Бабка Настя
Последний раз в городе бабка Настя была лет двадцать назад.
-Та, - шамкая беззубым ртом, считает она, – лет с двадцать, а можа и больше. В аккурат в зиму я ездила.
Бабка Настя живет на пологом берегу реки в маленькой покосившейся мазанке на отшибе от поселка.
На вопрос, почему живет не со всеми, машет рукой,-
А на кой ляд они мне сдались-то? Что я корова недоенная что ли или руки не оттуда ростуть? Сама управляюсь.
Бабке Насте невесть сколько лет. Сама она на этот вопрос,
затихая, скорбно перебирает губами и через несколько минут подсчета, плюнув, – Тю, ты, бесятина! – уходит во двор. Тощая пятнистая коза с обломанным рогом и боками, усыпанными колючками ее единственная бессменная подруга.
- От, скурва, – вздыхает бабка Настя, - опять репьев нахватала. Издоху на тебя нет.
И забыв о своих делах, начинает подробно рассказывать мне, как в позапрошлом году ее коза ушла вдоль по реке и заблудилась в камыше и «вот ежели бы не Федька-алкаш, нашедший ее, давно бы сожрали эту вражину волки».
Вообще бабка Настя очень любит рассказывать о своей несладкой жизни. Именно поэтому и люблю я забираться в эту глухомань, чтобы сидя на скрипящей скамейке послушать бабкины рассказы.
-У!- вздыхает бабка Настя, начиная рассказ, – Давно это было, еще до революции. Село то у нас большое было.
Шумное, веселое, да на две половины поделенное.
На одной половине крепкие семьи жили, зажиточные, а
на другой – мы, голытьба мочальная.
Сама то я из бедной семьи. Тятя мой рыбалил помалу и здоровья был неважного, ногами маялся. А мать моя валенки валяла, рыбу сушила да за детьми и хозяйством смотрела. Много нас, детей-то, было. Почитай, я старшей
была, а опосля меня еще 4 брата было и все мелкие, слабые, без еды-то. Так мать с отцом частенько бывало нам и свой ужин отдавали, лишь бы вытянулись.
Бабка Настя повздыхав, выходит в сенцы и через минуту возвращается с пузатым чайником.
Поставив чайник на керосинку, она вновь присаживается на скамейку напротив меня и продолжает рассказ.
-Так вот мы и жили. А я ужо девкой вымахала. А тут как на грех весна, гармоника за околицей пиликает. Как тут дома усидеть, дело то молодое. А тут вечером с девчатами вышла, а на утро уже сваты пожаловали к тяте с мамой на поклон.
«Есть у нас сокол, у вас голубица, у нас – купец, у вас – товар».
Я, конечно, в слезы. Ревмя реву. Жениха-то не разу не видела. Это сейчас девки сами решают за кого идти, а тогда как тятя сказал, так и будет. Ушла я в хлев, села на солому и реву, слезы глотаю.
Изревелась, а тут и тятя заходит.
«Не ори,- говорит,- жених знатный, богатый. И сама заживешь и нам с матерью поможешь. А что не люб – то не беда. Стерпится-слюбится». Сказал и ушел.
Всю ночь я спать не могла. Все жениха себе представляла, каков он. А вдруг рябой какой, али колченогий. Кому же охота за черта рогатого выходить? Решила я хоть одним глазком на жениха глянуть.
И вот только солнышко в окно, я – из сенцев. Пошла на богатую половину села жениха смотреть. Фамилию-то я знала, двор быстро нашла.
У тына за старенькой копенкой встала и высматриваю.
Двор хороший, богатый. Дом большой, рядом ишшо один, свежесрубленный такой же. Во дворе - хлева, конюшня.
За двором аж до реки огород.
Смотрела я так, смотрела и высмотрела жениха своего. В самый раз из конюшни выходит. Высокий такой, чернявый. Глаз–то и прочего такого разобрать не могу, но на вид не рябой, не хромой. Сутулый только шибко, так его головушку к земле и тянет.
Ну, так то жених хорош, без изъянов, а чего еще девке-то надо. Успокоилась я, вернулась домой. Весь день маме по хозяйству помогала. Набегалась так, что спать, как мертвая свалилась. А средь ночи то в голову мне и ударило: Как же так? Он то, вон какой богатый, а у меня и приданного-то нет. Как тут сельчанам да его сродникам в глаза смотреть.
Небось все село соберется. Опозорюсь.
Вот хоть белугой реви. Уткнулась лицом в овчину, скулю потихоньку да думу думаю. И удумала.
Стояли у нас в горнице два сундука. Мать в них добро свое хранила. А чего там добра то: рушники да сарафаны, сапоги тятины да портки детские.
Вот я ночью все это из сундуков повытаскивала, а с улицы камней-голышей понатаскала. Много камней понатащила, чуть не полны сундуки набрались.
А утром чуть свет и мужнина родня за мной пожаловала.
Обвенчали нас в церкви как след. Сама то я и не помню всего – боялась уж очень. Где уж тут до памяти. Обвенчали да домой повезли.
Стою на крылечке, гостям да жениху улыбаюсь, а у самой сердце екает – а как все раскроется. Вот сраму то будет.
Но ничего, пронес Бог.
Вытащили мужики из дому сундуки мои. Тащат – надрываются.
Раскраснелись все, кушаки свадебные посымали. Несут – в усы матерятся. Но видно, что довольны – много добра с девкой в дом войдет. Взвалили все на телегу и в новый дом повезли. Мужнины родители сразу нам новый дом отдали, хозяйство выделили. Живите, мол, а если что, мы поможем.
Поставили мои сундуки в горнице, а я и открывать боюсь.
Стояла так, стояла, да и бухнулась мужу в ноги, рассказала обо всем.
Ох, и смеялся же он тогда, ох, и смеялся.
-«Вот жена мне, какая умница досталась», – говаривал.
Бабка Настя встает, чтобы поставить на стол закипевший чайник. Достает щербатые чашки и уже налив душистого, из трав, чаю вздыхает, - Вот он у меня, Лексей Саныч какой был, веселый. Душа в душу мы с ним жили. Счастливо. Да только вот недолго. Впрямь в первую мировую его и убило. Даже деток не успели мы народить.
Сухонькие кулачки прижимаются к слезящимся глазам и по темной, морщинистой коже ползут маленькие дорожки слез.
Ночью, лежа на лавке и, укрывшись стареньким пальто, я смотрю в окно, наблюдаю за мерцающими в небе звездами и думаю о том, сколько испытаний приходится на долю каждого из нас в жизни и какие из них придется пережить мне. А где-то за печкой, на которой беспокойно покряхтывает бабка Настя, ведет свою скрипичную партию очнувшийся от спячки сверчок.
Лет десять уж как нет бабки Насти и столько же я не был в тех местах , а стоит только запеть сверчку и снова ощущаю под боком шершавую поверхность старой рассохшейся лавки .