Апрельский ветер высушил бугры и склоны вокруг хутора Колодезный, закучерявил молодую траву на лугах. Председатель хуторского комитета бедноты Афанасий Булыгин раскрыл створки окна, выдохнул наружу ядовитый махорочный дым.
— Начнем, пожалуй! — закрыл окно, зябко передернул шинель на плечах. — Пошли, что ли?
С лавок поднялись члены комбеда. Бородатый старик Никита Лотарев, участник еще турецкой кампании, засунул в ноздрю щепотку табаку, чихнул и сказал: .
— С Богом, ребятушки!
Писарь, молодой батрак Гаврюха Круглов, в красной рубахе под рваным кожухом, насмешливо глянул на деда:
— Помолчал бы, пережиток!
И принялся разворачивать кумачовый флаг. А рыжий Фомка Горбатовскнй взял от стены складную сажень.
Ступили на крыльцо. Гаврюха развернул оживший на ветру флаг, поправил веревку на поясе. И пока шли вдоль хутора, от хаты к хате летела весть:
— Землю делить будут!
Потому, пока вышли к Шишкиной балке, тут был уже весь хутор. Афанасий Булыгин поднял руку, угомонил разгоряченную толпу:
— Всем выделим. Но в первую очередь — неимущим.
Мой дед, Павел Христианович Калуцкий, как раз попадал в
этот разряд. Как говорится, ни кола,... Хотя двор был. Небольшой пятачок земли вокруг хатенки со сплетенными из лозы стенами, наглухо обмазанными глиной. Совсем недавно привел в нее молодую жену Варвару и пока не успел обзавестись хозяйством.
А тут и земля привалила. Отмерили щедро — четыре десятины чернозема в поле да половину десятины на лугу, в шолковой сочной траве на берегу речки Усердец.
Бурно проходил дележ. Кирюха Пупынин даже за грудки схватился с Фомкой Горбатовским. Да на всех не угодишь, хотя и щедро, по мнению Афанасия Булыгина, отвалили каждому.
Надо отметить, что хуторская земля и раньше принадлежала самим же хуторянам, но как-то так получалось, что самая лучшая оказалась у кулаков Скобелкнных, Цветовых, Головиных... А тут враз лишили их богатства. Как же без драки?
Кусок луга, доставшийся деду, принадлежал раньше Дмитрию Цветову. Как только комбедовцы забили межевой кол, бывший владелец пригрозил деду:
— Не отступишься от нашего луга добровольно — красном петуху достанется твое сено.
Услышавший это Гаврюха Круглов похлопал деда по плечу:
— Не дрейфь, Павло, в классовой борьбе комбед на твоей стороне!
...Через несколько дней в Буденном на базаре купил,дед у сердобольного цыгана коня. Неизвестно, чем взял Павел Христианович кочевника, но конь оказался без изъяна. Правда, верховая животина, из-под седла, однако причитавшей по деньгам супруге дед коротко бросил:
— Не таких обламывал!
Сказал с намеком на свое загадочное прошлое. Супруга так никогда точно и не узнала, кем был муж до революции, где воевал в гражданскую. Уже незадолго до смерти, в 1975 году, бабушка рассказывала мне, что дед знал массу стихов, пописывал сам, а на приеме у Надежды Константиновны Крупской прекрасно сыграл на рояле. Но об этом — чуть позже.
А пока же Павел Хритианович с головою ушел в хозяйство. Комбедовские семена были не ахти какими, но уже в первый год дед взял со своего поля почти 800 пудов хлеба. После расчета по продналогу оставалась еще масса богатства!
...В конце 1923 года уже крепко ставший на ноги, как хозяин, Павел Христианович впервые продал на рынке в Новом Оскол излишки зерна. Жене подал червонец:
— Ну-ка, мать, купи себе чего для души!
А уж купить в городе было «чего». Расцветал НЭП, выплеснувший на прилавки пестрые шелка, каленые бублики, копченые колбасы, живую оскольскую рыбу! Бабушка ходила от прилавка к прилавку, ахала от восхищения, но к деду вернулась ни с чем:
— Все тут какое-то... дорогое.
Павел Христианович расхохотался:
— Приглядел тут было для тебя зеркальце, да потом решил шаль взять.
«И правильно», — слегка покраснела бабушка. Она не любила зеркал: с детства косила на один глаз. А шаль понравилась. Узор неброский, но вещь теплая. А дед вдруг откинул поневу на возу:
— Вот, мать! Четвертной отдал, и не жалко.
Бабушка глянула, и ноги у нее подкосились: на телеге стоял патефон! Блестевший металлическими уголками, голубой, внушительный.
— Двадцать пять... — прошептала бабушка, и под ногами у неё поплыла земля: вдруг почувствовала, как под сердцем зашевелился первенец.
— Ага! — радостно подтвердил дед. — И пластинки. Восемь штук по рублю.
* * *
Домой ехали, перестав жалеть о деньгах. Молодыми были, жизнерадостными. Дед передал вожжи жене, сам бережно держал на коленях тяжелые хрупкие пластинки.
А в сумерках хуторскую улицу вдруг всколыхнул хохот Мефистофеля:
— Сатана там правит бал,
Там правит бал!—
Грохотал Шаляпин. Соседка, Марфа Даниловна, отшатнулась от окна: «Свят, свят, свят!» А уж у завалинки собиралась улица. Гордый, какой-то одухотворенный дед величественно крутил заводную ручку.
— Старинный вальс «Солдатская кровь», — объявлял он, и плылыла по хутору волшебная музыка. Потом пела Настасья Вяльцева и неописуемо красиво песню «Идут белые снеги» выво- дина Надежда Плевицкая.
Когда пустили пластинки по второму кругу, в конце огорода на лугу загорелся стог матерного сена. Пока добежали — огонь набрал силу. Молча стояли хуторяне, прикрываясь ладонями от жара и прекрасно понимали, кто пустил деду красного петуха. И теперь уже дед с черным юмором похлопал по плечу секретаря сельсовета Гаврюху Круглова:
— Вот тебе и вся классовая борьба.
И через пять минут пластинка с пишущим Амуром на этикетке грозно разносила по округе не подлежащие сомнению слова:
— Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Корову купить не удалось. А тут еще председатель сельсовета Афанасий Булыгин начал наседать: отдай да отдай коня в Совет. «Твой Уран, — говорил он, — так и просится под седло. А тебе чего попроще взамен дадим, поспокойнее».
Павел Харитонович — ни в какую. Нашла коса на камень. И камень-то все тяжелел. Без всякой причины вырос налог, темной ночью умыкнули из сараюшки двадцать пудов семенного зерна. Осенью, когда родился первенец Иван, деда на лугу избили двое сыновей Дмитрия Цветова.
Предсовета отказался вызывать милицию. Дескать, никто того не видел, стало быть — похоже на оговор:
—Ты давно под Цветова роешь, — говорил Афанасий.—А тут еще коня такого завел, глаза всем мозолишь.
И понял Павел Харитонович, что «классовая борьба» для него только начинается. А враг в ней поднимается настоящий, не чета старику Цветову.
В марте попросил в Совете семян. «Нету, — говорят, — лишних». И тут же расписали такой налог под будущий урожай, что дед только крякнул. Старик Цветов встретил на улице:
— Отступись от луга — семенами отблагодарю. В долг, конечно.
Пришлось согласиться. Но на все поле зерна не хватило, засеял лишь полторы десятины. А тут — засуха. Глядел дед на поле, на хилые всходы, падал курчавой головой в колени беременной жены. Крутиться-то как?
Умный Уран стриг за сараем ушами, переступал точеными ногами. Тогда надевал дед красную рубаху, прыгал на неоседланного коня и давал цыганскому выкормышу волю. В дурной скачке отходил душой, отмахивал без цели добрый десяток верст.
...Захирело подрубленное хозяйство. Уж чем и разбогател к 1927 году, так это еще двумя сыновьями, дочкой и дюжиной пластинок. Их Павел Христианович покупал при всякой возможности.
Однажды в июне, когда пололи картошку за хатой, зашел Гаврюха Круглов:
— Павло, тебя в кулаки записали.
Бабушка так и села в пыль. А дед спросил:
— Это за коня, что ль?
Гаврюха свернул самокрутку, оперся на ручку брошенной бабушкой тяпки:
—И патефон еще. Ни у кого нет, в избе-читальне нет, а у тебя есть. Выселим тебя вместе с семьей. Вот картошку выкопаешь, и выселим.
Потом покрутил носком хромового сапога и попросил:
— Отдай мне патефон. За это вычеркну из списка.
Всегда спокойный дед аж затрясся:
— Уходи отсюда, бессовестный! Советская власть меня в обиду не даст.
Гаврюха нагло ухмыльнулся:
- А помнишь, как ты эту власть поносил, когда скирда горела? Что ты там говорил о классовой борьбе?
И, растоптав цыгарку, пошел с огорода. Павел Христианович поднял брошенную им тяпку и повернулся к жене:
— Собирайся, мать, в Москву, за правдой. Иначе слопают Нас тутошние начальники.
* * *
Детей пристроили у соседа, ставшего впоследствии моим вторым дедом, Алексея Илларионовича Самострелова. Сами в Новом Осколе втиснулись в теплушку и через пару суток были на приеме у Надежды Константиновны Крупской. Приняла запросто, выслушала. Обратила внимание на интерес деда к роялю. На вопрос, знаком ли он с инструментом, дед тут же сыграл виртуозную пьесу. Заглянувшие в кабинет секретарши канцелярии искренне похлопали в ладоши. Потом Надежда Константиновна тут же набросала на обороте календарного листка (ставшего потом семейной реликвией): «Тов Цюрупа! Если это возможно, оторвите от себя штуку полотна и немного продуктов подателям сей записки. Извините за сердобольность. Ваша Н К.» Это было все, что еще могла сделать к тому времени жена Ленина, едва ли не отстраненная от дел.
С запиской пошли по улицам. Дед прекрасно ориентировался и столице, а в каком-то переулке даже встретил знакомого. Впрочем, тот,лишь кивнул едва заметно и тут же прошмыгнул мимо. Дед покрутил головой:
— Подумать только, ведь мы его под Самарой похоронили...
Но он тут же спохватился и начал описывать бабушке прелести московских базаров: •
— За рубль от души пообедаем!
Но бабушка сомневалась. Уж больно убогими выглядели столичные магазины. А на рынке вообще ничего не оказалось. Кое-где, правда, торговали старьем. Несмотря на лето — никакой зелени. Впрочем, интеллигентного вида женщина в побитом молью платке держала в руках банку с громадными маринованны ми огурцами, но запросила за них столько... Бабушка потянула деда за рукам:
— Обойдемся.
— Правильно, — легко согласился дед, — лучше мы на этот рубль пластипку купим.
Записка Надежды Константиновны сделала свое дело. Скоро Павел Христианович засунул в холщевый мешок штуку светлого ситца, а бабушка другой мешок чуть не доверху наполнила поданными ей веселым кладовщиком кругами колбасы, банками халвы и крупными серебристыми селедками.
И вот на каком-то базаре, по словам бабушки, за четыре селедки деду выправили темные людишки магический документ. И когда через три дня дед уже дома показал его председателю Совета, у того руки затряслись. И тут же мои старики были вычеркнуты из списка на раскулачивание и выселение.
Есть такое выражение — не мытьем, так катанием. Поздней осенью у дома голодных, но одетых в новые рубахи Калуцких остановился автомобиль. Двое, пригнувшись, вошли внутрь. Проверили у деда документы, пересмотрели пластинки. И велели собираться. В голос заревевшей бабушке объяснили, что ОГПУ понапрасну не забирает, и если муж невиновен, его завтра выпустят.
Дед неторопливо застегнул телогрейку, пришлепнул на голову шапку:
— Патефон, мать, сбереги. Мне эта механическая картинка жизнь украшала: и сам хорош, и о красивых людях пел. Пусть дети отца вспоминают...
Кивнул на прощанье жене и малышам и первым ступил за порог
* * *
«Завтра», обещанное чекистом, затянулось на десять лет. Нет, в вину Павлу Христиановичу поставили не таинственное прошлое, не фальшивый документ московских «мастеров». До этого ОГПУ просто не докопались. Основанием для ареста стал анонимный донос о том, что Павел Христианович якобы неоднократно поносил Советскую власть, заводил патефон с сомнительными песнями старорежимных певцов и хоть и не кулак, но имел верховую лошадь, на которой часто уезжал возможно для встреч с агентами иностранных разведок.
...Патефон... Свидетель и причина семейной трагедии, теперь он стоит у меня на книжной полке, храня в своем чреве несколько уцелевших старых пластинок. Сейчас он молчит, хотя мог бы рассказать, как и страшном 37-м дед возвратился из соловецких лагерей. Сорокалетний мужчина выглядел на все семьдесят. Он пришел лунной летней ночью, и по иронии судьбы буквально у порога дома за его спиной скрипнула тормозами «полуторка». Привыкший ко всему, Павел Христианоич лишь тоскливо заглянул в темные окна, покорно замкнул за спиной руки и шагнул к машине. Но высокий военный лишь спросил с кузова:
— Отец, где тут живет Афанасий Булыгин?
— Да вон там, — указал на закрытый столетней вербой дом.
Машина двинулась, а дед без сил опустился на землю, уже мимо его сознания прошло, как на весь хутор заголосили на подгорье Афанасия, как прогромыхал и скрылся грузовик.Так, сидящим у порога, его и нашла утром бабушка. Молча ввела в избу, где на него с испугом глянули четверо востроглазых подростков.
Утомленного деда хватило только на то, чтобы раздеться. Он заснул на лавке, а когда бабушка повесила на гвоздь его потрепанный пиджак, то на нем под утренним лучом блеснул орден Трудового Красного Знамени. Это была цена здоровью, оставленному дедом на Беломоро-Балтийском канале.
По настоящему Павел Христианович так и не поправился. Кашлял кровью, хромал и умер в сорок втором, под немцем. Похоронили на скорую руку, и теперь уже никто на хуторе не может указать его могилу.
Я приезжаю на кладбище на Пасху и рядом с бабушкиным венком поправляю дедов. Пусть они будут рядом хотя бы для нас, внуков.
Я кручу ручку рассохшегося патефона, ставлю толстую пластинку с пишущим Амуром на этикетке и слушаю:
-Сатана там правит бал,
Там правит бал!...
Неужели до сих нор правит?