Она выскочила из подъезда в ночь, словно вырывалась из темницы (той, старомодной темницы, из которой еще можно было выбраться).
Мягко чмокнула за спиной дверь парадной, и она осталась на улице одна.
Был глухой час - около четырех утра, и был февраль, самое начало. Но вот уже неделю февраль исходил неожиданной оттепелью- она была в куртке, осенней, легкой, и в легком свитерке – и было не холодно – около нуля. Под ногами похрустывал лед, превращаясь в кашу, и в воздухе была морось – все было залито влажным маревом - и в нем свет фонарей был мутным и неприятным.
Она вышла на Обводный канал – пустой, и дошла до Московского проспекта – тоже пустынного, без людей и машин. Ей бы стало немного не по себе – она правда шла по спящему городу одна-одна, если бы ей не было так муторно. Эта её ночное одиночество так подходило к ее состоянию, что ей даже нравилось.
Она шла, наплевав на то, что мелкий дисперсный дождичек портит старательную укладку, она подставляла лицо под влагу и ощущала что-то вроде горького счастья.
Сколько раз в своей жизни она вот так вот выскакивала в ночь, закрыв за собой дверь? Не часто, но было, было. (Последний раз - несколько лет назад – она вдруг сказала ему – отвези меня домой. Он знал ее норов, и поэтому начал безропотно одеваться, и тут ему позвонили, и он не своим голосом говорил в трубку, уйдя в ванную, и она слышала через дверь, как он оправдывается. И она вышла тогда из его дома и очень быстро поймала машину, и уже когда она проехала квартал, он позвонил, спросил испуганно – ты где? А она сказала – я здесь. У меня все хорошо).
Она, бывало, убегала так вот ночью, иногда обидевшись, иногда от переполнявших ее чувств, и бежала ночью по улице, чувствуя себя то Золушкой, уверенной в погоне принца, то таинственной Незнакомкой, не дающейся в руки, то герцогиней в изгнании – сюжет был красивый всегда, волнующий, с перспективой любви и свадьбы в итоге.
И вот она шагала, одна-одна, и казалась себе диккенсовской сиротой, одиноким Оливером Твистом, бездомным ребенком, девочкой со спичками – наконец поняла строчку про «ощущение сиротства как блаженства».
В тот, предыдущий раз, она убегала, потому что тяжесть ее собственной любви становилась иногда невыносимой – ее переполняли и пугали чувства, которые вытесняли все, оставался один океан любви, и ей казалось, что она в нем тонет, тонет, и будет лежать на дне, и рядом надпись на тяжелой плите – Она захлебнулась собственной любовью. Сама себя одернула – определись – либо это каменная тяжесть, либо океан, но ощущения были именно такие – вода и камень. И убегала от тяжести, потому что тащила ее сама, тот, к кому и была обращена ее любовь, не готов был разделять тяжесть – так, брал иногда подержать. Она и не настаивала – самой не в радость было.
А вот этой ночью она ушла в ночь от нелюбви. Своей. Тяжесть ее была не меньше – просто ощущение другие – раньше она пыталась избавиться от лишнего в себе, сейчас – всего лишь хотела заполнить свою пустоту. Хотела и не могла . От этой невозможности родилось отвращение; невыносимое – и она ушла.
Она уже и забыла, как успокаивает ходьба – все время шпильки, шпильки и машина – мелкие семенящие перебежки. А сегодня на ней - суровые ботинки ее сына (мальчик так быстро растет – вот и эти уже малы) и она в таком боевом и непривычном виде – может, потому и не боится она одна идти по пустынному городу, в самый глухой час, подмигивая мигающим желтым светофорам?
Город принадлежал сейчас ей - и все его дары были для нее. В который раз она подивилась, насколько этому городу хорошо без людей.
Она шла и придумывала – что вот , предположим, с ней сейчас случится на ровном месте амнезия – бывает же, наверное, - и вот она идет по городу в ночи – и ничего не знает, ни про этот город, ни про себя. Интересно, подумала она – понравился бы ей этот город тогда? И еще любопытно – вот если бы вдруг , потеряв память, она бы снова увидела того, из –за которого четыре года назад выскочила на ночную холодную улицу ( и чего это ее все время выносит зимой или в ненастье – для пущего драматизма, что ли? Актерка несчастная) – полюбила бы она его тогда?
Ей не хотелось размышлять на эту тему – она слишком много приложила в свое время усилий, чтобы с ней произошла амнезия – чтобы забыть , стереть все – и запахи, и звуки, и глаза, и голос, и вкус кожи. Постаралась на славу (перфекционистка) - при встрече не сразу узнала.
И еще она размышляла, что, может, если с ней ни разу ничего страшного не произошло ночью на улице лет в семнадцать (вот ну ни разу, ни разу – без денег довозили, говорили комплименты, жаловались на жизнь, жен, провожали, даже братва на тонированной бээмве – и та , поприкалывавшись над каблуками, довезла в целости и сохранности до дому, наказав больше одной не гулять) – то может, сейчас в тридцать с хвостиком, именно и произойдет какая-нибудь гадость – по зеркальному закону отражений, который она чтила , любя и сами зеркала?
Подходя по набережной Фонтанки к Невскому (шла и шептала про себя стихи, которые часто сочинялись у нее во время одиноких прогулок – рваные строчки, странные рифмы – рождались в такт шагам и домам и оставляли ее как только приходила к цели – краем глаза заметила наконец-то на какое-то белое пятно, которое уже несколько минут мешало ей на периферии зрения.
Она обернулась – медленно рядом с ней ехал грязный белый жигуленок, и тот, кто был за рулем, улыбнулся ей . Она посмотрела на его грубое помятое лицо , большие руки и ускорила шаг. На Невском была жизнь - проезжали, шурша, машины, шли мальчики в казаках и с гитарами, у дорогих ресторанов кто-то смеялся интимным смехом , светили фонари.
Косясь на машину, она перешла проспект и пошла к Литейному. Белые Жигули проехали дальше – ее пешеходные маневры были ему недоступны.
Она вдруг почувствовала, что устала и немного все-таки замерзла. Надо было ехать домой, но ей отчего-то хотелось еще продлить свое странное состояние бездомности. Может быть, поэтому она не зашла ни в одну из знакомых кофеен, где любила обычно пить на диванчике кофе, курить и листать журналы. Она миновала их все, сейчас их безопасный уют не манил, был другой, другой сценарий – с иллюстрациями Эдварда Хоппера.
Слева снова появились грязные Жигули – водитель смотрел на нее зазывно и недобро. Ей вдруг стало страшно – ей в семнадцать лет ночью на каблуках и в короткой юбке не было так страшно. Она толкнула первую попавшуюся стеклянную дверь и вошла в ночной шалман.
Тут было тепло, накурено, громко играла музыка, на экране телевизора шли по подиуму неслышные женщины и пахло шавермой.
Она пробралась во второй темный зальчик, села за стол – ноги немного гудели от непривычной долгой ходьбы в непривычной обуви.
Официантка в джинсах и с декольте подошла к ней, жуя жвачку. Она заказала кофе покрепче и стакан сока.
- Все? – удивилась официантка.
- Да, - сказала она.
- Окей, - улыбнулась девушка, и она заметила, что улыбка у нее хорошая, хоть и щербатая с краю.
Ей принесли кофе и сок, она достала из сумки «Опыты» Монтеня, закурила и стала читать.
Ей вовсе не мешали ни сидевшие рядом два парня с пивом в пластиковых стаканах, обсуждающие какую-то Ленку-суку, ни два негра в светлых (почему, почему они у них не забрызганы грязью?!)элегантных костюмах и очках. Негры о чем-то негромко разговаривали на незнакомом языке, глядя в разложенные на столе бумаги.
Ей было неожиданно хорошо в этом теплом дешевом кафе – она любила иногда заходить в такие места, пить скверный кофе, разглядывать сидящих вокруг людей. Было ужасно интересно слушать обрывки чужих неведомых историй, таких простых, и таких для кого-то важных. Она тогда очень ясно ощущала себя живой, обычной, среди живых обычных людей.
Звякнул колокольчик – кто-то вошел. Никто не обратил внимания на очередного ночного посетителя, и она бы не обратила, если бы он не сел за ее столик.
- Ну ты чо сука, бегаешь? – сказал он ей нехорошим голосом.
Это был тот, из грязных Жигулей.
Она посмотрела на него , вокруг, и поняла, что от этого типа ее не спасет ни кафе, ни люди - наверное, все решат , что они вместе, и пусть сами и разбираются.
Она вздохнула, поднялась, подошла к неграм за столиком и сказала:
- Простите,можно к вам обратиться за помощью?
Оба повернули в ее сторону голову , непонимающе покачали головами.
- Do You speak English? – перешла она на английский.
- Yes, yes, - закивали , улыбаясь, головами оба.
- Вы не могли бы мне помочь? – продолжила она. – Вот этот мужчина меня преследует. Я спряталась от него здесь, а он за мной. Он мне угрожает. Я его боюсь.
Тот, что был помоложе и поздоровее, кивнул и направился к ее столику.
- Девушка не хочет, чтобы ей мешали,я думаю, тебе лучше уйти, - обратился он к оторопевшему мужику. Тот набычившись и не понимая, проборматал:
- Э, ты чо, загорелый, тебя кто трогал? Вали давай в свою Африку – без тебя разберемся тут.
Поняв, видимо, слово Африка, ее защитник нахмурился и выдал какую-то долгую тираду, которую не понял уже никто.
- Ты чо, ты чо!- опять вскрикнул мужик.
Парни за соседним столиком подняли головы от пива :
- Э, чего тут за фигня?
- Ребят, успокойтесь – все в порядке, это меня защищают – вот этот хотел меня изнасиловать, - сказала она.
- Чегоооо? Кто? Этот? Да мы ему ща…
- Ребят , не надо, - попросила она. Толку от них не было никакого – она умела выбирать лучших.
Негр тем временем вывел на улицу ее ночного поклонника, напоследок снова что-то сказав и весьма ощутимо (она видела) двинув ему поддых, отчего тот задохнулся и больше сопротивления не оказывал.
Негр вернулся, и она сказала ему – Благодарю - и прижала руку к сердцу.
- Он серьезно кивнул и снова сел к своему соседу, продолжая прерванный ее просьбой разговор.
Парни за соседним столиком задремали, прислонившись друг к другу.
Подошла официантка:
- Еще кофе?
- Да, пожалуйста. И извините за шум.
- Фигня, сказала официантка, все так же жуя жвачку. – А он чо, ваш знакомый?
- Нет, сказала она. Пристал просто.
- Ясно, сказала официантка и снова улыбнулась.
Она снова раскрыла Монтеня.
Минут через тридцать, допив кофе и согревшись, она вызвала такси.
Потом она ехала в такси, сонная, глядя на просыпающийся город – уже шли трамваи, и на перекрестках были даже маленькие пробки.
По вечной своей привычке придумывать истории, она сочинила уже эту ночь - от лица мужика на грязной машине и от лица негров в золотых очках, и улыбалась сама над собой.
А того, от кого ушла этой ночью – забыла навсегда – амнезия с ней случилась.
Так иногда случается.