Дед и Малыш. Глава 1. Начало

               
                Был спрошен, что такое сердце милующее и 
                ответил: возгорение сердца у человека о всем   
                творении, о людях, о птицах, о животных, о
                демонах, о всякой твари. При воспоминании о
                них и при воззрении на них очи человека
                исторгают слезы. От великой сильной жалости…
                Исаак Сирин             


               
                Как и в 1891 году я считал, что наилучшая
                форма помощи – это столовые, потому что
                только при устройстве столовых можно
                обеспечить хорошей ежедневной пищей
                стариков, старух, больных и детей бедных, в            
                чем я полагаю, состоит желание жертвователей.
                При выдаче провианта на руки, цель эта не
                достигается, потому что всякий хороший    
                хозяин, получив муку, всегда, прежде всего,
                замесит ее лошади, на которой ему нужно
                пахать (и поступив так, поступит совершенно
                правильно, потому что пахать ему нужно для
                прокормления своей семьи не только в
                нынешнем, но и в будущем году)…
                Л.Н.Толстой «Голод или не голод»



                Кинь, він дуже багато йість. Він не йість      
                тільки коли спить, а спить він дуже мало.               
                И.В.Гарай, староста Церкви Преображения Господня
 
               
               
                Глава 1. Начало.

    
     Сначала было слово, потом страх.… А может наоборот – сначала страх…, или одновременно. Страх вырвал его из небытия и грубо с издевкой толкнул в жизнь. Сильные руки держали его под мышки, а внизу под ним тяжелые зеленоватые волны лениво округло накатывались и бились о железный борт.
 
     - Что, боишься? – слышит он над собой грубый голос. Он не отвечает. Сдерживая дыхание от напряжения, он силится дотянуться ножонкой до края борта, чтобы упереться в него, оттолкнуться, отодвинуться от этой, пугающей его колышущей бездны, снова оказаться над спасительной твердой палубой танкера.

     В этот момент своего рождения он уже знает, что находится на танкере, что они с мамой эвакуированные, а папа ушел на войну. Был ли он уже до этого момента, где и как жил, позже могли бы рассказать ему мама и папа, но к тому времени, когда возникли у него эти вопросы, их уже не стало. Он сирота, и знает о себе лишь то, чему сам был свидетель, что сохранила его память. В остальное можно было верить или не верить, как в явление реинкарнации, в то, что каждый человек до своего, уже жил в другой жизни. Реальна же для каждого живущего лишь та часть его жизни, о которой он знает, помнит. Пожалуй, правильней бы было измерять продолжительность жизни не числом прожитых лет, а объемом сведений о прожитой жизни, сохранившихся в памяти.

     Черная бездна небытия одинаково поглотила, как те предполагаемые жизни, так и тот малый отрезок ее до того момента, как чьи-то руки вознесли его над морской бездной. Из этотго коротенького прошлого запомнился лишь один момент, да и тот можно принять за сон, однажды приснившийся ему.

     Он сидит на лошадке. Лошадка белая в серых яблоках на колесиках, и кто-то большой, идущий впереди, тянет ее за веревочку. Слева льются потоки ослепительного  солнечного света и перед ним влажно поблескивающая красная полоса, видно недавно выкрашенного пола. Полоса кончается, кто-то поднимает и ставит его на ножки. Он не хочет, тянется ручками к лошадке и ревет громко, мстительно, зная, что своими воплями причиняет зло тому, кто ссадил его с лошадки.

     Никто не может подтвердить, было ли это на самом деле. Как и то, что в 41 году ему было пять лет, что записано из его слов. Сколько лет он прожил на этом свете на самом деле? Память сжала его жизнь в сгусток событий, очевидно выбросив большую, гораздо большую часть второстепенного, оставив в основном то, за что придется ему отвечать за пределами этой жизни.

     Сколько они плыли на танкере? Может сутки, может меньше или больше. Он помнит еще один момент из этого первого в своей жизни путешествия. Он лежит рядом с мамой на палубе, а над ним темно-синее звездное небо и оттуда с этого неба слышится подвывающее гудение, и где-то рядом в темноте чей-то властный голос:

     - Прекратить курить! Погасите папиросу!

     И тишина.

     Небывалая тишина на судне, в природе, во всей вселенной, нарушаемая лишь этим гудением с неба. Тишина, пропитанная страхом. Страх медленно вползает в него, заполняет всего, давит, становится невыносимым, и он, прижимаясь к маме, тихо спрашивает, лишь бы услышать ее голос:

     - Мама, мы тонем?

     Он чувствует на своей голове мамину руку.

     - Нет, нет сыночек, не бойся. Это просто самолетик летит. Полетает, полетает и улетит.

     А потом день. Яркий, солнечный, тихий и они уже на берегу и рядом голубая гладь моря. Он у мамы на руках, а рядом стоят чужие тети и мама, улыбаясь, рассказывает:

     - Представляете, мертвая тишина, самолет гудит над нами, и вдруг такой спокойный голос: «Мама, мы тонем?».

     И все тети улыбаются и смотрят на него, наверное, вместе с мамой радуются, что эта жуткая ночь позади и они на твердой земле, что кругом люди, радуются ясному теплому летнему дню и этой обычной мирной жизни вокруг, словно не было войны, пусть и обманчивому ощущению безопасности.

     И он радуется, ему весело. Его радует и это общее доброе внимание к нему этих незнакомых тетей и когда чей-то голос спрашивает его:

     - Мальчик, ты чей? - он  прижимается щекой к маминой щеке, отвечает:

     - Мамин, - уверенный, что и этот ответ вызовет одобрение у тетей и добрые, ласковые улыбки.

     И тети на самом деле улыбаются, глядя на него, и лишь тот же голос говорит:

     - Нехорошо, ребенок должен знать свою фамилию. Такое время, мало ли что может случиться.

     Ему не нравится голос, не нравится тон, в котором он слышит что-то враждебное себе и чувствует, как в нем поднимается что-то долженствующее защитить его от этого голоса, от всего, что исходит от него, и он не вникает в смысл сказанного, словно уйдя в глухую защиту, не желая не чего слышать. И когда мама ласково говорит:

     - Сыночек, когда тебя кто-нибудь спросит «чей ты», ты отвечай «…», - она говорит какое-то слово, но он не слышит его, поглощенный тем чувством протеста против той нехорошей тети, и он упрямо выкрикивает:

     -Мамин.

     Странно, что память не сохранила ни лиц, ни фигур тех людей. И даже лица матери он не помнил. Лишь неясные тени возникали перед ним, и он через десятилетия продолжал слышать их голоса.

     А потом он стоял в тени большого дерева возле чемодана, и мама, наклонившись к нему, говорила:

     - Ты же смотри, ни куда не отходи от чемодана. Я скоро вернусь. Понял?

     Он кивает головой, но она для верности все же поднимает его и сажает на чемодан. Он видит, как она перебегает улицу и скрывается за углом дома.

     Сколько он просидел до момента, когда услышал знакомое гудение с неба. Но он лишь чуть-чуть испугался, вспомнив слова  мамы «это самолетик, полетает, полетает и улетит», испугался только потому, что люди до этого спокойно расхаживающие по улице вдруг неизвестно почему побежали. И улица вмиг опустела.

     Он представлял, как вернется мама и он скажет: «А я, мама, совсем немножко испугался», и она, погладив его по голове, скажет: «Ты у меня молодец».

     И тут этот странный воющий звук, и удар, и он почувствовал, как под ним дрогнула земля, и там за домом, куда ушла мама, поднялась черная с красным оттенком туча. И страх ворвался в него, вмиг заполнил каждую частичку его существа, и он заплакал. Он помнил это сильное желание, что бы пришла мама, сейчас, немедленно, и избавила его от этого мучительного страха. И он стал звать ее, повернувшись к тому дому лицом, за которым она скрылась. Звать громко, отчаянно.

     Потом к нему подошли тетенька с каким-то дядей, и дядя, наклонившись к нему, говорил:

     - Перестань реветь. Ты ведь большой мальчик, а ревешь, как девчонка.

     - Хочу к маме, - заплакал он еще громче.

     - Сейчас пойдем искать твою маму, только ты перестань кричать.

     Но он не переставал и тогда у дяденьки в руках откуда-то появился блокнотик и карандашик и он, присев перед ним на корточки сказал:

     - Смотри сюда, что сейчас будет.

     Он и сейчас, кажется, видел перед собой этот блокнотик, и как из-под кончика острозаточенного карандаша появилась сначала лошадка потом собачка и кошечка. Лошадка была с небольшой красивой головкой и изогнутой шеей, с хвостом веером, на тонких стройных ножках и передняя ножка была согнута. Кошечка стояла к нему задом и ножки были похожи на валеночки, хвостик изогнутый вопросительным знаком, по бокам хвостика видны ушки, а под хвостиком точка. Собачка сидела передом, и пасть ее была открыта, казалось, что она улыбается.

     Он перестал плакать, на миг позабыв обо всем,  с интересом следил за кончиком карандаша, а тетенька рядом все говорила, говорила. Он попытался понять, о чем она говорила, потому что говорила она очень быстро, и случайно почему-то застряли лишь слова:

     - Мы вместе с ней плыли на этом танкере, и там с ней познакомились.

     Дяденька вырвал листок из блокнотика, дал ему и удовлетворенно сказал:

     - Ну вот, ты уже не кричишь, и значит можно идти искать маму, - он взял его на одну руку, другой поднял чемодан. Запомнился резкий неприятный запах, исходящий от него, и позже он узнал, что такой запах бывает у тех, кто курит.

     И снова промежуток забвения, и он уже сидит в освещенной лампочкой комнате на стуле у стола, а за столом какая-то другая тетенька. А дяденька сидит посреди комнаты под лампочкой и обращается к нему:

     - Ну что, будем знакомиться? Чей ты?

     Он помнит слова мамы, сказанные в это утро, но к стыду своему не помнит то слово, которое она произнесла, не знает своей фамилии, и бессознательно, чтобы оттянуть время своего позора и, помня добрые улыбки женщин с тайной надеждой, что и здесь ответ его возымеет то же действие, он неуверенно отвечает:

     - Мамин.

     Но на этот раз его ответ не вызывает улыбки, а дяденька, кажется, сердится и говорит:

     - Ну это ты брось. Это еще этому малышу простительно было ответить так, а ты вон какой большой парень.

     Он косится в сторону, куда кивнул дяденька и увидел рядом с собой маленького белобрысого мальчика, который сидел, напряженно вцепившись в края стула.

     - Я тебя спрашиваю, как твоя фамилия? – продолжал допрос дяденька, - Постарайся вспомнить. Представь, придет твоя мама, будет спрашивать, есть ли тут мальчик по фамилии, назовет твою фамилию, а мы не будем знать, что это ты, и скажем, нет у нас такого. Ну говори, чей ты, как твоя фамилия?

     - Мамин, - буркнул он упрямо.

     Ему решительно не нравится этот сердитый дядька, не нравится тон, каким он с ним разговаривает, а его слова, которые они хотят сказать, когда будет его спрашивать мама, снова вводят его в «глухую защиту».

     - А может и на самом деле у него такая фамилия, - приходит ему на помощь тетенька за столом, - был же такой писатель – Мамин Сибиряк.

     - Ну что ж, пишите Мамин. Ну а звать тебя как?

     - Павлик.

     - Это уже кое-что. А как папу твоего звать, знаешь?

     - Леша.

     - Значит Павел Алексеевич. Кажется дело стронулось. Может ты даже знаешь, где ты родился? Название города или села.

     Павлик сразу почувствовал изменение в тоне дяденьки, и теперь уже охотно, немного даже гордясь своими познаниями в географии, сообщает:

     - Толи в Новороссийске, то ли в Новочеркасске.

     - Толи, толи, - передразнил дяденька, - во саду ли, в огороде. А может в Новосибирске? Мамин Сибиряк.

     - Может, - неуверенно отвечает он, снова насупившись.

     - Ну о национальности я не спрашиваю – видно что русак, - заявил дяденька, видно, решив про себя, что после того, что он узнал, это уже не имеет особого значения.

     А потом наступила первая ночь без мамы. Хорошо запомнилась эта небольшая спаленка детприемника с высоким потолком и большим, чуть не во всю стену окном, тесно установленную детскими коечками, застланными белыми покрывалами. Но ночевали они вдвоем с белобрысым мальчиком. Их коечки были рядом у окна. В окно светила полная луна, и свет ее отпечатал на противоположной стене контуры окна, и, казалось, мягкий свет ее лился из двух окон. Мальчик приподнялся на локотке и сказал:

     - А у меня волосики падают. Вот, попробуй – потяни.

     Павлик не захотел тянуть его за волосики и тогда он сам потянул и вырвал пучок волос, протянул их в щепотке Павлику и бросил на пол.

     Мальчик скоро уснул и тихо посапывал во сне. Павлик долго не мог уснуть. Он лежал. Глядя в потолок и вспоминал события этого дня, лица людей, выражения их, обрывки фраз и вдруг, скорей почувствовал, чем понял, что он остался один, совсем один, и никогда не увидит больше маму. И он тихо заплакал, уткнувшись в подушку.

     Этот момент осознания своего одиночества навсегда врезался в его память. Много раз, вспоминая эту первую ночь в детприемнике, он ясно видел эту освещенную лунным светом комнату и пустые детские кроватки, ожидающие своих постояльцев, таких, как он, как этот мальчик, у которого выпадали волосики. Словно два птенчика, выброшенные из гнезда бурей, два человеческих детеныша, выброшенных из мирной жизни взрывной волной войны.
 
            Продолжение следует...