Вспоминаю "А"
Вспоминаю, дело прошлое, сейчас уже ничего не прибавишь и не убавишь, но было ведь, было.
Да; как-то пришлось мне очнуться, встрепенуться от долгой, изнурительной болезни, и пошел я гулять к Невскому проспекту, шел вначале по Загородному, потом по Владимерскому. Помню, долго стоял у Владимерского собора, все слушал колокольный звон, да смотрел на прихожан.
Небо было тогда таким высоким, глубоким, темно-синим, а золотой крест словно молния блистал с темного купола собора, освященный заходящими лучами солнца, казалось, что он словно летел в высь, весь в всполохах огня, как ракета.
Напротив метро, у пешеходного перехода, и вдоль территории собора, стояли бабки и торговали всяким барахлом, бережно разложив его на газеты, постеленные прямо на асфальт.
Все хотел я что-нибудь купить у них, не помню уже что, и потому особо медленно и внимательно осматривал их вещевые ряды. Всегда испытывал какую-то непостижимою тягу к старым, уже никому ненужным вещам. Засаленные книжки, дырявая рабочая обувь, сломанный ручной инструмент и прочая «блошиная утварь» очень привлекали мое внимание своей дешевизной, а главное искренностью и наивностью продавцов.
Дошел я до Невского проспекта, посмотрел взад и вперед, и прошел его почему-то мимо. То ли испугался толп народу, то ли ветер дул по Невскому пронзительный, то ли еще чего, но прошел и побрел не спеша далее, по Литейному. Иду значит, думаю о своем, хочу жить просто и хоть не много радостно, и вдруг, из подвала с вывеской «Галерея Борей» донеслась до меня прекрасная музыка в стиле танго. Остановился у входа в подвал и слушаю. Хорошо кто-то играет, звук льется хоть и через усилитель, но совершенно понятно, что звук этот живой, настоящий. Дрожит гитарная струна и какой-то молодец довлеет над грифом, превращая тишину в невидимые формы и
краски, которые заполняя все кругом, восторгают восприимчивых слушателей. Я оказался слишком восприимчивым в тот вечер и зашел в подвал.
Там группа молодых ребят играла джаз, стены вокруг были увешаны непонятными картинами, но
мне нравилась музыка. Я сел на пластиковый стул, подбочился к колонне подпиравшей потолок и слушал все, слушал.
Все ребята, держащие в руках гитары, были молодыми, и лишь один старец среди них был ниже всех ростом, но мудрее, опытнее. Когда ребята прекращали играть, этот старец вставлял все какие-то реплики и замечания касательно музыки и потом снова они играли, а я, будучи единственным слушателем, впадал в особо спокойное, сосредоточенное состояние, и просто слушал и смотрел.
Потом я видел, как с ребят этот старец берет какие-то деньги, считает их внимательно, записывает что-то в тетрадь, а потом небрежно как-то комкает эти купюры и запихивает их в брючный карман.
С улицы стали еще приходить ребята, расчехляли гитары, но вначале давали старцу денег, и с какой-то досадой, угрюмо, уныло приступали к игре в этом незатейливом ансамбле. Слышалась громко музыка, а когда она стихала, слышалось лишь, как шуршал деньгами в кармане старец и с довольною ухмылкою, ехидно смотрел своими маленькими глазками на понурых, обобранных ребят гитаристов. Лицо старца сияло, его самодовольная гримаса исказила лицо какой-то квадратурой и томной неподвижностью; тем временем музыка перестала мне нравиться, по определению она не могла нравиться и стала напрягать, потому что лилась, словно через набитый карман, и лоснящееся самодовольное лицо этого старца. Ребят стало жалко, - они так старались, а старец в перерывах говорил им какие-то нелицеприятные вещи, разглагольствовал бесчинно о музыке и все шуршал в своем кармане.
«Тьфу ты, как неприятно!», - подумал я, и пулей выскочил из этой галереи, и долго бежал, не оглядываясь, словно бы хотел выветрить из головы весь тот тяжелый увиденный и услышанный негатив.