Сейчас, когда прожита большая половина жизни, мне все чаще и чаще вспоминается мать, ушедшая в небытие более двадцати лет тому назад. Она снится мне по ночам, причем все время молодой и красивой, какой была когда-то. Я мысленно обращаюсь к ней за советом, если он становился мне необходим; делюсь своими скромными радостями; жалуюсь на болезни и печали. Мать до сих пор представляется мне заступницей от всех моих бед и горестей, лучшим другом, способным разделять мою радость, строгим судьей, помогающим мне осознать и прочувствовать свою вину, когда я бываю не права.
И теперь, когда ее нет, я зову ее: «Мама, мамочка, мама! Ты так нужна мне!» Но мама лежит где-то в горах красивой Грузии, хотя она – россиянка, родившаяся в одном из заповедных городов России — Твери. И шумят над ней величественные красавицы чинары, благоухают стройные кипарисы, цветут роскошные магнолии. А ведь ей, вероятно, была бы милее русская белоствольная березка с кружевными листочками и плакучими веточками, склонившимися над ней.
Если б я только знала, что ты оживешь, мама, я бы, хоть и сама уже немолодая, проползла бы на коленях сотни километров, чтоб воскресить тебя... Увы, в жизни не бывает возврата, когда человек покидает мир. Но, тем не менее, он никогда не исчезает бесследно: он оставляет память о себе... И мне чаще всего вспоминается детство, совсем не простое и легкое, хотя не лишенное определенных радостей и даже счастливых дней.
Помню далекий 1939 год. Я пошла тогда в первый класс начальной школы. Была эта школа маленькая, деревянная. Классы — с печным отоплением, в которых всегда было прохладно. Мама, зная это, давала мне с собой бутылочку с горячим молоком, тщательно завертывая ее в салфетку. Конечно же, молоко вскоре остывало, но не настолько, чтоб быть совсем холодным.
Мама всегда заботилась о нас. Так, зная, что у меня слабые легкие и плохой аппетит, старалась поддержать мой организм всем, чем только могла. Провожая меня в школу, она обычно опрашивала: «Дочка, что приготовить тебе на обед?» И я отвечала: «Мамочка, свари, пожалуйста, ячневую кашу». В семье у нас такую кашу почему-то не жаловали, но я любила ее. И какова же была моя радость, когда я, возвратясь из школы, видела на плите малюсенький глиняный горшочек, в котором исходила пахучим паром ячневая каша, сдобренная свиным салом.
Любила я также и пареную с сахаром брюкву, но больше всего — ржаной хлеб. Мама старалась подать нам его свежим, для чего перед ужином заворачивала буханку в мокрое полотенце и ставила на решетку в духовку. Хлеб распаривался и становился горячим и удивительно мягким. С ним мы ели картошку с селедкой и пили фруктовый чай.
В детстве меня часто одолевали болезни. Однажды я заболела свинкой. Высокая температура держалась несколько дней, но, наконец, спала.
И мама, завернув меня в теплое одеяло, поднесла к окну. Моя голова закружилась, и я забыла обо всем, лишь завидев за окном крупные, словно белые мухи, тихо падающие на землю снежинки. А в комнате было необыкновенно светло от снега и пахло лавровым листом, которым был сдобрен картофельный суп, сваренный мамой. Обняв маму за шею, я прижалась к ее теплой, мягкой щеке и заплакала от нахлынувшего на меня такого немудреного детского счастья.
Завидную самоотверженность проявила наша мама в годы войны. Вспоминается, как мы оказались с ней и трехлетней сестрой в многочисленной толпе беженцев, покидавших город, который вот-вот должны были занять фашисты. В переполненной до отказа лодке, чуть не утонув, мы переправились через замерзавшую Волгу на другой берег. И как раз в это время налетели фашистские самолеты, которые стали расстреливать на бреющем полете беззащитных женщин, стариков и детей. И мама, сама раненная в руку, спасла нам жизнь.
Помню, как в войну я заболела цингой. И мама под пулями отправилась за два километра в деревню, чтобы обменять свои последние чулки на щепотку соли. Измучившись до основания, с кровоточащими коленями (приходилось ползти под пулями) она еле добралась обратно и упала без сил...
Прошли годы. После войны, когда наша жизнь стала значительно лучше, мама продолжала во многом отказывать себе ради нас, детей. И в пятидесятые годы, когда я окончила университет и получила первую зарплату, моим подарком ей стала «мечта ее жизни» — оренбургский пуховый платок, который она и носила много лет.
Судьба разбросала нас с сестрами по разным городам бывших республик СССР. Я приехала преподавать русский язык в Нукус, младшая сестра после окончания МВТУ им. Баумана распределилась в Грузию, средняя, завершив учебу в Львовском политехническом институте, обосновалась в Подмосковье.
Для мамы же наступила старость, и она, движимая чувством безысходной тоски по детям, переехала к младшей дочери в Тбилиси. И даже переехав туда, она не забывала одаривать нас всех своим вниманием. До сих пор я с пронзительным чувством нежности вспоминаю ее посылочку. Там было приготовленное руками мамы домашнее печенье в форме сердечек и соевые конфеты в коробочке из плотной бумаги, на крышке которой были отпечатаны трогательные, сиреневые колокольчики — ее любимые цветы.
Последний раз я видела маму на перроне железнодорожного вокзала в Тбилиси: она провожала меня домой после нескольких дней моего короткого отпуска.
Мама, мамочка! Если б ты только знала, как я корю теперь себя за то, что не изыскивала возможности почаще видеться с тобой! Как я сожалею, что не смогла одарить тебя такой же заботой и вниманием, какими ты одаривала нас, завертевшихся в суете жизни...
(Впервые опубликовано 23 января 1996 года в газете "Перекоп", Красноперекопск, АР Крым)
(Фото мамы автора, Веры Владимировны Ануфриевой (1910-1988), сделано в 1928 году)