Когда началась бомбёжка, Фёдор продолжал сидеть на своём рабочем месте, привычно трудясь над очередной парой башмаков. Грубыми ударами прикладов автоматов немцы попытались поднять работавших сапожников и портных, чтобы гнать их из бараков куда-то в первую минуту. Но когда барак стало встряхивать взрывной волной, охрану будто ветром сдуло.
Все растерянно озирались по сторонам, готовясь к смерти, потому как надежды было мало, что самолёты целятся совсем не в эти ряды бараков, около которых не было ни города, ни даже села.
После окончания бомбёжки выяснилось по крикам капо, что бомбили то ли американцы, то ли англичане. Всех заключённых погнали на станцию, погрузили в вагоны для скота и повезли неизвестно куда. В товарном вагоне, в который затолкали Фёдора, было так много народу, что живые и мёртвые не могли упасть. Смрад стоял невыносимый, лёгкие наполнялись наполовину, сдавленные соседями.
При выгрузке одна треть вагона попадала, не получив поддержки плеч окружавших людей и осталась лежать на полу. Выжившие, едва шевеля конечностями, должны были выгрузить несчастных покойников на подъехавшие машины, после чего, построившись, двинулись к новому, ещё более ужасному лагерю.
Фёдор, почти не понимая, как ещё передвигаются его ноги, всё же заметил непохожие на российские дома с крышами из красных плиток. Скоро дорога повернула в поле. Бараки были построены недавно, нары были сделаны из неоструганных досок, на которых можно было за ночь нахватать несколько занозок, если неосторожно шевелиться.
Всё началось по-старому. Только теперь подошвы привозили из столярной мастерской, были они деревянные, к ним прибивался на гвозди верх из грубого брезента. Работа только казалась простой. Молоток к ночи становился не легче кувалды, а гвоздики были короткие. и пальцы левой руки, не такие ловкие, как до ранения, не успевали освободиться от болезненной опухоли к следующему утру.
Фёдор и до войны не отличался большим весом, а к концу сорок третьего года качался и от слабого сквозняка. Смерть караулила его, и уже он сам смирился с этой реальностью.
По ночам его обдавало жаром, похожим на тот, что был в прежнем лагере. Сон его всегда заканчивался кошмарным сжиганием в крематории, отчего утром он вскакивал раньше звуков сирены и дико таращил глаза на бесконечные ряды двухярусных нар. Он давно уже перестал сомневаться, что он не один страдает сумасшествием. По ночам барак разноголосо стонал, кряхтел, выл. Только днём все работали при полном молчании.
Днём любой звук раздражал охрану, которая только и ждала, чтобы выместить злобу на этих скотоподобных скелетах. Это было для сытых солдат каким-то разнообразием и возможностью проявить рвение в боевой службе.
Страх быть отправленным на восточный фронт уже заметно проявлялся в их поведении. При начальстве жестокости не было границ, а без начальства всё как-то спускалось на тормозах. Можно было незаметно отдохнуть, склонясь к столу и чуть не падая на незаконченный башмак.
Сосед Фёдора, поляк, скоро стал единственным другом, потому что похожих слов в их языках оказалось довольно много. На нарах они пристроились рядом, и скоро Зденек с трудом понимал Фёдора, а Фёдор, мешая два языка, понимал друга. Зденек сообщил Фёдору, что находятся они в Польше, почти на границе с Чехословакией. Фёдору это ни о чём не говорило.
Он мог только предположить, что побег может увенчаться успехом.
И чем фантастичнее казалась мечта осуществления задуманного, тем большую изобретательность проявлял он во сне. Фёдор со Зденеком решили ждать следующей бомбёжки. Растерянность охраны могла дать хоть какой-то шанс.
Как только обострилось желание завоевать свободу, воображение стало рисовать встречу с Надей. Видения ночных снов так явственно рисовали варианты их встречи, что он полностью уверовал в эту возможность. Это помогало выживать. Ни Ижевск, ни Прасковья с сыном, о которых он только вспоминал до контузии, в памяти не всплывали. Всё прошлое было начисто стёрто силой взрыва.
А лицо Нади отчётливо выделялось на фоне мрака в предутреннем сне. Возможно и Надю не покидали тревожные мысли о судьбе оставленного в погребе больного Фёдора, отчего этот загадочный, зримый сон посещал и её. Навряд ли была это любовь с его стороны, но и дружбой это тоже можно было назвать не с полной уверенностью. Скорее всего любовь Нади будила воспоминания в его сознании о пережитом.
В это же время Надю однажды встретили при выходе из дома Насти два немолодых человека и предложили сотрудничать с подпольем города. Надя так испугалась, что не пожелала даже подумать над их предложением. Мужчины, конечно, знали о её дочке, слишком маленькой, чтобы остаться сиротой, но немецкий генерал за свою жестокость к местному населению был приговорён к ликвидации, поэтому легче всего было именно ей выполнить эту задачу. Отказ её мужчины восприняли холодно, многозначительно переглянулись, но о их секретном посещении попросили забыть. Они предупредили её, что однажды и она взлетит на воздух в этой комендатуре.
Для Нади настали чёрные дни. Каждый день прощаясь с дочкой, целуя её будто в последний раз, она во время уборки вздрагивала даже от хлопанья входной двери, замирала от громкого приветствия "Хайль!" Время шло, а взрыва всё не было. Нервы её настолько натянулись, что это заметила секретарь генерала - фрау Гейнц. Она стала навязчиво следить за уборщицей, и было отчего. В ведре с водой и в тряпке можно было спрятать и адскую машинку, и пистолет, и яд, которым сами немцы пользовались охотно.
Долго так продолжаться не могло. Надя попросила освободить её от обязанностей уборщицы, на что генерал отреагировал весьма бурно. Он не собирался менять персонал, которым был окружён, а нервное состояние уборщицы его мало интересовало. Но Гейнц заинтересовало слишком серьёзно. Надю немедленно вызвали в Гестапо и там допросили весьма жёстко. Бить, кажется, не собирались. Всё-таки, стаж работы её при двух генералах был достаточно велик.
К тому же немецкий язык она знала уже достаточно хорошо, чтобы понимать приказы. А вот тайные разговоры во время совещаний при таком знании языка едва ли уборшица могла понять.
Но для Гейнц важно было знать именно уровень знания языка Рейха этой раньше весёлой уборщицы, ставшей вдруг такой пугливой. Действительно, допрос получился слишком трудным для Нади. Кричавший на неё эсэсовец только усложнял понимание ею того, что от неё требовалось. Быстрые скороговорки и сленги вызывали на её лице немое недоумение, и частое выражение испуга, отчего она всё чаще переходила на русский язык, отвечая отрицательно и просила повторить вопрос.
Через три часа усиленного допроса эсэсовец вышел из комнаты без окон. Вместо него вошёл знакомый офицер из комендатуры, добродушно улыбающийся, учтиво поклонился:
-Фрау Надья, вы свободьен! Ви молодетс. Ми ви верьим! Идёте!
Надя глубоко вздохнула в первый раз, почувствовав, как ей не хватает воздуха. Слёзы навернулись на глаза, тихо сказав - "спасибо", выскользнула за дверь и только тогда почувствовала, как подкашиваются ноги. От долгого перерыва между обедом и ужином её стало тошнить. И в таком состоянии она дошла до дома Насти, которой и пришлось приводить её в порядок, быстро готовить ужин, кормить и успокаивать. Настю можно было понять: еда в голодном оккупированном городе появлялась только с приходом из комендатуры её жилички.
продолжение - http://www.proza.ru/2012/02/26/922
Ижевск, 2006 - 2008 г.г.