Валечка и Жанна Можаровы.
Запорожье,16 марта 1941г.
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Ф. И. Тютчев
Жанна любит лето. В июне в Запорожье замечательно хорошо: среди буйной, ещё не запылившейся листвы, у самых окон щедро рассыпаны капельки дозревающей черешни. Особенно вкусны чёрные, лопающиеся от сока ягодки французского сорта с мудреным названием Бигарро Бурлат. А ещё ароматная бабушкина клубника, растущая у забора. Её малюсенькие косточки смешно похрустывают на зубах. И Валечка клубнику очень любит. Ест её аккуратно, обхватив пальчиками зелёный хвостик. И никогда не пачкается. Не то, что Жанна.
А когда ягоды закончатся, можно посидеть вдвоём на лавочке, вдыхая божественный аромат томящейся у соседской двери на шипящем примусе фаршированной рыбы и выслушивая пересуды на гортанном непонятном языке: соседка что-то выговаривает плачущей замурзанной тоненькой как тростинка дочери с чернявыми завитушками на лбу. Зря плачет глупенькая. Поругает мама и перестанет.
Соседка добрая. Часто угощает Жанну и Валечку бубликами, щедро посыпанными маком. От неё всегда вкусно пахнет перцем и гусиными шкварками с луком. А ещё она смешная: всегда уважительно раскланивается с папкой – наше почтение, товарищ Можаров, и в тоже время называет маму не иначе как – мадам Можарова. Неужели из-за французской черешни?
Дребезжащий трамвай прогромыхал к мосту через Московку. Здорово было бы вместе с папкой и мамочкой отправиться в город. В кинозалах имени Дзержинского и КИМа обязательно идут новые музыкальные комедии. Папка любит кино, только называет залы – «Чары» и «Иллюзион» – так они величались при царе, когда ещё не показывали про Девушку с характером и Волгу-Волгу.
Можно купить кулёк ирисок или сахарных подушечек и отдохнуть на лавочке в парке на Карла Либкнехта. А лучше купить мороженого. Оно за двугривенный продается на каждом углу. Тетенька в крахмальном переднике обязательно спросит, как тебя зовут, бросит круглую вафельку с именем в формочку, сверху ложкой уложит горку мороженого, ещё одну вафельку и выдавит сладкий цилиндрик прямо в протянутую руку. Здорово облизывать его по кругу, покусывая хрустящую корочку.
Жаль, что Валечка не любит мороженое. Он самый лучший братик, но такой странный. Наверное, кто-то перепутал. Это ему вместо сестры стоило родиться девочкой: тихой, послушной и аккуратной. Совсем не похожей на проказницу Жанну. Он никогда не бегает, не рвет одежду и всегда очень боится запачкаться или простудиться. «А я не заболею? А я не умру?» – шепчет встревожено и протягивает мамочке или Жанне перепачканные ненароком руки. Но Валечке простительно. Ему ведь только три с половиной. На целых два года младше Жанны.
Только поездки в город сегодня не будет. Хоть и выходной. Родители с Генкой и Володькой, отправились на Южный вокзал слушать в развешанных на столбах черных радиотарелках речь наркома товарища Молотова. А маленьких заперли дома.
Можно, конечно, забраться с ногами на стол у окошка, поджать их, скрестив по-татарски и, медленно покачиваясь, как дворник дядька Равиль, наблюдать за окрестностями. Только вокруг ничего интересного. Даже собаки не лают. Лишь торопливо прошагали куда-то незнакомые мужчины с неулыбчивыми лицами и громко с подвыванием запричитали в доме напротив женщины. Словно кто-то умер. И так стало грустно, что Жанна и Валечка, не сговариваясь, жалобно заскулили, всхлипывая и размазывая по щекам слезы сжатыми кулачками.
…Они выучили новое слово – война. Такое же жесткое и пахнущее тревогой как папкина кобура с вороненым тяжелым наганом и защитная гимнастёрка с эмалевыми кубарями. А скоро обыденностью стали недалёкие разрывы мин и узкие земляные щели в клубничных грядках, куда надо было прятаться при обстрелах. И то, что папка теперь неделями не появлялся дома на Чапаева, 53.
В середине сентября он внезапно примчался на запыленном грузовике ЗиС-5 и дал маме пятнадцать минут на сборы самого необходимого для детей. Остальное имущество приказал бросить или раздать. А себе в планшетку спрятал фотографию дочери, что стояла на полочке с книгами и мраморными слониками.
Повез собранный наскоро эшелон из теплушек и грузовых вагонов семью Можаровых: бабушку, маму и четырёх детей, а вместе с ними ещё десятки запорожских семей в Краснодарский край. Много женщин и старух в теплушке. И детей много. А знакомых – лишь соседка, пахнущая шкварками и рыбой, да её чернявая дочка.
Долго добирались поездом. На телеге ехали. Пешком шли. И попали в колхоз «Красный партизан», что в бывшей станице Унароково. Там и поселились. В комнате у одинокой женщины по фамилии Шендрикова. Она сына на фронт проводила – вот и место освободилось. Заботливая была, жалостливая. Её Жанна – бабушка-хозяюшка называла. А как по имени и не вспомнить теперь.
Многое теперь не вспомнить... Остались в памяти только толченые пропаренные зерна пшеницы, и мороженые желто-серые гарбузы, что остались в поле в декабре сорок первого. Их и ели. С той поры Жанна тыкву видеть не может. Даже если в сладкой каше с рисом и молоком.
А ещё помнит, стоящую на коленях перед военфельдшером маму, когда заболел Валечка. «Ну, что же я могу, – устало шептал фельдшер, – это же крупозное воспаление. Понимаешь, мать, здесь стрептоцид нужен, а у меня, вот – только йод и бинты. Если веришь – молись! Может он поможет».
Валечка сгорел за три дня. Даже от печеной картошки, что принесла чернявая дочка запорожской соседки, отказался. Посмотрел равнодушно, подержал и выронил. Только всё просил Жанну не уходить и за ручку его держать, чтобы не страшно было. Даже в забытьи её окликал.
Так она и была рядышком все дни. Даже спала, ручку Валечки не выпуская. А как проснулась на третий день поутру – ручка уже холодная. И лобик тоже. А глазки открытые. И вроде бы улыбается. Словно знает о чем-то весёлом, другим неведомом. Схоронили Валечку в мерзлую землю, холмик насыпали, поплакали, а папке пока писать не стали. Ему на фронте под самой Москвой и так несладко.
А в августе сорок второго дошёл Манштейн до Унароково. Немцы веселые были. Въехали на бричках под брезентом и с шестами, на которых лампочки электрические горели. Еды у сельчан отобрали, пировать у хаты Можаровых сели. Оладьи нажарили. Жанна им приглянулась: ни дать ни взять арийка чистых кровей – голубоглазая, беленькая…угощайся, фройлян – предлагали.
А чернявая сверстница не понравилась. И мама её. И ещё многие. Их зачем-то в бричках на опушку Кошехабльского леса повезли. Жанна видела, как плакали люди в бричках и как тоненькая, похожая на тростинку чернявая девчонка подняла к солнцу руки и прошептала: прощай, солнышко, я тебя больше не увижу. И улыбнулась. Словно знала о чем-то весёлом, другим неведомом.
В январе пришли партизаны и удерживали станицу трое суток до подхода Красной Армии. И Генка с Володькой им помогали. И даже мама.
А осенью Можаровы могиле Валечки поклонились, и домой в Запорожье поехали.
В сорок шестом и папка домой вернулся. И фотографию Жанны привез. Только они к тому времени в землянке жили. Ни полочки, ни книг, ни мраморных слоников.
А потом папку по наговору ложному в тюрьму посадили. Много ещё чего было. Но уже потом…
А в Унароково Жанна с мамой ещё раз съездили. Могилу Валечки проведать. Только странное дело – не было его могилки на кладбище. Как будто и не было никогда. Словно сон страшный приснился. И на опушке леса, там, где девчонку-тростинку чернявую и её маму расстреливали, ни следов, ни отметин, ни холмика могильного. Лишь деревца молодые.
Чудны дела твои, Господи!
…Говорят, порой среди людей недолго гостят ангелы. Только нет рая под луной. И, наверное, ещё долго не будет. Неуютно на земле ангелам. Вот и стремятся они до срока туда, где нет грязи, и где сияет ярче солнышка иной божественный свет. Там они обретают покой. Там они дома. Но как же сумрачно без них всем нам, оставшимся и ещё бредущим в неизвестность по мокрому снегу бесконечно долгой зимы.