(эссе, довольно сумбурное)
Как-то баловался я с компьютерным транслятором и вставил русскую поговорку перевести на немецкий: «Кошка скребёт на свой хребёт».
И неожиданно выскочило: «Die Katze kratzt auf eigen Grat»!
Пишу русскими буквами, чтобы стало понятно.: «Ди катце кратцт ауф айген грат».
Звучит не менее приятно и, главное, в том же смысле.
Давно уже сомневаюсь в народности острой мысли. В смысле авторства, а не повторяемости.
Да и у любой народной песни был, конечно, конкретный автор, но народ, именно в своё время, его посчитал, видать, слишком своим, чтобы запоминать особо. А тем более — высшая аристократия, которая в то время вообще пела и говорила сплошь и рядом вовсе не на языке своего народа.
Но вот она-то, родимая, зато поспособствовала появлению междуязычного острословия. И теперь толком и не поймёшь, кто чего у кого спёр.
Да и что в том плохого? Только хорошо!
Как-то бродил по сайту «стихи.ру» и наткнулся на страницу Евгения Евтушенко. Удивился. И посмотрел, что ему пишут в местных рецензиях. И вспомнилось его знаменитое:
"Поэт в России - больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться —
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней — образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него."
И как-то автоматом выскочило:
Поэт в России — больше не поэт!
Так и вставил в комментарий. И, разумеется, — ни ответа, ни привета, как, — в утешение, разумеется, — и многим прочим.
Но не в этом дело.
Как-то смотрел недавно телевизор, и там дали — в какой и не помню программе — сказать пару фраз глубокому и острому русскому писателю Вячеславу Пьецуху. Особо оказался согласен, когда он охарактеризовал современных авторш детективных народных бестселлеров сбрендившими домохозяйками.
Хотя это ещё как сказать.
Они-то денежки зашибают, а вот другие…
Поехал скачивать Пьецуха. Последний раз его читал на бумаге в начале лихих 90-х, когда жрать стало нечего, зато хорошие книги появились. И — любые вариации в дальнейшем, подвигнутые перестройкой.
Так вот Пьецух пишет сегодня:
«Если верить старинному справочнику «Разведение певчих птиц», соловья кормят льняным и конопляным семенем, которое предварительно выдерживают в молоке. Теперь соотнесем этот затейливый рацион с положением нашего писателя, и у нас выйдет, что он кормится много хуже нашего соловья».
О чём это он?
Дамочки-то становятся миллионершами как раз за счёт написанных книжечек!
Если не считать предварительной телерекламы, конечно.
Но продолжим - именно о писателях.
«Так — продолжает Пьецух, — было далеко не всегда. До Кондратия Рылеева писателям вообще ничего не платили и они довольствовались известностью среди узкого круга лиц. Но Пушкин, по преданию, уже получал десять рублей ассигнациями за строку».
(Насколько понимаю, в то время за три копейки можно было наесться до полусмерти!)
«Жалованье Виссариона Белинского в два раза превышало генеральское, и непонятно, почему он проходит в нашем литературоведении бедняком. Достоевский, правда, вечно жаловался на безденежье, поскольку болел рулеткой, но Лев Толстой был полный миллионер. Чехов не умел писать длинно, тем не менее он обзавелся двумя усадьбами на южном берегу Крыма. Куприн только за одно обещание брал тысячный гонорар. При большевиках наши писатели большей частью разбогатели, а меньшинство ударилось в опрятную нищету.»
Но!
«На что в наше время существует пишущая братия, сказать невозможно, поскольку за литературный труд теперь платят без малого ничего. Единственно то примиряет с демократической действительностью, что это везде так, везде писатель нищ и наг, если полагается исключительно на перо.
Правда, французы говорят: «Бедность есть мать искусств».
И точно, они всегда держали своих писателей в черном теле. Но мы–то Россия! Страна, конечно, дикая, однако первая в мире по линии художества и души. У нас литература искони была вторая религия; курсистки, завидя Блока, в обморок падали; яснополянские гости поражались тому, что Толстой ест; и даже такой сравнительно скромный сочинитель, как Максим Горький, отбивался от поклонников костылем. То есть изящная словесность всегда стояла в России исключительно высоко — много выше политики, бальных танцев, коммерции и наук. Еще в ХVIII столетии граф Кирилл Разумовский, президент Санкт–Петербургской академии, говорил Ломоносову:
— Брось ты, Михайла Васильевич, свои реторты, пиши стихи!
А великий наш ученый ему в ответ:
— Позвольте, граф Кирилла Григорьевич, хоть на досуге наукой заниматься, заместо бильярду...
Президент ни в какую не позволял.»
И вспомнилась карикатура: мотыльки, слетающиеся на пламя свечки, с подписью — «демократия». И у меня такой же остаточный привкус послеперестроечный.
Но я, собственно, начал с поговорок и прочих там пословиц. Потому что разделяю недоумение хорошего писателя — им на смену пришли дурацкие остроты и лозунги на злобу дня.
А от себя добавлю — истинно доморощенные. Которые как бы и никого не касаются, кроме нас.
Да хоть бы и лозунги предоставили хорошим писателям сочинять. Они бы вам их показали. До наоборот.
А то:
«Путин любит всех!»
И кто такой этот имярек на другом языке? И что в такой любви хорошего? И как вообще это возможно — любить всех, если ты не Бог?! А если Бог, то вали на небо…
Но дуракам закон не писан.
Ой, какая злободневная поговорка!
При исполнении наших-то законов, наряду с перманентной их переоценкой.
Не находите?
Единственное спасение в переоценке всех ценностей — неизменный дух гражданства.
А потому и Евтушенко навсегда останется вне всех переоценок.
Что бы он после тех слов ни делал и ни писал.