Гори он синим пламенем, Сиреневый Бульвар этот. Как ни пойдешь его дорогой, обязательно встретишь самую назойливую мамину подругу, самую тупую знакомую девку, либо своих друзей алконавтов, пределом чувства юмора которых – дать леща мне по заднице. И, конечно же, в это время с паперти возвращается Нина. Мне восемнадцать, у меня сессия, на улице лето, а мне просто хочется домой. На каждом шагу Нина выворачивает своё высохшее тело восьмерками, его кидает из стороны в сторону, его давно уже сложило вдвое - буквой «Г». Кажется, скоро Нина будет ходить на четвереньках, и в ноздри её будет постоянно забиваться тополиный пух. Она опирается на трость. Она маленькая старенькая трехногая тумбочка. Мне же восемнадцать, на улице лето, я хочу домой, еще этот Сиреневый Бульвар, на котором встретишь ВСЕХ, и дорога с ней, длинною в жизнь… эти мысли ноют страшной нюней в моей голове. Хоть и нет пока этого сомнительного дзена: «Мы все на теплоходе, тут каждый за себя». Нет интернета с десятками сломанных жизней, больных детей, искалеченных собак онлайн ежедневно. Я подхожу к Нине, хватаю её под руку и говорю: «Здравствуйте, Нина. Давайте, провожу».
Нина узнает меня. Не то, чтобы по имени, но все же. Не так уж много людей делают неловкие попытки ей хоть как-то ей помочь. Но они есть. Старушка, как всегда, начинает всхлипывать, чтобы я бежала дальше, не тратила на неё времени. Бесит, если честно. Потом в пятидесятый раз я слышу про то, что всю жизнь она проработала акушеркой. И шлепнула по задницам полгорода. В тридцатый раз про то, как её сбил трамвай. Водитель трамвая выбежала ужасно напуганная, но, когда увидела, что это не ребенок, а Нина – просто попросила освободить пути. Как всегда Нина делает ремарочку, что, мол, лучше бы её тот трамвай переехал. И я думаю, может, и правда, было бы лучше? Если бы закончилась эта жалкая жизнь, полная ужасной боли и унижения?! Но как всегда одергиваю себя – это плохие мысли. Мысли плохого человека. Так думать грешно. В тридцать первый раз она рассказывает про то, как снимает комнату у сестры, которая даже открытый пакетик с молоком запаивает спичкой, чтобы та не выпила втихушку.
А мы ползем по Сиреневому Бульвару со скоростью депрессивной улитки. По тому самому тревожному маршруту. Вот проходит моя бывшая одноклассница, смотрит на Нину, как на говно, и меня окатывает примерно таким же взглядом. Мамаши с детьми шарахаются от нас подальше. Я же знаю, что Нина ни бомж, ни алкашка, ни ходячий рассадник бацилл. Она просто несчастный, одинокий, очень больной человек. Да – она попрошайка. «Но, если уж она не нашла другого выбора, то что? Что тогда?— хочется закричать мне — Вот вы — хочется мне кричать — вы! Все родились в этом бесовском 27 роддоме! Все, кто ходит по этому бесовскому Сиреневому Бульвару. Она принимала вашу жизнь в свои руки. А где ваши руки сейчас, где? Это не она монстр, это вы все монстры" — хочется кричать мне. Но я виновато туплю глаза, отвожу их от взглядов прохожих, и закрываю их нечесаными кудрями.
Плащу Нины, как и плащу лейтенанта Коломбо позавчера исполнилось сто лет – юбилей. А я иду в легком топике.
Проходя мимо овощного киоска, Нина видит коробочку с гнилыми овощами и фруктами. Она кидается к ней, как голодная волчица. Начинает поедать с кожурой грязные мандарины. У меня паника, я кричу, прошу её этого не делать. Истерично молю продавщицу взвешать полкило апельсинов. Нина в каком-то животном экстазе говорит, что ничего не нужно - её просто мучает жажда. По всему лицу её течет цитрусовый сок. Я забегаю в киоск, покупаю бутылку паленой «Обуховской». Половина бутылки при открытии остается на мне. Нина протирает щеки рукавами своего «коломбовского» плаща. Прохожие смотрят на нас брезгливо, как мне кажется на тот момент. На самом же деле – по большому счету всем глубоко насрать.
Странно. В смысле, странно работает память. Ведь это было лет десять назад. Это не так уж мало, но не так и много, с другой стороны. Я очень смазано вспоминаю, как собирала ей какие-то пакеты с крупами, сахаром, консервами. Вроде бы даже заходила к ней в гости, видела её сестру в косынке, с каким-то тяжелым, отсутствующим взглядом. Но, говорю же, как-то смазано все это помню, как будто приснилось. Зато отлично, в самых крошечных деталях помню, как я её видела в последний раз.
В тот день я распихала себя в седьмом часу утра, чтобы свершить пробежку по школьному двору. Да, случались и такие подвиги со мной в то время. Разбудить себя было очень тяжело, но оно того стоило. На улице было тепло, свежо, безлюдно. Птицы голосили во все свои маленькие птичьи глотки. В неровностях асфальта школьного стадиона ютились маленькие, чистые лужицы. Я всегда бегала легко и в кайф, даже не осознавая, как устаю. Это вам не занятия физкультурой на Шарташе, где за каждой ёлкой мы всем классом останавливались на перекур. Я не знаю, куда она могла пойти в тот день, и именно по этой дороге, и откуда вообще можно тем путем идти в такую рань. Но я бегала, и она все это время шла через школьный двор. Я намотала вокруг её маленького тельца, мне кажется, тридцать три огромных круга. Один раз я пробежала очень близко и сделала какое-то дурацкое, неловкое движение, типа, привет. По-моему, даже как-то обмолвилась «Привет, Нина». Мне ужасно не хотелось останавливаться. С одной стороны, я понимала, что это сделать нужно. Нужно взять её под руку, довести до дома, поговорить, попытаться сделать вид, что её слушаешь. Но это все так муторно, а мне не хотелось останавливаться. Я просто бежала. Бежала еще легче и быстрее. И ловила еще больший кайф. Её фигурка все отдалялась и отдалялась из моего поля зрения. Я чувствовала, что поступила немного дерьмовенько, но бежать мне от этого было не тяжелее. Так свершился акт небольшого, но очень показательного в моей жизни равнодушия. Больше Нину я не видела, и старалась о ней не вспоминать.