Мало кто думал о благе соседа. Каждый жил в своём мирке воспоминаний о прошлой жизни, которая казалась и нереальной, и помогала вставать, надеясь снова дожить до той жизни. Сил вставать без такой надежды просто не было. И не было сил, если перед глазами не рисовались прекрасные туфельки. Ковырять шилом неподдающуюся ослабленным мускулам подошву башмаков было невыносимо тяжело. Красота этой обуви оценивалась узниками концлагеря непромокаемыми свойствами и отсутствием натирющих мозоли внутренних дефектов.
Фёдор имел сухую фигуру, из которой кости вылазили с повышенным старанием. Он подсчитывал дни, которые находился в довольно благополучном бараке, чтобы до воскресения выполнить норму, которую им всем устанавливал капо. Память частично вернулась к нему, когда он обрёл слух. Он вспомнил, как зовут ту девушку, что привела его в погреб, вспомнил своё имя и даже фамилию - Любин Фёдор. Со временем всплыло в памяти отчество - Игнатьевич.
Но это было всё, что сохранилось в его мозгу после контузии, о которой он тоже не догадывался. Единственно, что осталось для него в целости, это профессиональные навыки, которые проявились сразу, как только переводчик произнёс фразу - "кто есть - сапожник?"
Кормили в концлагере не жирно, скорее скудно, но в общих бараках заключённые мёрли сотнями, выполняя явно изнурительные, тяжёлые работы. Запах горелого мяса, доносившийся через открываемую дверь со стороны крематория, вызывал тошноту, и в то же время подстёгивал. Организм находил какие-то скрытые резервы, утончая и без того тонкие жилы.
Шило лениво, но настойчиво находило лаз в китовой коже, чтобы в следующую минуту крючок цеплял дратву, и дорожка петель постепенно окружала ботинок по кругу.
Надежда на спасение давно уже была забыта Фёдором, жизнь продолжалась в каком-то тумане. Совершенно незнакомая местность и разноязычные сапожники, окружавшие его, усиливали изоляцию от мира. После контузии или после пыток голова часто болела, и тогда видения плыли в ночной мгле в болезненном воображении. Часто мелькало лицо Нади, отчего постепенно он проникся беспокойством о ней.
О доме где-то там в России, о Прасковье и сыне всё было начисто стёрто из памяти. Эти видения были как будто отпущены в малом количестве - лицо Нади, погреб, пугавший его по ночам, и лес, в котором он проваливался опять же в этот погреб. Бороться с немцами методом плохого пошива башмаков было так же глупо, как и шить меньше. Башмаки были нужны таким же несчастным, как и он сам. Да он и не догадывался бороться каким-нибудь способом.
Наоборот, он исступлённо втыкал и втыкал шило, крючком тянул и тянул дратву, а к ночи съедал свою скудную порцию супа, в котором плавала какая-то масса, и валился на нары, почти уже заснувший. Правая рука от такой работы сначала долго болела. Но нервы, пробивая себе дорогу сквозь сухожилия, дотянулись до пальцев, заставили их подчиняться его желаниям. К счастью, он был левшой, так что правая рука всё-равно не могла бы справиться с такой работой.
Гитлеровская машина превратила его в "зомби", настроенного всеми усилиями на работу, которая была пока ему по силам.
Соседи пытались с ним заговорить на польском, чешском, французском. Он смотрел на них выпученными от голода глазами, спрашивал одним словом - "что?" и на этом беседа заканчивалась. Русских сапожников рядом не оказалось. Потеря памяти отделила его от Родины.
На допросах полицаи твердили ему эту фамилию, имя и отчество, поэтому он их запомнил, согласился их принять, и под этими данными помнил себя. Живые тени, что мелькали вокруг него, часто таинственно исчезали и появлялись новые, не до такой степени истощённые.
Надсмотрщики следили за производительностью труда, и горе было замешкаться, упасть в обморок или не выполнить норму, которая для здорового человека не была бы обременительной.
А в это время Надя благополучно родила дочь, похожую на Фёдора, и назвала её Любой. Немецкий генерал допытывался, кто из солдат, находившийся в его подчинении удостоился чести стать отцом, но Надя улыбалась и отшучивалась: - Считайте, гер генерал, это маленькой тайной, я не хочу, чтобы жена этого солдата стала переживать из-за такого пустяка!
Генерал тоже улыбался и дарил подарки. Надя, откормленная, похорошевшая до неприличия, была освобождена от работы, устроена в комнате первого этажа комендатуры. И хотя генерал благоволил к ней, но она чувствовала, что в любой момент всё её благополучие может рухнуть. Дочь её родилась намного раньше того срока, как её взял под опеку генерал. Немцы никак не были причастны к рождению ребёнка.
Это-то и вызывало раздражение секретаря генерала - хладнокровную фрау Гейнц, которая презрительно меряла своим уничтожающим взглядом Надю, проходя мимо. Только мужеподобная, безгрудая Гейнц могла позволить себе такое пренебрежение и презрительность, но и она это делала молча. Мужчины же были более добродушны. Им невольно нравилась русская баба, больше похожая на их жён и сестёр, чем эта чопорная Гейнц.
Немцы к этому времени на длительный срок задержались на завоёванных рубежах. Танки эшелонами отправлялись куда-то на восток, самолёты летели жуткими стаями в том же направлении. Солдаты ходили помрачневшие, пугавшиеся при словах - "восточный фронт", отчего Наде хотелось бежать без оглядки, забиться в какую-нибудь щель для спасения дочери и своей жизни.
Генерал был пока её достаточной защитой, но и он в это неспокойное время то стремительной походкой почти бежал к автомобилю и уезжал на сутки-двои, то сидел в своём кабинете, заседая с офицерами.
В такие моменты яростные вопли его, мало похожие на приказы, разносились по комендатуре, отчего часовые замирали, перестав вечно разгуливать. Надя начинала дрожать в своей комнате.
Дочь чутьём угадывала страх матери и начинала плакать. Партизаны, как понимала Надя из обрывков немецких разговоров, стали донимать тыловых немцев настолько серьёзно, что с передовой были отозваны пехотные войска, сняты с проходившего состава поезда несколько танков. Вся эта техника пошла утюжить поля и леса партизанских краёв.
Успех был, конечно, минимальный, так как находили только местных старух, стариков и детей, над которыми и зависал "дамоклов меч".
Уже через две недели после рождения Любы Надя начала заниматься уборкой кабинетов и коридоров бывшей школы. Чтобы лучше понимать даваемые ей указания, она понемногу учила язык по учебнику, найденному в учительской, в которой устроил себе кабинет генерал.
Её успехи порадовали немолодого вояку, и он подарил ей немецко-русский словарь.
Иногда беседуя с молодой мамой, он оттаивал и отдавал приказы негромким голосом, отчего в комендатуре наступала миролюбивая обстановка до следующей вылазки партизан. Пойманных партизанских разведчиков пытали в соседнем доме, в котором при советской власти находился магазин. Вопли истязаемых в подвале этого дома глушились громкими звуками немецкого марша, но знакомые, матерные тирады несчастных до Нади доносились отчётливо.
Бежать из комендатуры с ребёнком она уже была не в состоянии, потому что оставшиеся в оккупации жители смотрели на неё, как на "немецкую овчарку". Ребёнок воспринимался немецким подарком, едва ли кто приютил бы на первое время.
Всё изменилось к весне 1942 года после какой-то операции Советских войск под Москвой. Генерал был отправлен на Восточный фронт. На его место назначен Заместитель, которому сразу не понравилось присутствие в комендатуре не только ребёнка, но и Нади. Немецкий порядок был наведён мгновенно. Надя устроена в одном из близстоявших деревянных домов, хозяйка которого была переселена в баню и обязана была обслуживать госпожу "Надью", если не хочет портить себе жизнь.
Портить себе жизнь хозяйка не хотела, но обслуживала первое время Надю с очень мрачным выражением на лице, сверкая глазами исподлобья и с шипением произнося некоторые слова.
Каждое утро Надя шла на службу, переживая за судьбу дочери, оставленной на попечение хозяйки. Неделю спустя всё же решилась сообщить тёте Насте, что дочь не от немца, а от русского солдата, ставшего инвалидом от попадания снаряда рядом с ним. Тётя Настя поохала, спросила, не проломил ли снаряд голову мужу Нади слишком сильно.
Успокоилась, узнав, что муж только оглох. С того дня они втроём чаще находились в бане, которую и топить надо было меньше, и уютнее в ней им казалось. Надя получала плату немецкими консервами, мукой и крупами в пакетах, которые подозрительно напоминали советское производство.
Две женщины, подружившиеся на почве совместного поедания российско-немецких витаминов,
выживали в оккупации, как им позволяла немецкая военщина.
И едва ли всю правду о жизни каждого человека на оккупированной территории история могла донести ко дню Победы над фашистской Германией. Ведь даже сильно ненавидя врага, не каждый был в состоянии взять в руки нож и убить немца. Из винтовки или автомата это сделать было намного легче.
продолжение - http://www.proza.ru/2012/02/25/1136
Ижевск, 2006 - 2008 г.г.