-Лешка, паразитина, куда опять сбежал? А ну, домой, быстро. Лешка, я кому говорю – домой. Дождешься у меня – отправлю в город к родителям.
Ясноглазый веснушчатый Лешка прячась в малиннике щербит улыбкой измазанный яркой ягодой рот. И лишь при последней угрозе
испуганно затихает. Вдруг и вправду отправит бабушка домой к матери в пыльный гудящий город. Исчезнет тогда до следующего лета
эта волшебная сказка с её таинственными лесами, широкими полями,
холодной речкой.
А сказка уже исчезает, растворяясь в тягучей реальности, в которую вот уже несколько минут тянет его назойливый писк будильника.
Алексей Георгиевич Васюков-Майнин, доктор исторических наук,
член-корреспондент Российской академии наук, профессор педагогического университета, автор более чем сорока научных статей и монографий вставать рано не любил. Однако, вот уже два года постоянно это делал.
Началось это с гибели в автокатастрофе его жены. Тогда впервые размеренный привычный мир в одно мгновенье превратился в хаос.
Закончились минуты блаженного утреннего потягивания, горячие завтраки, отутюженные рубашки, праздничные ужины в узком семейном кругу. И если домашнюю работу достаточно быстро удалось переложить на плечи домработницы, то домашний мир и уют, кажется, навсегда ушел в прошлое.
Тяжелее всего оказалось наладить отношения с собственным сыном. В том беспомощном несчастном тринадцатилетнем подростке,
прижимавшемся к нему на похоронах матери, невозможно было предугадать того долговязого, вечно пререкающегося нахала, с которым приходится общаться сегодня. Как получилось так, что собственный сын перестал его понимать? При всех знаниях и регалиях умудренного профессора, это оставалось для него загадкой.
Что он делал не так? Работал как лошадь, чтобы обеспечить достойную жизнь. Общался с учителями, координируя получаемые сыном оценки. Делал всё, чтобы возможное будущее ребенка было безоблачным.
А что в результате? Презрительное хмыканье в ответ на замечание. Полуночные прогулки неизвестно с кем. Непонятные песни. Непонятные вещи. Непонятные люди.
Это утро также не предвещало ничего хорошего. Хотя и споров с сыном быть не должно. Сегодня день перемирия. Возможно, даже долгого.
Причин тому было несколько. Основная одна – отпуск в деревне, где когда-то жила его бабушка. Сам Алексей Георгиевич поездки в деревню не одобрял. Точнее, пока не погибла жена, ездил охотно. Семейные прогулки по лесу или ночевки на реке благотворно влияли как на тело, так и на душу. После смерти жены было не до поездок. Пропустили раз, второй, третий. Так это и вошло в привычку. Да и времени, как прежде уже не оставалось.
Сын же, поездки в деревню обожал. Возможно, это было единственным, чем можно еще было повлиять на его поведение. Вот и теперь главным условием стали отличные годовые отметки. Наверное, юридически это можно было бы посчитать шантажом, но другого способа воздействовать на сына уже не находилось.
А значит, даже сегодня, в воскресенье, встать нужно пораньше. Глубокий вдох. Ноги на пол. Рукой придавить кнопку будильника. Противный писк прекращается. Пять шагов прямо, четыре направо, еще четыре направо – на кухне поставить на плиту чайник. На восемь шагов обратно – в ванную. Домработница отдыхает, а значит можно ходить в трусах. Сын проснется сам не раньше десяти. Разбудить в восемь. До деревни часа три даже на их почти новой иномарке. Хотя какое ему до этого дело. Главное, чтобы родители давали деньги на гулянки.
Честно говоря, тут Алексей Григорьевич погрешил – сын никогда не отличался склонностью к гулянкам. Да и деньги на мелкие нужды зарабатывал сам. Мыл машины, убирался на рынке. Отца от этого коробило. Подумать только: сын профессора метет метлой. Что люди скажут? Мерзость. Но молчал. Думал, сын сам одумается и бросит. Не бросил.
Вообще-то, на всех собраниях, лекциях и семинарах, как только речь заходила о молодежи, профессор Васюков-Майнин требовал от подрастающего поколения умения зарабатывать самостоятельно, освобождая от непосильной ноши родительские шеи. Речи были яркими, пламенными и запоминающимися. Однако, по отношению к собственному чаду применять их не хотелось.
Нет. Конечно же, пусть работает. Но не на рынке же. Зря, что ли, отец всю жизнь горбатился. Связями обрастал. Скажи только слово и всё. Возьмут. Хоть при институте, хоть в другое солидное учреждение. Курьером, хотя бы. Да, ладно, чего душу травить.
Чай засвистел, как курьерский поезд. Быстро проглотив пару разогретых бутербродов, запил обязательным йогуртом. На часах уже без пятнадцати восемь. Пора и на каторгу.
- Эдуард!
Он сам настоял, чтобы так назвать сына. Солиднее, что ли. Думал, что имя окажет своё влияние. Не помогло.
- Эдуард, Вставай.
- Да, пап, сейчас.
-Не сейчас, а вставай.
Суровость в голосе выработалась за последние два года.
-Ну, еще минуточку.
-Или ты встаешь, или мы никуда не едем.
-Блин!
Голые ступни зашлепали по полу, и, через полминуты сын проскочил мимо него в ванную.
Вот так. Забудешь о розгах – потеряешь ребенка.
Через час их машина уже несется по трассе за город. Мимо пролетают дома, заборы, столбы, автомобили. Сын, беспечно глядя в окно, насвистывает мелодию из рекламы.
-Прекрати.
-Чего?
-Прекрати свистеть. Ты меня отвлекаешь.
-Чем?
-Своим дурацким свистом. Не имеешь слуха, так не порть мелодию.
-У тебя всегда так.
-Как – так?
-Так.
-Как – так?
Голос срывается на крик. Алексей Георгиевич забыв, что управляет машиной, поворачивается к сыну. В тот же миг салон заполняет протяжный рев клаксона встречного автомобиля. Благо, что ноги сработали сами. Удар по тормозам. Ремень безопасности больно сдавливает грудь. Несколько мгновений тряски и машина покорно останавливается. Проползшие через открытое окно клубы пыли оседают грязью в открытых ртах, заставляя грудь вздыматься еще чаще.
-Пап, ты как.
-Нормально.
-Извини. Я погорячился.
-Ничего. Поехали дальше.
Как тяжело быть отцом.
Дорога в деревню шла меж заброшенных уже развалившимся колхозом полей на бугор, склон которого обильно был усыпан крестами старого кладбища. Глядя на эти кресты, Алексей Георгиевич ощутил невольный холодок под сердцем. И более душой, чем глазами увидел старый покосившийся крест, под которым лежит его бабушка. Та баба Нюра, что в детстве звал он мамой Нюсей.
Был Алексей Георгиевич родом из этой деревни. Лешка Васюков – внук бабы Нюши с Первомайской улицы. Любитель чужих садов и огородов. Гроза всех малинников. Чемпион по прыжкам в воду с яра.
Это уже потом Лешка стал Алексеем. И даже отчество свое Егорович исправил на Георгиевича, как на более благозвучное. Фамилию, правда, оставил. Только прибавил к ней более звучную женину. Так даже солиднее получилось. И как-то незаметно, меняя паспортные данные изменился сам. Не стало больше прежнего Лешки. Возник на его месте строгий и величавый Алексей Георгиевич.
Сначала дела, учеба, работа мешали съездить проведать бабу Нюсю и родную деревню. Потом аспирантура, семинары, лекции. И как-то безучастно принял сообщение о её смерти. Шла сессия. Глянул на сложенные стопкой рефераты студентов. Вздохнул. И не поехал.
В следующий раз в деревню попал только через три месяца. Принимал дом, отписанный ему бабкой. Хотел сразу продать, но жена воспротивилась. Нравилось ей здесь. Речка, поля, лес. Свежий воздух.
Тогда еще восьмилетний Лешка в первый же день нашел себе друзей, и все выходные пропадал с ними на речке. Все были счастливы, и Алексей Георгиевич смирился. Нанял соседа отремонтировать крышу. Завез доски для сарая и навоз для сада. Глупо было верить, что здесь он всегда будет счастливым. Он верил.
Жена погибла всего в полукилометре от деревни, протаранив дерево «жигуленком». Был дождь, а дороги здесь ремонтировали еще при царе Горохе. Местный участковый вместе с единственным гаишником объявил, что это был несчастный случай. Но Алексей знал правду. Это деревня отняла у него жену за его побег. С тех пор он возненавидел деревню. Вечно разбитые дороги, убившие его жену. Дома с перекошенными крышами. Людей, не умеющих толком даже читать, но всегда смотревших на него с непонятным превосходством. А теперь еще и с жалостью. Не известно еще, кто кого должен жалеть: он – успешный, обеспеченный профессор университета или они – деревенские «лапти» в фуфайках и калошах.
Вслед за ненавистью пришло желание покинуть это место навсегда. А вот теперь он возвращается.
Деревня как будто жила вне времени. Ничуть не изменилась. Всё те же потемневшие от прошедших дождей заборы. Те же старики на завалинках, как бессменные и бессмертные стражи своих одряхлевших домов. Даже собаки тех же мастей всё с тем же надрывным лаем мчатся вслед за редким автомобилем. Жизнь вне времени и пространства. Место, где теперь должна обитать душа его жены. Где он проведет целый месяц.
Приехать сюда его заставил только разлад с сыном. Разлад такой, что казалось, больше не выдержать. Сам от себя прятал и только по ночам, тайком, лелеял мысль: плюнуть на всё и отдать сына в интернат. Или кадетское училище. Да что там – куда угодно. Только бы подальше от этого осуждающего взгляда, от обжигающих слов. Что удержало, и сам не понимает. Может быть – страх перед сплетней, проникающей повсюду; перед шепотом в деканате; перед осуждающими взглядами соседей. А может все же любовь отца к сыну.
Как бы там ни было, свой крест он несет до сих пор.
Автомобиль, напоследок нырнув передком в разбитую колею дороги, остановился перед домом.
Сын, радостно присвистнув, выскочил из машины и побежал во двор, а он остался наедине со своими печальными мыслями. Несколько минут посидел, сжимая в руках бесполезный теперь руль. Вздохнул и, настроив самого себя не нервничать, вышел наружу.
-Ну, здравствуй, дом.
А ведь действительно ничего не изменилось. Бревна, потемневшие от сырости еще когда он только родился, по прежнему черны. Также приветливо раскрывают свои объятия качели в палисаднике. Только обычно зрячие белые окна наглухо перекрыты крестами досок. Как будто спрятали стекла-зеркала, боясь спугнуть неприкаянную только что отошедшую душу.
-Пап, ну ты чего?
Счастливый сын уже теребит руками тяжелый навесной замок.
-Открывай. Не век же нам на улице стоять.
Веселые слова почему-то отозвались раздражением в душе, но Алексей Георгиевич погасив его, постарался улыбнуться.
-Иду уже.
Связка ключей в кармане становится липкой и тяжелой. Никак не хочет вылезать из своего тесного мира.
-Сейчас, сейчас.
Нужный ключ найти не сложно. Самый массивный, самый ржавый. Сколько же им не пользовались? Два года. Два долгих мучительных года.
Ну, вот и всё. Ключ, скрипнув, тяжело провернулся. Массивное тело замка ушло вниз. Осталось снять его с двери и положить на стол в сенях.
-Батюшки, никак соседи заявились. Лешка, ты? А я вот смотрю и гадаю: они или не они.
Вечный сосед, которого Алексей еще будучи ребенком помнил дряхлым стариком, перебирая палкой-клюкой спешит к забору.
-То-то мне старуха моя жаловалась нынче, что кости ноют. Точно, к гостям. И вот оно. Ну-ка, подойди к забору, посмотрю на тебя.
Алексей Георгиевич натянуто улыбаясь пошел навстречу (Как же зовут деда, прости, Господи? Совсем из головы вылетело). А старик уже протягивал руки, открыв от умиления щербатый рот.
-Ну, забыл уж, небось, деда Митяя и бабу Алену. Соседей своих-то. А я вот помню, как ты у меня малину воровал. Ох, тогда бабка твоя, Нюська, лаялась.
-Точно, с облегчением вздохнул Алексей, - деда Дмитрием зовут. А то из головы совсем вылетело.
-Здравствуйте, дядя Дима. Как вы тут. А я-то сразу вас и не признал.
Алексей Георгиевич аккуратно сжал протянутую морщинистую руку. Видя, как старик тянется через забор его расцеловать, он брезгливо сжал губы и, незаметно спрятав руку за спиной, вытер её о пиджак.
-Ой, Лешка, сколько ж тебя не было? Чай, года три?
-Два, дядя Дима, - он печально вздохнул, - два года.
Надо же было старому хрычу вылезти, - думал Алексей Георгиевич, глядя на радующегося старика, - тоже мне, Лешку нашел.
До седых волос дожил, а всё в Лешках хожу. Ему и министр любой Ванькой будет.
-Ты уж извини, дядь Дим, дел у нас по горло. Дом надо в порядок привести, воды натаскать, машину загнать. Пойду я.
-А я чего? Я ничего? Оно и правильно. Дела всегда на первом месте должны быть. Сделаете всё и милости прошу к нам на чай. Глядишь, чего и покрепче возьмем.
Дед хитро прищурился и заговорщически прошептал, - Для настроения. И для здоровья полезно. Да и Наталью твою, царствие ей небесное, помянем.
Последние слова деда неприятной болью полоснули по сердцу и Алексей Георгиевич, ничего не ответив, развернулся и пошел в дом.
-Вот ведь сердешный, - дед Митяй печально покачал белой головой, - до сих пор ведь мучается.
В заботах о старом неухоженном доме день за днем прошли две недели. В гости к соседям они так и не собрались. Да и не хотелось. Не чувствовал Алексей Георгиевич желания обсуждать с чужими малознакомыми людьми ни свое горе, ни свои проблемы.
Сын Эдуард, получая с вечера список заданий по дому, вставал пораньше и к тому времени, как отец выходил во двор успевал всё сделать и умчаться с друзьями на речку.
Как же легко ему удавалось заводить друзей. Вроде бы, два года не был. Все стали другими. А ведь и дня не прошло, как полный двор ребятни набрался. Делать им дома, что ли, нечего. Совсем парень испортится.
В общем-то, ругать сына было не за что. Заданную работу он выполнял охотно. Возвращался к оговоренному времени. Разве что, мало времени с отцом проводит. Да и о чем с отцом говорить, если он весь день сидит, в газету уткнувшись.
Понимал Алексей Георгиевич, что не прав. А сделать с собой ничего не мог. Что за отец, который к собственному сыну подход найти не может. Да что там сын. Уже две недели в деревне, а со двора не выходил. Даже на кладбище к бабушке Нюре не зашел. Стыдно. При жизни не вспоминал, а тут заявился бы. Хорошо хоть жена в городе похоронена. К ней на могилку раз в неделю ездит. То оградку подкрасит, то цветов свежих поставит. А у бабушки наверняка уж и крест сгнил.
На очередное воскресение никаких дел не намечалось, и Алексей Георгиевич все же решился сходить на кладбище.
Сын, как всегда пропадал на речке. Соседи попрятались от яркого летнего солнца по домам. Казалось, будто село вымерло. Лишь крики детей с близкой, манящей прохладой, речки говорили о бурлящей в тишине изб жизни.
Как же давно не бродил он по этим улицам. Боялся выйти со двора
А вот теперь не может надышаться родным деревенским духом, насмотреться на старые деревянные домишки.
Вот там, на углу жил, а может быть живет и сейчас, его старинный друг детства Мишка. А в той, почти упавшей, мазанке жил старик-сторож из колхозного сада. «Соленым» звали они этого деда, за то, что щедро стрелял солью из старенькой берданки в их сверкающие пятки. В зеленом, ежегодно заново окрашиваемом доме на углу улице жила его первая пятилетняя любовь Светочка Лебедева, позднее уехавшая с родителями в город Тверь. Оттуда первое время еще приходили разукрашенные письма с неровным детским почерком. Потом они прекратились, и девочка мечты навсегда исчезла из его жизни. Где она теперь.
Улица оказалась вдруг до обидного короткой, и не успел Алексей Георгиевич вспомнить всех своих друзей, как она уже вывела его к кладбищу.
Ограда кладбища была выкрашена белой масленой краской и лоснилась на солнце. Дорожка между могил аккуратно очищена от травы. Видно, что с душой относятся люди к своему священному долгу перед ушедшими. Не то, что он.
-Прости, господи! – Алексей Георгиевич широко перекрестился и вошел на кладбище.
На его удивление, могилка бабы Нюры тоже была ухожена.
В оградку приятного зеленого цвета были вплетены свежие полевые цветы. Букет стоял и в маленькой вазочке на холмике. Старенькая выцветшая фотография была очищена от пыли и покрыта от влаги пленкой. Крест, явно свежий, естественной белизной сиял на фоне уходящего вдаль поля.
-Ну, здравствуй, бабуль. Вот и я зашел тебя проведать. Прости за все дурака.
Он аккуратно присел на краешек оградки и, прижав руками внезапно задрожавшие колени, сам того не ожидая, заплакал.
Горячие, очищающие слезы текли по сухим, уже морщинистым щекам. И вместе с ними уходили из души боль, обида и ненависть к родным, близким для него местам. Потом пришел покой.
Тишина настолько соответствовала его состоянию, что он растворился в ней, как в тумане. Так спокойно и хорошо ему уже давно не было. Как же приятно оказалось просто сидеть и смотреть в голубое небо. Ничего не делая, ни о чем не думая.
Так продолжалось целую вечность, хотя на часах минутная стрелка не прошла и круга.
Когда пустота вокруг вновь начала наполняться звуками и запахами
Алексей Георгиевич поднялся и поклонившись в пояс бабушкиной могиле, попрощался:
-Ты уж не обессудь, баб Нюр, пойду я. Пора. Теперь часто тебя проведывать буду. Обо всем расскажу.
Когда он вышел с кладбища, даже шаги его стали намного легче.
Сын домой все ещё не возвращался и, осмотрев пустой дом, Алексей Георгиевич решил дожидаться его на крыльце. Едва только сел, его окликнули из-за забора.
-Лешка, сосед, ты чего на солнце жаришься.
-А, здравствуй, дядь Мить. Сына вот решил дождаться.
-Сын, это хорошо. Только вот он же раньше девяти вечера не появится. Айда к нам. Моя блинов напекла. Давно уж ворчит: Чего это к нам Лешка не заходит. Так зайдешь?
-А чего? – Алексей Георгиевич хитро глянул на деда, - Зайду. Глядишь, и блины размочить чем найдется.
-А тож. Это мы быстро.
Радостный старик поспешил к сараю.
В разговорах с соседями время до вечера прошло незаметно.
Весело хохотали, вспоминая, как тощий Лешка обирал начисто малинник. Выпили за упокой Бабы Нюры. Долго говорили о его жене.
Под конец, дед Митя усевшись грузно на табурет, заголосил фронтовые песни. Алексей Георгиевич вышел подышать воздухом.
Небо уже потемнело. Какой бы светлой не была ночь, она уже начала убаюкивать землю.
Сын уже наверно дома – подумал он, - Голодный. Надо идти.
Заглянул внутрь.
-Дед Мить, пойду я.
Поющий дед даже не обратил на него внимания.
-Иди, иди, - баба Алена махнула рукой, - Еще Эдика кормить надо.
Небось, набегался. Голодный, как волк.
Кивнув напоследок, он поспешил домой.
Однако сын еще не появился.
Дожидаясь его, Алексей Георгиевич решил подготовиться к предстоящему разговору.
-Сынок, извини меня за то, что я так плохо к тебе относился в последнее время. Я хотел воспитать тебя настоящим человеком и не заметил, как стал добиваться обратного.
Он внезапно открыл еще десятки причин, по которым должен просить у сына прощения. Речь получилась внушительная, но когда пришел сын, голова оказалась абсолютно пустой.
-Пап, я дома.
И всё. Все заготовленные слова застряли в горле, и стыдясь их Алексей Георгиевич начал суетливо накрывать на стол.
-Пап, ты чего? Я сам накрою.
Сын взял у него тарелки и, не зная, куда деть опустевшие руки, отец спрятал их за спину. Сам не зная, почему, сказал, - Сегодня к баб Нюре на кладбище ходил.
Эдик кивнул.
-Я тоже с ребятами ходил. Убрались вокруг. Дед Митя крест новый установил. Мы оградку покрасили.
Слушая сына, Алексей Георгиевич опустил голову. Как же много прошло мимо его внимания. Насколько более зрелым оказался его сын, по сравнению с ним самим.
-Пап, тебе плохо?
Голос сына прозвучал взволнованно и отец почувствовал, что по его щекам текут слезы.
-Ничего, ничего. Ты кушай, а я пойду воздухом подышу.
Он вышел во двор и, позволив ветру сушить его слезы, задумался.
Каким же глупым он был. Каким слабым он стал. Как будто поменялся с сыном местами.
Когда он вернулся домой, Эдик уже спал. Глядя на худые плечи
спящего сына Алексей Георгиевич ощутил прилив уже почти забытой им нежности.
Сын. Мой сын. Самый родной человек. Единственный родной человек.
Во сне Эдик пошевелился и отец, осторожно, чтобы не разбудить, накрыл его легким покрывалом. Потом принес стул и сел возле кровати.
Сейчас он делал самое главное в своей жизни дело. Учился понимать своего ребенка. Узнавал в нем себя.
Так он и заснул.
Проснулся Алексей Георгиевич, когда почувствовал, как теплые пальцы касаются его плеча.
-Пап, иди спать. Давай я тебе помогу.
Опираясь на сына, он дошел до кровати, и, опустившись на прохладную простыню, провалился в сон.
Утром, когда он поднялся, на столе стоял завтрак, накрытый полотенцем. Сына, как всегда уже не было.
Для Алексея Георгиевича началась новая жизнь.
Половину дня он возился в огороде, а после обеда решил пройтись по деревне.
Сама по себе деревня была небольшой. Домов пятьдесят на всех трех улицах. Раньше жизнь кипела в каждом доме, а теперь то и дело попадались заколоченные окна, закрытые тяжелыми навесными замками двери. Наверное, таких домов было даже больше.
Зрелище опустевших жилищ навевало грусть. Хотя грустить не приходилось. То и дело его окликивали вроде бы совершенно не знакомые люди, оказывающиеся его друзьями детства, просто знако-
мыми. Его приглашали войти в каждый двор. Долго жали руки, целовали, обнимали. Кто-то вспоминал его босоногим мальчишкой. Другие рассказывали о жизни бабушки Нюры после его отъезда. Эти разговоры уже не вызывали раздражения. Было даже приятно, когда его называли как прежде Лешкой или Егорычем.
Каким простым и доступным оказалось счастье.
Уже на окраине его долго из-за забора разглядывал, как оказалось, еще живой, все такой же сухой и темный дед «Соленый». Потом, видимо, признав за своего, протянул большое красное яблоко.
Разглядывая полученное яблоко и улыбаясь нахлынувшим мыслям Алексей Георгиевич вышел за околицу.
До речки отсюда было подать рукой, и он решил тряхнуть стариной и искупаться.
Было жарко. Торопиться не хотелось. Воспоминания о детстве заставляли разглядывать каждый бугорок, использовавшийся ими при игре в «Войнушки». Каждая травинка раскрывала всё новые куски памяти. Он так увлекся, что не заметил как столкнулся с летящим в полный опор мальчишкой.
Покатившийся кубарем мальчик взвизгнул, вскочил на ноги и прищурив сумасшедшие глаза, мельком глянул на него.
Потом, видимо, узнав, побелел и изо всей мочи закричал:
-Дядя Леша, там Эдик утонул.
Дальше все было как в тумане.
Алексей Георгиевич даже не заметил, как добежал до речки. Бросив беглый взгляд на ныряющих и перекликающихся между собой людей, с ходу забежал в речку и поплыл к ищущим.
Ему что-то кричали, куда-то тянули, но он этого не чувствовал.
Нырок.
Вода на глубине обожгла лицо, а руки опустились в склизкий, колючий ил. С непривычки сдавило грудь. Лишившись воздуха, он вынырнув. Только один вдох.
Еще нырок. Снова ил. Осколки ракушек впились в руку. Боль. Кровь. Свет. Воздух. Снова нырок.
Нырок. Нырок. Нырок.
Уже окоченевшая рука цепляет жесткое тяжелое тело. Выныривая, из последних сил потащил его наверх. Чьи-то крики. Ему помогли забраться в лодку. Горячие руки отрывают его от посеревшего тела сына.
-Нет! Нет! Нет!
Первым выбравшись на берег прильнул к сыну.
Дыхания нет. Пульса нет.
Как же их учили в институте.
Открыв окровавленной рукой жесткие губы, содрав ноготь, вытащил слизь. Потом набрав в грудь воздуха, выдохнул прямо в рот.
Напружиненные руки выталкивают из худого тела ручейки воды.
Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть.
Снова вдох – выдох.
Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть.
Еще раз.
Еще.
Еще.
Кто-то попытался его оттащить. Его успокаивали. Говорили добрые слова. Плакали. Звали.
Нет! Нет! Нет!
Возможно ему только показалось, или действительно на сером лице качнулись ресницы.
Сердце внезапно словно взорвалось. Напрягая из последних сил наполненное болью тело, вновь склонился над сыном.
А потом мозг словно взорвался болью. И наступила ночь.
Баба Алена с утра собралась в город. Так как добираться нужно было на перекладных, вышла уже в восемь, пока дед нежился в кровати.
Не успела выйти со двора, как вслед понеслось ворчание.
-Куда это ты собралась, шалая. Завтрак кто готовить будет?
Перетерпит без завтрака – подумала бабка Алена, но оставлять в неведении мужа не решилась.
-Так в город я. Мишка на «газике» обещал подвезти. К Лешке в больницу съездить надо. Тут вот продуктов собрала. Кто ж теперь в больнице хорошо кормит. Да и мальчонку, Эдика, в реанимации навестить надо. Кто же кроме нас, своих, вспомнит.
-У, корова. Ишь, чего удумала. Сама в больницу, а я дома сиди? Или они мне чужие? Мне Лешка заместо сына всегда был.
-И то, правда.
Через полчаса пожилая пара брела по деревне в сторону дороги в город. На помощь своим, родным людям.