оно в нём препровождение вре-мени или живое и серьёзное дело, – вот вопросы, которые прежде всего дол-жен себе поставить человек, желающий внести науку в жизнь. Господствую-щий вкус общества и его взгляд на чтение зависят отчасти от общих истори-ческих причин; но отчасти, и притом в значительной степени, они зависят также от личных свойств тех людей, которые пишут для общества» (Д.И. Пи-сарев, с. 128, 1956). В вопросе же об ответственности человека-творца за своё творение, в вопросе про нравственное содержание в искусстве, в «щведских речах» А. Камю расставил все точки и примирил, можно сказать, и Пушкина, и Писарева, и Л. Толстого. Так А. Камю говорит:
«Я не могу жить без моего творчества. Но я никогда не ставил это твор-чество превыше всего. Напротив, оно необходимо мне именно затем, чтобы не отдаляться от людей и, оставаясь самим собой, жить точно так же, как живут все окружающие. В моих глазах творчество не является утехой одинокого художника. Оно – средство взволновать чувства как можно боль-шего числа людей, дав им «избранный», возвышенный образ повседневных страданий и радостей. … Каждое поколение уверено, что оно призвано пере-делать мир. Моё, однако, уже знает, что ему этот мир не переделать. Но его задача, быть может, на самом деле ещё величественнее. Она состоит в том, чтобы не дать миру погибнуть. … Не уверен, что ему удастся разрешить до конца эту гигантскую задачу, но уверен, что повсюду на земле оно уже сде-лало двойную ставку – на правду и на свободу – и при случае сможет без не-нависти в душе отдать за них жизнь. … Истина загадочна, она вечно усколь-зает от постижения, её необходимо завоёвывать вновь и вновь. Свобода опас-на, обладать ею так же трудно, как и упоительно. Мы должны стремиться к этим двум целям, пусть с трудом, но решительно продвигаясь вперёд и зара-нее зная, сколько падений и неудач поджидает нас на этом тернистом пути» (А.Камю, с. 358-361, 1990).
Лев Толстой в религиозно-философских статьях («Что такое искусство?») предвосхитил некоторые направления мысли и положительные задачи, что после в 20-м веке будут рассмотрены и решаемы мыслителями – Н.Бердяе-вым и Э.Фроммом. Так, по Л.Толстому: «искусство не есть наслаждение, уте-шение или забава; искусство есть великое дело. Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство. В наше вре-мя общее религиозное сознание людей есть сознание братства людей и блага их во взаимном единении. Истинная наука должна указать различные образы приложения этого сознания к жизни. Искусство должно переводить это соз-нание в чувство. … Искусство должно устранять насилие. И только искус-ство может сделать это. … Если нам кажется, что в обществе нет религи-озного сознания, то это кажется нам не оттого, что его действительно нет, но оттого, что мы не хотим видеть его. … И потому религиозное сознание всегда было и есть в каждом обществе. И соответственно этому религиозно-му сознанию всегда и оценивались чувства, передаваемые искусством. … За-дача христианского искусства – осуществление братского единения лю-дей» (Л.Н.Толстой, с. 183-231, 1964).
7.
Проблема Памятника и проблема Образа.
Я один из тех, кто рискует – кто рискует быть парадоксальным, кто риску-ет заглянуть, прозреть сквозь время и несвоевременно поставить вопрос «ре-бром», вопрошая очевидное, но которое кажется сомнительным «современ-ности», дерзновенно и терпеливо вопрошая к «современности» про то, «что есть вечного в поэтике творца и в чём величие, ценность его самого?».
Не сомневаясь в самом поэте-творце и в действии огненного духа его тво-рчества, что и есть несомненное для меня, я подвергаю сомнению высказыва-ния людей, порой лицемерные и равнодушные высказывания о величии твор-ца, как, например, говорят о величии Пушкина или о величии Шукшина. И я вопрошаю к слушающим и зрящим: а в чём, собственно, состоит величие Пушкина и величие Шукшина? И вопрошаю я не к тому человеку, который стоит перед публикой и который как бы должен оправдывать своё тщеславие перед людьми, а к тому человеку, который наедине с самим собой, наедине со своей совестью и как бы из глубины своего существования вопрошает к самому себе, ставит самому себе последние и предельные вопросы. Но чтобы глубже понять проблему, которую я касаюсь и ставлю, приведу такое вот сравнение, например, как… (Пушкин и Цой, Шукшин и Цой).
При открытии какого-либо памятника всегда произносят торжественные речи, посвященные тому, образ кого запечатлён, отражён в памятнике. В тор-жественных речах всегда говорят то и так, как «нужно» говорить, как гово-рить принято, то есть объективно, высокопарно, напыщенно, торжественно-празднично, удовлетворяя публику. И только редко кто из выступающих го-ворит так и то, что велит совесть и подсказывает любящее сердце, кто гово-рит не «объективно», как высокопарно-равнодушно, а личностно и непосред-ственно, то есть из глубины потаённого сердца. Так в отношении поэтов и писателей всегда говорят, не задумываясь над сказанным: «то был великий поэт, великий художник и мыслитель, и велико его творческое дело», а когда доходит до написания статей, то в статьях, упуская и опуская возвышенное и великое в поэте, воспевают лишь «низкие истины», анализируют лишь «быт» творческого хозяйства поэта, забывая об экзистенции творческого действия личности, то есть забывая и опуская вопросы об Источнике и Смысле твор-чества.
В ноябре 20-го числа 2010-го года, кстати, в день столетия со дня смерти Льва Толстого, в городе Барнауле произошло событие, достойно ещё не оце-нённое в российском обществе и, вообще, ещё никак не оценённое, как от-крытие памятника Виктору Цою. Как всегда было сказано много общих, «ну-жных» и официальных высказываний со стороны администрации и любите-лей творчества. Проходило много прохожих людей и кто-то останавливался, стоял молча и слушал, а многие суетно и равнодушно проходили мимо. И вот, возможно, некоторые из прохожих или из «людей культуры» скептичес-ки зададутся вопрошанием: «а что, собственно, происходит, кому ставят па-мятник, кто такой Цой и в чём его величие, чтобы ему ставить памятник?». А некие «люди культуры», более «продвинутые», цинично зададутся вопроша-нием: «а за что Цою ставить памятник, что такого он сотворил, чтобы это бы-ло достоянием «нашей» великой культуры, и кому ставят-то: тому музыкан-ту самоучке, который без высшего образования, тому бездельнику-выскочке из подворотни, что вышел на сцену, тому баловню судьбы, которому просто повезло и он просто попал в нужную колею; кому ставите памятник, в нём нет ничего такого, чтобы быть достойным называться, как достояние куль-туры, как Пушкин, Лермонтов?». Интересно, есть ли ещё те, кто имеет со-весть, смелость, мужество и мудрость, кто сможет опровергнуть циничный скепсис «людей культуры»?
Так могут говорить из числа тех «культурных людей» или «людей куль-туры», которые были всегда: и во времена Пушкина, и во времена Шукшина. Вспомните из истории литературы, как и в адрес Пушкина и его творчества было сказано немало циничных, подлых и пошлых высказываний, недостой-но не признавая и не понимая его творчество. Также и на Шукшина в его вре-мя «культурные люди» смотрели свысока, как на «деревенщину», у которого может ли быть что-либо великое, вечное? Например, самое точное описание внутренней, экзистенциальной атмосферы общества 1837-го года, когда умер Пушкин, дано в стихотворении Лермонтова «Смерть поэта», а также, после в «Речи» Л.Толстого 1859-го года:
«Большинство публики начало думать, что задача всей литературы состо-ит только в обличении зла, в обсуждении и в исправлении его, одним словом, в развитии гражданского чувства в обществе. В последние два года мне слу-чалось читать и слышать суждения о том, что времена побасенок и стишков прошли безвозвратно, что приходит время, когда Пушкин забудется и не бу-дет более перечитываться, что чистое искусство невозможно, что лите-ратура есть только орудие гражданского развития общества и т. п. Правда, слышались в это время заглушённые политическим шумом голоса Фета, Тургенева, Островского… есть другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа, литература, доступная человеку всякого народа и всякого времени» (Л.Толстой, с. 7-9, 1964).
В середине 19-го века в творчестве Пушкина сомневались, как и в 70-х годах века 20-го некоторые «советские люди культуры» сомневались в твор-честве Шукшина. Но народ-то признал (принял в сердце, ибо сердце не обма-нешь) и Пушкина, и Шукшина, и выражал свою любовь по-своему (даже просто придя к памятнику и молча почитая память поэта). Но проблема-то вовсе не в признании внешнем, даже всенародном, а проблема-то в пости-жении образа личности творца и смысла его творчества. Так и сегодня (в 2011-м году) в отношении творчества Цоя происходит какое-то странное мо-лчание, затишье, выжидание чего-то? Возможно, сам поэт предвидел это за-тишье, когда пел:
«Мы сидим у разбитых корыт
И гадаем на Розе Ветров.
А когда приходит время вставать,
Мы сидим, мы ждём».
Сегодня есть лишь внешнее признание творчества поэта, но это признание официальное и лживое. Ибо, так в 1990-х годах у людей были высокие чувст-ва, чувства страдания в любви к поэту, и я видел эти глаза и лица настоящих людей. Но…
«Где вы теперь и с кем?»
«Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?».
Но у людей вместе с высокими чувствами было и ложное видение, а виде-ли-то больше внешнее, временное, как славу, признание людей, творческий успех. Так и сегодня на торжествах говорят о «возвышенном», которое сме-шано с временным, с той внешней пеленой, что ещё не спала с глаз людских. И с этой пеленой на глазах до сих пор ещё почитают и Пушкина, и Шукшина, и Цоя. И, чтобы спала пелена временного, нужны века, испытание самим же временем. Например, каким будет образ В. Цоя в сердцах и в сознании людей 2062-го и 2090-го годов? И нет гарантии, что будут какие-то сдвиги, переме-ны, духовные изменения в сердцах людей. Неужели мир людей обречён, об-речён на ожидание временем, обречён на признание официальное и лишь по-нимание «классическое», в худшем смысле этого слова? Неужели люди обре-чены познавать только по школьному, только потому, что это нужно, а не по-тому, что я сам хочу и жажду познавать и познавать из потаённого чувства любви и тайны, что внушает трепет?
Задача моего постижения (в постановке вопроса) и осмысления в «сня-тии» пелены временного, ложного видения, в том, чтобы «снять» духовную слепоту, пелену сновидения, ослепления прошлым, временным, изменчи-вым, дабы зажечь сердца людей огнём любви, тем забытым высоким чувст-вом, что некогда пылало кострами в сердцах и в глазах людей, которые на яву (не считая, что это сон) видели возведение образа, видели и слушали в творчестве поэта вечное, возвышенное, неизменное, сокровенно любимое, подлинно откровенное и непостижимое, что вводило в трепет неописуемой печали и радости. Наши задачи – постигнуть и осмыслить творчество поэта так, как возможно лишь любящему и потаённому сердцу, и, именно, это Возможно даже в сем мире невозможного.
Задача метаисторического видения и значения памятника – это и есть задача постижения образа личности человека в «обратной перспективе». На-пример, есть так называемая «перспектива» энтропии, инерции жизни, осты-вания и окоснения всего живого. И эта «перспектива» распространяется и воздействует и на сферу нравственной и духовной жизни (С.Л. Франк). Так вот, в трудах Н.А. Бердяева есть такая тревожная мысль, что первично в че-ловеке-творце совершается возгорание духовной искры, возгорается дух че-ловека огнём любви, на человека нисходит озарение и вдохновение; и он во вдохновении восходит и возводит к образу окрыляющему, потом проявляется мастерство: пишутся книги, картины, произведения, которые после и назы-вают искусством. А после творческой жизни творцов устанавливают памят-ники. Другими словами, и С.Л. Франк, и Н.А. Бердяев говорят про одно – про энтропийную силу, как именуемая «смерть», что правит и властвует в жизни и над жизнью. Коротко говоря, первичный и Божественный огонь любви сер-дца человека, воплощающийся в творчестве, в мысли, в образе, становится явлением этого мира и, как явление, умирает, после остаются камни, мону-менты. Вот путь энтропии в земной жизни – творческий огонь сердца превра-щается в камни, в монументы. Мысли Бердяева полны тревоги, трагического видения, как и наполнено тревогой и трагизмом вопрошание поэта Виктора Цоя:
«Песен, ещё ненаписанных, сколько, скажи кукушка, пропой?
В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой? Звездой!»
И вот в чём смысл этой душераздирающей тревоги: неужели в мире чело-веческом всё обречено только падать, обречено на падение, и в духовном по-нимании, неужели смысл творческого пути жизни творца в том только, что-бы любящие его и почитающие его творчество успокаивались на установке монументов, не встревожившись, не возгоревшись теми вопрошаниями и по-зывами духа творца? А возгоревшись позывом духа творца, самим совершать постановку вопрошаний и вставать на путь творческого искания бытия и смысла? Вот в чём вопрос и вот в чём проблема. Смысл творчества и жизни творца не только в том, чтоб творческий огонь его сердца превратился в ка-мень и люди бы поклонялись этому камню, монументу, но, наверняка, и в том, чтоб другие, возгоревшись огнём любви творческого духа, сами встава-ли и продолжали путь огня любви. В этой тревоге поэта-пророка заключает-ся ещё и суть пророческого вопрошания и указания: «не покланяйся камням и не сотвори себе кумира», то есть не смешивай ценности, не поклоняйся низшим, а ищи возвышенное.
Но есть и другая сторона энтропийной силы, ибо есть иная сила, как сила Духа, превышающая распадению всего живого и противодействующая ему. Ибо если есть отрицательное противодействие, то должно быть и положи-тельное Действие, и если есть отрицающий антитезис, то лишь потому, что первично и несомненно существует Тезис, Слово. Так говорит пророк:
«Если есть стадо, есть Пастух,
Если есть тело, должен быть дух,
Если есть шаг, должен быть след,
Если есть тьма, должен быть Свет».
И если есть тьма, то какова тьма? Но открывшуюся мне мысль я ввожу в другую проблематику, как, например, в таком вопрошании, что «ведь воз-можна и «обратная перспектива», исходящая из глубины энтропийной си-лы?». Как это возможно? Наверное, так же, как и ещё до сих пор возможно существование всего живого на Земле. Мы ещё живы и это удивительно, как и удивительно, и чудесно всё то живое, что окружает и существует среди нас. Мир земной есть небесная тайна и человек стоит в центре самой тайны. Так не будем игнорировать небесное в человеке и прислушаемся к тайне, что не-потаённо явствует из ночной глубины? Это возможно так же, как и сама эта сила энтропии, то есть стихийно, мгновенно, случайно, безумно и непости-жимо. Например, человек идёт по улице, на которой и установлен памятник поэту. И вот, проходя мимо памятника, с человеком случается то нечто важ-ное, что изменяет всю его жизнь, да так изменяет его, что он становится дру-гим, чем прежде был. Так, например, образ памятника может влиять на душу человека и кардинально изменить его жизнь. Вот это я и называю «обратной перспективой» силы энтропии, то есть от камня, вернее, от образа камня к ог-ненному сердцу. Подобные мысли, идеи, как о силе внушения и о силе обра-за, есть в книге Б. Вышеславцева «Этика преображённого Эроса». Но, не отв-лекаясь от захватывающих идей Б. Вышеславцева, меня интересует проблема именно метаисторического значения памятника, а не эстетические проблемы.
Именно, что остаётся после человека, после действия в нём творческого огня и для чего человеку Свыше дана память? Неужели после человека оста-ются только мёртвые камни и мертвецкая тишина? Нет же, нет, ибо как поёт поэт (Юрий Шевчук):
«В последнюю осень уходят поэты
И их не вернуть, заколочены ставни.
Остались дожди и замёрзшее лето,
Осталась Любовь и ожившие камни».
Именно, всё проходит и исчезает, а остаётся лишь Любовь творящая, из недр огня которой воспламеняют сердца и память людей, и вот в этом пламе-ни и в памяти сердца любящего и оживают камни. Камни оживают и в том исполняются пророчества творцов: Красота, исполненная Божественной лю-бви в любящем творчестве, спасает мир, преображая его из глубины.
«Пройдут годы, всё так же будут шуметь берёзы, всё так же будет катить воды Катунь, всё так же будут стоять сосны, но я уверен, что слова этого че-ловека, облик его будет в годах всё более благороден и светел и на эту гору с каждым годом будет всё больше народу приходить. Не обязательно по при-глашению, а просто так, как ходят к Пушкину, потому что значение худож-ника Шукшина нами ещё до конца не осознано» (В. Астафьев, с. 29 // Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. – Новосибирск, 1989).
Но память в человеке и возгорается из глубины того живительного источ-ника, что и есть Божественная любовь потаённого сердца, возгорается из глу-бин сокровенных чувств, что побуждаются сокровенно в Образе и сами побу-ждают стремиться к постижению Образа, бережно хранимого в сердце. Па-мять возгорается в сокровенном чувстве любви к отеческим гробам, в любви к отеческому. И чувство любви возводит память человека: от камня к образу, от образа к духовному содержанию личности. Ибо по С. Трубецкому: «созна-ние не только и не просто индивидуально, но лично и даже более, чем лично, оно соборно» и «Слово есть воплощение соборного сознания». Можно ска-зать по другому, интерпретируя мысли Н.Бердяева, что чем больше человек взращивает в себе Личность, тем более его сознание соборно. Интерпретируя же мысли С.Трубецкого, возможно сказать, что чем больше человек есть Личность, тем воплотимее его творческое Слово. А воплощение есть один из критериев подлинного творчества, по Б.Вышеславцеву. И вот, именно, пото-му любовь, как сокровенное чувство, возводит человека не к прошлому, а ввысь к Вечному, в котором совпадают противоположности: и прошлое, и будущее. Вот так, к вечному, а не к прошлому, и взывает поэт, описывая сок-ровенные два чувства:
«Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его…
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва,
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без божества».
По С.Л. Франку, «здесь предвосхищён мотив Н.Фёдорова! Единство этого индивидуально-соборного существа духовной жизни пронизано религиозным началом: связь соборного начала с индивидуальной, личной духовной жиз-нью основана «по воле Бога самого» и есть для души «животворящая святы-ня». Само постижение и восприятие этой связи определено религиозным со-знанием, тем, что Достоевский называл «касанием мирам иным» и что сам Пушкин обозначает как «несмертные, таинственные чувства», – чувством, что наша душа должна быть «алтарём божества». В этом цельном религиоз-ном сознании выражается своеобразный религиозный гуманизм Пушкина» (С.Л. Франк, с. 30-31, 1999).
Но самостоянье человека и удерживается на метачувстве памяти. Не про-сто памяти, как памяти холодного ума, а именно памяти, источником и осно-вой которой есть священные чувства любви, любви сокровенной потаённого сердца. Но сокровенная любовь в памяти священной дана человеку не только для тайного созерцания и любознательного поглядения (чтобы всматриваться в глубины памяти и испытывать священные чувства), но и для постижения и осуществления, воплощения Смысла любви, воплощения Правды сокровен-ной любви, самораскрывающейся откровением Слова. Ведь, для чего челове-ку свет любящего сердца, если он медленно угасает в темнице души? Ведь, не для погляденья же только? Не для того же только, чтобы уходить в себя, прятаться в священных глубинах памяти и в храме души, как молитвенной темнице, в которой теплится огонёк любящего сердца? Но для чего? Любя-щее сердце жаждет откровения Слова и в любви своей сердце желает взор-ваться Словом Откровения, отдать себя и своё тому, что больше всего люби-мо и сокровенно сердцу. Ибо человеку задано дать с любовью то, что ему да-ром дано, испытать и исполнить заданное Свыше в творческих дерзновени-ях-откровениях любящего сердца. Ибо должен быть осуществлён Смысл все-го того огня, что горит в светлой Памяти любящего сердца. Иначе для чего всё – весь творческий огонь любви?
В том и состоит основная задача любящего и познающего: увидеть цель-ный образ и цельный путь человека-творца и проникнуться постижением единого Смысла сокровенного Пути жизни. И это возможно, ибо для любя-щего сердца, исполненного Божественной любви, и невозможное-непостижи-мое становится возможным, прозрачным, открытым.
Как сказано в Евангелии всем тем познающим и жаждущим Правды: кто имеет уши, да вслушается, кто имеет зрение, да увидит и уразумеет. И тако-вы должны быть задачи, поставленные из глубины вопрошаний существова-ния самих творцов. Ибо кому открылось, кто познал Бездну и глубины суще-ствования самих творцов? Ибо из глубины существования творцы сами отк-рывают нам заповедное слово:
«Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струёй
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела…»
(Пушкин).
«Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
(Бл. Августин).
«Я лил потоки слёз нежданных
И язвам совести моей
Твоих речей благоуханный
Отраден чистый был елей…
Твоим огнём душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт»
(Пушкин).
«И я верю, что ты
Снова скажешь эти несколько слов.
И тогда я готов
Оставить след на этом снегу»
(В. Цой).
«А жизнь – одно лишь Слово.
Есть лишь любовь и есть смерть…
Эй! А кто будет петь, если все будут спать?
Смерть – стоит того, чтобы жить,
А любовь – стоит того, чтобы ждать»
(В. Цой).
«Стань птицей, живущей в моём небе»
(В. Цой).
И вот последнее слово, как задача для постижения. И как говорит С.Л. Франк, что нужно перестать смотреть на Пушкина как только на художника, выразителя откровений возвышенного образа, что, конечно, уже само по се-бе бесценно, то есть содержит в себе Ценность Бесконечного в своей неис-черпаемости, но нужно и увидеть в Пушкине духовное содержание Личнос-ти, из глубины которой сам творец способен выразить Премудрость Божию, как откровение тайны существования человека – откровение потаённого и любящего сердца творца. Такова должна быть и задача для познающего в со-кровенном и любящем сердце: видеть в человеке-творце (в Пушкине, в Шук-шине, в Цое) не только художника, мастера слова и откровения духа, но и видеть в человеке-творце Премудрость, увидеть в нём экзистенциального мыслителя, которому открываются тайны существования личности или отк-рывается тайна существующего человека, как Личность, Образ непостижи-мый и неисчерпаемый; увидеть в человеке-творце экзистенциального мысли-теля, который чрез себя выражает и которому открывается, как откровение сердца, сокровенный Смысл существующего и творимого.
И вот задача: увидеть, понять и осмыслить тот сокровенный Смысл, что отражён и выражен в творчестве Поэта. Но если Поэту открывается сокро-венный Смысл существующего: и того, что было, и того, что будет, чрез то, что есть, то творец не только и не просто поэт, чрез кого отражаются образы красоты, но и Пророк, чрез слово которого открывается Премудрость Божия, как свет Огня, рождённый из глубин непостижимой Тьмы. Смысл и открыва-ется поэту для того, чтобы поэт прозрел и стал пророком, и, будучи проро-ком, увидел мир Божий глазами пророка и это профетическое видение отра-зил, выразил в Слове.
Так вот, задача познающему: увидеть слово профетическое в Поэте, уви-деть то и так, как и что видел Пророк-поэт, открывая это видение людям в слове Премудрости, которая всегда непотаённа и открыта, но и всегда есть Тайна, неисчерпаемая в своей непостижимой глубине. Увидеть в человеке-творце Феномен не только Поэта, но и Феномен Пророка, чрез слово которо-го возгораются и горят любовью сокровенные сердца, воспринимающие со-кровенное Слово; увидеть Феномен, как увидел Ф.М. Достоевский!
Данное философское эссе-очерк есть лишь набросок введения в проблема-тику постижения личности и смысла творчества творца, есть лишь введение в проблематику постижения смысла творчества поэта и его непостижимого об-раза – как образа А.С. Пушкина, образа В.М. Шукшина и образа В.Р. Цоя. Но задача эта возможна и осуществима, ибо по данному нам завещанию Н. Ку-занского и С.Л. Франка: «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости».
Июль-октябрь, 2011г., г. Барнаул.