Перечеканивaю монеты Диоген из Синопы
Лев Исаков
Иды марта: Утаенная смерть императора Павла Петровича
=====================================================
Занимаясь Валерианам Зубовым и по необходимости полноты его биографии всем этим стремительно взлетевшим и так же невесомо рассыпавшимся семейством; обнаруживая и предвзятость, и умолчания, и домыслы и нагромождения всякого рода., и оттого уже настороженный; я не мог пройти мимо крупнейшего события их общесемейной истории — родового участия в уничтожении императора Павла I; события самого по себе крайне выразительного, по-русски зверского., с массой оттенков: чуть ли не последний "переворот", едва ли не "первая революция"; кажется, первое несомненно политическое, не любострастное, движение русского дворянства, где царедворцев начинают теснить "мечтатели", но еще крепкой, цепкой, когтистой лапы Орловых — Ермоловы, Тутолмины, Яшвили, в каждом пальце которых больше энергии, чем во всей "северной управе" Рылеевых — Муравьевых.
Настораживает уже странное распределение воздаяний по содеянному: "убийцы" Беннигсен, Скарятин, Талызин —- "злодеи" Зубовы, Пален ...; все так прописано -— у А. Пескова в ЖЗЛ с точностью до четверти часа на протяжении двух суток перед убийством, а события ночи во внутренних покоях Михайловского замка и с точностью до минут — и ... странные обломы и зияния.
В заговоре "согласно" участвуют все три "великих" Зубова: великий любовник, великий воин, великий пьяница (Платон, Валериан, Николай), но постоянно упоминая Валериана, никто не видит его достоверно присутствующим в собраниях лиц, его скорее "слышно".
Странно, что эти лица, первенствующие на закате предыдущего царствования, едва ли не по милости которых состоялось само восхождение на престол Павла I — ведь манифест об объявлении его сумасшедшим вроде был подписан, хранился у Безбородко —но не канцлер, а обершталмейстер (и он же и зять армейского идола, командующего крупнейшей армией, фельдмаршала А.В Суворова) Николай Зубов извещает цесаревича об ударе, случившемся с Екатериной И, открывая процесс легетимизации нового императора; и те награждения Зубовых, что сделаны Павлом по начал)' царствования прямо свидетельствуют, что шаткость своего положения он осознавал. Только опала Суворова, уже неопалимого в историческом сознании знаменует начало необратимого разрыва — но это уже последние считанные месяцы, крушения Зубовых еще не состоялось; даже упавшая комета тянет за собой длинный блестящий шлейф: Зубовы еще не сошли с языков, были несметно богаты; Платон — делен, Валериан — славен, Николай, прошедший весь Итальянский и Швейцарский поход с Великим Тестем и Великим князем — известен, и отчасти популярен по некрасивой, с привкусом животности, но несомненной храбрости. И вдруг полное подчинение немчишке Палену , прохвосту, про которого согласно утверждают, что оступись заговорщики с Павлом, он бы не оступился их всех переарестовать; и передача всей практической части Беннигсену, боевому кавалерийскому генералу, но ... завербованному в состав заговора за пару дней до того , в приватном разговоре посередь улицы сослуживцем Паленом и ввечеру, уже за шампанским, князем Платоном ... Вербовка изумительно простая и вызвавшая от вербуемого лишь один вопрос:
— Кто стоит во главе всего дела?
Ответ нерасслышим , а Беннигсен с этого момента становится неутомим, что возможно и естественно для военного человека: и возведен в вице-убийцы и заместителем Палена, что как-то странно, и преждевременно, и непочтенно для Зубовых, если все же Пален и есть глава дела — и понятно, и естественно, если Пален только важный винтик, непосредственная боевая часть оружия, пронзающая тело, не более; и уже сам, по узкопрактической мерке подбирающий себе сотрудников, твердых и старательных.
Право, даже фанфаронада Орловых обставлена большими конспирациями и предосторожностью; даже эти гвардейские мальчишки внимательнее приглядывались, ощупывали, вызнавали своих конфидентов; более страшились за свои унтер-, и штаб-офицерские жизни, нежели тут, графы и полные генералы, вельможи и Сановники, вышедшие и давно вышедшие из дней залетных и бедности безысходной. Что было терять Григорию Орлову, кроме буйной головы, которая все равно слетит как только станет известна его головокружительная связь с самоё императрицей – политическое развитие Елизаветинского "романа с гвардией" слишком памятно, чтобы его терпеть ... — и вдруг генерал-фельдцехмейстер, генерал-поручик и обер-шталмейстер в княжеском и графских титулах идут в подручные к простой "службе" Палену — ну уж, было бы за что ... подручникам первого куска не дают.
Как-то странно это, и запоминается ...
Но вот просматривая записки и воспоминания деятелей 18 века встречаю я выдержки из мемуаров генерала А.Ф. Ланжерона, лица заметного, но достаточно сложного, поднявшегося высоко, но кажется полагавшего это недостаточным; полудруга-полузавистника М.И. Кутузова, с которым тот тем не менее находился в длительнейшей и доверительной переписке; люди такого рода весьма внимательны к разносящимся слухам, особенно если они касаются заметных особ, и знают по положению много, правда, зачастую греша еще большими предположениями; но тем более драгоценны их недоумения, которые как бы уже и через них.
Будучи проездом в Лифляндии, Ланжерон посещает опально проживающего в своем имении Палена и толи выпытывает, толи тот сам разговорился о подробностях страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года — что он рассказал Ланжерону, вы перечитаете на 500 страницах у А. Пескова, дополнившего Паленовскую версию эффектными вставками из воспоминаний других лиц — но любопытна реакция Ланжерона : на самом драматическом месте рассказа, поведение заговорщиков в спальне Павла, когда Демонический Баннигсен, ощупав пустую кровать и найдя, что она теплая, приказал искать императора; как хладнокровно требовал его отречения; как бросил слова:
— Яичница разбита — надо ее съесть! … И выйдя из спальни, стал рассматривать картины на стенах кабинета, в то время как из дверей неслись страшные крики забиваемого насмерть четырьмя десятками офицеров императора...
Тут, вместо того чтобы всплакнуть и перекреститься А,Ф, Ланжерон пришел в недоумение и впоследствии вылил его в большой пассаж о странностях человеческой натуры, когда мягкий, семейственный Беннигсен, снисходительный к самым распущенным офицерам своих командований; на неделю терявший расположение духа, коли доведется приговорить солдата к расстрелу или повешению за мародерство — мог явиться таким извергом ... Беннигсена, танцора и волокиту, улыбчивого ганноверского немчика, не отъявленного пруссака, он знал и до 1801 года, и после 1801 года и так и не пришел ни к каким выводам о странностях его натуры ... В отечественной военной истории Леонтий Беннигсен означился как смелый офицер и нерешительный военачальник с перепадами настроения от робости , помешавшей ему разгромить Наполеона у Прейсиш-Эйлау до залихватской самонадеянности , приведшей к поражению у Фридланда, т.е. в объективно военных рамках без должной устойчивости характера, вопреки тому, что он будто бы явил в 1801 году; Ф. Энгельс, характеризуя его как генерала, ставил не выше храброго командира кавалерийского авангарда — Д. Давыдов более живописует его заботливость о подчиненных и соболезнования потерям ... надо признать, он изрядно подраспустил войска, и не только Багратион, Барклай-де-Толли, Платов, но даже рядовые энергичные обер-офицеры Кульнев, Ермолов, Кутайсов зачастую вели у него "собственную войну"...
Любопытно выглядит вся структура заговора:
— Пален, проявляя сатанинскую хитрость, добивается возвращения на службу всех отставленных офицеров с представлением императору; они заполняют Петербург, их не принимают, они волнуются — Пален прямо на улицах вербует крикунов, или задерживает на заставах опасных лиц, как Аракчеев и Линденер;
-— Но окончательно вводятся в дело принятые уже в доме П. Зубова и тот же Беннигсен потому ли допущен в заговор, что давнишний сослуживец Палена, или как кавалерийский начальник, отличившийся и отмеченный в Персидском походе Валерианом Зубовым?
Громадное дело, только на непосредственное убийство императора собрано до сотни офицеров, кроме того, что изготовляются полки гвардии, сговариваются вельможи, и прошедшее мимо полиции, доносчиков, болтунов, шептунов — и едва не провалившееся потому, что Пален носит списки заговорщиков в кармане мундира и Павел вдруг полез туда за платком? — Многократно описана находчивость Палена, отговорившего императора рассыпанным нюхательным табаком, которого тот не переносил.
А и достань Павел бумажки с какими-то фамилиями, по большей части незначительных лиц из кармана военного генерала-губернатора, начальника столичной полиции, коменданта Петропавловской крепости — на них что, так и было надписано "Список злоумышляющих на особу государя-императора и соединившихся в заговор"? А не более ли неестественно было отсутствие у губернатора, коменданта, обер-полицмейстера, надзирающего за деятельностью десятков лиц, таких списков?
Вообще это место меня прямо-таки восхищает своей залихватской импровизацией армейского враля — ведь кроме Палена никто его и не мог поведать рассиропившемуся обществу, петербургскому или рижскому. Не естественней ли предположить, что при таком огромном характере дела и размахе его организации никаких списков не было и это уже последующая эскапада в возвышение собственной ли роли, в затенение ли других.
Знаете, вот в этом месте, в рамках психологии, сопоставления масштабов личности содеянному начало для меня выворачиваться все это дело изнанкой. Мог ли? Стал ли? Должен ли? — в качестве громадного демона-Мефистофеля, приведшего в ход пружины огромного политического механизма, соединивший столь разные потоки: тщеславие вельмож, уязвленность политиков, ярость офицерства, революционные романсеро нарастающих Мирабо — играться этим эпизодом, даже если бы он состоялся, глава дела: он скорее стыдился и таил его, как возмутительную оплошность, нежели носился. Убийство Павла 1 совершил изощренный волк-политик, — играться со списком мог только актеришка, позволенный к тому. Пален, преуспевший в своих личинах; "заговорщик-маккиавеллист", одним щелчком сброшенный на обочину, как только стал надоедлив; "великий полководец Павла I", но сразу же разгромленный в 1812 году и отставленный от командования, отнюдь даже не Беннигсен – исторически ничем не означенный, кроме как интриган. Есть великие мастера интриги, как Мазарини, как Остерман, но они никогда не открывали своих тайн, не обращали их в анекдоты, а прятали, даже неумеренно, впрок, как средство утаивания собственной значимости; здесь налицо играющаяся мелкотня, восхищенная тем, что допустили на такую сцену: недомерок-император играющийся в великана-прадеда, мелкотравчатый барончик, разыгрывающий Тюренна пополам с Ришелье. Нет, я не отрицаю живости характера, энергии —- в конце концов актерское ремесло не самое легкое — но не более чем в изображении дела, не в самом деле.
Между тем оно было куда как весомо , оно стягивало Петербург в общеевропейский невралгический пункт, в нем присутствовали анонимно Питт и Наполеон, Екатерининское наследие и возникавшие реалии европейской политики; оно было так серьезно обставлено, что его не разглядел проникновеннейший зрак глубоководной рыбы М.И. Кутузова, в эти дни бывшего в Петербурге и не почувствовавшего угрозы; или не допустившего проявиться этому чувству ... — нет, дело было собрано слишком хорошо для кавалерийских импровизаций; их слишком много ... кажется налицо один заговор Палена против Павла, только он и говорит — Я! Я! Я! — но удачное убийство русского императора всегда громадное дело; и мощнейшей политической организации "народовольцев" удалось это осуществить с седьмой попытки, а там вершили ой какие серьезные, молчаливые молодые люди. Между тем убийство Павла I на десятилетия изменило русскую политику, связало ее одним европейским ориентиром, обратило к одной стороне империи — уже поэтому оно не было импровизацией; и в это политическое закулисье Пален не входил и не допускался — и о чем сговаривалась графиня О. Жеребцова (в девичестве Зубова) с английским послом-любовником?... Зубовы знали!
Они тот предельный граничный пункт , доступный обозрению, к которому сходятся все видимые связи заговорщиков, и за которым начинают шевелиться — проступать другие, невидимые: из английского посольства, из гвардейских казарм, из дворцовых покоев, отсюда выйдут два отряда цареубийц; Платон Зубов будет вести переговоры с Павлом об отречении — Николай Зубов нанесет первый удар императору; Платон Зубов будет при Александре I в минуты ожидания подхода гвардейских полков — Николай Зубов прогонит караул, попытавшийся войти в замок; Платон остановит императрицу, прорывавшуюся в спальню ... Платон и Николай будут сопровождать Александра I при обходе присягающих полков гвардии и уедут с ним навсегда из Михайловского замка в открытой коляске, один рядом, — другой на запятках ...
Невероятная активность и еще более невероятное постоянное второе место ...
Правда, меня пока более интересуют перемещения Валериана, тут статья особая: Платон — юго-западное и западное направление русской политики, потемкинские традиции, их: продолжение вплоть до 1853 года; ему и Николаю легко и просто установить ходы с англичанами через красавицу-сестру, они участники антифранцузского, противореволюционного окружения Великой, под знаменами Суворова воюющие в Европе с трехцветной заразой; но вот Валериан с загадочным крючком Персидского похода, так зацепившего Англию, и теперь возобновляемого в сумасбродном походе Платова — но в ином направлении, по следам-костям Бековича-Черкасского куда пойдут Перовский и прочие – ему и англичанам сговориться трудно ...
А и был ли сговор — присутствовал ли Валериан в событиях 11—12 марта? Каждый второй из конфидентов ссылается на его участие в "деле", но никто его не видит, лично не разговаривает, он то "вышел", то "не подошел", то его "только что видели".
Ну да бог с ними, не всякий будет правдив в опасном деле, отнюдь не все участники заговора расплодились записочками и подхваченными разговорцами в александровские и особенно николаевские времена, косо посматривавшего на комплоты и заговоры -—-но, вот другое, на общем собрании конфидентов вечером 11 в доме Палена, где тем не менее распоряжает всем Платон Зубов, откуда уже отрядами они | пойдут в Михайловский замок – его тоже нет: речи говорят Платон и Пален, бутылки открывает Николай; в паре свидетельств говорится, что все три брата пошли с колонной Беннигсена, но это очевидная путаница, авторы мемуаров, а за ними и повторители, кажется, не знают, что у Валериана ампутирована нога и по этой причине в пешем строю с перебежками и затаиваниями – ведь шли убивать императора! — он малоподходящ; о каких-либо действиях Валериана в замке — ничего, он как дух дошел до его стен и растворился бесследно.
Во всех ходах заговора — если убрать слова и оставить действия – самую значительную роль играют Платон и Николай.
Платон ведет переговоры с Павлом об отречении; Платон останавливает вдовствующую императрицу и принуждает ее присягнуть сыну; Платон охраняет императорскую фамилию, а Николай главный вход в Михайловский замок по парадной лестнице от внешних караулов кордегардии по подхода гвардейских полков ...
И странная сцена — Пален резко обрывает истерику Александра Павловича:
— Перестаньте быть мальчишкой — идите царствовать!
Чертовски выразительно, сочно, но ... Это полагать, что Александр мальчишка? А Пален орел-кондотьери? Но через несколько дней он будет отставлен, сослан и безропотно подчинится, где-то чуть-чуть переступив черту дозволенного актерства: мол, вдовствующая императрица не может его видеть — но у ней тогда очень избирательное зрение, Беннигсена, Зубовых непосредственно убивавших ее мужа она видеть может, Палена, который "опоздал" ?! "заблудился"?! — нет! Уже это отсутствие в решающий момент в главном месте срывает с Палена все драпировки, дело проведено без него, он в нем не главарь-совершитель, гешефтмахер, более используемый, чем возглавляющий, энергические токи заговора идут помимо него.
Николай, зарубивший камер-гусара у входа в императорскую спальню — ай, крепки русские головы в 1801 году; выжил, остался только страшный сабельный шрам на голове — ; проломивший голову Павла золотой табакеркой,
скорее всего фатально — на следующие дни очевидцев, допущенных на отпевание будет потрясать страшная гематома вокруг левого виска покойного; великолепно, барской пощечиной дежурному офицеру оборотивший караул преображенцев, бросившийся на шум из кордегардии во дворец — за ним в тот момент не было и десятка заговорщиков; сопровождавший Константина, толи охраняя, толи арестуя; и в завершение дела запрыгнувший на запятки открытого экипажа, увозившего Александра, знаменуя едва ли не полное Зубовское преобладание — один советует; другой охраняет.
Вот выразительная сценка, опять приподнимающая маски, когда прибывший неопознанно отряд Палена возбудил тревог,', Платон (с Беннигееном) бросается в самое опасное место, ему навстречу, как должно ГЛАВЕ ЗАГОВОРА — Николай, как заместитель, остается при Павле. В этот момент исполнительный Беннигсен обнаруживает подчинение не Палену, Платону Зубову, готовый обнажить оружие против официального главаря, как военный заместитель; другой Николай — которому можно довериться безусловно и во всем ...
И сбой ... первую неудачную попытку привести войска к присяге предпринимают Платон и Николай, но один был далек от армейской среды, будучи "генерал – фельдцейхмейстером", а не "фельдмаршалом", второй незначителен; естественно было бы появление воина – Валериана , героя Польской и Восточных кампаний, ветерана на деревяшке — его не сталось; только выход Александра к лично преданным ему семёновцам запустил процесс принятия присяги.
Любопытно, что во многих мемуарах проходит одно и то же наблюдение : рядовой состав гвардии идет на переворот неохотно, едва ли не под оплеухами (sis!); это воистину "верхушечный переворот": никто из низов не переместился вверх, никто в верхах от того свою карьеру — судьбу не переменил; Зубовы не вернулись к положению державных властелинов, Яшвидь и Пассек не обратились в Орловых, ни один вахмистр Конного полка Потемкиным не стал; как ирония, выше всех вознеслись те камер-гусары, которых разбросали сабельными ударами у входа в спальню — взяты камер-лакеями к вдовствующей императрице; и в заминке с присягой, будь Александр чист, он мог, воззвав к войскам, покарать заговорщиков грозно и страшно, очиститься разом; а и полуучаствуя , мог от них отряхнуться — лес гвардейских штыков был не их, скорее его. Он же показывает свою близость, сначала "княжеской", потом "лево-романтической" части заговора, оглашая в манифесте желание править по заветам бабки, а потом создав всероссийски известный "Негласный комитет" — имя то какое! — начисто обеляя заговор. Это уже давно ставит живописателей – кондитеров Благословенного в неудобное положение, участие — знание Александра I о заговоре настолько очевидно, что беспорочный бело-голубой ангел не проходит, надобно добавить еще и детского инфантилизма — не знает, что русские перевороты завершаются уничтожением венценосцев, традиция не признает отречения: сколько их уже было? — да уж штук до б ... Идя в толщу, перевороты рождали контр¬перевороты, на генералов — поручики, на поручиков — унтер-офицеры, и Орловы открывали путь Мировичам и Опочининым. Впрочем, это даже и странно не понимать Сыну Великой, воспитывавшемуся в буйном интриганстве и женского, и великого двора; через 10 лет, отдавая должное Александру
Наполеон назовет его византийцем; через 11 лет Александр переиграет его на все сто в канун 1812 года и как дипломат, и как сверх того — политик.
Ради чего столь охотно склонялись Зубовы, перед кем пресмыкались, в условиях, когда Орловы все брали на себя, все к себе тянули, зачастую даже отталкивая слишком родственно-опасных — памятен упрек генерала Вильбоа Григорию Орлову "почему мне не сказали — я всецело ваш!" — Зубовы согласились явившемуся с улицы Палену, сразу доверили ему свои связи, свое (и английское) золото, проводят на встречи с цесаревичем, как то описуег Пален в доверительных рассказах. Пален интриган небольшой. Зубовы, в раздельности уступавшие Потемкину, Суворову, Григорию Орлову как Политик, Полководец, Гвардейский Идол, в то же время были велики по прикосновению к власти, по екатерининскому наследию-посылу; по цепкой, без медвежьих заломов, семейственности более малых и смирных. Впрочем сознаюсь, пишу это место скорее в удовлетворение Орловских и Потемкинских Рогоносцев. Занимаясь Зубовыми, в том числе и наихудшим из них , по искательности, двусмысленности приемов, по раздражающей современников адюльтерности карьеры — я обнаружил и дельного администратора и успешного военачальника, но все исполненное в приглушенных, камерных тонах, без ломающих костей разворотов, без брызжущей крови из-под содранных ногтей — см. мое перечисление деяний П. Зубова на потемкинском посту в Новороссии — а не лучший ли это аттестат администратору, который все успевает "с 9 до 6", а и того менее, "с 12 до 3", дальше политика государственная обращается в дворцово-будуарную, но при великих государях только форму первой, может быть более интересную, где людская необузданность и своеобразие явлены ярче и глубже.
Кто поплатился?
Те. кто активничал: Пален, Яшвиль, Пассек — Зубовы остатись как бы при "общественном осуждении"; это немало: сломались карьеры Платона и Николая, в отдалении, лондонской куртизанкой, любовницей короля Георга 4 доживает О. Жеребцова, снисходя и интригуя С. Волконского и А. Герцена; многое им рассказав, но кажется еще более утаив.
Но эта полуопала Зубовых имеет уже другой характер: устраняются не "заговорщики" как Пален демонстративным назначением на его посты преданного Павлу I МИ. Кутузова — отодвигаются проводники некоторой политической линии, некоторой традиции: качнувшись от Франции Александр отнюдь не уходит далеко, разрушается только антианглийская сторона взаимных отношений — что, добавим, означает утрату значительной части их смысла; заглатывая Индию, вгрызаясь в подбрюшье Евразии, Англия все более обращается в опаснейшего и главного противника России; по достижению Балтийских и Черноморских отдушин в Европу, первая из которых крепко схвачена Петром , вторая могла успешно перепасть между 1789 и 1815 годами с помощью Англии против Франции, или Франции против Англии — России в Европе делать нечего, если не ставить сумасшедших задач "всемирно-справедливого порядка" и т.т.т. через утверждение господства над курятником; Россия необоримо приросла Сибирью в 17 веке — Россия начинала всемирно-исторически прирастать Северо-Западной Америкой и Центральной Азией в 19-м ...
О чем-то подобном замышляли Екатерина Л и ее последний конфидент Валериан Зубов: что-то подобное полагал МИ. Кутузов, в 1812 году враждебный к англичанам едва ли не более чем к французам; в 1814 году об этом задумывается А.П. Ермолов и предлагает Александру Г.
— А теперь через правое плечо Из Европы — Шагом Марш!; как, впрочем, в проблесках своего сумеречного сознания и Павел I, учредивший Русско-Американскую кампанию и погнав Платова походом "на реку Индус" , а на Балканском фланге утвердивший Республику Ионических Островов и обратив переведенный туда флот из Черноморского в Средиземноморский — к чести этого чудачливого правителя следует признать его инстинктивное понимание глобального значения флота, обращающего в прибыток государства 2/3 земного шара одной демонстрацией флага; высшим военным званием для себя Павел почитал морского "генерал-адмирала", в обеспечение чего проводя выслуживших его адмиралов по сухопутному ведомству, производством в "генерал-фельдмаршалы", как то случилось с Логгиным Кутузовым.
С Зубовыми отбрасывались не конкретные пути и цели политики — ее басовитая, великодержавная нота, разменивалось громадно-перспективное на зримо-копеечное. Высказав в 1796 году меланхолическое желание жить частным лицом на Рейне — вероятно, с титулом ландграфа Гессенского; и не в возможности осуществить его, Александр начинает обращать русскую политику в разряд германского подглядывания в дырку в заборе на упреждение оплеух . Одним отказом принять короля Камеамеа II в 1816 году в русское подданство вместе с Гавайскими островами Лысый Ангел разрушил редчайшую возможность утвердить исходно-русское господство на Тихом океане, т.е. 1/2 вод мира, для цивилизации, политики, торговли, взаимодействия народов более значимого, чем все сухопутные потуги "глуховатого философа"
Отодвигая достижения и провалы Александровской политики и оценивая только ее характер, сразу можно заметить ее разительную особенность — в ней нет ни одного творческого акта, они либо завещаны предшественниками, или навязаны ситуацией и внешней волей; если справедлива оценка поднятого им графа Нессельроде "австрийский министр русских иностранных дел", то ее следовало бы понимать расширительно — русская политика была в большей степени плодом Наполеона, Меттерниха, Питта-младшего, Каннинга и Кэслри, чем русского императора; впрочем, весьма способного в ее нетворчески-прикладной сфере.
Зубовы — это не расцвет Екатерининского века, его нисхождение, может быть временное, кажущееся, перегруппировка перед прыжком ; эта драматическая напряженность присутствует в последних действиях Великой, поддержанная наличием А. Суворова, Н. Репнина, М. Кутузова, Ф. Ушакова, С. Воронцова — но Зубовы из ее великолепного гнезда, соотносить их с крохобором — поповичем М. Сперанским, их унижать; это всё то же "размашисто-княжеское" в политике , когда правит бал вдохновение и артистизм Екатерины и Взлетевших Орлов, а канцелярщина и усидчивость аппарата канцлера Безбородко только их обслуживает; но это и последний этап "барства политического" — полупопытка Александра I сохранить его в "Негласном комитете" провалилась с треском, великодержавность и дряблость воли оказались несовместимы; начинается эра поглощения канцелярией политики, обращение художественно-творческого в чиновничье-исполнительское. "Политика — искусство возможного (О. Бисмарк)" —уже при Александре утрачивает ориентир верхнего предела; при Николае I замирает на отметке наличного; при его преемниках покатится вниз — "как там у них в Европах скажется".
Зубовы, как администраторы деятельные, а не присутствующие, начальники властительные а не предписывающие — в чем-то их более повторяет ненавидимый Аракчеев, создавший тем не менее в канун 1812 года сильнейшую русскую артиллерию и выдвинувший в бытность генерал-фельдцейхмейстером и военным министром Барклая-де-Толли, Кутайсова, Ермолова; и отнюдь не ласкаемый публицистикой Сперанский, высшим итогом деятельности которого явилось издание Свода Законов Российской Империи — ни к "честным псам", ни к "поповичам" сведены быть не могут. В Фамусовском Сановнике, валявшем дурака на куртаге, проглядели одну черту — тварь перед государыней, он был государем по своему ведомству, уже не балаганному, а державному, а где рождается и возрастает политик — в реальности власти или в словоблудии ее отстраненного поучения, так сказать, в "чистоте рук своих"? На этот вопрос отвечает не риторика, а историческая практика: из "поползающих царедворцев" выросли Петр Толстой, Борис Куракин, Михаил Кутузов; негодуя, в конфликте, смогли реализоваться Никита Панин и Семен Воронцов — они, "бары в своих вотчинах", не хотели бы только "барства над собой", этого не стало — но и вместе с вотчинами. С Зубовыми это было невозможно: для "отстраненных мыслителей" Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиков-фунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии. Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, — но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты "немецкого республиканца" — это чувствуется многими , есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу "Александр I любил всех женщин, кроме своей жены".
Нет , участвуя заглавными фигурами в заговоре, соединяя родовитое дворянство, под холопскими играниями реально прибравшее власть, с Английским посольством; царской семьей, охваченной разладом; армейским офицерством — Зубовы должны были везде являть свою "второстепенность", "маловыразительность", но было ли так в действительности: на неглавные роли и риск без прибытку, и риск смертельный — их, выскочек-екатерининцев , с одной стороны неразделенно связанных с веком матери, с другой стороны разведенных с родовой аристократией по едва скрытому титулами худородству, Павел щадить не будет, как политик, искореняющий враждебный символ, вот как человек ... — человеческое в серьезные расчеты не принимается. Вступая в заговор, Зубовы должны были идти до крайности, до конца, реализуя свой общественный вес во влияние на машину заговора — а выше их там прямо никто не просматривается: все эти Талызины, Скарятины, Депрерадовичи, Беннигсены, Аргамаковы, Яшвили, Пассеки только острая приправа; имеет вес Пален, но внешне — временный, по занимаемому посту, перебежчик–современ елизаветинских лейб- кампанцев , избивших "немцев" прикладами , заговор русской гвардии мог быть проведен только русским лицом: "пруссачество" Павла I делало это условие непреложным.
Но заговор сам по себе имеет уже и свою внутреннюю логику и механизм: заговор, дело лиц ищущих слишком многого в отношении того, что возможно при обыкновенном ходе. т.е. в целом это дело "низов" и "массу" заговору придает связь главарей с рядовыми гвардейцами — было ли такое налицо в 1801 году?
Увы, однозначный ответ не приходит.
Наличие конфиденций Каховского, Ермолова ; обширнейшего дела "Съездов" офицеров армейских полков, расследуемого генералом Линденером и так и канувшем; фронда А. Суворова ; конфликты Павла с Н. Репниным и С. Воронцовым, расхождение с ближайшим окружением' Ростопчиным, Аракчеевым, Линденером — свидетельствовали о закономерности и почти обреченности заговора. Любопытна позиция Саблукова, его начальника Тормасова, многих других офицеров Конного и Измайловского полков лично привязанных к императору, но зная о возникающем деле — "умывших руки", ставших "честно-глухими" ... — но вот оглавление дела Зубовыми?
До нас дошли переотложенные , неверные и искаженные портреты этих лиц; но в то же время несомненно, что Зубовы были непопулярны в обществе, уже пересытившимся потемкинским рукоприкладством; не близки к офицерству, из которого в 16—22 года сразу выскочили на придворный паркет, не утвердились в государственниках, только-только к 1796 году начав созидать что-то новое — и всё под корень ...
... Сами по себе они не являли саморождающей силы, они были значительны, но не более, если не менее, чем Кирилл Разумовский в канун 1763 года: но если тот по "барски", "своим полком — измайловцами" мог бы еще соорудить какую-то "историю", то Зубовых и на это не стало; явиться подобно Суворову в любой полк и поднявши его повести куда угодно — они не могли, идолами армии и гвардии они не были; выступить они могли только в интересах кого-либо и от имени кого-то. То есть, если в рамках самого цареубийства Беннигсен и в большей части Пален выступали их агентурой, то и они сами в целом не могли быть кем-то, кроме как агентуры, но уже над всем делом,
Кажется, в историческом плане более значительным оформлялся Валериан, как открывавший эпоху поворота замыслов Великой, особо выдвигаемый ей на новое, неведомое, артистическое, в то время как Платону доверяется "солидно-государственное", устоявшееся, потемкинское: дела, казусы, направления и посты — но в семейно-клановом плане несомненно ведущим был Платон и его личностью определялся характер участия Зубовых в деле Можно сразу утверждать, что это был редчайший заговор, успешно осуществленный при таких неподходящих качествах главного лица: хороший администратор, Платон был "кабинетник", человек малых собраний, негромких разговоров. Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины — в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.
Даже Николай , молчаливый пьяница, превосходит его по армейской впаяниости и чувству момента — право, эта пощечина, которой он опроверг последних защитников Павла, великолепна; Валериан — если снять все слова – демонстрировал во всех действиях заговорщиков отсутствие, очень красноречивое по его постоянному игранию со смертью; кажется, его могли спрашивать о лично известных офицерах на предмет вовлечения в заговор — он ответствовал, но не более, его имя скорее использовали, чем он присутствовал.
*****
Бытописатели Романовых — Гольштейн – Готторпских ведут корни заговора к завершающему десятилетию царствования Екатерины, когда последняя, убедившись в опасности Павла для создаваемой ей системы, которая для нее важнее всего, и в этом она воистину Вторая после Петра Первого — в собраниях исторических анекдотов приводятся несколько случившихся или надуманных суждений императрицы о сыне, иногда очень умных и дельных, иногда грубых и раздраженных; и кажется, по восходящей, особенно с 1789 года. Странно, что французская революция не сблизила, а наоборот, развела императрицу-мать и сына-монархиста; с этого времени она как-то перестает его развернуто аттестовать, только «монстр» и "сумасброд'", как о том, в отношении чего вывод сделан и более нет интереса к нему возвращаться. Павел ей решен — лично его она цент невысоко и кажется с того эпизода, когда в ответ на ее требование он передал ей список лиц, предлагавших ему огласить совершеннолетие и принятие власти во исполнение манифеста 1763 года: сильная женщина бросила фразу, убийственную для неустоявшейся психики сына.
- В молодости Мы больше ценили наших друзей — кинув бумага в огонь не просматривая — через тайную полицию она отлично знала его и так.
... Кажется, с этого момента начинается уничтожение сына в возвышение внука; около 90 года Екатерина возвращается к своим Запискам, в которых в предельно выразительной форме, возможной для двусмысленной ситуации в какую она сама попадает, объявляет отцом Павла не Петра Ш, неспособного к деторождению, а Сергея Салтыкова, к тому назначенного Елизаветой Петровной, по ее настоянию принятого и покорившего ... — Герцен этому месту Записок поверил, считая их произведением уязвленной женщины — я считаю их мемуаром политическим ... и отставляя все не относящиеся к политике аспекты, прямо направленным против Павла и утверждающего мимо него новую династию Гольштейн-Готторпских-Салтыковых без его участия; возможно, планировавшимся как внутридинастический документ. В 1794 году она прямо говорит с Александром о намерении провести его в императоры, минуя отца; кажется, упоминается Регентский Совет под руководством Платона Зубова : только потому, что последний лично неприятен Александру, он открывается матери – цесаревна , права которой будут предельно ущемлены с утверждением Регентства, берет со своих сыновей Александра и Константина слово, что в случае предложения престола минуя отца они от того откажутся — разумеется, это слухи, о таких видах шепчутся, не более, но к лету 1796 года об этом говорят как о деле решённом ... Апоплексический удар самоё и колебания Платона Зубова, не решившегося огласить манифест, возможно в предвидении личной враждебности Александра, пресекают дело ...
Но тогда начавшееся с 1800 года расхождение Павла 1 с семьей и наследником могло и должно было возродить это мероприятие, и в особой патетической форме — выполнения завета Великой, удобно-вдохновительной для всех.
Попытки нынешних радетелей толи Павла, толи Александра скрыть внутрифамильный конфликт просто смешны и постыдны, как очередное обращение истории в "угодную романистику" —уже поразительнейший факт, за несколько дней до гибели Павел Г заставил сыновей принести вторую присягу, кроме всего прочего поставив их в унизительное положение – дворянин и офицер приносит присягу однократно – прямо-таки вопиет об этом ; особенно в свете рыцарских играний императора. Даже "павловец" Саблуков свидетельствует, что в последние недели перед переворотом цесаревич и великий князь жили под страхов ежеминутного ареста; прибывшего ко двору, ласкаемого императором юного принца Евгения Вюртембергского прямо называли грядущим наследником престола ... Эти слухи выгодны заговору , но вот любопытно, в них играется и Павел — он-то ничего не делает, чтобы их пресечь; хотя по свидетельству того же Палена, он о них знает и вопрос обсуждался. Это допустимо, если по душевному спокойствию Павел пренебрегал ими - но в том то и дело, что он и сам до предела встревожен; панически бежит из Зимнего Дворца в Михайловский замок; чуть ли не каждодневно проверяет назначаемые от полков караулы; отправляет за город Конногвардейцев, в верности которых усомнился; перестает доверять внутренние караулы исключительно преображенцам: велит заколотить дверь на половину императрицы — это уже не слухи ... Все знали, что Петр III и Екатерина не живут как муж и жена, но до последнего дня правления голштинца они оставались "императорской четой" по состоянию дверей спальных апартаментов. Читая мемуары со ссылкой на "признания" Палена, затруднительно даже сказать, провоцировал ли он Павла угрозой заговора, или спекулировал на его твердом убеждении в его наличии.
И естественно и верноподдано было в этих условиях явиться к запуганному цесаревичу, — и только ли к нему ? — и напомнить о старом проекте ограждения династии и империи от "сумасброда", освященном именем Великой; теперь, после итоговых неудач Швейцарской и Голландской кампаний столь вознесшейся в отстраненном обозрении: "при ней без нашего разрешения ни одна пушка в Европе не смла выстрелить"; и в приближении еще больших, походе Русских Армий в Индию под началом ... французского маршала Массены — половина клинков армии полезет из ножен ... И далее по А Пескову.
Но этой благостной картине взаимосогласия "верноподданных" и “голубя" препятствует ряд серьезных обстоятельств: даже действуя от имени наследника престола, ссылаясь на его участие, заговорщики не могли рассчитывать на безусловное доверие к одним словам, особенно со стороны тех лиц. которые не принадлежали к их непосредственному окружению; если Беннигсен положился на сослуживца Палена и (скорее так) своего боевого начальника В. Зубова, то плац-адъютант Аргамаков им не поверил и — опять свидетельство ОТС (Одна Тетка Сказала) — решился примкнуть к заговору, когда в офицерском собрании к нему обратился и упрекнул в недостатке гражданского чувства сам цесаревич, шеф полка ; между тем Аргамаков в практическом плане был едва ли не ключевой фигурой, как могущий по служебному положению войти в Михайловский замок в любое время дня и ночи. Что-то такое говорил Талызин и т.д., т.е. не только Зубовы и Пален, но в крайне необходимых случаях и сам Александр выходил из-за занавеса.
Ладно,
Ночь.
Два отряда офицеров, гремя оружием, будоража улицы тревогой, с двух сторон идут к Михайловскому замку; в казармах поднимаются полки, раздают боевые заряды; в разных концах города задерживаются под разными предлогами верные императору лица; на заставах пребывают не пускаемые в Петербург генералы Аракчеев и Линденер.
Я допускаю, что часовой пропускает плац-адъютанта Аргамакова через боковую дверь в замок — а также сорок-пятъдесят офицеров, возбужденных, с оружием (?!) — что сговоренные солдаты караулов отдают честь непорядочно идущим , а то и полубегущим генералам и обер-офицерам, наполняющим залы топотом каблуков и лязгом стали — но вот двери императорского кабинета перед спальней, они заперты, за ними камер-гусары, лично поставленные Павлом, он был неспокоен и дважды переменил их местами (Саблуков).
И далее диалог
- Пропустите, я плац-адъютант Аргамаков.
- Нельзя, император лег спать, уже 12 часов.
- Ваши часы неверны — сейчас только 11.
- Нет, вот 12 часов.
- Я должен на доклад государю, он разгневается на вас.
- Пожалуйста...
И с грохотом врывается толпа; и Николай Зубов наносит в неразберихе сабельный удар — понеслось ...
Вам не кажется, что это что-то не из детективов — из сказок; и не потому, что камер-гусар поверил будто аккуратно заводимые дворцовые часы в личном кабинете императора, — и это делал собственноручно Павел – ошибаются на час, — что заговорщики сделают ставку на такую импровизацию; или сверх того — пошли без всякой заготовки, даже без бочонка пороха на штурм императорской спальни.
Не буду гадать, как "отряд Беннигсена" оказался во дворце, но одно совершенно очевидно: дверь в кабинет и спальню уже была недоступна никому из заявленного состава заговора; полагаться на ошибку камер-гусаров безумие — значит, дверь должна была открыться сама, по особому поводу, и особому человеку, если поутру она явилась многочисленным любопытствующим без следов взлома, начисто опровергая повествования, со ссылкой на Беннигсена, что ее "сломали"; никакого шума не было, Павел был захвачен врасплох и не¬ воспользовался имевшимся в спальне оружием, как и полупотайной лестницей к жившим этажом ниже Гагариным, по которой убежал Кутайсов, — если конечно был в нормальном состоянии ...
Кто в первом часу ночи мог войти к императору прямым обращением через часового по удалению жены, уже год как отставленной с заменой фрейлиной Лопухиной (Гагариной) и демонстративным забиванием двери на ее половину? Оставались только дети и из них Главный, Наследник Престола цесаревич Александр.
И становится понятной тогда странная схватка Николая Зубова с камер-гусаром, завершившаяся сабельным ударом — скорее всего рядом с Александром находился именно он, физически самый сильный из заговорщиков, отжавший и отбросивший драбанта, и уже мимо них офицерская стая ринулась в спальню.
А дальше по Пескову—Палену—Беннигсену: кровать пуста, но теплые простыни свидетельствуют, что беглец рядом; поиски по комнате и наконец находят за ширмой камина, может быть в самом камине — это версия заговорщиков.
Есть и другая, сохранившаяся в семейных преданиях например графов Игнатьевых: Павел I бросился к кладовой наградного оружия, которая по злоумышлениям Палена оказалась заколочена или пуста; что сомнительно, в спальне императора бессилен и Пален; и кроме того просто бессмысленно , личное оружие Павла, с которым он никогда не расстается, его шпага неприкосновенно висит над кроватью, и она уж недоступна никому — если Павел не потерялся духом, он и в одиночестве мог бы оказаться опасным противником, замечательный фехтовальщик, разнообразными упражнениями (купания в ледяной проруби, как средство против эпилепсии, постоянное манипулирование с 8-килограммовой железной дубинкой в подражание Петру Великому) развивший большую физическую силу и выносливость, помноженные на эпилептическую яростливость ...
Заговорщики вступают в переговоры с Павлом: Платон Зубов предъявляет ему текст отречения в пользу Александра – Павел толи невменяем, толи отказывается, бросив красивую фразу:
- Я умру, но умру вашим императором ...
В это время раздается нарастающий шум из залов; начинается паника -
кое-кто выскакивает в прихожую; Платон выходит узнать, что случилось – подходит отряд Палена ...
Николай Зубов грубо хватает Павла, тот отбивается…
Наблюдающий за всем Беннигсен произносит по-французски свою хрестоматийную фразу об яишнице и выходит в кабинет смотреть картины ...
— За что вы меня бьете, — раздается крик Павла.
— Тебя давно надо было убить, — и Николай Зубов золотой табакеркой наносит страшный удар в висок.
Какой-то человек, иными заговорщиками называемый слугой Зубовых, прыгает повалившемуся императору на живот; офицеры Пассек и Яшвиль накидывают на шею поверженного офицерский шарф, снятый офицером Скарятиным и переданный им генералом Талызиным, и начинают душить государя…
Какая-то бешеная фантасмагория: две версии личности человека, а сколько версий события ... Вам не кажется, что для зверской бойни слишком много деталей "снял — передал — накинул", "сказал — ударил — прыгнул", "сказал — вышел — смотрел"? Отчетливо замедляется темп; действие размыкается и во времени и в пространстве — есть "исполнители", есть "наблюдатели", есть доступная наблюдению "сцена". Масса "режиссуры"; и в то же время какая-то скрытная согласованность рассказов разных лиц, мало ей подтвержденная; движение повествования метётся вокруг некоторых общих блоков событий с разной концентрацией времени и действия ... мысль рассказчиков обращена и скользит по некоторым совпадающим пунктам, которые они живописуют или искажают, пытаются внять или прячут.
Сразу признаюсь, я не верю в рыцарственное мужество Павла, как личность он был уничтожен и растоптан в те минуты, когда выдал своих друзей тигрице-матери; он мог еще играться в рыцарство — рыцарем он быть уже не мог; это очень хорошо поняла Екатерина, может быть того и добивалась чудовищным унижением сына. Играния — фанфаронады Павла, вроде той, что на личном поединке с Наполеоном решить судьбы Войны и Мира, свидетельствуют, что он так и не обрел устойчивости цельного взрослого характера — поверить ему, это поверить в доблесть актера, разыгрывающего роль Хотспера в "Генрихе Четвертом".
В то же время есть какая-то навязчивая идея с этими переговорами, была какая-то заминка, вокруг которой скользят воспоминания свидетелей, которую пытаются объяснить или заполнить; слишком большая согласованность разнородных и разнохарактерных текстов — и мелькают какие-то блики деталей , которые не сам след, следы следа.
В большинстве воспоминаний "оглашенных слухами" присутствует устойчивая картина: Павел потерялся, не мог говорить связно, не понимал заговорщиков и только бросал какие-то обрывочные фразы; потом провалился в состояние прострации — и пара информаторов приводит странное обоснование этому: один из офицеров показался ему похожим на одного из его сыновей и последние сказанные слова Павла были:
— И вы, ваше высочество ...
После чего замолчал окончательно…
Но во французском подлиннике Записок А.Ланжерона есть ещё более страшная деталь – намёк ,Павел назвал анонима другим титулом ,«ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО», уже смиряясь….
Все более вырисовывается иная , жуткая картина — вслед за заговорщиками, в подтверждение их требования отречения от престола, в спальню вошел цесаревич Александр, окончательно сразив императора; и когда обнаружилось, что государь невменяем, последовала фраза об яичнице ...
Все же любопытна эта фраза, кочующая по анекдотам, сама по себе крайне сочная, выразительная и есть в ней какая-то алогичная достоверность ~— она сказала по-французски. Это оглашение приказа русским офицерам, остервенившимся шампанским и кровью, позабывшим свое нижегородско-пошехонское? ... Не похоже: слишком долго, раздумчиво, картинно — надо бы не так и по-русски! Это скорее подслушанный совет нескольких избранных — кого к кому?
Знание русской знатью иностранных языков было странным, Фонвизин выиграл 50 золотых за правку Фенелона, но как-то на придворном обеде генералы графы Уваров (он идет сейчас в составе отряда Палена) и Милорадович заспорили "по-французски" — прислушивающийся и ничего не понимавший император Александр Павлович наконец спросил Французского посла, о чем они говорят:
— Сир, я не могу их понять — кажется, они говорят по-французски.
Полагать большую "французистость" от гвардейских поручиков и штабс-капитанов не приходится, это скорее совет-рекомендация одного другому.
Вот вопрос, игрался или не игрался Александр со смертью отца, но должны же были заговорщики предвидеть возможную необходимость цареубийства, коли Павел заартачится, если они были такие болваны, что не понимали неизбежности этого с самого начала, как даже мямли-декабристы, для чего державшие опереточного Якубовича; и по итогу табакерка! шарф! должен же быть кто-то., кому с самого начала было вменено убийство — назначенный к тому палач. Один почти прозрачен — нечеловечески сильный и бесчувственный Николай Зубов — но табакерка? Этот удар скорее ложил означение —кто-то должен был его довершить; шарфы — офицерская импровизация ... вот необычная фигура в этом собрании, "француз" прыгнувший на живот императора — не он ли тот заготовленный палач, чтобы не тревожить офицерскую честь — одно дело застрелить государя на балу как барон Анкастрем в Швеции, другое — зарезать сонным в постели ...
Кажется, тут надо взглянуть с более широких оснований — было ли у заговорщиков поле для разбега между отстранением императора от власти, конечно насильственным, но порядочным, не патологическим — и прямым хищным цареубийством? Павел, опиравшийся и подпиравший Наполеона — это опасно, и не столько Зубовым, сколько Англии; он путаный, но выразитель определенной линии русской политики, практическими деятелями которой являются Растопчин, Кутузов, а и ниже их Мордвинов, Румянцев, Крузенштерн, Баранов, тянущиеся к Океанам, Аляске, Американо-Китайской торговле, т.е. к флоту — Павел, как "генерал-адмирал", заранее обречен ...
Внутренняя ситуация заговора, в полной мере индифферентность, если не сказать более, рядового состава гвардии к заговору вскрылась только в ночь переворота. Дело прошло на грани срыва; кажется, больше шпаг было обнажено против солдат чем против императора — но уже в канун выступления обстановка в гвардии не допускала двоемыслия: преображенцы были ненадежны, конногвардейцы — прямо враждебны, как и гвардейский флотский экипаж, и Кронштадт (по свидетельству Штейнгеля). Нет, император гоже был приговорен ...
Но тогда — зачем тянуть, зачем эта канитель с переговорами?
Вряд ли Зубовы не понимали, что начав дело они могут остановиться только по цареубийству — но понимал ли это Александр, великий дипломат-практик, и вдруг погружающийся в мистику фантастических видений умозритель; без него дела не станется, придется взрывать двери в кабинет и спальню, едва ли не весь замок; но вступив в переговоры с отцом он сразу обратит ситуацию в предельно выгодную заговорщикам, как полулегитимное выступление, означенное соучастием императорской фамилии; а с Павлом можно решить и чуть позднее, привязав Александра к себе кровавым призраком отца, убитого уже в его царствование.
Похоже, что случилась какая-то неожиданность: Павел не подписал отречения, но и не изъявил возмущения и борьбы — формула князя Репнина "молчание - знак согласия", только к чему? А не случился ли у Павла столь обычный в такой ситуации приступ эпилепсии, вырвавший его из власти собственной психики и воли заговорщиков? ...
И прозвучали негромкие слова по-французски над бесчувственным телом, обращенные к одному лицу, которое скорее всего промолчало и вышло в сопровождении немногих в кабинет-приемную ...
И не только один Беннигсен и Платон Зубов слышали страшные крики из спальни, рядом с ними, белый как привидение стоял восходящий император всероссийский Александр Павлович — работу в спальне довершал Николай ...
*****
Был ли другой путь в императорскую спальню? — Да, через покои императрицы и забитую дверь: и посетители обратили внимание, что дверь открыта — Пален объяснил, что приказал ее открыть после убийства, чтобы императрица могла, беспрепятственно войти проститься с мужем; по рассказам самой императрицы, в передачах близких людей, когда разбуженная шумом на отправилась туда, ей преградили путь, скрестив ружья, два солдата у дверей: как-то сразу возникает вопрос, они что, охраняли забитую дверь? —- И императрица, отлично это зная, тем не менее намеревается войти в спальню через забитую дверь? Впрочем, на этот ход кажется не обращают внимания ни памятливые рассказчики, ни исследователи, в налетных версиях дверь играет роковую роль именно вследствие того, что она закрыта, а не открылась ... — очевидно только, что проникновение заговорщиков в спальню через покои императрицы еще более нагнетает трагизм ситуации: Агамемнон, Клитимнестра, Классика...
Более естественным выглядит тогда и разделение заговорщиков на 2 отряда: один идет через кабинет, другой от покоев императрицы; объяснение Палена, что 2-й отряд должен был занять главную лестницу, чтобы изолировать замок от внешнего мира подозрительно: оно противоречит действиям отряда, с опозданием войдя в замок он не останавливается на входе, а движется к покоям императора, в "затылок" 1-му отряду, возбудив немалую тревогу; внешние караулы на лестнице остановил Николай Зубов - - ей же, этим бесстрашным, неумолимым янычаром нельзя не восхищаться ... как и не обратить внимание на резкое несовпадение версии событий в спальне, известной нам по анонимным свидетельствам восходящим к пристрастным заговорщикам Палену и Беннигсену; и эпизода на лестнице, передаваемого более нейтральными и объективными сторонними лицами (Саблуков и др.), и случившегося позже убийства императора — но чем тогда занимался и где вообще был в это время отряд Палена? ...
Есть свидетельства, что Мария Федоровна порывалась царствовать сама — и это при совершеннолетнем сыне-наследнике?! — ее "укротили"' Платон и Пален ; можно настраиваться на 2 линии заговора, один в пользу Александра, другой в пользу императрицы ... тут открывается область безбрежного. Очевидно только одно — войти в спальню без прямого соучастия членов императорской фамилии заговорщики не могли. Интересно, что в связи с заговором императрица испытывала непримиримую ненависть только к двум его участникам, не запятнанным цареубийством Палену и Н. Панину, отставленному воспитателю цесаревича и великого князя, в момент убийства находившемуся в Москве; любопытно, что ненависть в Панину она обрела, когда по очень достоверным свидетельством, Александр показал ей записку последнего с призывом взять власть на себя — у самого Александра Панин вызвал острейшую неприязнь "непреходящим республиканизмом", когда "цесаревич" уже оперился как "император"; ненависть была нешуточная — Мария Федоровна взяла со своих детей слово, что они никогда не примут Николая Панина в государственную службу, это соблюдалось неприкосновенно и Николаем I. С чего бы так, после всего бывшего, по сравнению с которым предположения Панина об "удалении в частную жизнь отца — императора" просто детский лепет? Такое впечатление, что она ненавидит их как СВОИХ ЛИЧНЫХ ПРЕДАТЕЛЕЙ.
Бурно – истерическая влюбленность Марии Федоровны последующих лет в память мужа как-то не вяжется с ситуацией их закатывающегося супружества: от императора она была отлучена, ходили страшные слухи, она выглядела испуганной, часто плакала; в день переворота те немногие слова которыми она обменялась при свидетелях с Александром, говорят скорее не о возмущении фактом переворота, а его протеканием, поножовщиной, кровью; она тоже гнет какую-то линию, и кое-что получает: отставлены Пален, Панин, остановлены Зубовы, отправлены в домашнюю ссылку Яшвиль, Пассек, удален Аргамаков — но не более, чем в освобождение Александра от неудобств. Беннигсен, а также Талызин и Скарятин таковыми не считались ...
— А не демонизирую ли я ситуацию — "властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой ..." — и вдруг ночь, мечи, пистолеты, остекленевшие глаза ОТЦА ... В 1810 году в Эрфурте Александр обрывает страшный гнев Наполеона, гнев, о котором с ужасом вспоминал великий дипломат, австрийский канцлер Кауниц, переживший таковой же от завоевателя, словами:
— Вы — горяч, я — упрям: будьте вежливы, иначе мы ничего не сделаем...
В лето 1812 года, сдавая губернии, сотню лет не знавшие неприятельских нашествий — ни на минуту не колебался в безусловном отказе от какого-то замирения ...
И вдруг истерики, упадок сил, обмороки первого дня царствования — и отрешение от них через неделю; молодой император со светлым выражением лица являет себя экзальтированным дамочкам и канцелярским полугосподам Санкт-Петербургских проспектов — об одной такой встрече восторженно пишет Д.В. Давыдов, в ту пору корнет Кавалергардского полка.
Александр как-то не испытывал угнетения совести от факта убийства — и соучастия в убийстве! — отца в долговременной перспективе" все дальнейшие навешивания подобного рода вздор, галиматья и литературная Мережковщина; смерть дочери от Четвертинской-Нарышкиной потрясла его больше, отразилась на настроениях, бумагах, делах, нежели все случившееся в 1801 году; кончина великой княжны Елены Павловны родила неподдельную печаль в отличие от равнодушно-скучливого, почти в насмешку, траура весны 1801 года — У вас есть уши? "Умолк глас Норда сиповатый!" — это написал проницательнейший царедворец-поэт, не ошибавшийся в настроениях своих кумиров, Екатерины, Павла, Александра ... — и подгадавший, из губернаторов в министры. Отчего такие шараханья на первый день? Кажется, он потрясен, как это выглядит, это неожиданно, но и это не объясняет его обмороков, отмечаемых многими сторонними, уже неконтролируемыми свидетелями. Обморок это серьезно, кроме 12 марта Александр в подобном роде не являлся, в трудные моменты демонстрируя скорее деревянную устойчивость психики и ,кажется, презирая актерство вне нужды, что он дал понять Наполеону в Эрфурте, разом отрезвив завоевателя
Были во впечатлениях этой ночи какие-то картины, невыносимые даже для его выколоченного екатерининским двором сознания.
Я сторонний наблюдатель, но ей-же орлиноглазая бабка Екатерина заслуживает доверия: в ее отношении к внуку присутствует разрастающееся восхищение, в то время как в отношении сына нагнетается всепоглощающая неприязнь, презрение, а к итогу и с какими-то элементами гадливости — ей он ненавистен не только как политическая проблема, невыносим как человек; это что-то глубоко личное, разрушающее даже самое святое этой громадной кошки — политическую целесообразность; Екатерина не может не понимать , что наградив Павла Орденом Св. Георгия 4-й степени за символическое участие в Шведской кампании 1790 года, она порождает кривотолки, а и сверх того, "вдвигает" его в армейское офицерство, ставя на один уровень с ним, в то время как "1-й класс"' его бы отрешил звонко и далеко: "не за полки -— за пупки"; но не может преодолеть себя — у Павла хватило ума носить этот скромный боевой крестик, получаемый офицером за личную кровавую отвагу, когда еще нет протекций и чинов, кроме войны-матушки, да боя-батюшки. И таких "ошибочек" у ней в отношении цесаревича необычайно много, она больше поработала на его популярность, чем сам Павел; этими щелчками она возвысила его в глазах "сердобольного" русского общества выше данности — характерно то острое разочарование, которое испытал А.В. Суворов, посетив Гатчину, озлобленный на Потемника, да и на императрицу за небрежение Измаилом и как-то ждавший иного, "полу-петровского" от Павла, и умчавшийся оттуда со словами:
— Правитель прекрасный — Тиран ужасный! ...
Да, за 5 лет Павел размотал громадные екатерининские капиталы в политической мощи государства , непобедимости армий, в людях воистину исполинской вскидки, сделавших эпоху до 1812 года — на медные пятаки не сложившихся метаний: но тем более заслуживает при такой проницательности ее высокая оценка Александра, кроме всего прочего сызмальства тренируемого как машину государственного человека, который всегда бодр, светел, с кем ничего не случается – и обмороки, и отказы от власти!? Говорите, изувеченное тело? На Аустерлицких полях впервые увидев тысячи этих тел, положенных по его несомненной вине — он не дрогнул
— Я виноват, но я был молод тогда, Кутузов должен был меня остановить ...
Гр. Лев Николаевич Толстой пытался соединить Александра I с Россией через русскую слабость — налицо другое , всю жизнь до последнего часа, доступного нашим наблюдениям Александр являл не слушливую других силу, выталкивавшую из своего окружения не только много говоривших, но и заметно молчащих; обращающую ум и глупость, привлекательность и безобразие в одну тянущуюся искательность, в одно истончающееся компаньонство, в разных его оттенках, от великобарского до холопского. Это была сила в своем роде роковая , подхватывающая самое нижнее и угнетавшая, подавлявшая самое верхнее: Александр открыл эпоху 20-летних полковников, 25-летних генералов, но кто были его фельдмаршалы? Сходящие на нет быки екатерининского царствования — взлетавших стремительно, из штаб- и обер-офицеров — Ермоловых, Воронцовых, Кутайсовых, Каменских — юных генералов вдруг обметала и впаивала в неподвижность ледяная стужа, исходившая от императора; и не Русский Фельдмаршал вводил Русскую Армию в Париж — храбрый пруссак Гебхардт-Леберехт Блюхер, командующий соединенными русско-прусскими армиями, возведенный на этот пост после МИ. Кутузова волей русского императора, не допускавшего, чтобы кто-нибудь из русских военачальников, даже скромнейший М.Б, Барклай-де Толли, обронил тень на него.
Слишком сильны, страшны, зримы должны были явиться впечатления той ночи, чтобы поколебать эгоцентризм такой цельной отливки, бесчувственно-равнодушный ко всему внешнему, не своеличному, будь то Наполеон или Балашов, брат Константин или Брат Николай — личная трагедия императора Александра, это трагедия органического одиночества эгоцентриста в мире, в которой виновная сторона всегда мир, свертывающийся до монастырской кельи, ночлежки или пистолетной пули.
В трагедии Александра много христианского элемента — ровно настолько, как в трагедии Христа, попирающего мир восхождением на Голгофу и восходящие ступени этого восхождения попирают преждебывших и кладут вину на них. Граф Пален ежегодно впадал в иступленное состояние и мертвецки напивался в канун 11 марта; Скарятин и Талызин умерли в расцвете сил через год—полтора; Аргамаков страшными намеками оправдывался за участие в цареубийств е; Мария Федоровна всю жизнь хранила окровавленные простыни с постели мужа; Зубовы надломились и утратились исторически.
Когда Александр I умрет , только один человек-пес будет оплакивать его надрывно и искренне, всю жизнь тянувшийся к своим кумирам Павлу и Александру, страшно ненавидимый всеми Александр Андреевич Аракчеев, как-то все же более пристрастный к Александру, может быть по чувству той же всемирно-безысходной обреченности, уже иного свойства, органически ущербной натуры, не способной к рождению ни приязни, ни детей.
Не вид убитого, картина тела, более выразительного чем в прозекторской — а в порядке воспитания "естественного человека" наследника престола в детстве водили и в анатомический кабинет — но от того и более живого, еще не обратившегося в смерть — сама картина убийства и могла только его потрясти на несколько чудовищно тяжелых часов, которые сами потом и оправдали — я расплатился большей ценой, чем он ... — и кажется последнее не вполне ложно.
Со страшным человеком вступал в соперничество Наполеон со своими переживаниями кровавых лохмотьев человечины паперти церкви Св. Роха и расстрелом военнопленных на пляжах крепости Сен-Жан-д'Акр в отношении этой ночи ... Но и не столь великим, как полагала бабка Екатерина: истинно великое в момент своего появления скорее непостижимо даже самым проницательным людям — Екатерина Великая любила внука вследствие своего понимания, т.е. обозрения сверху-вниз ... В то же время намечавшийся и завещанный ей гигантский поворот был выше доступности и ее сравнений — он и для нее еще чертился не в сознании, а в интуиции предчувствий — по своей значимости он требовал исполинской фигуры, сопоставимой Александру Невскому или Петру Великом}?, а лег на плечи Павла I, Александра I, Николая I ... Первые ученики редко реализуются
Как я давно не писал стихов,
То есть не плакался
Вместо слез
Словами
Смерть
Императора:
Павел врос
В судьбу свою
Стекленеющими глазами.
Вы
Разбегались,
Мои слова!
Вы
Кувыркались
По улицам-залам!
Вы
Колыхались
На плюмажах
Шляп офицерского караула!
Вы
Заворачивались
В раструбы краг!
Вы
Секли залы
Каблуками ботфортов!
Вы
Разносились
В гулких стенах
Визгом загнанного в угол
Крысёнка!
Павел — И ярость
Офицерских шпаг,
Император-щенок —
И разбуженные волки,
Ребенок,
Игравшийся сорок лет,
И угол несущейся зубовской табакерки
Брошены карты
На ломберный стол,
Кинута на волосы треуголка,
Шпаги пружинящее ребро
Шпорит несущие
По судьбе
Ноги.
Мне вас
Не славить.
Не поносить,
Мне не молиться на вас,
Не плеваться,
Сорванным
Пламенем
Бледных
Свечей
В
Светлых Глазах
И мечах
Не метаться.
Только
Над тем,
Что случилось тогда,
Мимо речей,
И бумажных обманов,
Вспыхнула
Яростливая звезда,
И понеслась
Над столетним туманом.