То, что гоблин этого не заметил, не могло оправдать ничего. Всё было не просто очевидно, а очевиднее очевидного. Это как если бы потомственному звездочёту с малых лет рассказывали что такое комета, да как её узнать, да какими они бывают, а когда он её увидел, сильно удивился, много думал что это, придумал множество самых невероятных предположений, да так и не понял что же он увидел.
Вот такую вот шутку сыграла с Ыкыном судьба...
Не зря у людей существует пословица: заживёт как на гоблине, ох не зря! Когда его освободили, у Ыкына не было ни одного места на теле, которое не болело. Но стоило ему поесть, сделать несколько глотков воды, поспать, силы стали к нему постепенно возвращаться. Весь следующий день он проспал, мерно покачиваясь в дорожной повозке. Просыпался он лишь для того, чтобы опрокинуть в себя очередной ковш хлебного вина и снова заснуть в пьяном угаре. Его не интересовало ничто и никто. Явь перемешалась со сном так, что сам Ажи - бог сновидений, не смог бы отличить одно от другого.
В этом полусне-полубодрствовании он качался на морских волнах, состоящих из самого лучшего вина. Он протягивал руку, набирал в ладонь благородный напиток и пил пока не напивался досыта. Тело его обдувал сладкий морской ветерок, а душу грела память о том, что корабль его идёт на родину с трюмами полными тяжёлыми угрюмоблестящими слитками золота. А стоило ему перевернуться на другой бок, он уже взмывал к небесам на сказочной птице Кат так высоко, что слуха его достигали песни прекрасноликих райских дев.
И продолжалось это до тех пор, пока тело его снова не переворачивалось, а душа не погружалась в очередные грёзы, каждый раз новые, но всегда невероятно чёткие и чудесные.
Когда он окончательно проснулся, была глубокая ночь. Сколько ни пытался, он не мог вспомнить сколько дней он был без сознания.
Он всё ещё лежал в повозке, которая стояла под крышей, в каком-то заброшенном каменном строении. Освещалось оно светом костра, горевшего у одного из проёмов, у спиной к нему которого сидел его спаситель и тихо пел.
Ыкын прислушался.
Пел незнакомец на имперском эльфийском. Песня была незнакомая и настолько неприличная и богохульная, насколько вообще неприличной может быть песня. Рассказывалось в ней о любовных похождениях самого Ильхионахра Великого, которые, если верить тексту песни, начались у него сразу же после рождения с совращения акушерки-эльфийки, и продолжались с этого момента всю жизнь безостановочно, с каждым куплетом приобретая всё более и более извращённые формы. Когда похоть любвеобильного эльфа достигла пантеона богинь Храма Веры, имена которых стараются не произносить всуе даже самые пропащие богохульники, гоблин не выдержал и заткнул уши, найдя более важный объект для размышлений, то есть самого себя.
Тело болело ноющей, но терпимой болью, почти незаметной за чувствами жажды и голода. В целом же состояние для его положения было очень даже неплохим. Костей ему никаких не сломали, внутренних органов не отбили. Приходилось ему отлёживаться и после гораздо более сильных побоев.
Немного полежав, он встал и громко шаркая сандалиями, зашагал к костру.
Спасший его незнакомец оказался совсем молодым человеком. Вся прошлая жизнь Ыкына не располагала доверять незнакомцем, но этот человек ему сразу понравился.
- Силён ты спать, - сказал юноша на имперском эльфийском и протянул ему кинжал с только что обжаренным на костре куском мяса.
Гоблин принял кинжал и поблагодарил парня. Мясо было вяленое и незнакомец не столько подогрел его, сколько сжёг. Но сколько бы Ыкын ни был голоден, больше чем пища привлёк его внимание кинжал. Кинжал был настолько дорогой, насколько замызганный. Серебряная покрытая эльфийскими узорами и драгоценными камнями рукоятка была замотана грязной холщевой верёвкой. Лезвие высококачественной стали было покрыто чёрной копотью и пятнами подгоревшего жира. Под стать кинжалу был и его хозяин. Больше всего он напоминал убежавшего из богатого дома ребёнка, у которого врождённое благородство сочетается с незнанием элементарных вещей. Например того, что нельзя давать личное оружие малознакомым людям, тем более гоблинам, тем более такое, которое можно выменять сотни на две приличных рабов.
Были у парня тонкие черты лица, огромные детские глаза и тонкий рот, изогнутый в постоянной полуулыбке. Волосы его на эльфийский манер были обесцвечены и стянуты позади в короткую косу. И весь он был очень похож на эльфа, как их изображают на лубочных холопских картинках. Образу этому мешали только чёрные пятна сажи на щеках и под носом.
Ыкын невольно прошёлся лапой с подпиленными когтями по своей сплошной татуировке на лице. Гоблины хотели быть похожими на людей, люди хотели быть похожими на эльфов, а на кого хотели быть похожими эльфы? На гоблинов?
- Меня зовут Богусвет, - представился юноша.
Имя это показалось Ыкыну отчего-то знакомым, уже где-то и когда-то слышанным.
Эльфийский язык гоблин знал, но говорить на нём не мог из-за каких-то там особенностей гоблинской гортани. Представился он на гоблинском эльфийском, и к его удивлению Богусвет его понял. Как убедился гоблин в будущем, парень понимал все языки Империи, несколько языков Чёрных княжеств, язык эльфийского королевства, главные диалекты диких гоблинов и орков, но говорил только на имперском эльфийском.
Оказался он человеком крайне обаятельным и простым. Как гоблин понял, по происхождению он был из низших дворян, скорее всего во втором поколении. Отец его заработал себе дворянство выслужившись из холопов, да так до конца и не понял что значит быть дворянином, и воспитывал сына как сам это себе представлял. Отсюда и свойственная холопам простота в общении, и аляповатое бросающееся в глаза пристрастие к роскоши. Например, на его пальце красовался золотой перстень с огромным рубином. Рубин, как известно, камень имперский и носить его имеют права только члены императорской фамилии или люди, которым он был пожалован лично Императором. Вот такой камень мог быть пожалован минимум князю за присоединение стратегически важной приграничной территории. Так что мальчик вот так вот запросто носил сейчас на пальце обвинение в государственной измене.
- А не выпить ли нам? - прервал его размышления Богусвет.
Эта идея показалась Ыкыну очень интересной. Он с энтузиазмом встал и пошёл к повозке. Немного покопавшись в соломе, он нашёл мерный ковш и две деревянные кружки. Ковш он наполнил до краёв мутной полупрозрачной жидкостью, и осторожно пошёл к костру.
Богусвет из деревянной кружки пить не стал. Под хлебное вино он подставил великолепный серебряный кубок, такой же изящный и дорогой, как и остальные его личные вещи.
Ыкын опрокинул в себя горячительный напиток, внимательно прислушиваясь к распространяющему по телу теплу.
Богусвет осушил кубок несколькими глотками, как человек, знающий цену вину или наоборот, наивно не подозревающий о её коварстве.
Богусвет предложил обновить бокалы и Ыкын отметил, что если дело пойдёт так и дальше, застолье не должно продлится долго. Машинально он подумал, а не обобрать ли этого мальчишку до нитки. Для его же пользы, между прочем. Но сразу же со стыдом отринул эту мысль. Всё-таки тот спас его от унизительной и неминуемой смерти.
- А где это мы находимся? - спросил гоблин.
- Это часовня Храма Веры, - ответил ему парень.
По спине гоблина пробежали мурашки. Храм Веры - официальная религия Империи, и за осквернение своих святынь храмовники карают жестоко и быстро. Но потом он подумал, что бояться гнева храмовников в объятой бунтом провинции по меньшей мере глупо. По крайней мере разжигать костёр в степи, полной шайками обезумивших от свободы холопов, было не в пример опаснее. Правда, нельзя было забывать о высших покровителях Храма, но и на этот счёт у гоблина нашлось своё мнение. Людей вроде Богусвета Боги любят и прощают им многое, чего не прощают простым смертным. Богусвет окончательно развеял его сомнение, когда он заикнулся, что не очень хорошо пить неугодный Богам напиток в стенах Храма Веры.
- Не бойся, мой гоблин, - сказал он. – Лучше проливать вино, чем кровь. А крови в этих стенах пролилось не в пример больше вина.
Пили они долго и много. При чём Богусвет ни на шаг не отставал от многоопытного торговца.
Гоблин ещё несколько раз бегал за вином, при чём с каждым разом этот маршрут давался ему всё тяжелее и тяжелее. Наконец, в который раз подойдя к повозке, он понял, что идти никуда он не хочет и не может, из последних сил взобрался на повозку, и захрапел знаменитым гоблинским храпом.
За всю ночь проснулся он только один раз, из-за того что во сне вдруг вспомнил, где и при каких обстоятельствах он слышал имя своего нового знакомого и с кем он мог пить этой ночью. Но предположение это было столь невероятным, что он не поверил в него даже в пьяном полусне, снова упал мордой в солому и проспал до полудня.