В будущем году исполняется полвека после окончания мною мехфака Одесского политеха. Многие мои однокурсники стали высококлассными специалистами – среди нас есть академики, профессора, известные конструкторы, изобретатели, крупные руководители производства. Но два из них нашли себя в области, далёкой от техники. Они стали журналистами и именно в этом ярко проявились.
Об одной из них, моём самом близком друге Евгении Марголине, я уже писал – он был прекрасным журналистом, как сценарист документально-публицистического кино стал лауреатом Государственной премии СССР, писал замечательные и искренние стихи.
В этом очерке я хочу вспомнить другую свою однокурсницу, которой тоже, увы, уже нет с нами – Майю Яворовскую, журналиста и поэта.
В институтские годы мы не были с Майей близкими друзьями, но всегда относились друг к другу с симпатией. Она выросла в небольшом городке Томашполь; в нём же родилась и жила до переезда в Одессу моя мама (помню в их разговоре живой интерес мамы к Томашполю через 30 лет, поиски общих знакомых фамилий, трогательные подробности).
Отец Майи, профессиональный военный, погиб на фронте. В одном из ранних стихотворений Майя писала о себе:
Кто я? Безбожница и грешная,
Хоть и крестила бабка маленькой.
Славянской крови так намешано!
Я – полька, чешка и украинка,
Кто я еще – сама не ведаю…
… Не знаю, от кого мне влито
Презрение ко всем покорным
И ненависть к антисемитам…
После переезда в Одессу Майя с жадностью впитывала всё, что было для неё новым в нашем городе – театры, филармонию, музеи, выставки, одесскую архитектуру, море, юмор, живую одесскую речь.
Моя однокурсница и друг Инна Гурович (Зильберберг), с которой мы дружим и часто общаемся до сих пор, была одной из самых близких подруг Майи и оставалась ею всю жизнь. Вот что по моей просьбе написала Инна о Майе:
«Бывают люди, которым не надо ничего объяснять, они уже давно тебя поняли. Разве можно забыть её преданность и заботу обо мне, когда в 1955 году умерла моя мама и я заболела. Тогда Майю вместе со всем курсом отправили в колхоз. Каждую субботу она приезжала оттуда ко мне, привозила виноград и свою добрую, немного с крестьянской хитрицой физиономию.
Майя нравилась ребятам, но так сложилось, что она не обзавелась семьёй. Меня всегда поражали её мудрые советы о семейной жизни, о воспитании моей дочери. Я ни разу не пожалела, что следовала им.»
После окончания института Майя была направлена в Новосибирск, где неплохо проявила себя как конструктор. Потом была работа в проектном институте и на заводе в Донецке. Параллельно она стала печататься – сначала в заводских многотиражках, потом – в городских газетах. Основные темы – культура, искусство. Два года заведовала литературно-музыкальной частью Орского драмтеатра на Урале. С 1969 года – профессиональная журналистская работа в Майкопе в газете «Адыгейская правда» и на радио.
Видимо, ощущая недостаток профессиональных знаний, Майя поступила на филфак Ростовского университета, заочное отделение журналистики которого окончила в 1972 году.
Всё чаще публикуются в местной печати и звучат на радио её стихи, которые она пишет со школьных лет. В 1987 г. Майя стала одним из организаторов Майкопского литературного объединения, в 1989 – форума молодых поэтов Кубани.
В 1991 г. вышел её первый сборник стихов «Сполохи мои осенние», в 1997 – сборник «Осенний перезвон». Обе эти книжки со своими автографами Майя мне подарила.
Впоследствии Майя Яворовская становится членом Союза журналистов России.
В полюбившуюся ей Одессу Майя иногда приезжала – её тянуло сюда всё то, что стало много лет назад открытием для юной студентки. Опять слово Инне Гурович:
«В 1985 г., когда Майе и нескольким её подругам по общежитию исполнилось 50, они съехались в Одессе, и это было незабываемо. Майя устроила им такую экскурсию по Одессе, и особенно по Литературному музею, что они ходили раскрыв рты».
На наши традиционные сборы однокурсников Майя старалась приезжать; если не могла, присылала свои обращения (иногда - стихотворные), которые зачитывались вслух и очень хорошо воспринимались. Вот отрывок одного из них (1993 г.), в котором явно чувствуется разочарование всеобщим развалом в обществе:
Наше ремесло не для прокорма,
Не даёт нам белый «мерседес».
И по содержанью, и по форме
Ты с ним там, где сел, так там и слез…
И бегут таланты заграницу
Счастья долгожданного искать –
Может быть, поймать перо Жар-птицы,
Может, помянуть чужую мать.
Нам-то легче вместе собираться,
Легче вспомнить, легче позабыть…
Ах, как пахнет белая акация!
Где ты, наша молодая прыть?
Многие стихи Майя посвящала своим подругам – однокурсницам. Вот два из них о любимой Одессе:
Я салютую юмору Одессы
Каскадом рифмы, фейерверком слова,
И каждый день цветы носить готова,
как безрассудный молодой повеса,
За возвращенье из житейских мук
одним совсем простым словечком «Или!»,
которым одесситы восхитили
и полонили в свой веселый круг.
Вопросом отвечая на вопрос,
предпочитаю медленно спешить –
Кто знает, как с ответом дальше жить,
и кто во что сует свой длинный нос?
Как в голод - хлеб и как арык - в пустыне,
одесский юмор - кстати. И - к столу.
Не зря Жванецкий говорит в пылу,
Что он и в Антарктиде не остынет.
Я салютую юмору Одессы.
Постепенно в стихах появляются горькие нотки – видимо, сказывается усталость от преодоления житейских трудностей, скудности материальных возможностей, личной неустроенности, одиночества.
А моря нашего и нет!
Остались только грязь да лужа,
Не чайки, а вороны кружат –
и каркают на белый свет.
Он тоже скоро станет чёрным.
И лишь какой-нибудь чудак
Нам нарисует за пятак
с каким-то трепетом покорным
То, наше, море... Май в цвету.
Зеленый шепот на Приморском...
И в акварели той, неброской,
Узнаем вдруг Одессу … ту…
В девяностых годах начались проблемы со здоровьем – развился диабет. Пришлось ампутировать ступню, а потом и всю ногу. Резко ухудшилось зрение. С огромным трудом удалось обменять её квартирку на четвёртом этаже без лифта на первый этаж, чтобы она могла иногда выезжать на коляске во двор, в парк.
Майя пыталась продолжать активную творческую жизнь. У неё дома проводились заседания литературной студии, она с трудом, почти не видя, пишет, иногда публикуется. Жить становится всё труднее – вторая половина девяностых больно ударила по большинству из нас, а одинокой и тяжело больной женщине бывало совсем невмоготу.
Мы старались помочь Майе, как могли, хотя сами, мягко говоря, не процветали. Одесситы «пускали шапку по кругу». Присылали с оказией деньги и наши однокурсники, эмигрировавшие в Америку. Мы организовывали переводы денег через друзей в Москве, т.к. из Украины в Адыгею переводить было ненадёжно и очень долго. Но всё это, конечно, не могло решить главную проблему – прогрессирование болезни.
Точку на этой жестокой истории поставила нелепая случайность, оборвавшая её жизнь. Майя на костылях подошла к двери, которую неожиданно и резко открыл сосед. Падение, перелом единственной оставшейся ноги, её ампутация, отказ почек. В 2001 году Майи не стало.
К сожалению, детей у Майи не было. Память о ней наверняка сохраняется у её подопечных по литературной студии и знакомых, помогавших ей в те труднейшие годы. Кроме того, поэт навсегда остаётся в своих стихах.
Стихи говорят об их авторе больше, чем любое внешнее впечатление, любой рассказ постороннего. В них есть всё: неустроенность и сострадание, пронзительная лирика и не сложившаяся личная жизнь, боль от потерь близких, понимание своих проблем и горечь от них, вера в победу добра над злом, искренность, открытость – и не покидающее чувство вины и многое, многое другое. А в конце – стены комнаты, сжимающие её мир «до собачьей будки…».
Жалко, горько, обидно за такого хорошего и талантливого человека – Майю Яворовскую.
В память о ней предлагаю вниманию читателей некоторые из её стихов.
* * *
Подвывает в печке весело.
Жмёмся к ней мы, я и кот.
Грусть меж нами ноги свесила –
гоним, гоним - не идёт.
Ей ведь тоже, грусти, холодно,
тоже норовит к теплу.
Ходики стучат, как молоты.
Нижут время на иглу.
Очень жаль, что эти ходики,
эта печка, даже кот -
не мои. В прокате, вроде бы.
Здесь знакомая живёт...
* * *
Напишите мне, пожалуйста,
очень доброе письмо.
Затуманьте вашей жалостью
и обшейте, как тесьмой.
Чтоб смеялась я и плакала,
повидаться к вам рвалась.
Чтоб кусочком самым лакомым
жизнь казалась подле вас... .
* * *
Был. И нет. И никогда не будет.
Не придёт, не спросит: «Как живёшь?»
Не промокнет в дождь и не простудит
горло. И теперь уж не нальёшь
ты ему в стакан гранёный водки,
чтоб огнем согрела до костей.
Он, кляня дырявую погодку,
Не займёт рассказами гостей.
Время для него остановилось
крыльями - на сложенных руках.
Я понять хочу, а мысль забилась,
как зверёныш, пойманный в силках.
* * *
М. Лукашевской
Доверчивые дети не стареют,
Верны себе и в пять, и в пятьдесят,
И защищаться так же не умеют,
Как не умели много лет назад.
Им чаще достаётся на орехи,
Их ранят чаще, а порою - бьют.
И всё же, их доверчивость - доспехи,
К которым зло и грязь не пристают.
Доверчивою слабостью сражённый,
К ногам бросает рыцарь меч и щит.
Отныне он не воин, а Влюблённый,
Незащищённость эту защитит.
Да, нынче время тех, кто резво ходит
По головам, как будто по ковру.
Доверчивость пока еще не в моде,
Но скоро будет. Право же — не вру!
Ведь даже эти мнимые колоссы,
Когда их больно о земь громыхнут,
Забыв о спеси, милостыню просят,
За жалостью к доверчивым идут.
* * *
И тянется к тебе навстречу
Моя продрогшая душа.
И, руки положив на плечи,
Тепло вбирает неспеша.
Отогревается с мороза,
Щемит, купаясь в доброте,
И, как весенняя мимоза,
Вдруг расцветает в темноте.
* * *
Негаданнного счастья перебои...
В сыром лесу, на солнечном лугу
Я восхищаться, кажется, тобою,
Как раньше восхищалась, не могу.
Что мне открылось, говорить не буду.
Что не открылось - тоже промолчу.
Тебе хотелось быть извечным Буддой,
А я давно тебя не золочу...
Я ухожу. Так будет лучше, право,
Но прежнее не скоро позабуду.
Пусть остаётся крохотная слава
У моего развенчанного Будды.
* * *
Разломилась дверь – и ты приехал!
Ты вернулся. Весел. Жив. Здоров.
Бородища – молодца потеха!
Вот рванулся, робость поборов.
Так рванулся, что лечу навстречу,
Позабыв про злые пустяки.
И у нас сегодня — целый вечер.
И четыре нежные руки.
Я тону. Я гибну. Пропадаю...
Растворилась, как волна, в тебе.
Будет у нас завтра? Я не знаю.
Нынче – благодарна я судьбе.
* * *
И протянулся проводок незримый,
И потекло взаимное тепло.
И кажешься себе неотразимой,
Глядишься смело в каждое стекло.
И лихо отметаешь чистый разум,
Эмоциям подчинена, как раб,
И хочется заполучить все и сразу,
Забыв, что счастья огонек так слаб...
* * *
Да, все тогда сошли с ума.
И музыка. И полутьма.
И свадьбы ненасытный пыл.
И все, кто пил. И кто не пил.
И танца резвый пируэт...
Глаза твои, как мягкий свет, -
в глаза мои. Душа зашлась.
Внезапно вспыхнула. Зажглась.
И потянулась напрямик,
услышав тот счастливый крик
твоей мятущейся души.
И не могла не поспешить
на этот древний вечный зов.
То страсть звала или Любовь?
Не вдумалась тогда она.
Не рассудила. И вина
её была совсем не в том...
А в том, что разломала дом,
Тобой построенный давно.
Но только с Ней, а не со мной.
А я разрушила все в нем.
Теперь мы, трое, врозь живем.
* * *
Вращаясь в беличьих кругах,
Встречаясь на бегу, нечаянно,
Мы пишем на черновиках
Всю нашу жизнь. Всегда случайно.
Надеясь, что настанет час –
И начисто все перепишем,
Что кто-то остановит нас, –
И мы увидим и услышим
Весь окружающий нас мир
В его пьянящем многоцветье.
Настроим струны наших лир –
И запоем на все столетье...
Увы! Живём, когда живём,
Ни петь, ни видеть не умея,
Не управляя колесом,
Остановить его не смея.
Так, на бегу, и упадем,
К чистовику не приступая,
Так, начерно, и проживём,
Себя круженью уступая...
* * *
А Женщиною я и не была,
Лишь наряжаться под нее пыталась,
Трудилась, как рабочая пчела,
Не вызывая ни любовь, ни жалость.
Не надевала ярких украшений.
Колье, кольцо, сережки, диадема –
Всё это не мое, прошу прощенья.
На шее у меня – одни проблемы.
О, с ними я и в дружбе, и в ладу,
Но их в каратах невозможно мерить.
Гадаю, что и в рай не попаду,
И ад регалий женских не доверит.
Да, женщиной я послана на Землю,
Но, видимо, забыли положить
Мне чары женские. Я жизнь без них приемлю...
А хорошо бы Женщиной пожить.
* * *
Теряю близких – за грехи, наверно,
Плачу я эту цену дорогую.
И холод, потрясенная, целую,
А на душе невыносимо скверно.
Дом опустел, а стены лезут в очи.
Я раньше их совсем не замечала.
Они служили пристанью, причалом,
Стояли неприметно, между прочим.
Сейчас их много, очень много стен.
Сжимают мир мой до собачьей будки.
Короче стали месяцы и сутки,
Но жду, как раньше, добрых перемен...
Надеюсь, что сейчас, после опубликования в этом очерке, стихи обретут новую жизнь.
2007 г.