Баба сеяла горох...

Анатолий Шуклецов
6 июля

Киров с перрона дохнул в лицо устойчивой мокротой. Обложные нудные дожди льют вторую неделю, делая грунтовки непроезжими. Собираем велосипеды, наполняем дорожные сумки, крепим на багажники. Лабиринтом улиц выезжаем к реке Вятке, на длинный мост. Минуем черту города – о, Боговы чудеса! В небе синеют просветы, дорога будоражит предвкушением новизны. Катим с одного длинного увала на другой. Малые деревни и посёлки городского типа, поля ржи с куртинами рослых елей. В город Слободской въезжаем разгорячённые, и устремляемся на кладбище. На могиле бабушки Анны Кирилловны рдеет земляника, сверкая бриллиантами капель. Род наш из вятских безграмотных крестьян, родословная куца.


Частным сектором скатываемся в центр, на улицу Советскую, стержневую в городе. Едем вниз до «Демьянки», чтобы помыть в реке велосипеды; цепь скрежещет от налипшего песка. Тётки предупреждены о нашем приезде, ждут. Сколько себя помню, тётя Наташа всегда жила в двухэтажном доме рядом с пивоваренным заводом и Дворцом культуры. Прежде с матерью, теперь с сестрой. Ворота венчает скульптура льва, на первом этаже детский сад. Время тут будто стоячее, как дождевая вода в кадке у подъезда, как нечистоты выгребной ямы единственной уборной. Мальцами жутко боялись упасть туда. Лестница деревянных ступеней ведёт наверх. Кирпичная кладка стен метровой толщины, облупившаяся штукатурка в разводах сырости. Полумрак сквозного коридора, уставленного домашним скарбом, стеснённый быт коммуналки. В открытое окно на лестничном проходе слышен производственный звяк бутылок, солодовые запахи. Трудовой стаж Натальи Ивановны, а ей семьдесят, весь оттуда. Медали, почетные грамоты с профилем Сталина, Ленина. «Не могу уж, ноги болят. Зимой два месяца в больнице лежала. Да приходят, просят поработать, как откажешь? Когда и подменю кого…» Дом неизменен, жильцы те самые. Но обнимая родных тёток, осязаю скоротечность времени. Маленькие и слезливые стали, ниже плеча, сивые и морщинистые. Суетно хлопочут, выставили вино на стол и пиво. Отношение к нему лимонадное, водку называют ласково вином. Жизнь как всюду ныне по талонам – на сливочное масло, суррогатные колбасы и спиртное. Да чтоб оно выдохлось до крепости воды!..


Не веря, что прикатим по такому ливню, тётки радетельно нарубили сечкой фарша. Выпив по рюмке, лепим с братом пельмени. Промокнув и озябши, славно угодить за накрытый стол. «Вина-то выпейте ещё, – наполняет рюмки водкой тетя Наташа. – С дорожки-то хорошо будет. Поспите, чё по рюмочке-то для здоровья?..» Россию не понять без водки, хочется с ненастья. Сами хозяйки едва пригубили. «Мы реденько-то пьём когды. Сёдня не хотца, поели до вас-то. Вот ведь, молодцы, приехали, мака, – Наташа рукой оглаживает мне спину. –  Сливень такой, грудом песка-то намыло. Промокли. Завтра-то уж не едьте. Отдохните. Должно вёдро наладиться…» Протяжный выпев слогов, окающий вятский говор. Поглощаем горячие пельмени, пьём крепкий «цай», как произносит тётя Паня.

– Вино-то допивайте, нельзя оставлять. На пользу будет, согреетесь. Отец-то уж больно много пьёт, нарушает себе здоровье-то!.. Вера-то ведь долго у нас жила. Каждый вечер на танцы ходила. Тоже переживаем, как поздно нет. Нарушит кто, думаем, снасилует девку-то. Ведь парень у ней тут был, Валера. Больно уж баской!.. Не снравился чё-то, – горько вздыхает Паня. – Надо бы уж взамуж-то. Обабится девка хоть…

– Лё, Валера-то у нас! – с чашкой парящих пельменей в руке вступает Наташа. – Чем не парень? Не пьёт, не курит, по дому всё сам делает, и в магазины каждый день ходит. Дурность-то бы выбросила из головы. Не ты найдёшь, так тебя разыщут. Он ведь и квартиру побелил, всё ждал её. Потом нашёл себе ватянку какую-то…


«Зонт-то оставьте! Барабаться с зонтом-то дерьма!» – напутствует Прасковья Ивановна. На задах Дворца культуры имени Горького высокий обрыв над Вяткой. Красив на таком молодой Максим в изображении художников. Некоторое время стоим, любуясь видами заречья. Деревянная лестница многими ярусами ступеней круто сбегает к далёкой воде. Неторопкими шажками Наташа ведёт нас в городской парк. Аллея смычных кронами вековых лип, электронный гвалт с открытой танцплощадки. Узкая тропка в мокрой высокой траве, ряды чёрных плит-надгробий. В годы войны в Слободском был военный госпиталь для тяжелораненых; братские могилы с множеством фамилий, мемориал погибшим землякам. В прошлый приезд двухлетней давности она приводила меня сюда. Сейчас всплакнёт о погибших братьях. Вася, Коля, Аркаша не пришли с войны. «Вот ведь наши тоже, поди, лежат неизвестно где, – горестно вздыхает, поправляя засохший цветок. – Аркаша у нас парень весёлый был. На фронт увозили – громче всех смеялся…» Туманные вятские дали открываются нам с высшей точки «Колеса обозрения». Плавные извивы полноводной реки, сизые леса на заречной стороне, в пасмурной дымке город на этой. Внизу белеет обращённое к нам лицо родной тёти.


…Единственное фото военных дней: старший брат Коля и двое однополчан. Выгоревшие гимнастёрки со стоячим воротом, мышиного цвета ушанки на стриженых головах; призыв сорок первого года, смертная обречённость во взгляде. Внимая разъяснениям, смотрим сбережённые документы и фотографии. Тесная комната как стоящий на ребре пенал; высоченный потолок с лепниной по углам. Когда-то в клубе нагородили отсеков и стали жить. Вблизи единственного окна железный крюк в потолке для детской зыбки. Русская печь с полатями отделяет проходную кухню. Стол, комод, буфет, платяной шкаф, диван, узкий проход между панцирными кроватями. Довершением убранства небольшой телевизор, радиоприёмник, ковёр, половики, салфетки. Меблировка убогая, а уютно как на страницах доброй сказки. Керосиновый примус сменила газовая плита с пристяжным баллоном; всё прочее, как в детстве. Наш рост отмечен зарубками на дверном косяке. Свет погашен, призрачно колышутся тени. Входная дверь на крючке, под малую нужду поганое ведро. Завтра едем туда, где нам пуповины обрезали.



7 июля.

Главная улица Слободского неширока: проезжая часть и вплотную к домам пешеходные тротуары. Город основан в 1505 году и в центре преобладают дома оригинальной старинной застройки. Белая колокольня взнеслась высокими уступами. Циферблат часов под макушкой и галерея, ведущая в увенчанную башней часовню с маленьким куполом. Жёсткие сроки нашей поездки стесняют осмотр. За краеведческим музеем действующая церковь. Уступив набожным тёткам, в прошлый приезд крестили там трёхлетнего сына. Супруга не возражала: «Сами крещёные, чего ж он нехристем будет». Деловые бумаги царствуют везде. Записали мои паспортные данные, выдали квитанцию: «…за крещение Димитрия принято 2 рубля 50 копеек». Крёстной матерью от нас выступала тётя Наташа. Низкий сводчатый потолок, узкие обрешеченные окна церковной подсобки, где молодой волосатый поп невнятно и нудно читал псалтырь. Потом заставил утомлённых матерей с крупными чадами на руках обойти вокруг купели. В чашу не погружал, а поочерёдно окропил. Ладонью смочил причастившимся щёки, голову и конечности. Засим тихий спектакль шёл в главном зале. На строительных лесах там работали реставраторы, и мне было неловко. Раскрыв дверцы иконостаса, поп носил детей по одному за алтарную преграду. «Вокруг стола обносить», – шепнула мне на ухо тётя Паня. Нательный крестик с заповедью «Спаси и сохрани!» сморённому Митьке понравился.


…Выходим из дому, объевшись. Гостеприимство бабушки, а теперь дочерей изобильно навязчивое: еда со стола не уносится. Детьми мы первым делом лезли на деревянные полати, ревизовать короб скопленных за год сластей. Наши карманы топырились конфетами, когда мы шли осматривать дорожные канавы. Трое братьев вперегонки коллекционировали спичечные этикетки. Чистые наборы их продавались тогда, тётя Наташа приносила наклейки бутылочные. Но выше ценились самолично добытые из подсыхающей лужи, выпрошенные у заядлых курильщиков. Родители настрого запретили нам купаться, и берег Вятки манил неудержимо. В пришвартованной лодке мы качались на волнах от проходящих судов.


Идём через дорогу в дровяник, за велосипедами. Бабушки нет, а традиция жива: рачительные тётки суют нам денег. Но брать невмоготу, имея доходы в разы больше. Смазываем цепи, навьючиваем велосипедные баулы. Пол на кухне, где они лежали, в осыпи подсохшего песка. «Понавезли вам…» – но тётя Паня отбирает веник: «Нельзя мести-то после гостей!» Наташа, услыхав: «Неделю уж прибирать не будем. Завтра в деревню к Нюре уедем, козлуху пасти». За своим отъезжим следа не запахивай. Когда садимся «на дорожку», с трудом сдерживаю слёзы.

– Ночевать-то уж проситесь к кому-нибудь. Пустят, поди. Уж больно мало отгостили-то, – плачет тихонько Наташа, теребя платок. – К деду-то на могилу сходите. От речки, с берега вторая будет. Толя-то должен маленько помнить.

– Не свидимся ведь больше. Мне цыганка намедни гадала: через два месяца умру, – всерьёз заявляет Паня. – Чё, ведь старые уж обе, еле тащимся. Хоронить-то нас не приедете, поди? Водки на похороны у меня припасено.

– Вы эти речи заупокойные бросьте! – сердится и встаёт Серёжа. – Такие как вы подолгу живут. Выходите на улицу, фотографироваться.


Прихорашивались тётки тщательно, чесали волосы. Снявшись в платье, Паня ушла переодеться в сарафан; нацепила наручные часики. Выехали в четыре дня по уральскому времени, что от здешнего на час вперёд. Улица от дома забирает круто в подъём. Серёжа тихо поехал, я провёл велосипед пешком. Сцена прощания неудержимо уходила в мемуары. Повёртываюсь: тётки вразнобой машут носовыми платками. Выезжаю на гору, и снова гляжу. Восьмой десяток обеим, у-уф!.. Выплакаться бы…


Скорость на спуске упоительно нарастает. Выкручиваю на перевальную точку, озираю отворившийся простор, велосипед под весом седока и груза устремился вниз. Потное тело освежает ветерок нарастающей скорости. Кисти смещаю на тормоза, собранно отслеживаю гладь асфальта. Мелькает придорожная канва, ветром заклало уши; педалями так не разогнать!.. Далеко впереди, на серёдке следующего увала яркая футболка брата. Идёт ходко, на малой скоростной звёздочке. Путь до Кирова знаком, а далее по схеме или спросим. Пейзажи с дороги типично российские, из полей и деревень. Вершат земную красоту золочёные луковицы православных церквей. В посёлке Вахруши кожевенно-обувной комбинат. Покупаем жёнам меховые тапочки.


Южная часть Октябрьского проспекта, что от памятника Кирову вниз, вся удивительной ширины. Местом демонстраций и многолюдных сборищ скатываемся на вокзал. Серёжа стережёт велосипеды, я иду сквозь толчею людей в камеру хранения. Спортивными трусами, рельефом загорелых ног шокирую притомлённых пассажиров. На южное направление выезжаем, держась за маршрутным автобусом. «Поздравь меня, – бахвалится Серёжа. – Недавно в одиночку ходил веломарафон. Выехал из Свердловска в пять утра на Касли, Кыштым. Домой вернулся в полночь, чуть живой. Проехал за день 330 километров…» Как славно, что нынешняя поездка сугубо познавательная. За разговорами отмахнули двенадцать километров от областного центра. «Нововятский лыжный комбинат». Путеводитель сулит ещё пристань и железнодорожную станцию.


Въезжаем в большую деревню Кстинино. Прежде чем она кончается, дорога выкручивает среди домов несколько петель. Неожиданно открывается чудный вид. Изящная фигура церкви, архиудачно вписанная в ландшафт. Как рафинад бела, изумрудная зелень макушек, ослепительный блеск куполов. Памятник архитектуры начала XVIII века; высоко на фасаде зависли работающие реставраторы. Храмы раньше возводили искусно, с пламенным вдохновением и страстной любовью! Созерцая чудесную красоту прошлого, даже приуныл. Ведь мы ничем не сумели превзойти совершенство этих церквей. Многое, построенное предками, на лице земли не сохранили. На выезде из деревни спешиваемся вскипятить чай. Брат подкачивает примус, я иду за водой в ближнюю избу. Дедок сетует на частые дожди. Гниёт скошенное сено, не успевая просохнуть.


Быстро катим со спуска в короткий подъём. Встречно из-за поворота выезжает рейсовый автобус. На обгон его идёт милицейский «УАЗ», жёлтая полоса на борту. Капот неожиданно открывается и резким взмахом бьёт в лобовое стекло. Изнутри врассыпную летят болты, хомуты и гайки. Чудом успеваю увернуться, обойти колёсами выпавшие на асфальт железки. Лишённый обзора водитель коротко тормозит на обочину.


На ночёвку становимся поздно, в районе посёлка Речной на реке Быстрица. Левый приток Вятки, течением отвечающий названию. Дома рука и нога спит, в дороге и головушка не дремли. Ищем скрытное место для стоянки, с удобным выходом к воде. Лезем с велосипедами через забор из жердей. Палатку ставим на скошенном лугу, в полукольце раскидистых деревьев. Сергей собственноручно пошил её из технического капрона. Наслаждаемся умыванием, кипятим чай. Тётушки знатно снабдили нас в путь-дорогу. Поминая добрым словом, ужинаем. Тишина! Изредка громыхнёт на трассе грузовик. Размеренно вжикает литовкой, скашивает густое разнотравье местный житель. Время за полночь, а светло, и фонарик за лишний груз. Надоедно зудит, проник внутрь палатки комар. Приятно вытянуться на твёрдом ложе коврика и спального мешка. Комар звенит, их вроде два. Серёжа встал на колени, аккуратно примял. Отбой, икаю; за 86 километров отсюда тётки вспоминают меня.



8 июля.

Затяжной дождь начался ночью. Ну что ж, отоспимся всласть. Когда извне сыро, стократ уютнее внутри. Тент мы загодя натянули. И тут монотонный шорох дождя сокрушил ужаснувший рык. Мы оба вскочили в спальных мешках. Повторившись рядом, он набавил жути. Паника была утробная. Серёжа схватил топор, осадил молнию на входе. Испанская коррида отдыхает! Взрывая почву рогом, к атаке изготовился разъярённый бык! Мы шало выметнулись на волю, мелькая спинами красных футболок. Это надо, спим в загоне для скота! Позади его блеяло стадо баранов. Непритворный страх смыли потоки воды. Бестолково убегая, мы натыкались на деревья. Пока бугай целил в одного, другой успевал отвлечь его. Сломленная вица издала звук похожий на свист бича. Бык показал зад и мирно пошёл к своим баранам. Мы давай перекидывать пожитки за ограду. Пригнув голову, он снова бежал к нам.


Районный центр был в стороне от маршрута, но туда вела асфальтная дорога, и Кумёнский район значился в наших паспортах. Некогда статус райцентра имели и Вожгалы, стоило побывать везде. Проехав с места ночёвки 22 километра, мы въехали в Кумёны в обеденный час, минуя аккуратные дома серого кирпича в два и три этажа. Дожди здесь прошли обильнее. Росло много берёз, и была уйма луж и непросохшей колхозной грязи. Жидкой, размолотой шинами автомашин и цепко вязкой, тормозящей колёса. Проехали ПМК-8, затем ПТУ имени Юрия Гагарина. Вот и центр, вижу книжный магазин. Покупаю у местной торговки стакан пареной ржи. Чёрная, сладко-приторная масса, родной запах и вкус, бабушка варила так. Перекусили на скамьях у мемориала погибшим землякам и поехали обратно к повороту на Вожгалы. Дорожный знак указывал, что конечная цель близка: Вичёвщина – 12, Вожгалы – 20, Верхобыстрица – 34 километра.


Незабываемая, знаковая книжка моей жизни – «Дядя Стёпа» Сергея Михалкова. Получил за отличное окончание первого класса. Других событий, связанных с Вичёвщиной, помню мало. Мать полощет в пруду бельё, я так усердно помогаю, что валюсь с мостков в воду. Морозная лунная ночь, я с отцом в засаде на чердаке фермы, отстрел лисиц. Школу узнаю, помня фотографию в альбоме матери, моей первой, крайне строгой ко мне учительницы. Красивое здание тёмно-красного кирпича, к нему новый большой пристрой. Рабочие вели ремонт, свежо пахло краской, и мы не искали парту первого ученика. Молчаливо постояли на входе. По завету товарища Ленина, три десятилетия учусь, учусь, учусь! Восьмилетка, техникум, институт, непрестанное самообразование.


На поздний обед встали в местечке под названием «Ключи». Сготовили пустоварю из концентратов, вволю наплавались в чистой воде. Пляжный отдых отравили охочие до нагих телес пауты. Бывший райцентр Вожгалы проехали вечером, на закате дня. Сохло развеянное тонким слоем сено в летней тиши. На лавочках перед избами сидели усталые хозяева. За крайними домами внезапно исчез асфальт. Конец быстрой езды. И не грязь по каретку, и не слой пыли, а сотрясает так, что болят кишки. Ускорься, и душу вытряхнет! Дорога каменно подсохла, вся в колеях, бугры и комья, ошмётки сохлой грязи. Благодарение Господу, до села, где я родился, всего четырнадцать километров. Безбожно врут, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Мучились часа четыре. Мне всё казалось, сейчас опознаю нечто родное и умилюсь до слёз. Напрасный душевный подъём, абсолютно незнакомая местность. Ну, въедем в село, так уж непременно… Увы, ничего не узнаю.


Мать дала нам адрес женщины, с которой вместе учительствовала в молодые годы. Хотя и светло, но час поздний беспокоить. Выехали за окраину, но стать там было негде. Нашу мать в селе помнили. Местная уроженка, Зиновьева Галя, оказалась её ученицей. На берегу заросшего пруда за домом, возле сгоревшей бани установили палатку. Вечер стоял чарующе штилевой. Вилась бессчётная мошкара, росли трава и цветы по пояс. В покрытом ряской пруду громко плескалась ондатра. Завезли когда-то из Америки, и прижилась хвостатая тварь.



9 июля.

Солнце взошло над лесом. На стене палатки игра теней: фигурные стебли высоких трав, макушки полевых цветов. Шумно стрекочут кузнечики, с пруда по-прежнему слышны бухающие всплески ондатры. Июль – макушка лета, мы у себя на Родине. Здесь каждая косточка отдыхает, родимый отчий край. День занимался и был весь впереди. Пока умывались и пили чай, под крышу налетело несметное число мух, мошек, комаров, паутов и бабочек. Роем кишат в верхнем углу. Вывернули палатку наизнанку и стряхнули. Но прежде Серёжа заснял гомозящее месиво, родом из ближней воды. Собрались, внимательно оглядели квадрат примятой травы, и вышли, катя велосипеды. Травы воспрянут, и о нас напомнит лишь пара кирзовых сапог, что я завёз сюда из степной Джетыгары.


Погода благоприятствует нам. Благодарим за ночлег. Кусаемые насекомыми выходим на центральную улицу, держа путь к Бакулевой Евгении Фёдоровне. Висячий замок на входной двери незамкнут, значит, вернётся скоро. Оставив велосипеды, налегке идём к местному погосту. Без корня и полынь не растёт. На могиле деда Ивана Ивановича сварной металлический крест. Прошлым летом тетя Наташа выкрасила его голубенькой краской. Приедет и ноне, как наладится автобусное сообщение. Для заметы, что были, вплетаю еловую ветку. Выдираем наросшую траву, задумчиво стоим у могилы. Куда мы, люди, все деваемся? Бренное тело кладут в перегной, чтоб лучше росли деревья. Ну а мы сами, такие высоко духовные, где остаёмся?..


Завтраком нас кормила Бакулева. Как в детстве, пили коровье молоко, ели окрошку, сидя на лавке в крестьянской избе. Потом она провела нас селом и показала дом, где жила наша мать. Простившись, мы поехали в Батени. «Ребята, давайте повидаемся, а?..» На выезде из села женщина выжидающе смотрит на нас, перестав окучивать картошку. Новость разнесена без телефона: кто мы, зачем и откуда. «Дуня Толиха с Бакалеи», так отрекомендовалась она. Помнит наших родителей. Наказывала передать, что её муж Толя умер двенадцать лет назад. «Израненный был. На обратном пути ко мне заходите…»


Томлюсь ожиданием узнавания. Замышляя поездку, я знал, что от деревни осталось географическое понятие. Неистребимый позыв к малой родине звал на пепелище. Ностальгически хотелось достичь пустыря, где стоял дом предков и светло всплакнуть о невозвратимости лет и людей. Коснуться берёз и тополей, росших перед избой. Если достояли они корявые тополя босоногого детства. Время и кремень пепелит, города истирает в пыль, что деревня в две улицы? Исторически процесс нормальный. Старики нам в Верхобыстрице рассказали, из семнадцати окрестных деревень остались одни Гвоздки. Нет пристойных дорог. Недавно проезжал здесь первый секретарь обкома, да угодил в слякоть. Воротившись в Киров, высказал он здравую мысль: «Строить надо дороги. Иначе там новая Целина образуется!..»


Лес проехали тем местом, где бабушка брала меня на закорки. Сейчас будет знакомый сворот на Батени. М-да!.. Это не дорога, а направление. «Кажется, добрались!.. Так шла улица. Здесь стоял дедов дом и мимо в уборочную ездили машины, даже ночью. Ох, заросло-то как!..» Ведь всё представлялось совсем иначе. Вон и тополь! Берёз невидно, а исполин шумит на ветру зелёной кроной и знатно шумит. «Вот так он и тридцать лет назад гудел листвой», – говорит Серёжа. Прислонив велосипеды, сквозь густые заросли чертополоха продираемся к центру. Там был выступ леса и лог, делящий надвое деревню. Торчала из склона осклизлая деревянная колода и выбегала отдающая земляным холодом ключевая вода. По грудь в сорной траве ломимся туда, прихлопывая ладонями кровожадных паутов. Ведь я деревню Батени помню отчётливо. Увы, снова горечь обидного разочарования. Заброшенные людьми места неузнаваемо переменяют облик. Ряд одиноких тополей вдоль исчезнувшей улицы. Блекнут и мои воспоминания.


Назад вернулись, выбравшись на дорогу. По желанию брата сходили в ближний лес, чуток углубились в него. Был он мрачен и глух, как на полотнах Васнецова. Занимая малую площадь, леса здесь непроходимо дремучие, с густым подлеском. Слышали в Верхобыстрице, с исчезновением деревень появились стаи волков, стали чаще встречаться медведи. Идя полем ржи, срываю василёк и кладу в листы походной тетради. Давно он высох, искрошился, надо было взять горсть вятской земли. Уточняем у водителя встреченного молоковоза верную дорогу на Гвоздки. Младшие братья родились там. Помню, когда мать рожала Серёжу, нас с Аркашей выгнали погулять.


Память ребёнка настолько слаба, что подменяет реальность картиною вымысла. Ничего узнаваемого, словно нахожусь тут впервые. Клавдия Васильевна Четверикова показывает нам деревню. «Школа тогда стояла здесь. Ваши родители жили в этом доме. Отец ваш заведовал избой-читальней...» Говорит медленно. Закусанное морщинами лицо горестно напряжено. Вспоминает годы учительства с нашей матерью. «Коллектив у нас в школе дружный был, очень дружный. Самодеятельность художественная была. Сюда часто приезжают. Из нашей деревни вышло много знатных людей». Она называет фамилии, сожалея, что не успела оформить фотоальбом. При ней неотлучно внучка семи лет. Танюша водила нас по приезду на ближний водоём. Надела плотные чулки, платье с длинными рукавами, платок повязала по самые брови. Мы легкомысленно отправились в футболках и трусах. Огородом вышли на зады деревни, в густое разнотравье луга, дальше в лес. По крутому склону, хватая руками кусты, спустились к мрачному омуту. Проводница уже покинула нас. Но мы лишь умылись, плыть на глубину было боязно.


Через сени и длинный коридор заходим в избу. Из печного закута вышел старик, короткая стрижка седых волос. Подал трясущуюся руку: «Вы меня, ребята, извините. Я сегодня нехороший». На неделе ездил в Киров, привёз оттуда много водки, вот и хворый, с бодуна! От предложения заночевать, отказались. Пообедали, снова прогулялись по деревне. Подъехала долгожданная всеми автолавка, и неладно было стеснять хозяйку. Простились и выехали за деревню. Заварили покрепче чаю. Вскоре мы ехали в обратный путь, больно кусаемые паутами!.. Бориса Ивановича хорошо помнят в Гвоздках, а в Верхобыстрице лучше помнят мать, Галину Георгиевну. Снова проехали Бакалею и Батени, только руку протяни, так они близко. Однако самих деревень нет на местности. Дороги стали непролазнее, зато ощутимо кратче. Вот и тракт на Богородск, нам по нему влево. В сельском магазине покупаем буханку хлеба. Автолавка не продала нам, возят на заказ из Кирова!.. Вятская губерния при царе была местом ссылки, держит статус.



10 июля.

Вчерашний день провели в разговорах, наездив 38 километров. Вожгалы опять минули вечерней порой, и пришлось ехать до Ключей, ночевать в истоках. Ленивая неспешная поездка. Почти всегда с места ночёвки выезжаем по жаре и едем до полуночи. Вечера сейчас долгие и светлые. Впереди чаще едет Серёжа, мне привычнее видеть попутчика, равно необходимая позиция. Обратная дорога легка. На реке Быстрице в посёлке Речном варим на примусе грибной суп. Рядом купаются местные мальчишки, Серёжа заговаривает с ними. Я сладко дремлю, налегши спиной на велосипедную сумку. Мальчишки согрелись и на который раз пошли в воду. Когда спускаюсь по бетонной лестнице мыть посуду, на отмели купаются две девчонки. Дрожа от холода, они быстро произносят дуэтом: «Баба сеяла горох и сказала деду: «Ох!..» На этом восклицании окунаются с головой. Правда, целиком уходит под воду одна, вторая неполно приседает. И снова слышна звонкая скороговорка. Вначале недослышав, я спросил: «Что сказала баба?» – «И сказала деду: «Ох!..» – весело пояснили приезжему недотёпе. Игра продолжилась, буквально до посинения. Наконец, крупно дрожа телами, они выбрались на берег. Накинули летние платьица и принялись переодеваться, сотрясаемые лихорадкой озноба. Вскоре окружившие нас мальчики опять ринулись купаться. Потешные девчурки тоже сиганули в воду.


Место последнего ночлега стали присматривать перед Нововятском, чтобы стать на берегу. Вблизи мегаполиса оно непросто, считай, в черте города Кирова. Пришлось уйти с песчаного пляжа по вырытым земляным ступеням на крутояр. Завозил велосипед и нёс наверх велосумку совсем обессиленный, на слабых ногах. Всё-таки 68 километров мы проехали. Обзор с места стоянки открылся преотличный, дышалось привольно. Снова вспомнился молодой Горький, весь устремление в порыв. Ладная лужайка в отступе густолиственных берёз, зависших над краем обрыва. Ещё немного и поплывут. Большая часть корней свободно болталась в воздухе, другая прочно увязла в земле. Как у меня, только наоборот. Внизу под уступом могуче текла полноводная Вятка, плыли вереницы плотов и редкие,  самостоятельные брёвна.



11 июля.

Вечер накануне отъезда выдался тишайший, и в полночь ни дуновения, покой. Среди ночи потревожил ливневый дождь. Громыхало, слепили свёрки молний, налёты ураганного ветра трепали палатку. Утром сошёл к воде умыться. На правом берегу скопление пёстро одетых граждан. Вскоре туда подвалил большой катер. Кинули с носа деревянные сходни и люди заполнили палубу. Реверс, крутой разворот, и катер ходко пошёл по реке. Взойдя на крутояр к палатке, вижу, как чалится ниже по течению к левому берегу. На заливных лугах там сенокосная страда. Финальный день на родной земле. По вятским просторам и взгорьям мы проехали 332 километра. Помочило дождями, попалило лучами. Да не в этом суть. Впечатления детства зыбко обманчивы, земному повтору не подлежат.





Путевая запись 1986 года.