Он не помнил в какой момент начал считать, что жизнь не сложилась. Фундамент бытия все время лопался и покрывался мелкими трещинами. Тоска накрывала липким туманом, погружая в равнодушное созерцание и ожидание новых неурядиц.
Ему снилась дверь. Она была старая, деревянная, обитая коваными полосками стали, с кольцом вместо ручки. От дерева исходил пряный аромат клевера, морской соли и ухи, сваренной на костре загорелым рыбаком. Приложив ухо к самой двери, можно было услышать шелест травы, завывание ветра в каменистых уступах, удары волн далеко внизу у подножия обрывистого берега; изредка звонил одинокий корабельный колокол. Замочная скважина звала и засасывала, будто таинственный вход, ведущий в мир снов, только вот Ник не успевал пройти внутрь.
Оказавшись посреди своей расшатанной и раскачивающейся реальности, он с трудом сдерживал горький вздох. Розовая неизвестность внутри сна была куда как привлекательнее темной неизвестности окружающего мира.
В январе навалилась бессонница. Вечером Ник засыпал хорошо, но неизменно просыпался посреди ночи. Беззвучно покряхтывая от тут же настигавшей его головной боли, переворачивался на спину. Мысль, что уже настало утро, заставляла сердце биться быстрее. Сознание медленно прояснялось и вскоре упиралось в непроглядный мрак закрытых век. Открыв глаза, Ник подолгу смотрел в потолок. Вокруг стояла глубокая ночь. Зеленый циферблат электронных часов злобно и насмешливо показывал три часа.
Пришел февраль. Ночи постепенно мельчали, уступая место прибывающему дню. Дули ветра, оседали наметенные в декабре сугробы, на душе было зябко, неуютно и жутко одиноко. Внутри него наступила арктическая ночь. В её пронизывающе холодном мраке медленно нарастало ожидание. Ник ждал прихода весны. Для него это была возможность поставить точку в цепи вязких зимних мыслей и начать новый абзац жизни.
Он полюбил бывать в центральном парке, где в будний день, как правило, никого не было. Заснеженные дорожки, заметенные скамьи, снежные шары, запутавшиеся в черных ветвях, продирающий горло морозный воздух – все это возвращало Нику ощущение зыбкой радости от жизни.
Но вереница рутинных дней не отпускала. Одежда пропахла пластиком офисной мебели. Ухо стерлось о телефонную трубку. На языке навязла финансово-экономическая цифирь, а мозг запутался в хитросплетениях денежных потоков. Во всем этом он ничего не стоил и ничего не решал: бесполезное лопоухое существо с вихрастой головой.
Вокруг суетились менеджеры, шуршала бумага, стучали пальцы по клавиатурам, и в этой какофонии белым единорогом посреди урбанистического пейзажа иногда появлялась старинная дверь с позеленевшим медным кольцом вместо ручки.
Когда Ник менял заставку рабочего стола на коммуникаторе, то из всего набора красочных картинок, он выбрал яркое фото зеленых кленовых листьев. Изображение источало свежее весеннее дыхание, и именно оно казалось волшебным ключом в иную, более живую реальность.
Ник часто задавал себе вопрос: неужели он родился для того, чтобы по воскресеньям пить пиво и смотреть шоу, а по понедельникам вместе с коллегами ломать голову над тем, как увеличить KPI показатели. Он никак не мог поверить, что именно для этого его родила мать, что клетки его соединились в организм по имени «Ник» ради появления у вице-президента по персоналу виллы в Испании.
За неделю до конца февраля, Ник разбил очки. Им ещё и года не было. Вначале очки разболтались и стали спадать с носа. Ослабли дужки и к тому же модный дизайн не подразумевал подушечек-зажимов на переносице. В выходные он взялся собирать бельевой шкаф. Вначале долго изучал инструкцию. Действия хоть и были описаны просто, но в голове у него никак не могли сложиться в ясную последовательность. От напряжения и сосредоточенности нос его потел, а очки так и норовили соскользнуть на пол. Потом они упали и линзы раскололись. На целых три дня он остался без возможности видеть мир целостно. Оставив шкаф наполовину собранным, он лег спать. Даже подумал, что так сможет отдохнуть перед рабочей неделей. Но выспался Ник быстро, а потом от нечего делать стал бродить по комнатам и все разглядывать. Весь окружающий мир расслоился, потерял четкие границы, детали смазались, а некоторые и вовсе исчезли. Ник думал, что это очень похоже на его чувства: уменьшилась яркость, исчезла насыщенность и контрастность, измочалились края, появились желтоватые пятна. Восприятие мира старело быстрее, чем старел он сам.
Однажды было три часа ночи. Угрожающе приближалось утро и следующий рабочий день. Бессонница в силу своей повторяемости, тотальности и бесконечности, была похожа на бездонную пропасть. Вероятно, пропасть по глубине была ничуть не меньше, чем Мариинская впадина, которая по последним данным специалистов из университета Нью-Гемпшира достигала глубины 10 994 м.. Точность данного измерения составляла ±40 м. и официально оно ещё не было признано.
Взяв маленький блокнот, Ник на разлинованной странице за несколько минут нарисовал силуэт двери. Нарисованная грубо и схематично, дверь, тем не менее, манила и засасывала. Где-то на краю осознания, Ник ждал, что она откроется, но плоский рисунок был неподвижен. Повинуясь сиюминутному порыву, он наклеил листок с рисунком на замерзшее стекло окна. Обведя карандашом контур двери на рисунке, порвал бумагу и вырвал получившийся клочок. Тьма ночи, в открывшемся отверстии, вобрала его в себя, как сок через соломинку.
Дверь вела в просторную мастерскую, находившуюся где-то в Ирландии. Здесь занимались ремонтом антикварных велосипедов. По своему интерьеру помещение скорее походило на норвежскую аптеку или китайский магазин лечебных трав. Ни там ни там Ник ни разу не был, но мебель из черного благородного дерева: шкафы со множеством ящиков, прилавок с толстой столешницей, комоды и стул – все неизменно вызывало в нем вышеуказанные ассоциации.
В мастерской был высокий потолок, а может сама она располагалась низко в цокольном этаже. Через полукруглые окна под потолком, лился оранжевый солнечный свет, который высвечивал в воздухе столбы и слои пылинок.
Ник чувствовал терпкий аромат мастерской.
На пороге стоял старик. Он вошел, ведя подле себя старинный зеленый велосипед. Старику было около семидесяти, а возраст велосипеда определялся с трудом. Только одно Ник ощущал точно: велосипед принадлежал почтальону, погибшему 5 августа 1914 года близ маленькой деревушки на границе Бельгии. Беднягу сразила пуля одного из пяти стрелявших немецких солдат, принявших приближавшегося к ним наездника за разведчика англо-французкой армии.
У старика было доброе морщинистое лицо уличного музыканта. Длинные седые волосы зачесаны назад, открывая взору массивный выпуклый лоб. Кожа выдублена солнцем и изрезана глубокими морщинами.
- Послушайте, какого лешего я очутился в этой вашей мастерской? – спросил его Ник.
Старик непонимающе воззрился на него, а затем вдруг расхохотался:
- Ник, ну ты меня и развеселил! – сказал он неожиданно густым хриплым басом. – А я уж подумал, не запил ли ты. Вот, привел тебе своего коня. Хочу чтоб ты подтянул цепь и обновил краску на раме. Того и гляди пойдет пузырями да и отшелушится, а мне, знаешь ли, не с руки держать друга в таком состоянии.
Ник задумался на секунду.
- Кхе-кхе, - прокашлялся старик. – Так что, возьмешься за моего зеленого двухколесного, или попытать счастья в мастерской Ромилы?
Не глядя на него, Ник принял велосипед и провел его к верстаку. Зажав в тисках, присел на корточки и осмотрел последовательно цепь, ролики, звездочки, подшипники, втулки и ступицы. От внутренностей велосипеда приятно пахло солидолом, от рамы исходил тончайший аромат бейрнгольдской краски, а ещё тепло рук фабричной красильщицы с табельным номером 00045157.
Даже особо не принюхиваясь, Ник осязал её розовато-сиреневое настроение в тот день, когда она приняла на покраску этот велосипед. А было это без малого семьдесят лет назад.
В тот день, Лихайна была особенно задумчива, так как накануне ночью, она провела незабываемые часы с мастером бригады цепенатяжников Фирилом. Они до головокружения целовались в пряном теплом стоге сена, испускающем аромат молока, клевера и капельки синопского меда. Когда Фири – уставший и ленивый от ласк её теплых рук – уснул, она легко соскользнула с верхушки стога на землю и стремительной ланью понеслась к озеру. Черная вода перекатывала в ямочках волн серебристые монеты лунного света. Озеро тихо дремало, уткнувшись носом в плечо пологого берега.
Скинув белую сорочку, Лиха с разбегу врезалась в теплую парную воду, клином разрезая и вспенивая безмятежную поверхность. С истовым удовольствием девушка ощущала кожей нежное вездесущее прикосновение бесчисленных рук озерных нимф. Лихайна таяла, как мороженное в горячей руке, поддаваясь безграничному счастью своей молодости и безумности этой ночи.
А на следующий день, не выспавшийся Фири, принял только что выкрашенный велосипед и тут же шестым чувством понял, что краску на раму наносила заботливая рука Лихайны. Он вспомнил ночь и свои тугие сильные толчки, её волнообразно качающийся коричневый сосок на правой груди и белые жемчужные зубы, покусывающие его ухо. От этих воспоминаний, от их сумасшедшей сладости мозг мастера цепенатяжников затуманился и он, конечно же, недостаточно хорошо натянул цепь. Вот так любовь этих двоих (не просуществовавшая и года) привела к возникновению хронической болезни у бедолаги почтальона.
Недостаточное натяжение цепи требовало дополнительных усилий правой ноги наездника. У почтальона была наследственная предрасположенность к хрупкости хрящей коленных суставов. По этой причине, после года поездок на зеленом велосипеде, он вынужден был придти к врачу с распухшим суставом. Тот прописал ему календулу, посоветовал делать компрессы с медом и капустным листом, поговорил о политике и разгульной жизни нынешнего мэра, а затем, закрыв дверь на ключ, предложил пропустить по стаканчику рябиновой настойки. Почтальон пил красную горькую жидкость, кривился, улыбался и занюхивал стопку рукавом форменной куртки. Ему и невдомек было, что 5 августа 1914 года, отправляясь ранним утром в аптеку за новым пузырьком календулы, он встретит свою смерть в пыльной придорожной полыни.
- Ну что, дружище, можно его починить или пора уже старику на свалку? – настороженно улыбаясь и от того множа на лице морщины, спросил старик.
Ничего не говоря, Ник кивнул, поднялся с корточек и прошел к верстаку. Поискал там инструмент и вскоре нашел нечто похожее на механическую мясорубку. Вернувшись к велосипеду, приладил «мясорубку» к большой звездочке цепной передачи, закрепил саму цепь в зажиме и начал крутить ручку устройства. Старик по-утиному топтался за спиной, стараясь и внимательно наблюдать за происходящим и при этом не мешать действиям мастера.
- Вот так, дружочек, сейчас подтянут тебе цепь и станешь ты снова быстрым как ветер. – шептал участливо старик. – Полетим с тобой по дорогам и полям, покажем этим дурацким автомобилям чего мы ещё стоим.
Поворачиваясь, Ник грубовато оттолкнул старика. Взяв со стола ветошь, стал оттирать замасленные ладони.
- Цепь я натянул, а вечером займусь покраской. С вас пять пельне, уважаемый.
Старик потянулся во внутренний карман куртки за кошельком.
- Когда можно забирать моего конягу, мастер? – уважительно спросил он, выкладывая на черную столешницу кривые бронзовые монеты.
Прищурившись и вперив взгляд куда-то в дальний угол комнаты, Ник ответил:
- Не раньше, чем через три дня.
- Чего ж так долго, - запричитал старик. – Мне ведь без него никак нельзя: ноги не те, а дел по горло. Может, управимся пораньше? – за последними словами на стол легла шестая монета.
- Не раньше, чем через три дня. – повторил Ник. – Краске надобно высохнуть. Потом ведь сам будешь говорить, что я красить не умею. Я умею, поэтому краске надобно высохнуть.
С этими словами он собрал со столешницы пять монет и бросил их в мятую жестяную банку. Не обращая внимания на старика, открыл входную дверь и поднялся по каменным ступеням на улицу. Вдоль стены дома лежала толстая труба. Он присел на неё, достал кисет и начал сооружать себе самокрутку.
Вскоре следом за ним на поверхность поднялся старик. Он чему-то хитро улыбался, при этом подкручивая края кустистых бровей.
- Ник, ты давно на башне был? - дружелюбно покряхтывая, старик усаживался рядом. – Рыхлый ты стал. Видел ли ты как свиное сало раскисает на солнце? Я на тебя гляжу и вспоминаю это самое сало. Солнце на всех светит, каждому душу освещает. Одни ходят плотные, как кусок стали, а другие рыхлые, будто слоеный пирог.
Старик сделал паузу, доставая трубку и кисет. Медленно укладывая в трубку щепотку табачных листьев, он давал возможность мастеру обдумать услышанное. Раскуриваясь и выпуская первые сизые порции дыма, он продолжил:
- Ты вот давно в зеркало смотрелся? А надо: кожа бледная, опухшая, сосуды как червяки под кожей красные, поры, как муравьиные норы – не человек, а рассохшееся дерево. Надо тебе на башню сходить.
Ник слушал все это молча, покуривая самокрутку и щурясь на солнце.
- Не иначе как беда с тобой приключилась? – спросил старик осторожно.
- Знаешь ли ты, к чему снится лунная собака? – гася окурок в землю, спросил Ник. - Давеча приснилась мне одна такая: глазами сверкает, губами кривит, клыки кажет и норовит за ногу укусить. Так и укусила: порвала сапог и брючину.
Старик удовлетворенно крякнул.
- Без сомнения сон плохой: к предательству он. Или ты предашь или тебя. Или ты сам себя предашь. А может и уже предал. Кто ж душу-то человеческую насквозь увидит!? У неё такая природа, что как глянешь, так тьма одна. Но увидеть лунную собаку, это не к добру: кто-то близкий пострадает. Потому и говорю – надобно на башню идти.
- Хорошо. – сказал Ник, поднимаясь на ноги. – Только я все одно не пойму, как мне башня помочь может?
- Поможет-поможет, не сомневайся. В человеке звон должен быть, а в тебе он куда-то пропал. Тот самый лунный пес украл твой звон и ты стал расслаиваться, как старый буфет из прессованных опилок.
- Даже если и так, башня-то причем!? – не унимался Ник.
Старик молчаливо разглядывал его, а потом раздраженно прищелкнул языком и перевел взгляд на точку где-то за спиной Ника.
- Думать не нужно, - сказал старик глухо, - нужно идти на башню. Когда ты услышишь в себе звон, тогда и поймешь, но не сейчас… сейчас ещё нет звона. Когда его нет, его и понять невозможно.
Ник промолчал. Он понял только, что рассердил старика и не стал больше расспрашивать.
- Вот, молодежь – забываете дорогу к самым главным источникам. – заворчал старик, но сдержался. Пригладив длинные седые волосы, одел мятый картуз и, покряхтывая, поднялся.
По широким мощеным улицам миновали они пустынный центр города, спустились к набережной и пошли во влажной тени плакучих ив. Слева невидимое течение несло воды реки. Противоположный берег зеленел кущами тополей: вплавь не доплыть, на лодке грести минут двадцать. Старик еле поспевал за мастером. Тот от жары сопрел и то и дело отгонял назойливых мух.
Подошли к лодочной заводи. Здесь в искусственной бухте стояло с полсотни лодок. Там, где бухта переходила в реку, был каменный мост. Ник остановился и оперся на горячий от солнца парапет. Вглядевшись в прозрачные воды реки, бегущие под мостом, он вздрогнул. Со дна, слегка припорошенный илом, прикрытый темно-зеленым пледом из водорослей, на него смотрел бледный утопленник. Кожа у него была бесцветная, сморщенная и местами отошедшая лохмотьями. Вскоре, приглядевшись, Ник увидел ещё утопленников. Так он насчитал их около десятка в поле видимости.
- Вот, видишь, не дошли до башни. В конец расслоились и потому не дошли. Сгинули в реке, потому как расслоенной душе уже и мир не мил. – загундел старик. – Коли хочешь также лежать в иле, да в водяной траве, так не иди к башне, сиди здесь, глядишь и расслоишься. Да и сидеть-то тебе недолго: скоро уже совсем расслоишься.
Ник раздраженно повел плечом.
Вскоре дорога отвернула от реки и стала подниматься на холм. Начался лес. В тени раскидистых берез было много валежника. Стволы упавших деревьев и толстых веток покрылись влажным мхом и стали гнить, распространяя сладковатый аромат разложения. Затем начался лес, состоящий сплошь из елей. Под ногами был песок, и не было травы.
Поднявшись на вершину холма они вышли на круглый пятак полянки, где скособочилась древняя часовня. Про неё говорили, что сделана без единого гвоздя. Рядом высилась башня на подобие вышки высоковольтной линии – из стальных рельс. Наверх вела лестница. На вершине располагалась площадка полтора на полтора метра. Когда Ник забрался сюда, то ощутил свежий, будто родниковый, воздух. Старик стоял внизу, задрав голову. Он выглядел отсюда маленьким и беспомощным. С башни был виден почти весь город, центральная площадь, почерневшие от времени стены дома терпимости и выбеленные известкой стены городской бани. Видна была река и шедший по ней сухогруз, рыжие крытые жестью крыши домов в деревне за рекой и песчаный карьер на излучине.
Над головой Ника башня продолжалась и заканчивалась подвешенным на распорках колоколом. К языку колокола тянулась толстая резиновая веревка. Опускаясь на площадку, где стоял Ник, веревка сворачивалась кольцами, словно удав.
- Найди свободный конец веревки и привяжи её к щиколоткам, а потом прыгай. – донесся сносимый ветром голос старика.
- А ежели я расшибусь, это меня от расслоения спасет? – проорал ему раздраженно Ник, перегибаясь через ограждение.
- Если хочешь, то слазь и иди к лодочной заводи. Иди туда и ложись на дно рядом с остальными утопленниками. Ты, как я погляжу, уже решил расслоиться, а раз так, то я пойду. Сегодня у Гульца свежее пиво сбродило: так чем с тобой глотку драть, я лучше свежего пива выпью и с Гульцем поговорю – он-то не расслоенный, он человек крепкий и цельный, говорить с ним одно удовольствие…
Старик ещё что-то кричал, но Ник уже бросил его слушать. Он привязал свободный конец веревки к щиколоткам и пошел к краю выступающей доски. Минут десять он набирался духу, потом все-таки прыгнул. Земля скачком кинулась ему на встречу. Ему показалось, что только метра за три до земли, а может и меньше, веревка стала натягиваться, до боли сжимая ноги, а затем подтягивая его вверх.
Язык колокола ударил звонко, буквально разрывая безмолвие жаркого воздуха. Упругая волна чистого звука поплыла над землей. Волны расходились от вершины холма кругами и с хрустом врезались в хмурый сонный город, ломая его кокон. Звук нарастал и было ощущение, что он передается по веревке в ноги, а после и во все тело Ника. Болтаясь как поплавок на леске, он видел как трескается и распадается хитиновый покров, ранее невидимо покрывавший его тело. Освободившись от невидимых струпьев, кожа гудела и свербила. В голове крутились всякие мысли, а ощущение было, будто он только что вынырнул с большой глубины. Ник дышал, стараясь растянуть легкие как можно шире и вдохнуть как можно больше, упиваясь воздухом, который теперь казался вкуснее.
***
Наступила весна. Холодные ветры поменяли направление, а затем и вовсе стихли. Ноздреватый снег чернел и медленно растворялся в теплеющем воздухе, насыщая его сладковатым ароматом приближающегося лета.
В жизни Ника наступил критический момент. Все мелкие трещинки объединились в крупные, и вот уже шаткий фундамент трещал по швам. Три дня подряд они с Ней ссорились. Ругались по-настоящему, не жалея холодного и огнестрельного оружия. Кровью забрызгало все занавески в спальной, а окурки на лестничной площадке в подъезде росли в геометрической прогрессии. Ник интуитивно понимал, что скоро ссоры сойдут на нет, ведь проходит все и об этом знал ещё царь Соломон. Вот только ждать было неимоверно тяжело. С каждым бранным словом, ему казалось, что их мир рушится, а он не в силах сохранить даже самое малое.
В конце концов, в воскресенье их армии одновременно вывесили белые флаги. На середине поля встретились парламентеры и заключили друг друга в горячие объятия. Занимаясь любовью, оба чувствовали, что холодная ледяная стена не спешит рассасываться в их сердцах. Меняя позы, они попеременно пытались напитаться теплом от белого шара ночника, от равнодушных огней квартир в доме напротив, от рыжей кошки и нового ламината. Тепло постепенно накапливалось в их клеточках, растворяя злобный яд вчерашних неурядиц. Он отдавал ей тепло низом живота. Она отдавала ему тепло нежными губами. В какой-то момент, Ник ощутил, что невидимая скорлупа стала лопаться. Прижимаясь друг к другу, они чувствовали себя единым, молодым, несущимся по воздуху малиновым звоном огромного мудрого колокола. Звон рождал их в новый мир, позволяя насытиться истинным вкусом вечно юной реальности.
Конец