От притушенных огоньков земляники в лесу до сладости книг — Айрис Мэрдок, издательство “Радуга”, между мытьем посуды и взглядами встречных — что еще вмещает моя вселенная? И я ничего не буду хотеть от вечера, но приму с его ладони все, что он мне подарит.
Мама: “Пошли во двор, что сидеть в четырех стенах”.
— Так все скамейки заняты.
— Качели освободились, пошли.
Из одного сиденья выломана доска, а так — то же небо, рябины, сплетницы на скамейке. На другой — двое мужиков и молодая женщина с коляской, ждет, когда они прикончат бутылку водки “Сарапул”. Изящная пара, а второй, видно, приятель. Однако они допили, встали, и смотрю, под юбку ей лезет совсем не тот, на кого я подумала — муж. Они забрали коляску и ушли в первый подъезд. Их всего в доме три, наш — второй.
— Ну и логика, пить на пленэре, а потом домой, — не удержалась мать.
— Так и не поняла, кто в этой компании муж. Тот, в голубом?
— Это ее брат. Видела, как он с ребенком нянчился?
Я приняла ее версию, когда он вышел и направился в третий подъезд — подозрительно прямо для трезвого. Нет, вряд ли он красив с точки зрения классики, но что-то в нем было, что заставило меня позавидовать той, которую я посчитала его женой.
Н. появилась на следующее утро.
— Я на два дня. Это ведь вы были вчера на качелях? Я еще вечером приехала, да мне из окна ничего толком не видно, деревья мешают.
Мы уходим гулять по поселку, свежо.
— Ну, рассказывай… Как Андрей? (Парень, с которым она живет уже год.)
— Так, ссоримся понемножку, — она зябнет, да и мне неуютно мотаться, как раньше, по улицам.
— И кто же начинает?
— Он говорит, что я.
— Ну, он мог бы быть и умнее. (Ему двадцать три, ей только шестнадцать.)
— Последний раз мы с ним на день молодежи сцепились. Я тогда напилась. (Что-то новое.)
— Зачем, Настя?
— Так, просто, — она жмет плечами, — он как раз дежурил на Майдане, он же мент, бобик водит. Мы с Эльзой садимся к нему в машину, а там баба…
— Баба? А сколько ей лет?
— Ну… лет семнадцать. Я ее спрашиваю: “Ты что здесь делаешь?” Она: “Сижу”. — “А че сидишь?” — “Вот, они меня катать решили”. — “Кто — они?” — “Да вот, все”. Дура, что ли. “И он тоже?” — на Андрея. “И он”. А мы уже отъехали. Я дверку пинаю: “Останови”. Выскочила — и бежать; слышу, Эльза говорит: “Верни ее”. Он за мной, держит, я лягаюсь, он уж чуть не за шкварник, руки заламывать…
Шкварник, надо полагать, загривок.
— Я вырвалась, каблук сломан, пьяная, злая. Ладно, улицы вроде знакомые, дорогу домой нашла.
Сделав круг по поселку, мы вернулись во двор, на скамейку. Но сидеть холодно, может быть, в центре теплее? Едем; в городе и вправду солнце.
— А на другой день к Эльзе двоюродный брат приехал, Руслан — я про него писала, он за мной лазил — с другом, и мы все поехали на турбазу. Там все такие крутые, пьяные, думают, ну… мы с Эльзой девушки такие… Русик послушал, как я ору: “Не трогайте меня”, короче, говорит: “Выходи за меня замуж”. Я его обсмеяла, а друг ему: “Че, мент попользовался, теперь ты жениться будешь?”
— А ты? Промолчала?
— А что скажешь? Мы с Эльзой сразу: “Отвезите нас, мы не останемся”. А они: “Нет”. Там до города пять километров, они думали, мы не всерьез. А мы обозлились и ушли. Ладно, потом нас подбросили.
Мы обошли базар, руины набережных улиц, съели брикет мороженого, переляпались им, у подножия горы напились ключевой воды. Чем бы еще заняться? Я хочу, чтоб Настя осталась подольше, но тут и за два-то дня с тоски сдохнешь. Настя размышляла над тем же:
— Надо срочно найти парней.
— Где ты их тут найдешь? Я тут год прожила, на меня никто не взглянул. Это тебе не Челны.
— Да там бы я двух шагов не прошла, а тут хоть весь день мотайся. Мертвый город какой-то.
— Ну, это еще Салтыков-Щедрин сказал.
— А я думала, это мое открытие, — с горечью сказала Настя, — ну да что-нибудь придумаем, до вечера далеко. Айда лучше ко мне, чай пить.
Делать мне тогда было нефиг. И сейчас нечего. Вот куда я иду?
Вечером она и впрямь нашла знакомых пацанов: детский сад, сидят, обсуждают вчерашнее — кто как пил, кто как блевал. Интеллектуальная тема, я порываюсь уйти, Настя просит:
— Останься, что я буду одна?
— Вечер холодный, иди и ты домой.
— Так пойдемте ко мне, — предлагает один, Роман. Прочие — Дима, Вася, Стас. Стасу пятнадцать, он мой сосед по площадке, но я не сразу его узнала, так он вырос.
Н. поворачивается ко мне. Она ищет себе приключений, но ведь я ей не дуэнья. Их четверо, нас двое, предки у Ромы в Москве и бутылка в заначке. А без вина что, веселья не будет?
— Мне интересно, вы со своей ликерки все выпиваете или другим хоть чуть-чуть остается?
— Да ты что, ее не выпить! К нам Лужков приезжал, нашу водку в Москву и в Пермь отправляют, там водка фуфло, не то что наша!
— Зато пиво у вас… — морщит нос Настя.
— Что, не понравилось? — спрашивает Вася.
— Лучшее в Удмуртии, между прочим, — ехидно сообщает Дима.
— В Удмуртии может быть! А нашему, челнинскому, в подметки не годится, — уточняет эта патриотка.
В спиртном я полный дуб, остается слушать и топать вслед за всеми мимо гаражей, опасаясь в сумерках подвернуть ногу.
Квартира, клип “Брюкстрит бойз”, пока парни готовят закуску и считают стопки.
— Мне не надо.
Никто не настаивал, мне налили морса, но в итоге я тоже слегка пьяна. Настя оттаяла, все-таки ей не хватает сверстников, ладно, а чего не хватает мне? Она пьет, чем дальше, тем шире зрачки, но что-то прорывается и от той прежней Насти, которую я еще помню.
— Я стала хуже? — смотрит она на меня, и глаза блестят. Бутылка пуста, парни вышли курить на площадку, Дима ушел после первой стопки.
— Наоборот, ты стала — во! Статная. Правда. А была как жеребенок.
Она улыбается так, будто сейчас заплачет. Да нет, что там, Настя. Все будет отлично.
— Девчонки, айдате танцевать!
Вася наладил штуку, которая, как фотовспышка, через неравные промежутки времени создает в темноте эффект стоп-кадра, это классно, и кружится голова. Техно, полная психоделия, я выдыхаюсь чертовски быстро, сажусь на подоконник, спокойная ночь, сколько же времени, бедные у Романа соседи.
Но музыка изменилась (“Ты подойди поближе…”), Роман на правах хозяина приглашает Настю (“…почувствуй, что я рядом…”), Вася уходит на кухню (“…позволь мне насладиться…”), а я сижу и совсем не думаю, что из темноты мне протянет руку Стас, а я спрыгну, запутавшись в шторах, и обниму его за плечи.
Как он высок. И не умеет ни вести, ни держать, но откуда всплывает эта грусть поперек горла? Еще с той вечеринки, когда я была младше Стаса, и мальчик, который мне нравился, не подошел ни ко мне, ни к кому — просто взял и ушел, когда начался медленный танец. Я впервые тогда пришла на дискотеку и не помню с тех пор, чтобы с кем-то танцевала. Хотя танцевала, конечно. Просто не помню.
А время? Двенадцать.
— Я ухожу, меня мать потеряет.
— Ну, еще один танец, — очарованный Настей Роман. Противная сама себе своим занудством, я выхожу на площадку, а Рома отматывает кассету назад.
Как быстро ночь промчалась.
В первом часу я все-таки вытащила их. На крыльце меня грозно встречает мать: “Что это за компашечка?” Я не успела даже сказать “до свидания”, что за юмор, мне не 12 лет. Но она закрывает за мной дверь и говорит: “Не думай, я беспокоюсь не за тебя. Как ты могла оставить меня одну спать в этой квартире?!”
Наутро у меня только волосы пахнут дымом и Стасовым одеколоном.
Потом за ней приехали ее родители, и Настя предупредила, что они хотят купить нашу квартиру для ее брата. Я не приняла ее всерьез.
Только что под начинающимся ливнем я, Стас и Настя сбегали за мороженым, и теперь мы стоим в подъезде, смеемся и смотрим на потоки. Входит Настина мать, они зачем-то ездили в центр. Отец медлит у машины.
— Мы сейчас к тебе зайдем, — говорит она мне.
— А что там делать?
Настин отец отказывается идти: “Давай сама”, а я прошмыгиваю следом. После любезностей: “Сколько вы хотите?”
— Семьдесят.
— Нет, это много. В Челнах можно купить за восемьдесят. Просто Игорю нравится Сарапул.
Рассуждения о карьере сына и о карьере его жены.
— Пятьдесят — пятьдесят пять, не больше.
— Нет, нас это не устраивает, — мы оскорблены до глубины души, так вот что бабка меня пытала, а я и не подумала, эта партизанка Настя хоть бы словом обмолвилась, вот почему ее мать еще в тот приезд с моей любезничала, никогда ведь такого не было. Мы отказываемся наотрез.
Пятый час, мы с матушкой сидим на качелях и наблюдаем за сборами — Настя уезжает. Она звала меня с собой, но я отказалась: “Сейчас не могу — дела. Соскучусь — обязательно приеду, где-то в начале августа”. Подходит ее мать, подтверждает приглашение. Я отказываюсь снова: “Как я мать одну здесь оставлю? Продадим — приеду, у меня, честно, просто денег нет”.
— Так мы и отвезем, и привезем, — настаивает она.
— Не, неудобно, — любуюсь я купленными вчера джинсами.
— Да полно! На дискотеки походишь (Что я там не видала?), с парнями познакомишься… А то поменяете квартиру на Челны…
Я настораживаюсь. Я и раньше улавливала в Настиных письмах какие-то матримониальные планы, мое шальное воображение рисует все в красках, кого же она хочет мне спихнуть, не Андрея ли, may be, я дурочка и дикушка, но, блин, и Челны не высший свет, и в посредничестве Настиной матери я не нуждаюсь — ноги моей в Челнах не будет. Я искренне лгу, что непременно приеду, в Сарапул из такой дали — и до Челнов не доехать…
— Ну, дело твое.
Н. прощается с бабкой, садится в машину, и я с облегчением слежу, как белая девятка с выцветшей кляксой на багажнике исчезает со двора.
Недели через две мать решила, что хватит с нее Сарапула, из которого она не зря когда-то сбежала после школы. Демонстрировать квартиру любопытным я смогу и одна — серьезных покупателей нет, и, может, мы зря с таким негодованием отвернулись от Настиной матери?
— Тут до морковина заговенья можно сидеть, ничего не высидишь. Я уезжаю в Дагестан. Если что, дашь телеграмму, я вернусь. Хочешь, доверенность тебе оставлю.
— Не надо! — испугалась я. — Лучше сама оставайся.
— Ты хочешь, чтобы я тут сдохла? — заявила она со всей еврейской страстью. — И потом, я по Ларисе скучаю так же, как по тебе, в тот приезд я с ней не навидалась.
Спорить безнадежно, Лариса — моя старшая сестра, я сама не видела ее уже года два. Мать уехала в тот же день, а я осталась переваривать ее отъезд и то, что чертовски ей завидую.