Зашли в мою корчму Буян да Некрас – ротники городские. Довольные, смеются. И гость с ними приезжий. Пригляделся я, да и головой покачал: залетел выслкий соколок да в мой простой уголок. Сам Лют Бравый пожаловал. Славный витязь. Во многих битвах он бывал, богатства не нажил, но славу стяжал изрядную. Некрас да Буян, видать, тоже его спознали, да в корчму мою завели. Кричат мне, чтобы я меда на троих подал. А сами Люту говорят:
- Угощаем. И не вздумай сам платить! Мы о чести с понятием! Ужели такому воину меда пожалеем?
Сидят да разговаривают, дела свои ротницкие обсуждают.
Часу не прошло – Милолик, боярский сынок, с холуями пожаловать изволил. Да видел ты его: разодет в шелка да кольца, будто девка, морду прыщавую на ромейский манер бреет, сабельку золоченую на поясе таскает.
Подвалил ко мне барчук, и ну голосом своим, петушиным, кричать:
- А ну, подать моей славной свите, да мне, Милолику Орьевичу, вина самолучшего, что в этой дыре выгребной водится!
Подать не успел, а он уж ротников углядел. Раскудахтался, пальцем на них кажет:
- А что это за падаль смердячая рядом со мной ест да пьет? Кто посмел? А ну – пшли отсюда!
Покосился Лют на крикуна, дальше собеседникам рассказ повел.
Покраснел Милолик – уж понядеялся я, что он от удара помрет. Не помер. Сабельку свою тупую из ножен рванул. Кричит Люту:
- А ну, погань, выходи с боярским сыном биться! Голову тебе отрублю, рот навозом набью да свиньям на потеху отдам!
Снова покосился Лют на убогого, да дальше беседу повел. Делов тут на один щелчок: роды Орьевичей лишь языком по-всякому орудовать могу. Но что за честь – меч на свинью обнажать, да за то, что из лужи хрюкнула?
А барчук уж весело визжит:
- А, смердячья порода, струсил! Побоялся с благородным биться!
Прыгает убогий по корчме, сабелькой своей машет, сам себе славу поет:
- Го-го-го-го! Я великий богатырь! Я гроза варягов! Я ночной ужас хазарских шатров! Сабли моей сам Лют испугался! Хвост под столом поджал, да прочь побежал!
А холуи поддакивают:
- Да он – трус известный! Чего ты с ним, Милоликушка, разговоры ведешь? Нет тебя краше, а он – знамо струсил.
Смеется рабье высокородное, хает чужую доблесть. Знал я – смолчит Лют, не станет перед подсвинками парчовыми подвиги свои перечислять. А ведь сколько тех подвигов было? На Бравалльских полях из сотни ратников один выживал – так зло бились за ладожские земли князья. А Лют выжил. Когда Бравлин-князь на ромеев ходил – Лют ему сподручничал. Кто Туденя-хазарина зарубил на мосту? Лют. Не ломили холуи милоликовы вражьи рати на Бравалле, не плаали на ромеев, а хазар лишь во снах страшных видали. Люту о том не честь говорить, да что же Буян да Некрас глаза прячут? Что же за честь ротницкую не вступятся? Да чего там спрашивать? Буян вместе с Милоликом давеча пить не гнушался, а Некрас робость свою как угодно оправдает.
Допил Лют свой мед, да ко мне повернулся:
- Сколько, корчмарь, я тебе за угощение должен?
Некрас сам все понял, а вот Буян подскочил сказать, что угощает. Да под взглядом витязя сел и рот прикрыл.
- Так сколько я тебе должен?
Я так ответил:
- Со славных воинов денег не беру, даром кормлю. А вот Буян да Некрас, все что выпили, сполна оплатят.
А то, хоть и корчмарь я, а в долге чести больше иных понимаю.