Как это неудивительно, но с годами все чаще и чаще вспоминаются нам те, вероятно, самые счастливые, беззаботные дни - детские годы. Греют душу воспоминания о тех прекрасных мгновениях, которое, увы, уже не вернуть. Услужливая память возвращает меня вновь и вновь в то время.
Кто это там? Гордый, от сознания того, что в первый раз в первый класс, шагает, до пылинки знакомой, улицей в новых, старательно отутюженных, брюках, то и дело, без нужды поправляя лямки, сияющего глянцем ранца.
И вот, спустя час, я злой и насупленный, тяжело дыша, в порванных брюках и грязной рубашке с оторванным воротником стою в углу с затаенной обидой на взрослых, таких непонятливых. И в первую очередь обида эта на первую учительницу. Которая еще, в дополнение к своей непонятливости, оказалась соседкой по улице Таисией Константиновной. Что, конечно же, привело меня в полное смятение. Поскольку и ежу понятно, что теперь мне спокойная жизнь и не приснится. Ведь Таисия Константиновна обязательно вечером будет видеться с моей, отличающейся строгим нравом, мамой и, конечно же, доложит ей все, что делал или наоборот не делал ее обожаемый сын. Да… перспектива еще та. Хоть прямо сейчас беги, куда подальше, из этой школы.
А еще эта драка. Ах, как дурацки вышло. Дело в том, что почти сразу же после неожиданного, для нас, первоклашек, звука звонка на первый урок, аккурат перед приходом Таисии Константиновны, строгой и, на мой взгляд, довольно старой тётеньки, произошло то, из-за чего я весь свой первый урок провел в первый, но не в последний, раз в классном углу.
Незнакомый мне толстый, с лоснящимся лицом, будущий мой одноклассник, крепко ухватившись своей цепкой ручищей за тугой пучок косы, у одной, тоже пока незнакомой мне, худой, неуклюжей девочки, остервенело, стал дергать его, и дурным голосом заорал:
- Но! Но!
Честно, она, эта девочка, мне чем-то очень, очень понравилась. Может даже тем, как молча, скривив от боли лицо, отбивалась от мучителя, не поливая свое лицо, ожидаемыми в этой ситуации, слезами. А может еще чем-то, кто его уже знает. Но произошло то, что произошло. Быстро подскочив, я сбоку, без лишних слов и криков, ударил ее обидчика кулаком в ухо.
О! Как он взвыл! И хотя я считал себя не хилым, противник мне достался крепкий. В яростном клубке мы катались по полу, стараясь сделать друг другу больней. Летели пуговицы, трещал материал рубашек. Из носа моего соперника показалась тонкая алая струйка….
И тут прозвучал гонг. На ринг вышел рефери.
Конечно же, шучу. Гонга не было, а был громкий окрик учительницы. И ее крепкие руки, за шкирку, подняли нас, дерущихся пацанов, с пола.
А потом, все было как всегда: крики старших, неуклюжие попытки взрослых разобраться. А поскольку девочка, за которую я заступился, была горда и совсем не ябеда, она молчала. Молчал и я, убежденный в своей правоте, и не желавший унижаться до объяснения. Но тот мальчишка, с кем я только что барахтался на полу, пылал праведным гневом, незаслуженно обиженного ребенка. И, конечно же, учительница стала его утешать и оказывать первую помощь. А меня, как зачинщика драки, определили в угол, до того момента, пока я не попрошу прощения у обиженного мною мальчика и учительницы перед всем классом.
«Ну, уж нет».
И пришлось мне целый урок провести в углу. Я там был бы и весь свой первый учебный день, но учительница сменила, почему-то, гнев на милость и после звонка на второй урок, тяжело вздохнув, сказала:
- Ну что с тобой поделаешь? Садись уж, безобразник. Но хорошо запомни – по таким как ты, хулиганистым мальчишкам, тюрьма плачет, и они очень плохо кончают. Иди, займи место за второй партой, неслух.
Миг. И вижу себя, пятиклассника, яростно отбивающегося в школьном дворе от ватаги из пяти, шести сверстников, обиженных нежеланием унижать вместе с ними одного из своих одноклассников. Напор их яростен, натиск усиливается. Вижу их, злорадно ухмыляющиеся, лица. Все быстрей и быстрей бежит теплая, горьковатая на привкус, струйка из моего носа. Мгновение, и я буду сбит, смят этой стаей. И они, торжествуя, зверея от своей власти, будут пинать меня, съеженного на земле. Это предвкушают они. Этого не желаю я. Есть только два выхода. Бежать позорно, бежать со школьного двора под громкое улюлюканье этих подонков. И сегодня, и завтра, и еще несколько дней испытывать стыд за этот свой поступок. Или….
И я выбираю или.
Громко, отчаянно закричав, как на амбразуру, кидаюсь на одного из нападающих. Ставшими вдруг такими твердыми, до немоты в суставах, руками хватаю его за горло и неистово сдавливаю его. В этот момент мы с ним оба теряем равновесие. И вот уже борьба продолжается на земле. Вернее он уже не сопротивляется, а мелко сучит ногами и в отчаяние скребет сухую пыльную землю. Глаза его медленно закатываются, и я вижу только белые точки. Раздаются судорожные всхлипы, из широко открытого, перекошенного страхом, рта. Проходят секунды, доли секунд. Град ударов, обрушенный на меня, вдруг прекращается. Это сразу же отрезвляет мой воспаленный отчаянием мозг. И одна за одной проносятся мысли: «Умер. Задохнулся». Предательский холодок страха от содеянного проник в сердце.
Чья-то сильная рука уверенно потянула меня за плечо. Тяжело поднявшись с земли, вижу незнакомого мужчину, который что-то кричит и размахивает красного цвета книжечкой перед моими, еще плохо видящими, глазами. В сознание с трудом проникают слова незнакомца:
- Ты же мог его убить…! Я работник милиции, следуйте за мной!
И, крепко взяв меня и одного из робко жмущихся к стене здания ребят, незнакомец уверенно повел нас в помещение школы.
До сих пор не пойму, почему не пытался я вырваться, убежать. Страх? Нет, страха не было. Только тоска и отчаяние. «Опять будут ругать, ведь только два дня назад вызывали в школу родителей из-за моей очередной драки. И вот, так мало времени прошло, и, опять всё на круги своя. Прямо наваждение какое-то». Так или примерно так думал я, медленно приближаясь к дверям учительской. Вы это, наверное, тоже знаете, какие это горькие, страшные своей предсказуемостью, секунды.
И только в учительской стало ясно, что задержал нас работник железной дороги, а чтобы припугнуть (что ему с успехом удалось) грозно размахивал своим удостоверением. Но на этом смешная часть и окончилась. Завуч была очень агрессивно настроена. В первую очередь выслушала одного из зачинщиков драки. Из его сбивчивого рассказа ничего понять было нельзя. Вернее, почти ничего. Кроме того, что я, по неизвестной ему причине, накинулся на одного из их товарищей и начал его избивать, а потом пытался задушить. А они только оттаскивали меня от жертвы.
Плача и отчаянно растирая кулаком по грязному лицу обильную слезу, уже отдышавшийся, несчастный пострадавший уверенно подтвердил слова своего товарища. И они были с миром отпущены.
Я же, пытаясь скрыть подступившие к самому краю ресниц слезы обиды и непонимания, высоко задрав подбородок, с «интересом» рассматривал до боли мне знакомый потолок. Поток упреков был бесконечен. А тут еще оказалось, что, скромно сидевший за столом в учительской, паренек есть никто иной, как младший лейтенант милиции, работник детской комнаты. Они с завучем до нашего появления обсуждали вопросы профилактики правонарушения в стенах школы. А тут, вот тебе на, готовый нарушитель, бери его и воспитывай. А посему в два голоса они взялись это делать. При этом, несколько раз, с угрозой заявив, что обязательно поставят меня на учет в детскую комнату милиции, как неблагополучного ребенка. И долго, нудно объясняли, что путь правонарушений к хорошей жизни не приведет. Утверждая, что, если я буду продолжать драться, то моя жизненная дорога ведет прямо в стены детской, а потом и взрослой, колонии. Тюрьма плачет по таким хулиганам, это не раз прозвучало в их словах.
А потом…. Потом все было, как много, много раз прежде - вызов родителей, проработка и т. д., по давно составленному сценарию.
Чего-чего, а разнообразия в методах воспитания подрастающих нарушителей общественного порядка мало. Что изменилось за прошедшие годы? Точно, ничего. И думаю, что и сейчас так же стоят в учительской школьники и с «интересом» рассматривают знакомый потолок, пытаясь скрыть слезы обиды, и слышат опять те же слова, что и многие, очень многие до них. Вот только проникают ли те слова в душу - это спорный вопрос.
И вот мне пятнадцать лет. Идем с дискотеки. Сначала нас на центральной улице много, все, кому по пути и не очень, веселой ватагой плывут по очень грязному, неровному асфальту. Но, по мере того, как маленькие компании сворачивают в свои дворы, переулки и улочки, все меньше и меньше молодежи, идущей по этой, на удивление хорошо освещенной, улице. И вот уже только мы втроем, прикалываясь, друг над другом, идем по центру, да две малознакомые девчонки примерно в десяти метрах впереди. Невесть откуда медленно выкатывается легковой автомобиль. Из него выскакивают трое парней и, без лишних слов, схватив девчонок под руки, увлекают их в салон машины. Отчаянный крик оглашает улицу ночного города:
- Помогите! Помогите - е – е!
Невидимая пружина бросает меня вперед. Бегу, чувствуя, как ветер шумит. Преодолевая его сопротивление, испытываю не с чем непередаваемый восторг, упоение своей силой, верой в справедливость делаемого дела. Восторг, все поглощающий восторг. Из глубины легких вырывается протяжный полу крик, полу рык. Сознание того, что твои верные товарищи непременно рядом, окрыляет и придает новые силы. Без долгих слов, толкаю одного, другого из довольно крепких парней.
Ожидаемого эффекта нет. Они не испугались, не ринулись покидать место схватки и, даже, не очень пострадали от моих неуклюжих тычков. Однако какое-то замешательство произошло, пусть на доли секунды, но его хватило, чтобы жертвы вырвались и с поразительной скоростью скрылись в ближайшем дворе. И только в этот момент я ясно осознал, что эти ребята много старше и, похоже, неробкого десятка. Поскольку, гадко ухмыляясь, они стали смело подступать ко мне.
Вот тут-то пришлось испытать очередное разочарование – недавних моих спутников рядом, не только рядом, но и поблизости, не было. Видно их сильным ветром сдуло. Предательская волна страха захлестнула до краев ранее столь восторженную душу. Это длилось секунду, может меньше. И вот, на смену липкому, сковывающему движения, страху, пришло другое чувство – азарт предстоящего боя, вперемешку с горечью неизбежного. И с протяжным гортанным криком: «А-а», - бросок вперед, и кулак уверенно, жестко уткнулся, в чей-то подбородок. И темнота….
Слабый лучик яркого света режет глаз. Нет, лучик, как раз и не лучик, а простая лампочка, ярко освещающая помещение. А место, где находится помятое, избитое тело - это пол комнаты. Силясь, что-либо вспомнить, опираюсь на непослушные руки, приподнимаюсь с пола и неуклюже заваливаюсь на казенный топчан. Ясно, это отделение милиции. Вот они: один, второй в форме, что-то говорят с двумя парнями. Пытаюсь вспомнить, где я их видел. Но тупая боль в висках и не до конца прояснившееся сознание противятся этому. Действительность медленно приобретает реальные формы. Обменявшись с людьми в форме рукопожатием, парни, весело переговариваясь, уходят.
- Ну что, голубчик? - слышу гулкий голос сержанта. - Пить надо меньше. Ведь еще совсем молодой. Лет то тебе сколько?
- Пятнадцать, - с трудом разжав сухие губы, выдавил из себя.
Следует долгая пауза.
- Да… задал ты задачу. До дому дойдешь сам? Дойдешь, нечего нам голову морочить. Иди, иди, - проговорив это, он помог мне доковылять до дверей дежурной части.
И вдруг я вспомнил, кто были те двое парней, только что разговаривающие с работниками милиции. Да, ошибки быть не может, именно с ними я недавно дрался.
- А те вон, что только что ушли, кто?
- А – а… это уважаемые в городе люди. Когда мы подъехали, они уже оказывали тебе первую помощь. Скажи им спасибо, спасли они тебя. Объяснили нам, что ты пьяный и избитый лежал на проезжей части, если бы они не оказали тебе помощь, неизвестно чем бы для тебя это обернулось. А сам запомни, твое поведение до добра не доведет. Смотри, загремишь на зону. Тюрьма по таким плачет. Хорошо запомни это, парнишка.
Веселые проводы позади. Мне девятнадцать лет. Принимай молодого бойца родная армия. Почему пришел в ее ряды немного позже, ну, это совсем другая история. Травму получил, вот и не смог пойти вместе со сверстниками. Но после недолгой отсрочки был удостоен большой чести - служить Родине. Да еще не где-нибудь, а под знойным солнцем Афганистана, выполнять интернациональный долг, было доверено столь безответственной личности.
В том ущелье, под мерный посвист, совсем нередких пуль, когда командир взвода обстоятельно расположился за большим камнем, поудобней устраиваясь для, вероятней всего, последнего боя, он узрел рядом мое, совсем непривлекательное личико и хрипло выдавил:
- Пошел ты… Тебе, что жить.… Ведь сказал же всем отходить.… Все бойцы, как бойцы, сразу же приказ выполнили, только ты… здесь ползаешь.… Выполняй, говорю, приказ… а то под трибунал у меня пойдешь….
- Щас, лейтенант, тюрьма по мне давно плачет, - весело оскалившись, прокричал я.
А потом нам было просто не до споров.
И вот мне уже тридцать четыре. И, о ужас, тринадцать лет работаю в системе МВД в должности оперативный работник. Точнее старший оперативный уполномоченный уголовного розыска. Вот кто-либо лет так в пятнадцать – шестнадцать мне об этом сказал, смеху бы было. А теперь уже не смеюсь. Всю шваль пытаюсь извести. А она, как гидра, многоголовая, одну поймаешь, а две вырастают. Ни конца ей, ни краю, швали этой. Правду говорят, что г.… не тонет. Так и здесь, сколько не вылавливай, все равно еще много плавает. Тринадцать лет оно, конечно, срок большой, но ведь, сколько еще трубить на боевом посту. Хоть уже и устал порядком, работа мне нравиться, уходить не собираюсь.
Но, говорят, мы предполагаем, а бог располагает. Проводили тут недавно задержание одного насильника, на его совести десятки загубленных детских душ, это только то, что нам известно. Так вот, при задержании, как-то совершенно «случайно» вышло, я его по интимному месту несколько раз, повторяю, совершенно «случайно», зацепил. Да так удачно, что его в больницу отправили, а оттуда он вышел уже без признаков пола. Меня же, как водится, долго мурыжили. Все твердили: «Тюрьма по тебе плачет». А потом, сменив гнев на милость, лист чистой бумаги подвинули и говорят:
- Пиши рапорт и уходи по собственному желанию из органов правопорядка. Нам такие работники не нужны.
Оно мне, что трудно, несколько слов написать.
Довольно быстро все оформили, даже оглянуться не успел. И вот уже я - вольный гражданский человек. Вот только совесть, она такая штука, ее ведь никуда не денешь. Гложет меня она, окаянная, постоянно, покоя не дает. Ведь после больницы над тем выродком суд был. Ему еще и сорока нет, а наш гуманный суд, доказав шесть эпизодов сексуального надругательства над несовершеннолетними, приговорил его к «суровому» наказанию девять лет строгого режима. Вот и мучает меня совесть, не дает покоя, даже если он весь срок отсидит, может еще успеть кому-то жизнь испоганить. А ведь не секрет, что он может «исправиться», «раскаяться» и честным трудом заслужить досрочное освобождение. Вот и думаю, мучаюсь: «Может быть, надо было не «хозяйство» отбить, а совершенно «случайно» дырку в башке его сделать?». Гложет, понимаешь ли, меня совесть, не дает покоя.
Потом долго без дела был. Да оно и понятно, кому в 1992 году у нас в стране был нужен бывший десантник, бывший капитан милиции. Разве до столь ничтожного тогда было, как там, чья-то отдельная судьба. Новое зарождалось у нас в России. Новое то, новое, но со смрадным душком. Да ладно, кто тогда народ слушал. Оно, как в басне Крылова - «Кот Васька слушает, да ест». Так вот потихонечку и съели все богатства, нажитые чужим трудом. И, представляете, даже не подавились.
Аккурат в это время в Югославии нужны были Люди. Жене ничего объяснять не стал, собрал чемодан свой, еще милицейский, тревожный, говорю:
- Уезжаю примерно на полгода по делам. Жди, вернусь.
Она, конечно, недовольна, но виду не показала. Только заметил, когда уже дверь закрывал, губы ее уж больно сильно дрожали, и луч солнца на щеках блестел.
Чуть дольше пробыл в отъезде, чем сначала предполагал. Подзаработал. Сквозное пулевое ранение правого предплечья получил. А так, все в норме.
Теперь мне уже около пятидесяти. Годы они ведь неумолимы. Живу тихо, скромно в селе. Домик небольшой. В саду возиться люблю. Пасеку развели с женой и детишками.
Жена у меня все та же, одна на веки вечные. Где же еще столь терпеливую найдешь, как она? Подишь ты, вот уже скоро двадцать пять лет, как такого оболтуса, как я, терпит. По моему мнению, это сродни подвигу, можно смело медаль вручать, а может даже и орден.
Детишек у нас с ней четверо. Три прекрасные дочери и один, как папа, в меру симпатичный хлопчик.
Думаю, излишне говорить, что в семье нашей согласие и лад. А как гласит русская поговорка: «Когда в семье лад, то не нужен и клад». Следуя ей, все члены нашей семьи испытывают равнодушие к денежным знакам. Они отвечают нам тем же. По-моему ни кто из нашей семьи этим не расстроен. Нам всего всегда хватает. Живем, читаем, путешествуем, мечтаем и обязательно стремимся все мечты в жизнь претворить. Регулярно на своей старенькой машине в ближайший город ездим, иногда я один, а чаще с детишками, фрукты, овощи, мед, да молочко домашнее отвозим. Есть у нас место, где все это сразу же оптом забирают - детский дом местный. И оплата подходящая – спасибо, да не простое, а искреннее, взаправдашнее, да еще большое, при большое. Кто же от этой платы откажется. На выходные нам разрешили некоторых детишек к себе брать. Только почему-то не всех сразу, как мы просили, а по очереди, можно подумать, другим не хочется. Перед этим долго, очень долго в службе опеки справки требовали, и все выясняли, как учатся наши дети, какой доход семьи, и т. д. Одним словом нервы потрепали порядком. Я слабохарактерный, уже хотел отступиться, а мои младшие говорят:
- Мы нужны этим детям, потерпи.
А теперь мои детишки, что учудили – долго с женой моей, своей значит мамой, что-то там шушукались, а потом однажды вечером говорят:
- Мы тут посовещались и решили, потерпи еще немного, соберем все нужные бумаги и возьмем к себе детей из детского дома насовсем. Усыновим там или удочерим. Только одно еще не решили - сколько возьмем детишек. Двоих? Троих? Или более?
Подивился я на них. Ну не дать, не взять папаша их непутевый и дети такие же. Что тут поделаешь, яблоко, ведь оно от яблони недалеко падает? Встал, прошелся по комнате, затылок почесал, рукой резко махнул:
- Ладно, будь по-вашему. А детишек возьмем сколько получиться. Оно, как говорится, в тесноте, да в не обиде. Пусть растут при родителях в своем доме.
Вы спросите, ну, а что тюрьма? Почему плачет? Не знаю. Да и знать не хочу. Только, думаю, не все пророчества, к счастью, сбываются.
А детишек мы взяли, троих симпатичных годовалых мальчиков. Сейчас они уже большие. Нашим детям по три года. Самые любимые их слова: мама, папа, сестра, брат. И они - уже взрослые, настоящие мужчины.