Февральский полдень. Санкт-Петербург. Холодное яркое солнце неудержимо льется сквозь аккуратные пластиковые стеклопакеты, заполняя рабочий кабинет на третьем этаже одного из зданий в центре города.
Кабинет отделан в стиле минимализма, как большинство офисных помещений нашего времени, которое недаром именуется временем инноваций и технологий. Как всякое время оно имеет право на свой неповторимый стиль. Ровные стены блеклого кремового цвета, черные матовые стеллажи, тесно уставленные папками и книгами. В центре – громадный письменный стол, заваленный бумагами. Напротив стола – новейшее достижение цифровой техники – в полстены плазменная панель.
Единственное лирическое пятно обстановки – полочка справа от стола, уставленная фотографиями в нарядных рамках, сувенирами, статуэтками, кубками, чашками и прочими безделушками. Да высокая ваза в углу: лаконичный натюрморт в китайском стиле с сухой черной веткой.
За столом женщина по виду около пятидесяти лет. Блондинка. Подтянутая, ухоженная, яркая. Пожалуй, она и составляет главное украшение этой скудно-линейной обстановки. Тщательно подстриженные в нарочито-небрежную прическу волосы, безупречная косметика и черный деловой костюм делают ее словно вынутой с картинки глянцевого журнала, демонстрирующего образцы женских достижений.
Женщина сосредоточено что-то пишет. Она хмурит лоб, останавливается, читает написанное сквозь очки в тонкой золотой оправе, спущенные на кончик носа.
Это директор средней школы Половцева Анна Геннадьевна.
Идет первая большая перемена. Из-за дверей слышится ровный мощный гул множества голосов, чувствуется легкое сотрясение всего здания от тысячи пар ног, снующих, бегущих и топающих по всем этажам
Спустимся этажом ниже. По узкой боковой лестнице, прижимаясь к стене или крепко держась за перила. За время этого нисхождения нас, вполне вероятно, пару раз толкнут и, может быть, даже один раз собьют с ног. Мы встанем, отряхнемся и, потирая ушибленные места, найдем ниже этажом большую двустворчатую дверь с глянцевой табличкой. На табличке написано «Библиотека». За дверью - школьный храм книги и умственного труда.
Войдем в это святилище познания. Пройдем мимо новеньких стеллажей из древесно-стружечной плиты, отделанных под ореховое дерево (которые недавно в торжественной обстановке были подарены школе муниципалитетом). Мимо письменных столов, заваленных журналами и энциклопедиями, над которыми склонились трудолюбивые отличники, а кое-где даже изнывающие от непосильных задач троечники. Войдем в маленькую дверь подсобки, полумрак которой едва рассеивается скудным светом единственного, да еще и загороженного стеллажом, окна, выходящего на кирпичную стену, мерцанием старенького компьютера и настольным латунным светильником образца семидесятых годов прошлого века, который никогда не гасится здесь из-за недостатка света. Книги на стареньких стеллажах, книги на тумбочках, столиках и полках, книги на полу, и повсюду вечный спутник избыточных накоплений печатного слова – пыль, а на полке по соседству со светильником забытые кем-то давно немытые чашки рядом со стареньким пожелтевшим электрическим чайником, да еще чей-то теплый стеганный спортивный жилет на спинке одиноко стоящего стула, эта вечная принадлежность данного помещения, переходящая по необходимости к тому, кто в ней особенно сегодня нуждается. На подоконнике венчает груду старых газетных подшивок медицинская синяя лампа, домашняя физиотерапия для лечения от всех болезней.
Под светильником столик застелен льняным, с цветастым рисунком, полотенцем. За столиком сидит дама лет пятидесяти, полная, с завязанными в узел на затылке рыжеватыми волосами и вязаной шалью на плечах.
Это учитель рисования Дарья Модестовна Садовникова, по совместительству на полставки, библиотекарь. Она прихлебывает чай из большой чашки, расписанной в стиле художника Кустодиева, чья кисть так сочно изобразила русское купечество в конце девятнадцатого века. Дарья Модестовна – хозяйка этой скромной обители, где копится премудрость в консервативной форме, потесненная книгоиздательским бумом на почве инноваций в образовании, но у хозяйки не поднимается рука выносить списанные книги на помойку, она пытается найти им хозяев с большей или меньшей долей успеха и регулярно пылесосит свой склад.
Рядом учительница немецкого языка Лидия Ефимовна Кучеренко, подтянутая худощавая женщина с короткой стрижкой и в элегантном брючном костюме. Лидия Ефимовна – талантливый переводчик и в школе, как говорят, «застряла» из-за стабильного, хоть и маленького заработка. Она пьет кофе с густой пенкой из маленькой фарфоровой чашечки с тонким синим рисунком.
А вот и математичка Любовь Степановна Асмус. Она пристроилась сбоку на маленьком табурете и потягивает свой зеленоватый мятный настой из стеклянной кружки.
У Любовь Степановны сейчас пост, который она держит так строго, что даже не пьет чай, только заваривает травы. Любовь Степановна воспитывает двух внуков от дочери, которую бросил муж, богатый предприниматель, и он теперь не дает денег на их содержание (из мстительных чувств или от жадности), а дочь вынуждена опять налаживать личную жизнь, вследствие чего Любовь Степановна перегружена работой и домашними делами.
Все трое натянуто улыбаются друг другу, экономными движениями поднося чашку к губам, дабы уложиться в отпущенные двадцать пять минут и в то же время немного отдохнуть.
Мимолетные чаепития на больших переменах заменяют некоторым учителям обеды (в официальных циркулярах поименованные как "приемы пищи"). Поскольку приемы пищи должно производить, как гласит инструкция, в «специально отведенном для этой цели месте». Проще говоря, в школьной столовой. Ах, эта школьная столовая с ее чадом, шумом, крошками на столах, томительными очередями в буфет, где по невероятно высоким ценам продается безвкусная снедь! Она производит тоскливое впечатление, отравляя и без того не слишком радостную жизнь учителей. Наиболее свободолюбивые из них, уединяются в тесную пыльную подсобку или запираются в классах, чтобы немного отвлечься от ежеминутной обязанности соответствовать образу безупречного педагога.
Они «отрываются по полной» (простим им это выражение из подросткового лексикона), наслаждаясь нормальным человеческим бытием, где лень – не порок, а возможность расслабиться, где можно не прописывать каждое действие свое сначала планом на бумаге, а после акта совершения оного, отчетом на бумаге же. Можно просто жить. Хотя бы некоторое количество минут.
Чайных кружков в школе несколько. Тот, который собирается за шкафами в библиотеке, получил стихийно свое народное название Синяя Лампа. То ли потому, что в подсобке вечно стояла где-нибудь эта позабытая кем-то синяя лампа, то ли потому, что там время от времени звучали разговоры о разнообразных способах самолечения, из коих синяя лампа нередко выдвигалась на первый план, - никто уже не помнит, но название приклеилось накрепко.
Наталья Львовна Посошкова, учитель музыки, выпускница консерватории (ее сейчас нет в библиотеке, но она частенько там бывает), дама остроумная, а порой просто язвительная, любит называть этот кружок обществом Синей Бороды, а иногда академией Синий чулок.
Не так давно добавилось еще одно название: «Аллюзии-и-реминисценции» за нетипичное для школы увлечение заумными разговорами о литературе и кино.
- Подумать только, - сказала когда-то Лидия Ефимовна, - иду вчера домой и вспоминаю Ксюшины эти «аллюзии и реминисценции» Надо же такое завернуть на уроке! И думаю: с университетских времен такого не слышала! –Подумав, она добавляет мечтательно и грустно. - Неплохая у нас все-таки школа, есть люди, можно оторваться иногда!
Пятый персонаж Синей Лампы - Ксюша (для учеников – Ксения Владимировна Фалалеева) учитель русского языка и литературы. Это она однажды на открытом уроке в одиннадцатом классе употребила два неслыханных в школе термина, которые означали всего лишь напоминания и отзвуки одного литературного произведения в другом. Ксения Владимировна - необычайно начитанный педагог и всякий свой урок может превратить в захватывающую умственную работу. Кроме того, она романтична, артистична и, кажется, способна управлять невидимо воображением слушателя, что бы там ни нарисовалось: шелест ли пальм, протяжная ли русская песня в степи или кандальный звон искателей правды, – это и многое другое, что в избытке дает сокровищница словесности тому, кто подобрал к ней ключ. Ксения Владимировна, похоже, этот ключ подобрала…
Но вернемся к чайному столику под латунным светильником, наспех накрытому в полумраке библиотечной кладовки на первой большой перемене.
Дверь в подсобку открывается и входит девушка лет по виду двадцати пяти – румяная, свежая с длинной русой косой. Это Ксюша. Ее серые наивные глаза широко раскрыты. В них немой вопрос.
- Слыхали? – озвучивается вопрос. – Что делать-то мне теперь, а? Идти или не идти?
За столиком длится минута молчания, которую прерывает Дарья Модестовна. Но не ответом, а новым вопросом.
- Нет, девки, - ну кто у нас доносит? Ведь не было же мадамы на мероприятии. Нет же, кому-то надо было пойти и донести. Тьфу…- ее лицо выражает досаду.
.
- Я бы не пошла, - отрезает Любовь Степановна Асмус, - считаю, что на такие, с позволения сказать, приглашения реагировать не надо. Слово человеческое должно быть простым: или да, или нет, а остальное от лукавого. Вызовет прямо, тогда пойдешь. А после таких… намеков - не надо.
Любовь Степановна человек прямолинейный и несгибаемый. Каждое воскресенье она ходит на службу в маленькую деревянную церковь на углу однообразного спального микрорайона рядом со своим домом. Оттуда, из этого резного игрушечного сказочного храма выносит она мысли о противостоянии греховным стихиям мира сего. Истовость этого противостояния иногда вызывает недоумение окружающих, поскольку по укоренившимся в обществе представлениям церковный человек должен быть абсолютно кротким и покорным и ,как следствие, податливым и удобным для всех вокруг. Резкость Любови Степановны как-то не идет к этому сложившемуся образу. Именно из-за своей прямоты Любовь Степановна не на хорошем счету у начальства. Вряд ли ее советы могут сослужить добрую службу Ксении Владимировне.
- Ну что ж ей теперь с этой занозой в голове так и ходить? - возражает тучная Дарья Модестовна. Она прихлебывает чай из большой цветастой кружки и кладет в рот маленький кусочек сахарного печенья, – нет уж, лучше пойти и все выяснить разом.
Все, кроме Любовь Степановны, соглашаются с этим разумным возражением.
- Ну, как хотите, - пожимает плечами эта ревнительница вечной истины и математической точности, - но, помяните мое слово, ничего хорошего не выйдет.
- Да будет, Любовь Степановна, - мягко возражает Дарья Модестовна, - вы уж застращаете, прям…
- Всегда лучше всё выяснить, - вторит ей Лидия Ефимовна.
Они все асы, эти педагоги. В сумрачном небе школьной действительности они пилотируют свои летательные аппараты с безукоризненным знанием дела и изобретательностью. Они могут вести свой предмет с учебником и без учебника, с новейшими техническими средствами и только с доской и мелом, а также в лесу под деревом, чертя формулы веточкой на песке, с любой точки учебной программы, в любое время суток и с детьми любого возраста. Но страх, парализующий страх, вечно заставляет сжиматься их сердце и деревенит мозг. Страх безотчетный и потому особенно властный над ними. Источник этого страха наверху.
Там, наверху, в своем кабинете, в этом царстве инновационного порыва, усердной исполнительности и гламурного минимализма, Анна Геннадьевна что-то пишет.
В дверь стучат. Не отрываясь от своего занятия, эта приятная дама мелодичным голосом приглашает стучащего войти.
В дверь осторожно протискивается Ксения Фалалеева.
-Присаживайтесь, Ксения Владимировна – в голосе у Анны Геннадьевны слышится приветливость, если не чрезмерная, то, по крайней мере, немного излишне усиленная.
- Я рада, что вы догадались прийти.
- А что тут догадываться? – в детских серых глазах Ксении Владимировны искреннее недоумение. – Все ясно… без особых…м-м… умственных усилий…. Или я что-то опять не так поняла?
Анна Геннадьевна откидывает голову к спинке кресла, совершает легкий смешок, обнажая при этом сияющие белизной зубы из новейшей металлокерамики.
- Я только протестировала, знаете ли, мне было интересно, насколько понимает человек, что именно он делает. - Она акцентирует интонацией это «что именно». - И я рада сейчас, что вы сразу все поняли. Присаживайтесь.
Ксения Владимировна слегка пожимает плечами и с нарочитой уверенностью в движениях усаживается на стуле. На лице у нее настороженное внимание.
Насторожена Ксения Владимировна неспроста. Не потому , что она всего только явилась к начальству. Не такая она робкая. А потому, что совершила проступок, в глазах начальства непростительный. И знает это.
Две недели назад, когда школьный актовый зал был переполнен до духоты детьми и взрослыми, собранными здесь на мероприятие, когда пришли даже школьный врач и все уборщицы, чтобы проявить свою любовь к детям, когда старшеклассники за бархатным занавесом суетились с последними приготовлениями к постановке, - Ксения Владимировна, войдя до начала праздника в дверь актового зала, расположенную напротив последнего ряда, не обнаружила свободного места для себя. И что же она сделала, когда не обнаружила? Она не сходила за стулом в соседний кабинет, не прислонилась к стенке, как это сделали другие, не протиснулась на край подоконника и не осталась стоять посреди небольшого уже пустого пространства. Нет. Она поступила иначе. Окинув обстановку недоуменным взглядом, Ксения Владимировна пожала по обыкновению, как она это частенько делала, плечами и вышла из зала. Потом она поднялась к себе на третий этаж, чтобы продолжить проверку тетрадей.
Тетрадей была груда на завтра, а в зале недостаточно стульев. И все равно поступок Ксении Владимировны был ошибкой.
Потому что, если и была какая добродетель, присутствие которой требовалось особенно ревностно, и, наоборот, отсутствие которой не прощалось особенно примерно, так это любовь к детям. Любовь к детям следовало демонстрировать ясно и недвусмысленно. Иначе к нарушителю могли быть применены меры воспитательного воздействия разной степени жесткости, вплоть до увольнения.
А какая же тут любовь к детям, если взять и уйти, не взглянув на капустник, который дети посвятили учителям, и где именно ей, Ксении Владимировне Фалалеевой, был посвящен наиболее теплый, удачный и остроумный скетч. Когда Надя Алферова, самая красивая девочка выпускной параллели, изображая Ксению Владимировну, в воздушном белом платье тургеневской барышни поправляла растрепанную косу (только что наспех пришпиленную к Надиной короткой стрижке), проводила рукой по разгоряченному лицу и говорила с придыханием:
-Друзья мои, это аллюзия…
И все узнали. Все смеялись до слез и завидовали. А Ксения Владимировна даже не видела этого. Сидела в классе и проверяла тетради. Вот так. Какая уж тут любовь к детям. Сухая она и строптивая, эта Ксения.
Такое простодушное недальновидное и даже, можно сказать, демонстративное поведение Ксении Владимировны не осталось незамеченным. И не только пополнило список черных дел педагогического состава школы, но и повлекло за собой неминуемые последствия.
Спустя две недели, на нулевом уроке (так называется в школе утреннее время до занятий) произошел педагогический совет. Обсудив с педагогами разные мелочи школьного быта, директор произнесла в заключение, как обычно, гневную речь.
Гневные речи были традиционной формой завершения педагогических советов.
На сей раз речь руководителя была направлена против непрофессионализма некоторых учителей, она обличила их в том, что они не умеют и не хотят составлять планы и что вообще иногда проявляют удивительное равнодушие к детям. Равнодушные педагоги на переменах запираются для чаепитий, тогда как по зову сердца они и во внеурочное время должны оставаться с детьми. А также они забывают, что ведь и оплата им идет за астрономический час, а не за академический час, как они наивно думают. Гнев Анны Геннадьевны был оправдан вполне. Иначе не заставишь этот народ, хороший народ (она любит учителей по-матерински), но что греха таить – с ленцой, не заставишь их иначе работать в полную силу…
Директор помянула в числе равнодушных и тех педагогов, кто уходит самовольно со школьных мероприятий, тогда как дети столько готовились и хотели поздравить, отблагодарить и вот это поздравление повисло в пустоте и так далее. И пусть этот человек зайдет к ней отдельно, он сейчас ее слышит и, она надеется, понимает.
- Это школа, уважаемые, - сказала директор в заключение, собирая папки и документы с трибуны – школа – особое место, оно предъявляет особые требования к тем, кто здесь работает, особые требования к их моральному облику.
Назвать громогласно грех, но не объявлять, кто его совершил – подобно тому, как сегодня на педсовете - было остроумным приемчиком, «фишкой» Анны Геннадьевны. Виновный все понимал, но ничего не мог возразить и не приводил никаких аргументов в свою защиту, просто по отсутствию собеседника. Это сбивало с ног, обезоруживало, вселяло тревогу и делало человека в конечном итоге податливым, пластичным, готовым к бесконечному заглаживанию вины честным дополнительным трудом.
Анна Геннадьевна гордилась собой, и на то имела полное право. Она была директором одной из лучших школ города, а ведь начинала робкой выпускницей педучилища.
Вполне вероятно, секрет ее успеха был в особом таланте - всегда, в любой ситуации чувствовать, где находится центр власти, и добиваться всего через людские слабости.
Все это подтверждалось жизнью и практикой. Школа была великолепно отремонтирована, компьютеризирована, то и дело сюда приезжали делегации или приходили экскурсии. В ее школе все было ровно, гладко, красиво и показательно. И это с лихвой окупало все усилия, страхи, внезапные увольнения и даже один инфаркт среди учителей, и один случай смерти учителя от сердечной недостаточности, а также постоянный самоконтроль Анны Геннадьевны и контроль над подчиненными.
.
И все же порой ей снился странный сон.
Ей снилось, что все учителя вдруг разом не приходят в школу, и она остается в стенах школы один на один со множеством детей. Дети шумят, бегают, прыгают, дерутся между собой, дети разбегаются по улицам. Приходят проверяющие из высоких инстанций, в костюмах и галстуках, это влиятельные большие люди - где же дети?- в школе нет детей и ее, Анну Геннадьевну, ведут в тюрьму в наручниках.
И самое странное, что этот страшный сон в последнее время стал как бы сбываться. Не точно, не буквально, но как-то неуловимо узнаваемо. И все больше стало... мм-м... отклонений в поведении учеников, драк, издевательств над слабыми, и все чаще родители стали переводить отпрысков из этой школы в другие, высказывая претензии к преподаванию. Она, конечно, пыталась работать с родителями: убеждала как могла, всеми доступными ей средствами, пытаясь оставить отличников, и наоборот - несколько детей с отклонениями в поведении были тихо, без шума переведены в другие школы. Но говорить с родителями становилось все труднее. Они какие-то все были разные, а некоторые просто агрессивные. Родители были плохо управляемые. Сейчас нужна была особая строгость к учителям.
И вот сейчас сидит к кабинете директора Ксения Владимировна, и глаза учительницы все более и более наполняются изумлением.
- Когда я принимала вас на работу, Ксения Владимировна, вы мне понравились, несмотря на то, что у вас были, вы помните, проблемы с регистрацией в городе. Я ведь взяла вас без регистрации. –
Наступает пауза. Ксения Владимировна бледнеет и говорит
- Я очень благодарна вам, Анна Геннадьевна
-Я нарушила закон, - продолжает Половцева, как бы не слыша благодарности Фалалеевой. -Но и я рассчитывала, что с вами можно будет работать. Не скрою: вы девушка умная, образованная, дети вас слушают, однако не думаете ли вы что этого достаточно – быть просто умной и образованной? – тут она выразительно замолкает.
Фалалеева молчит.
- Не думаете, что и далее можно делать все что угодно? – интонация повышается. - Ведь с таким характером вы не сможете работать нигде. Ну нигде, вы меня понимаете?
- Не понимаю, – едва слышно говорит Ксения Владимировна – что я такого сделала?
- Как что? Как что? Это пренебрежение ко всем, разве ничто? – Анна Геннадьевна взмахивает руками с ало-черным зловещим маникюром фатальной женщины. – И потом, – директор переводит дыхание – Вы опять пойманы на том, что у вас не было плана урока. Только не говорите, что вы забыли его дома.
- И не говорю, - тихо отвечает Фалалеева, – у меня его и не было. Я его и не писала вообще.
В кабинете повисает минутная тишина.
- Вот так, значит, вы даже не стесняетесь это признать, – трагически спокойно прерывает эту тишину директор Половцева. Она смотрит в блеклую стену устало и обреченно, как бы раздавленная тяжестью происходящего. Далее продолжает шепотом, который, нарастая, переходит во взволнованную речь, кое-где легко гарнированную стенающими вскрикиваниями.
- Как можно? Ну, как можно? Выходить к детям, не зная, чему вы будете их учить?!
-Почему не зная?! – теперь наступает черед вскрикивать Ксении Владимировне,- я всегда знаю, чему буду учить. Но это невозможно – все прописать на бумаге. Это против здравого смысла. И, потом, дети все разные. Они не всегда так легко предсказуемы как считают всякие теоретики, который забыли, что такое работа в классе или… или вообще там не бывали..
- Ах вот как, - говорит Половцева , нервно переложив на столе папки с места на место– вам уже и теоретики не угодили, поня-а-атно… Люди защищали докторские, кандидатские, их работы признаны ответственными комиссиями, но вам они не указ. У вас собственная гордость. А ну как если эти, как вы изволили выразиться, теоретики, откажут вам в профессиональной аттестации? Что вы тогда запоете?
- Как понимать ваши слова? Вы мне угрожаете? – шепотом спрашивает Фалалеева, поправляя выбившуюся из косы прядь волос и глядя прямо на директора. Лицо у нее покрыто красными пятнами.
- Я? – возобновляет серию смешков Половцева, откидываясь на спинку черного офисного кресла и обнажая безупречную металлокерамику. – Что вы, нет. Я просто прошу вас смотреть на вещи реально. Ради вашего же блага.
- Реально? Да это нагромождение абсурда…
- Вы не понимаете? – шепчет Половцева – В прежние времена, старые директора мне рассказывали, в школу нельзя было войти, не показав тетрадку с конспектом дежурному внизу, иначе в школу не пустят.
- В какие такие прежние времена, Анна Геннадьевна? Когда трамвай стоил три копейки, и везде были парткомы и правили съезды КПСС? Вам не кажется, что с тех пор многое изменилось и вся жизнь другая стала?
- Но это не изменилось, Ксения Владимировна! – указующий перст, изукрашенный новейшей клубничной графикой, помахал пред носом девушки и ударение на слово "это" прозвучало набатным колоколом. – Это пока не изменилось, и я требую, вы слышите, я как директор требую, чтобы вы предъявляли мне планы каждый день, слышите, каждый день.
- Хорошо, - отвечает Фалалеева, внутренне призывая на помощь всю свою скудную наглость, - если вы покажете мне такой пункт в должностной инструкции или в коллективном договоре…
--Нет, вы послушайте! Мне это нравится! Кому это сказано? Директору – отвечает Половцева сама себе. – Человек не понимает, с кем разговаривает, где разговаривает. – продолжает она в третьем лице. - Я конечно такое место в коллективном договоре вам не найду. Но вы будете мне показывать планы или… или… идите упаковывать конфеты…
Фалалеева еще минуту напряженно и молча смотрит на Половцеву. Отдельные красные пятна на ее лице постепенно сливаются воедино, а большие серые глаза, опушенные темными ресницами стремительно наполняются влагой. Она часто моргает, и слезы одна за другой катятся по щекам
- Я… а-а…. – она не может выговорить ни слова от всхлипываний, и наконец разряжается рыданиями, опустив лицо и закрыв его руками
Весь нынешний день, который начался с того, что она порвала последние колготки о щербатый стул в учительском гардеробе, когда до аванса оставалось целых три дня и экономилась каждая копейка и она напрасно думала что не будет брать в долг, весь этот неудачный день, который продолжился тяжелым уроком в десятом классе, когда вместо обсуждения «Мертвых душ» надо было усмирять распоясавшегося новичка переростка Витю Белякова, решившего стяжать авторитет, позабавив одноклассников распитием портвейна на последней парте, и пришлось поэтому вызывать на урок дежурного администратора, женщину со странными обязанностями при директоре, ядовитую сплетницу, которая не упускала случая порассуждать о профессиональной компетенции и что каждый учитель должен «владеть классом», весь этот явно "не ее день", когда во время дежурства в столовой маленькая девочка Катя Дубровская случайно вылила полтарелки щей на ее единственную юбку, очень дорогую из бутика и совсем не по карману,( но «дресс-код современной школы обязывает» и пришлось купить), потому что Катю толкнул одноклассник Дима Одинцов, влюбленный в Катю, весь этот проклятый день, сопровождаемый воспоминанием увиденной давеча рекламы, где приглашались на работу посудомойки в сеть кафе быстрого питания на зарплату равную той, что она получала в школе, когда уже накопилось недосыпание от постоянной подготовки к урокам, да еще прибавилась и эта досада от директора как последняя капля, - весь этот день навалился на нее невыносимой тяжестью и эта тяжесть разом вылилась потоками слез.
Она плакала, и ей становилось легче.
- Ну вот, - говорила Половцева, растерянно и одновременно пытливо вглядываясь в Фалалееву взглядом малыша-естествоиспытателя, накалывающего бабочку булавкой, и быстро соображая, какие выгоды для себя она может извлечь из этого плача. Ей совсем не хотелось сейчас затравить насмерть эту девочку, довольно серьезную, хоть и наивную, если не сказать глуповатую, но умеющую работать – шутка ли, уже несколько победителей олимпиад принесла она школе. Такие работники конечно не лишние для школы, но следует уметь держать их в узде и не давать забываться, чтобы всегда помнили, из чьих рук едят. – Плакать не надо, надо делать выводы. Всего то навсего, с завтрашнего дня начать ежедневно писать планирование. И все, это единственное, что от вас требуется, как вы не понимаете этого?.
Фалалеева подняла заплаканное лицо. Его черты, и так-то простоватые, теперь с красным распухшим носом и вовсе выглядели жалко. Фалалеева смотрела на Половцеву, силясь понять происходящее, и наконец сказала
- Вы знаете, Анна Геннадьевна, чем исписывать эти дурацкие тонны бумаг, мне проще уйти совсем. Давайте я лучше напишу сейчас заявление об уходе.
-Конечно, вам проще уйти, чем измениться - говорит недовольно Половцева и вздыхает, - я всегда видела ваше равнодушие и высокомерие, вам и сейчас все равно, что дети останутся без преподавателя на какое-то время. Хоть бы подождали до конца учебного года. Ну пишите, что ж… Не в моих правилах удерживать.
Она разочарована. Опять дала сбой ее великолепная интуиция и умение подчинять себе людей и использовать любые ситуации в приращение собственного успеха. Но не беда: это мелочи. Она справится, и не с таким справлялась. Она разочарована и этой недалекой юницей, совершенно не разбирающей собственные выгоды. Меняющей устойчивое положение неизвестно на что. Ох уж эти умники!
ЗИМНИЙ день завершился той особенной вечерней синевой воздуха, которая предвещает приближение весны. Зажглись маслянистые фонари вдоль улиц, вспыхнул тут и там теплый свет в окнах, побежали ядовитые флюоресцентные надписи повсюду на домах. Падал легкий снежок, оседая мокрой пылью на лице. Пролетающие мимо машины обдавали прохожих хлопьями серой грязи.
Ксения Владимировна Фалалеева брела по направлению к метро. Она чувствовала себя разбитой, раздавленной и никчемной. Профессионально несостоятельной, никому не нужной и уныло неуспешной. На обочине той жизни, где исполнительные и трудолюбивые люди мчатся к великим достижениям. И зачем она действительно пошла на этот разговор? Права была Любовь Степановна : "если да, то да, а нет так нет, остальное от лукавого". Где она это взяла? Кажется, в Библии. Надо будет посмотреть это место. Да, посмотреть обязательно. Ее мысли, пока она брела к метро, дрейфовали как весенние льдины в свободном плавании и постепенно в сознание стала проникать дерзкая догадка о возможных преимуществах ее нового положения. Родилась эта догадка от недозволенного чувства свободы, которое предательски просочилось через лед самобичевания. Затеплилась и стала нарастать радость от того, что завтра можно будет не идти в школу, а просто копаться в книгах или, того лучше, лежать с ними на диване. В магазин, в магазин, упаковывать конфеты… - повторяла она про себя, как заклинание – двадцать четыре часа, сутки через трое, и никаких планов, никаких конспектов…
Ее окликнули.
- Ксения Владимировна, и-и-звините, можно вас на ми-и-нутку, - ее догонял ученик десятого класса Веня Павлов, долговязый застенчивый юноша, который к тому же страдал заиканием. Веня долгое время был твердым троечником по всем предметам, и молчаливым объектом насмешек среди одноклассников. Но неожиданно начал писать неплохие сочинения и даже попал на районную олимпиаду.
- Ксения Владимировна, я вышел во второй тур, - восторженно и даже без заикания проговорил сейчас Веня, поравнявшись с ней, он уронил при этом портфель в грязь и отряхивая его руками, продолжал. – Теперь надо за-а-аниматься, чтобы в тре-е-етий тур выйти. Мы бу-у-дем дополнительно заниматься, вы поможете мне?
Она почувствовала острое желание повернуться и побежать от Вени, утопая ногами в тяжелом сером снегу. Оставить этого мальчика под неестественным светом флюоресцентных букв, оставить его самого справляться в дальнейшем со своей неуспешностью, со своими страхами и тоской, со своими талантами, с пренебрежением одноклассниц, с холодом и враждебностью мира. Бежать и бежать, пока не поздно.
Она посмотрела на Веню. Его сочинение о Бунине взял к публикации молодежный журнал. Только вчера по электронной почте пришло письмо с просьбой кое-что переделать. Веня еще не знал об этом. Он вытирал очки шарфом, одновременно близоруко поглядывая на нее, едва сдерживая озорную, такую несвойственную ему обычно, улыбку.
- Конечно, Веня, мы обязательно будем заниматься, завтра встретимся, все обсудим, - ответила она и тяжело вздохнула.
Мокрый снег таял у нее на лице.
21 февраль 20 12
Санкт-Петербург