Марья Игнатьевна – женщина, можно сказать, отсталая и не вписавшаяся в реалии. Сидит целыми днями на кухне двухкомнатной «хрущебы» на первом этаже и в окно смотрит. На улицу гулять не ходит: холодно и соседки неинтересные городские. Живет с непутевым сыном Семеном, дочка с мужем отдельно, а она, Марья Игнатьевна, с этим иродом, да еще с котом Васькой. И за что ей такое? Ирод целыми днями шарахается по квартире вполпьяна, если вообще домой заявляется, работает черт знает кем и где, и из всех занятий предпочитает сидеть с собутыльниками на скамейке недалеко от подъезда.
Зато дочка Галя – помощница. Не забывает, регулярно приезжает, еды подкидывает, мясо или зелень какую со своего огорода. Они с мужем участок за городом взяли, там и выращивают корм, способствующий выживанию в непростых современных условиях. Потому что с такой пенсией, как у Марьи Игнатьевны, только лечь и помирать.
-- На, мама, крольчатинки – предлагает дочка, приехавшая проведать – свежая! И Ваське дай.
И бухает на стол разделанную тушку.
-- Вот радость-то – отвечает Марья Игнатьевна и убирает кролика в холодильник.
-- Откуда? – интересуется.
-- В прошлом году завели, очень выгодное дело. И мясо, и шкурки. Ты ешь, не стесняйся – Галя улыбается. – Этот-то все пьет?
Тем и живет Марья Игнатьевна, тем и питается. Наварит целую кастрюлю похлебки и ест потихоньку с ржаным хлебом в течение дня. И на следующий остается. И ирод, как придет, тоже рожу свою сует под крышку, наливает и хлебает из плошки с отбитыми краями. А потом спать заваливается.
Летом дочка Марью Игнатьевну на дачу возит, по хозяйству помочь и, вообще, отдохнуть на грядках. В этом году еще и за кроликами ухаживать надо. Марья Игнатьевна заранее предвкушает радость, тяжело крестьянскому человеку без дела сидеть, а на даче у дочки, на огороде – раздолье и благодать. И зять человек порядочный, степенный, не чета Семену-ироду. Хоть здесь повезло. Вот только жалко, что детей им Бог не дал. Но, может, еще и сладится, пока молодые.
В конце мая, как приехали и огляделись, выгрузились и распределились по койкам, Марья Игнатьевна у дочки и спрашивает:
-- А где кроли-то?
-- Потом, мама, потом. Сначала пообедаем, отдохнем, а потом и кроли.
Сели, перекусили, Марья Игнатьевна все беспокоилась, как там Семен один жить будет, не спалит ли квартиру, окаянный, не будет ли алкашей водить круглосуточно. Ваську-то кота она с собой привезла, от греха, а то умрет с этим идиотом с голодухи.
-- Ты бы, Федя, – просит зятя – заезжал хоть изредка, проверял?
-- Будет сделано, Марья Игнатьевна – соглашается степенный Федор.
-- Не беспокойся, мама – добавляет Галя – чай, не в первый раз. Обойдется.
-- Ох-ох-ох – вздыхает Марья Игнатьевна, по старинной привычке надеясь на лучшее, а ожидая плохого.
-- Покажите кроликов-то? – напоминает.
-- Ты, мама, сейчас отдохни с дороги, а вечером и поглядим – говорит дочь.
Марья Игнатьевна отправляется на боковую, чтобы вечером, полная сил, по достоинству оценить объем работ.
Часов в пять встает, выходит из своей комнаты на веранду, никого там не застает и, не попив чаю, отправляется на огород. Прямиком топает к сараю, думая, где же еще кроликов держать как не в сараюшке, открывает дверь и, неторопясь, с кряхтеньем переступает порог. Минуты через три из сарая раздается дикий вопль.
Прибежавшая на крик дочка, находит Марью Игнатьевну в состоянии близком к неуправляемой истерике.
-- Это – крысы! – кричит Марья Игнатьевна. – Крысы!
-- Это нутрии, мама – нарочито спокойным голосом отвечает Галя – нутрии.
-- Где Федя?
-- В город уехал.
-- Где… – Марья Игнатьевна не знает, что спросить – Крысы!
К ночи Галя кое-как ее успокаивает и объясняет, что нутрий они едят не из-за нищеты и повального голода, как решила Марья Игнатьевна, а из деликатности, что мясо у них полезное и нежное, диетическое, даже диабетикам прописывают. Честное слово.
-- Ведь тебе же нравилось, правда?
-- Я не знала – Марья Игнатьевна почти отошла, но как вспомнит мерзкие морды здоровых лохматых крыс, так снова заходится, чуть не плачет.
-- Я же не зна-а-а-ла.
-- Мама!
На следующий день приезжает Федор и усиливает разъяснительную работу. До того доходит в деликатесной агитации, что к концу второй недели Марья Игнатьевна смиряется и почти привыкает к милым грызунам. Привыкать-то привыкает, но смотреть может с трудом.
А в конце сезона даже соглашается взять с собой парочку на первое время. Собираются как всегда в спешке, Федя пару штук завалил недавно, но разделывать не стал, далеко ехать, стечет кровь и мясо за время пути подурнеет. Сунул в сумку тушки, а сумку в багажник и поехали.
Дома Марья Игнатьевна положила нутрий в морозильник и еще пакетом, с купленным по дороге пельменями, отгородила от этого идиота Семена. До лучших времен. Мало ли чего.
И они настали. «Лучшие», это у нас которые худшие. Как в очередной раз жрать стало нечего, достала она одну тушку, порубила топором на четыре части, как Федя делал, и бросила в кастрюлю вместе с головой. Голову положила для навара, как в уху рыбью кладут. Поставила на медленный огонь, солить не стала – рано, и, умаявшись, прилегла в своей комнатке ненадолго. Заснула.
Тут Семен домой возвращается в состоянии среднего алкогольного опьянения. Смотрит, на плите супчик преет, берет, по привычке, половник, прихватку, открывает крышку, намереваясь перекусить по-быстрому, и видит перед собой плавающую усатую кошачью морду. Ну, Семен мужчина крепкий, можно сказать, закаленный в боях за индивидуальное выживание в мегаполисе, но такого даже он не ожидал. Отскочил к стене и заорал.
-- Мать, – надрывается как оглашенный – ты с ума, что ли сошла?! Кошку сварила! Совсем рехнулась, старая?! А, ****ь! Это ж надо! Кота сварила! Тьфу! *****! Тьфу!
Марья Игнатьевна подскакивает, как ужаленная, на своей кровати и хватается за сердце. Переводит дух, встает, нашаривает тапочки и идет на кухню.
-- Из Васьки?! – орет обалдевший Сема, полный страшного прозрения. – Из Васьки, что ли?! Ты… То-то я гляжу, морда знакомая! Да ты…
-- Ага – отвечает Марья Игнатьевна, стоя в дверях – из него родимого.
-- Ты…
-- И до тех пор, пока на работу не устроишься и пить не бросишь, ирод, только такой жрать и будешь.