- Вот это, пожалуй, вернее. Про пепел. Доктор Уотсон ничего не говорил о содержании письма, но он читал его при мне. И если первые строчки его удивили, то последние...
- Что «последние»?
-Честно говоря, не знаю. У него ведь очень выразительное лицо, у доктора. Но такого выражения я на нём ещё не видела. Нет, сейчас я попытаюсь сформулировать: он выглядел так, словно очень долго ожидал по почте своего смертного приговора и уже надеялся, что его не будет, а он всё-таки пришёл. Меня напугало это выражение, и я спросила о письме. Тогда он рассмеялся, скомкал его и сжёг. А потом был просто задумчив и, кажется, даже немного сердит...
Она замолчала, потому что в комнату вошла миссис Хадсон с подносом, уставленным едой.
- Миссис Хадсон, я не ел всего сутки, - с сомнением оглядывая эту гору еды, заметил я. – Сутки, а не два месяца. Но, в любом случае, большое спасибо.
Пока я управлялся с ужином – а надо заметить, что тут я недооценил свои силы – миссис Хадсон ушла к себе, а Мэрги ненавязчиво ухаживала за мной, подавая, пододвигая и подливая всё, что нужно так ловко, незаметно и вовремя, словно предугадывая мои желания. И, несмотря на то, что напоминала она этим больше всего вышколенную прислугу, я почувствовал не только интерес, но и уважение.
К теме письма мы больше не возвращались – вместо этого она стала мне рассказывать о том, как училась на фельдшерско-акушерских курсах при медицинском факультете. И, хотя рассказ был, скорее, в юмористическом ключе, чем в драматическом, я составил себе приблизительное представление о том, чего на самом деле стоило дочери патера Кленчер, оставив дом, поступить на эти курсы, учиться на них, перебиваясь случайными заработками, потому что вместо материальной помощи из дому она получала только проклятия и призывы «одуматься и покинуть бесовский путь, ведущий развратных девок прямо в ад», а потом и закончить одной из первых по успеваемости.
- Так что теперь я отлучена и от семьи, - горько усмехаясь, говорила Мэрги, - и от церкви, кажется, тоже. Но зато стою на ногах. Иметь профессию для женщины – это просто очень здорово в наше время. Вот только сейчас у меня сложный период – ещё не все долги за учёбу выплачены, и нанять более или менее приличное жильё я буду не в состоянии ещё с месяц. Так что огромное вам спасибо, что приютили меня.
- А что другие ваши братья и сёстры? Они тоже не поддерживают с вами отношений?
- Таких «паршивых овец», как я, среди них больше нет. Старший брат – Питер – наследует отцу и похож на него, как могут быть похожи только две капли воды. Он остался в Ноттингемшире. Эдвард здесь, в Лондоне. Он младше Питера на год и ещё более набожен, но верит он как-то по своему. Мне кажется, он уже очень давно отошёл от какой бы то ни было стандартной конфессии, только не говорит об этом вслух. Откровенно говоря, я боюсь его. У него странные друзья и странные взгляды. Он несколько раз приходил ко мне, а в последний раз заявил, что собирается изгнать из меня дьявола. Он мастерски владеет кнутом, и когда он замахнулся на меня...
- Он ударил вас?
- Не ударил. Не успел. Но он вдруг сделался не похож на себя: глаза у него остановились и замутились, и он стал цитировать писание – высоким звенящим голосом, он почти выпевал его строки, и поигрывал этим своим кнутом. Он, действительно, напугал меня. И тут явилась моя квартирная хозяйка. И вот её Эдвард ударил кнутом и назвал содержательницей вертепа и блудницей.
- Гм... она не обратилась в полицию?
-Нет. Просто выбросила мои вещи. По-моему, она испугалась не меньше моего и решила оградить себя от самой возможности подобных визитов в будущем. Говорю же, её нельзя винить... Ну, потом, одна из моих сестёр, Лидия, замужем за адвокатом и, кстати, тоже меня не одобряет. Другая, Элви, сестра милосердия – видимо, склонность к медицине у нас в крови, но, в отличие от меня, она занимается этим под эгидой монастыря, так что с точки зрения папы, тут всё в порядке. Ещё брат и сестра, близнецы, учатся ремеслу в Лондоне - брат станет солиситором, а сестра белошвейкой, ну, и ещё двое не настолько выросли, чтобы жить самостоятельной жизнью или высказывать самостоятельные суждения. Ну а вы? У вас ведь имеются родственники, мистер Холмс? Расскажите теперь вы о ваших.
Я не собирался беседовать на эту тему и слегка растерялся. В моих правилах прямо отвечать на прямо поставленный вопрос, и если я хорошо овладел наукой уклончивости и прекрасно пользовался ею в разговорах с другими людьми, то с Мэрги Кленчер моя тактика, кажется, не работала. То есть, я, в принципе, мог бы увернуться от вопроса, но даже не сомневался, что она тут же уточнит его и, в конце концов, загонит меня в угол. Приходилось либо говорить, либо сразу отказаться без экивоков.
- Из близких родственников у меня жив только брат, - подумав, признался я. – Старший брат – скучный и респектабельный, как полагается старшим братьям. Здесь, в Лондоне. Иногда мы видимся.
- Вы очень коротко общаетесь с доктором Уотсоном... – задумчиво проговорила она. – Для годичного знакомства у вас необыкновенно близкие отношения.
Я не знал, что эту же фразу – буквально слово в слово - она незадолго до нашего разговора уже сказала Уотсону. И, тем более, не мог знать, что он ей ответил. Сам же ответил правду:
Меня это самого удивляет, и, скажу по чести, радует. Уотсон – необыкновенный тип, в нём такие восхитительные черты, как честность, верность, бесстрашие и доброта – то, что обычно воспитывается потом и кровью – словно заложены изначально, и они удобны ему, как пижама, он даже не замечает своей уникальности. А вот я замечаю и ни за что не хотел бы потерять той близости, о которой вы говорите. Его рука на плече – лучшая гарантия стабильности мира.
- Так вы не верите в его виновность?
- В чём?
- В назначении вам лауданума, в смерти старика, в растравлении вашей раны едкой жидкостью для наконечников, в незаконном аборте, в шантаже, в самоубийстве этой девушки, Сары... не помню, как её фамилия, - Мэрги перечислила всё обстоятельно и бесстрастно – только что пальцы не загибала.
- Коблер, - машинально подсказал я фамилию утопленницы.
- Вы не отвечаете, - напомнила она через несколько мгновений молчания.
- Он с вами говорил об этом? – догадался я.
- Да. Он сказал, что если мы не верим ему, у него один выход – покончить с собой, как эта бедная девушка.
- Он так сказал?
- Именно так. Не думаю, что он будет доволен, если узнает, что я передаю вам его слова, но он сказал мне, что у него нет ни алиби, ни объяснений, чтобы уверить нас – вас и меня – в своей невиновности, но по-настоящему беспокоит его даже не это. Ему больнее всего именно сознание того, что нас придётся уверять, - Мэрги выделила голосом «уверять». – И ещё он сказал, что отвык от одиночества и вынужденное возвращение к нему будет для него нестерпимо. Вот что он сказал мне, а вы всё это выслушали, мистер Холмс, но на мой вопрос так и не ответили.
- Насчёт вины Уотсона? Я, собственно, молчу потому, что боюсь, вы меня превратно поймёте. Хочу хорошенько обдумать формулировку, прежде чем открою рот. Кстати, примите комплимент: вы мастерски провоцируете на откровенность. В сочетании с вашим даром запоминания – просто бесценный коктейль для дознавателя. Так вот. В то, что Уотсон виноват во всём, вами вышеперечисленном, я не верю и не поверю. В то, что он может быть совершенно непричастным ко всему, не верю тем более. В то, что он, возможно, не осознаёт степень своей причастности... да, пожалуй. Думаю, так и есть. Значит, нам вместе предстоит пройти неким лабиринтом, и чем больше он будет скрытничать, тем длиннее выйдет путь. Обычного клиента, старающегося скрыть от меня детали головоломки, я бы, пожалуй, попросту выставил за дверь, но речь идёт о Уотсоне, и в этом смысле он вне критики.
- Почему? – спросила Мэрги с живым интересом. – Из-за вашей приязни? Вы так субъективны?
- Ну, разумеется, я субъективен. Но дело не только в этом. Я у Уотсона в неоплатном долгу, и как раз по вере. Потому что он поверил мне, совершенно не зная меня, поверил, когда и предпосылок к этому не имел, когда всё было против такой веры – и люди, и обстоятельства и даже его собственные каноны. Поверил – и спас мне жизнь и рассудок. Просто и буднично, не правда ли?
- Жизнь и рассудок? – переспросила Мэрги с явной надеждой на подробности.
- Вы невнимательно слушали, - покачал я головой. – Спасти человеку жизнь выпадает не так уж редко, тут я расплатился почти сразу. Спасти рассудок – ценнее, но и этот свой долг я отдал. Поверить... поверить, практически вопреки фактам, когда всё против, всё ополчилось. Мне приходится для этого делать титанические усилия над собой, наступать на горло скептицизму, с трудом допускать и уговаривать себя, а он мне поверил сразу, как я уже сказал, просто и буднично. И вот этот долг мне ещё предстоит отдавать и отдавать, - я усмехнулся. – Как бы не всю жизнь.