Глава 1. ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА И ЮНОСТИ
Из моих воспоминаний раннего детства я хорошо помню своего дедушку по отцовской линии Бондаренко Стефана Алексеевича и бабушку Бондаренко Марфу Кузьминичну, в девичестве Лагонскую. По их рассказам родители дедушки, по уличному прозвищу Опанасенко, пришли на поселение в слободу Алексеевка из города Богуслава, что возле Киева. Были они мастеровыми сапожниками. А переселились потому, что в те времена русских и украинцев на Украине беспощадно угнетали польские захватчики, шляхтичи.
Стефан Алексеевич перенял у своего отца Алексея (отчество, к сожалению нигде не упоминается) профессию сапожника. Надо отметить, что мастером в этом деле он был отменным. По его заказу купцы привозили ему хороший товар, отлично выделанные кожи, из которого он шил дамские сапожки и туфли, мужские сапоги и ботинки. Заявки на его обувь поступали даже из Курска и Орла.
Перед первой мировой войной мой дед взял в жены Лагонскую Марфу Кузминичну. В первую империалистическую войну мой дед служил в стрелковой роте Киевского гренадерского полка, о чем свидетельствуют фотографии. В одном из сражений в 1914 году попал в немецкий плен.
Был определён в работники к богатому помещику, Бауэру. Приходилось выполнять всю крестьянскую работу в большом сельском поместье. Но он знал, что на родине осталась молодая жена в положении. Из плена бежал в 1916 году. Дома его с радостью встретила Марфа Кузьминична с годовалым сыном Ваней. Это был мой отец. Имеется фотография 1915 года, на которой запечатлена молодая статная мамаша с малышом.
В 1919 году у них родился еще один сын, Гриша.
Стефан Алексеевич сапожничал, а Марфа Кузьминична хлопотала по дому. Во дворе были: корова, теленок, куры. Огород, сорок соток, выходил к берегу реки Тихая Сосна.
Во время коллективизации местными органами Советской власти было принято решение объединить всех кустарей-одиночек, в том числе и сапожников, в колхозы, кооперативы и артели.
На организационном собрании сапожной артели «Верный Путь», которую впоследствии возглавил брат Марфы Кузьминичны Лагонский Василий Кузьмич, дед выступил против уравниловки в оплате за труд и отказался вступить в артель.
На следующий день прибыла подвода с вооруженными людьми и. обвиняя Стефана Алексеевича в том, что он вроде бы является кулаком, они ему заявили, что он попадает под раскулачивание. Были конфискованы и увезены с подворья якобы незаконно нажитые скот, птица и другое имущество.
Стефан Алексеевич обратился сразу же с жалобой в губернский комитет о незаконном признании его кустаря-сапожника кулаком.
Через некоторое время пришло распоряжение о реабилитации, о допущенной ошибке местных властей, вышло постановление о перегибах на местах. Но конфискованное не возвратили, так как всё было распределено между неимущей беднотой. К примеру, на улице была такая семья Кулеши. Работать они не хотели, пили, подворовывали. Долго еще бабушка нам о них говорила: «Это те, что нашу корову съели».
Сыновья подросли и старший Иван, когда ему исполнилось двадцать лет, в 1935 году, привел в хату молодую жену Пелагею Федоровну 1914 года рождения. Она родилась и выросла в многодетной семье Яковенко Федора и Акулины, уличное прозвище Лебеди. Через год, 27 мая 1936 года, у молодых появилась дочка Валентина. В 1939 году родился сын, Шурик, но вскоре в шестимесячном возрасте умер от воспаления легких.
В 1939 году мой отец Бондаренко Иван Стефанович был призван в Красную Армию, или как тогда говорили «на действительную военную службу». После участия в финской кампании вернулся домой. Но ненадолго. В июле 1941 года был мобилизован и отправлен на Ленинградский фронт. Перенес ужасы блокады. Воевал в тяжелой артиллерии. Имеется служебная характеристика на гвардии ефрейтора Бондаренко Ивана Стефановича.
Награжден медалями: «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За взятие Кенигсберга", «За Победу над фашистской Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг."».
Осенью 1940 года был призван в Красную Армию и брат отца, Бондаренко Григорий Стефанович. Служил Григорий при штабе писарем, был на хорошем счету у командиров. После начала войны он неоднократно просился на фронт. Его просьбу удовлетворили. Он писал в письмах-треугольниках: «Наконец-то я на фронте! Бьем фашистов. Я воюю в составе пулемётного расчета в Прибалтике. Товарищи со мной отличные, не пропадём». Но осенью 1941 года пришло извещение о том, что Григорий пропал без вести.
До самой смерти бабушка все верила в то, что её сын Гриша живой, где-то в плену. Только после неоднократных запросов в военный архив в 1985 году пришло документальное извещение о том, что Бондаренко Григорий Стефанович погиб смертью храбрых в оборонительных боях на Карельском перешейке Ленинградского фронта.
3 сентября 1941 года Пелагея Федоровна Бондаренко родила сына Владимира или как она его всегда называла – Владика.
Летом 1941 года через нашу местность круглые сутки шли беженцы. И на время, во дворе Бондаренко Стефана Алексеевича, остановилась молодая красивая женщина, у которой был занятный карапуз Владик. Нашей маме это имя очень понравилось, и поэтому она хотела, чтобы у неё тоже родился свой Владик. Но, к сожалению, в святцах такого имени не было, и брата окрестили Владимиром.
С августа 1942 года по январь 1943 год город Алексеевка был оккупирован немецко-фашистскими захватчиками. Немецкая комендатура с первых дней в Алексеевке установила свой новый порядок. Появились полицаи из местных предателей, которые помогли фашистам выявить оставшихся активистов Советской власти и коммунистов. Был арестован брат бабушки Марфы Кузьминичны Лагонский Василий Кузьмич. Когда его вели на расстрел рано утром по тропинке возле огорода нашего деда, он незаметно сбросил с ноги свой окровавленный желтый туфель. Туфель увидела в тоже утро бабушка, когда шла с коромыслом по воду. А так как деду не раз Лагонские отдавали в починку свою обувь, то не трудно было догадаться, чей это туфель и почему он оказался в огородах родственников.
Василия Кузьмича немцы расстреляли за городом в овраге, там, где сейчас находится районная электрическая подстанция.
Кто-то сообщил немцам о том, что Бондаренко Стефан Алексеевич был в германском плену в первую мировую войну и, наверное, знает немецкий язык. Вскоре пришел посыльный с повесткой, к которой требовалось ему явиться в комендатуру.
Дед послал вместо себя свою невестку Пелагею Федоровну, сославшись на то, что он якобы серьёзно болен. Он догадывался - немцы его хотят использовать в своих интересах. Уж он то их знал! Главный полицай, как вспоминала потом моя мама, вышел на крыльцо комендатуры злой, как черт, в блестящих хромовых сапогах, с плеткой и заорал на неё: «Иди и скажи своему свёкру, чтобы прибыл сюда немедленно. Иначе расстреляю!»
Она прибежала домой в слезах и передала угрозу полицая. Стефан Алексеевич сказал: «Пойди и скажи что я при смерти, что у меня какая-то заразная болезнь, наверное, тиф».
Пелагею Федоровну в полиции сильно отругали и направили на работу, разбирать завалы на железнодорожном вокзале после бомбежки.
Деда больше не трогали, было видно не до него. Частые бомбёжки, холод, голод, все это довелось испытать и перенести дедушке, бабушке и нашей маме с малыми детьми на руках.
Как радовались Победе в начале мая 1945 года! Ждали своих воинов-победителей.
Мой брат опубликовал в местной газете «Заря» рассказ «Папка приехал!» и позже «Трагедия и её последствия», где описал со всеми мельчайшими подробностями возвращение нашего отца с войны.
После войны отцу, как защитнику Ленинграда, было предложено переехать с семьей в этот город-герой с трудоустройством на фабрике «Скороход». Но дедушка и бабушка уговорили его, как единственного сына, остаться.
Бондаренко Иван Стефанович с 1945 года по 1954 год работал мастером-закройщиком и начальником цеха сапожной артели «Верный путь» или как ее потом называли «Кожсапог».
12 декабря 1946 года в семье Бондаренко родилась еще одна дочка, Зинаида. Жить с родителями стало тесновато. В 1947 году отец взял ссуду, как участник войны, и купил хатку-мазанку на улице имени Сталина, ныне им. Маяковского, 156. Пристроил небольшие сенцы. Вплоть до 1970 года эта хатенка была с соломенной крышей и земляными полами.
В 1951 году родился еще один сын Ваня, который умер в младенческом возрасте.
7 ноября 1952 года родился я, Бондаренко Юрий Иванович.
Ранее свое детство и отца помню смутно. Запомнился только такой эпизод. Мне было видимо года два, я сидел возле дверей на земляном полу, «доливке», нашей самой большой комнаты и «забивал гвозди» сапожным молотком в деревянный порог. Стук был громкий и мне это нравилось, тем более, что мать меня назвала своим помощником.
Больной отец лежал в зале на кровати, сердился и просил маму, чтобы она отобрала у меня молоток. Больше никаких воспоминаний о моем отце у меня не осталось.
Еще помню, как играл возле двора духовой оркестр, все вокруг плакали, жалели меня, и потому я тоже плакал. Это были похороны отца, который умер осенью 1954 года.
Старшая сестра Валя по комсомольской путевке уехала на освоение целинных и залежных земель, в Алтайский край. Брат Володя, или как его называла мама - Владик, был определен в Буденовский ветеринарный техникум. Сестра Зина ходила в школу, мама на работу. Меня отводили к соседям Пугачёвым, по уличному прозвищу Гапоновым. У них всегда была дома бабушка, и помимо четверых взрослых детей имелось еще двое, моих ровесников, Люда и Шурик. Мы играли в разные игры, в магазин, в школу, в прятки. Бабушка Пугачёвых в молодости была батрачкой, как она говорила в «Булгарах». Она всегда варила в печи, в огромном чугуне изумительный вкусный борщ. Хотя меня и старались забрать у соседей до обеда, я зачастую успевал поесть этого борща с соседскими ребятишками. Если мне почему-то не хотелось идти к Пугачёвым, то меня отводили к другим соседям, к Лесняк. У них тоже была моя ровесница Люда и ребята постарше, Митька и Петька. Здесь царил уже другой порядок. Дома из взрослых никого не было, кроме хлеба и подсолнечного масла из еды тоже ничего не имелось. Ребята были бедовые, хулиганистые. Учили меня бороться и драться.
Когда я уже немного подрос, то у меня появились приятели на другой стороне улицы: Васька Донченко, Вовка, Ленька и Витька Вульпа, Колька и Вовка Бабич.
У нашей мамы Пелагеи было еще три сестры: Настя, Нина, и Таня, и два брата - Митя и Гриша. Братья жили обособленно своими семьями, а четыре сестры–вдовы со своими детьми собирались всегда по выходным дням и праздникам у тёти Тани в кирпичном старом доме их родителей, у Лебедя. Я был самый маленьким, но хорошо помню, как играл отлично на аккордеоне Пашка Кушко, сын тёти Насти. Любимой его песней была «Песня фронтового шофёра».
Прибывший со службы в армии из Германии Кушко Митя привёз мне коробку конфет. На коробке был красочно изображён усатый кот и когда коробку я поворачивал вправо или влево, то внутри двигались конфеты, казалось, что у кота бегают глаза.
В трёхлетнем возрасте хорошо помню, как приехала в отпуск моя старшая сестра Валя. Она была в красивой шубе, меховой городской шапочке. Привезла мне книжку со стихами на украинском языке, которая называлась «Дурiвска зелiзница» в переводе «Железная дорога Дурова». До сих пор помню наизусть эти стихи про забавных собак, поросят, кошек и прочих дрессированных зверей. А ещё Валя подарила мне новые жёлтые ботинки. Они были самые настоящие, со шнурками, на пахучей кожаной подошве. Я любил эти мои ботинки так, что когда, наконец, еле дождался весны и вышел в них за ворота, то вдруг обнаружил, что подошвы с красивыми рантами слегка испачкались весенней грязью. Со слезами на глазах я вернулся домой и по настоящему горевал до тех пор, пока меня не убедили, что ничего страшного не произошло.
Хорошо запомнился такой случай. Приехал на выходные дни брат Володя, который учился в ветеринарном техникуме в посёлке Будённом, позже Красногвардейское, ныне Бирюч. Я всегда смотрел на своего старшего брата завороженными глазами, подражал ему во всём, слушал с особым вниманием его рассказы о товарищах по учёбе, пел вместе с ним популярные в то время песни Утёсова и Бернеса. И вот однажды вечером мы были с ним одни дома. Володя собирался на танцы, в «горсад», гладил брюки, причёсывал свой кудрявый чуб и слушал по радио модную в то время песню «Ландыши». А так как бумажный репродуктор был старым и порядком изношенным, то звук был не слишком громким и брат решил добавить громкости регулятором.
Но, репродуктор заскрипел, захрипел, и песня стала звучать с перебоями. «У, б…ь!», - сердито выругался Володя не знакомым для меня до того времени выражением. Подправил кое-как звук и убежал с друзьями на танцы.
В тот же вечер вся наша семья собралась вечером дома, кроме брата. Мама готовила ужин, а я заглядывал в тетрадь своей старшей сестры Зины, которая учила уроки. Она меня оттолкнула, и я повторил слово в слово, запомнившееся мне выражение Володи. Что тут началось! Мама строго спросила меня: «Да разве это можно говорить? Ты где это услышал?» и я признался, что услышал это слово от брата.
Уж не знаю содержание разговора мамы с Володей, но когда утром я подошёл к его кровати, чтобы, как всегда попеть вместе песни, он сердито и грубо сказал: «Иди отсюда! Уходи!»
Так я понял, что нельзя материться и закладывать других, ябедничать. Это нехорошо.
Рос я без отца, но мама всегда доверяла мне с раннего возраста нарубить дров, принести с колодца воды, вскопать огород, подремонтировать забор, сходить в магазин за продуктами. Однажды, когда к брату зашёл его дружок Витька и попросил меня позвать Владика, а сам вошёл во двор, то я, пятилетний карапуз тут же его остановил: «Ты чего во двор наш зашёл? Я тут хозяин!»
С тех пор меня на улице так и прозвали – Юра Хозяин.
Зимы в конце 50-х, начале 60-х годов были морозные, снежные. Самой главной проблемой была заготовка топлива. К осени надо было выписать дефицитного в то время угля-антрацита хотя бы тонны две и заготовить достаточное количество дров. Для нас это было очень трудно, так как мама была на группе инвалидности и не работала, а топливо распределялось только на предприятиях. Но всё равно, после длительных хлопот и хождениям по инстанциям нам привозил на лошади уголь с эфирного завода сосед, дядя Ваня Лесняк.
А так, как угля было мало, то мы с мамой, брали санки и ходили к полотну железной дороги собирать кокс. Это такой лёгкий уголь для доменных печей, который сдувало ветром с проходящих составов. Если везло, и обходчик не видел, то набирали такого угля по два мешка. Так же ходили на повышенные пути, где разгружались дрова. Дрова вывозили, а щепки, обломки оставались. После некоторых переговоров со сторожем нам удавалось насобирать для растопки таких дров и доставить к нашей хатёнке.
Об этом нашем жилище надо рассказать отдельно. Это была так называемая мазанка. Закопаны в землю брёвна-стояки, проёмы между ними заполнялась «пазовкой» из горбыля и хвороста. Перекрытие было из нескольких брёвен, «сволоков», сверху тоже навален хворост. Стены и потолок облеплялся глиной, забеливался меловой побелкой. Стропила кровли сооружались из толстых жердей, переплетались хворостом и перекрывались камышом или снопами простой соломы. Возле печной трубы сверху поливали глиняным раствором.
Посередине такой хатки выкладывалась русская печь, а рядом с ней топка с чугунной плитой, с круглыми отверстиями и крышками.
Топка имела весьма сложный дымоход, грубку, тепло от которой распространялось по всем комнаткам за тонкими перегородками. На дне топки выкладывались чугунные решётчатые колосники, снизу была маленькая печурка, поддувало, в котором мы пекли картошку и кукурузные хлопья-розы. Для более быстрой теплоотдачи к топке приставлялся ещё большой чугунок без дна с отверстием для дымохода. Чугунок быстро нагревался, приобретал малиновый цвет, и мы в особо сильные морозы окружали его и грелись. Пол в нашей мазанке был глиняный, покрытый раствором коровяка. На входе имелись маленькие холодные сенцы.
Осенью, после уборки урожая, с огорода стягивалась сухая подсолнечная, кукурузная и помидорная былка, картофельная ботва и прочий бурьян. Вокруг глиняных стен, снаружи, крепились вертикально тонкие жерди, один конец которых упирался в завалинку, так называемую у нас «прызбу», а другой - засовывался под соломенную стреху.
Между жердями и стеной набивали плотно всё, вышеупомянутое с огорода. Оставались не заставленными только небольшие двойные окна. Этот процесс назывался «обставить на зиму около». В конце марта, а иногда в апреле, а то и под пасху, когда уже запасы топлива подходили к концу, это всё сжигалось в печи. В бескормицу эта «былка» зимой шла на корм скоту.
Комнат было три: передняя с топкой и металлической кроватью, кухня с печью и топчаном, моим любимым местом для сна. На печке тоже спали мы попеременно, если не хватало места на кроватях. Зал с «грубкой», с духовкой, с металлической кроватью и большим самодельным столом, с хорошими нижними широкими перепонками внизу, на которых мы в детстве любили играть. Под этим столом можно было соорудить и магазин, и кабину автомобиля, и капитанскую рубку корабля. Из мебели в передней был ещё один небольшой столик, четыре стареньких колченогих венских стула и возле двери забито несколько гвоздей с занавеской для верхней одежды. Позже появился небольшой шкаф-гардероб с зеркалом, приданное старшей сестры Вали.
После работ на Алтае Валя вернулась домой, привезла кое-какие нам обновки из одежды и медаль «За освоение целинных и залежных земель». Наша старшая сестра обладала всегда, как и сейчас, добрым, отзывчивым и доверчивым характером. Собственно в нашей семье этими качествами обладали все. За, что и бывали неоднократно наказаны в жизни.
Запомнился надолго в памяти такой случай. Дело было зимой, на январских школьных каникулах. Зина школьница, лет двенадцати и я, шестилетний мальчуган, сидели дома. Валя работала на складе «Сортсемовощ» и видимо там рассказала по простоте душевной о том, что сидят дома малые дети, а мама на работе. И денег дома нет, только пять рублей осталось. А до получки ещё далеко. И надо бы платок новый купить. Ну, в общем, обычная трепотня во время монотонной работы по пришиванию бирок на мешки с семенами.
И вот к нам постучалась и зашла какая-то незнакомая тётка и сказала, что её прислала Валя, чтоб мы ей дали пять рублей на платок, который она якобы достанет и принесёт нашей сестре. Зина раньше слышала от старшей сестры, что ей нужен платок и знала, где лежат дома деньги. Она пошла в зал, открыла дверцу Валиного шкафа, вынула из-под стопки простыней последние пять рублей и отдала их «добренькой тётеньке». Причём нам показалось, что всё происходило в каком-то сне, как под гипнозом. Когда эта тётка ушла, то Зина заплакала и сказала: «Юрка, что же мы наделали. Здесь что-то не так». Я оделся, отвязал свою собаку, Малыша, и выбежал с ним со двора посмотреть в какую сторону пошла тётка. Но от неё и след простыл.
Когда Валя пришла с работы домой, и мы ей рассказали о случившемся, то она тоже расстроилась и сказала, что никакой тётке ничего не поручала. Этот случай послужил для нас хорошим жизненным уроком.
Но вокруг нас было много очень хороших людей. В 1960 году я пошёл в первый класс начальной школы №5, которая располагалась в деревянном здании на месте сегодняшнего магазина №20 «1000 мелочей». Моя первая учительница Дашевская Анна Фёдоровна была прекрасным педагогом. Прекрасно понимала детей, и мы её тоже хорошо понимали, уважали и любили. Она часто навешала наших родителей, знала, кто в каких условия живёт. Никогда не забуду случай, когда на уроке присутствовали члены родительского комитета и после на своём совещании выразили мнение, что мне, прилежному, опрятно и чисто одетому ученику материальная помощь не нужна. Когда же по настойчивому требованию Анны Фёдоровны, доказавшей всем, что именно наша семья является особенно нуждающейся в помощи, мне всё же купили пальто, то мне было стыдно почему-то его одевать.
Не забуду соседа дядю Васю Опатиевого, который вывел мне со своего двора старенький, но ещё пригодный велосипед рижского производства. Я на нём после намотал сотни километров.
Очень громадное влияние оказал на моё воспитание мой дедушка Бондаренко Стефан Алексеевич. Он строго всегда требовал от меня быть вежливым и уважительным к старшим. «Постучись в дверь, прежде чем войти, когда разрешат –
входи, сними шапку и поздоровайся», - учил дедушка.
Однажды на улице среди детворы прошёл слух, что в клубе СМУ возле строящегося молочно-консервного завода вечером будут крутить кинофильм «Чапаев». Билет стоил 20 копеек. У нас дома в то время с деньгами было туго. Мама послала меня к дедушке и бабушке, может они мне дадут денег на кино.
Я, пришёл к старикам, постучался, снял шапку, поздоровался.
«Ну, как дела?» - спросил дедушка. «Да вот сегодня кино будут показывать в клубе СМУ, «Чапаев» называется, но я не пойду, у нас денег нет», - выложил я с порога.
Дедушка покряхтел, надел фуфайку и повёл меня на огород. Там он мне показал, как надо выдёргивать кормовую свеклу и стаскивать её в кучи, а сам принялся очищать ножом свёклу от ботвы и от земли. Когда я подготовил ему несколько больших куч, он меня остановил, вытащил из кармана и дал мне 20 копеек. «Молодец, заработал. Теперь можно и в кино идти», - сказал дедушка. Так я понял, что деньги надо зарабатывать.
А зарабатывать деньги я со своими сверстниками научились рано. Ловили в поле и сдавали в заготконтору сусликов, 5 копеек за шкурку. Выращивали кроликов, а когда закончили пятый класс, то устроились временно, на месяц, на кирпичный завод. Там мы грузили сухой кирпич-сырец на вагонетки, отвозили в дальние сараи и укладывали его под надзором женщин-наставниц. За месяц мы получали 40-50 рублей, но этого было достаточно для того, чтобы купить одежду для школы.
Так мы работали каждое лето, но уже становились постарше и нам доверяли работу отправлять мокрый кирпич-сырец от пресса на сушку, а потом даже и работу в горячих печах. С каждым годом на кирпичных заводах проходила модернизация. Оборудовали все сараи транспортёрными лентами. Конечно, вокруг нас везде подстерегали опасности, но нам, подросткам, доверяли, так, как не хватало рабочих.
Ответственной была работа на повороте, где с одной движущейся ленты транспортёра надо было перебрасывать кирпичи на другую. Однажды, когда меня поставили на поворот, я придумал приспособление из доски, которую крепил проволокой под углом.
Кирпич скользил вдоль доски и ложился на другую движущуюся транспортёрную ленту. Когда мастер смены это увидел, то привёл сразу сварщика и тот смастерил несколько передвижных металлических коробов-поворотов. Это было моё первое рационализаторское предложение. Хотя за него мне тогда конечно ничего не заплатили, но творческая мысль меня после этого не покидала никогда.
В 1969 году, после девятого класса меня с Лёнькой Вульпа, по рекомендации его отца, приняли временно на время каникул грузчиками в склад готовой продукции Алексеевского молочно-консервного комбината. Здесь, с нами перед призывом в армию в одной бригаде работали выпускники средней школы Вовка Вульпа и Саня Шарый. Работа наша заключалась в следующем. Надо было в течение смены выполнить норму - заколотить дощечками-клёпками 180 штук ящиков с банками сгущёнки, сложить эти ящики на специальные поддоны для последующей их отгрузки в вагоны. Мы были молодыми, способными и работящими, горящими желанием больше заработать. Вскоре наша бригада стала перевыполнять план. Мы вырабатывали в смену уже по 200-220 ящиков.
Нас хвалили и мы радовались, когда видели на доске еженедельных показателей социалистического соревнования своё первенство. Через два месяца мы рассчитались, получили хорошую по тем временам зарплату, по 110 рублей в месяц, и хорошую выволочку от грузчиков, которые остались на работе. Им из-за нас срезали расценки, увеличили норму. Тоже был урок.
С раннего детства каждое лето пропадал на речке. Тихая Сосна в шестидесятые годы была полноводной, изобиловала рыбой. Между улицей Маяковского и рекой расстилался громадный луг, на котором местный колхоз имени Ольминского выращивал бахчевые культуры. Здесь были огурцы, помидоры, синенькие баклажаны, кабачки, морковь, капуста. Охранял всё это хозяйство бывший капитан второго ранга Палёха. Но мы всё же умудрялись поживиться ранними овощами, хотя и доставалось от него.
Рыбу ловили возле берега марлей. Двое держали эту самодельную сеть и медленно двигались вдоль берега, а двое загоняли рыбу навстречу. После удачных двух-трёх заходов можно было таким образом наловить ведро разной рыбёшки. Это были уклейки, на местном наречии себили, плотва, краснопёрка, окунь, ёрш, линь, пескарь (качалка), угорь, миног, щука, сом, сазан, жерех, ласкиря, голавль, лешь. Из всего это разнообразия получалась отличная уха.
С разрешения рыбака дяди Васи катались на его лодке-плоскодонке. Устраивали всевозможные игры на воде. Чёрных от загара, с цыпками на ногах нас загоняли вечером домой, как утят. В восемь лет я уже легко переплывал пятидесяти метровую речку и отлично нырял. В пятнадцать лет помню на спор переныривал Тихую Сосну и совершал заплывы от Центрального моста до Николаевского, а это около трёх километров.
К тому же я очень любил читать книги. Особенно меня захватывали морские приключения. Поэтому после окончания средней школы я подался поступать в Одесское высшее инженерно-морское училище, сокращённо ОВИМУ. Выбор был сделан отчасти и потому, что пять лет учёбы учащиеся находились на полном государственном обеспечении и приобретали хорошие специальности, которые были востребованы не только на море, но и на гражданке.
Это была моя первая в жизни поездка в большой город. Устроившись в общежитие училища, называемом экипажем, где нас, абитуриентов, разместил комендант по кубрикам, комнатам с двух ярусными металлическими койками, рассчитанными на 12 человек, я пошел смотреть Одессу. Мне не терпелось скорее увидеть море, о котором я так много читал и слышал.
По зеленым тенистым аллеям городского сквера прогуливались толпы людей.
Я обратился к пожилому человеку в белом морском кителе: «Извините, я приезжий, не местный. Скажите, пожалуйста, как мне пройти к морю?»
Старичок посмотрел внимательно на меня поверх своих очков, не спеша, достал из нагрудного кармана кителя часы на цепочке, открыл крышку и ответил: «Молодой человек. Сейчас одиннадцать часов. Все людское море течет и впадает в Черное море. А после двенадцати будет отлив. Все будут идти с моря на обед. Так шо Вы вливайтесь в этот людской поток и непременно попадете в свое море.»
Когда в Одессе спрашивают: «Где здесь улица Дерибасовская?», то ему непременно ответят: «Вы ее топчите, молодой человек!»
Я, к сожалению, а может быть и к счастью, не прошёл приёмную медицинскую комиссию по зрению. Стоимость проживания в общежитии была очень низкой, 20 копеек в сутки, поэтому я десять дней отдыхал и купался в море.
Уезжая из Одессы, я очень хотел купить себе гитару. В то время это был большой дефицит. Порыскав по магазинам, я понял, что этот товар на прилавки просто не попадает. Возле рынка «Привоз» в мастерской музыкальных инструментов я увидел висевшие две мандолины и балалайку и спросил у приемщика, где можно купить в Одессе гитару. Он, тут же, не задумываясь, ответил: «»Через два часа у тебя будет гитара. Надо только слетать самолетом в Турцию или в Ленинград. Это - пожалуйста, но только не в Одессе»…
Не забыть места моей юности, тенистые аллеи Центрального парка культуры и отдыха имени Т.Г. Шевченко, аллею Славы, набережную возле памятника неизвестному матросу, откуда я впервые в своей жизни увидел голубое, бескрайнее и манящее Черное море. Именно здесь на пляже Комсомольский, я, как будущий «морской волк» в августовскую жару не раздумывая, прыгнул в набежавшую волну с волнореза и тут же вылетел над водой, как резвящийся дельфин от неожиданного контраста, так как температура морской воды тогда была всего 18 градусов выше нуля. Сейчас я бы точно сразу пошел ко дну от такой экзекуции. Но тогда молодость брала свое! Я плыл в открытое море, в бушующее море моей жизни…
Но гитару я всё же в Одессе купил. Мне её продали курсанты с третьего курса за червонец, хотя она стоила в магазине 7 рублей 50 копеек. Наверное они рассчитывали на то, что я поступлю в училище и гитара всё равно будет в общежитии. Но меня забраковали на приёмной медицинской комиссии по зрению.
Делать было нечего, и я решил, пока есть деньги, пожить в общежитии, позагорать и покупаться в море, благо, что проживание в экипаже обходилось всего 20 копеек в сутки. Собственно гитару я купил уже перед самым отъездом, потратив весь свой денежный резерв. Пришлось перебиваться два–три дня с хлеба на квас, и когда я приехал домой – меня узнать было трудно, худой и загорелый, чёрный, как негр.