«...Ну, пошло, поехало... Сейчас он ещё пару стопок опрокинет и – не остановишь. Зальётся соловьем, язык распустит, чего только не наврёт! Ну, дал Бог хозяина... Вот, уже пошёл... Чего мелет, чего мелет? Ведь понимает, что заврался, а остановиться не может!.. Сейчас укушу...»
Еропкин быстро-быстро поскрёб розовое брюшко тоненькой лапкой вцепился в рукав пиджака и ловко вскарабкался на плечо Петюни. Отпустив ему несколько секунд для осознания опасного присутствия, Еропкин для начала ткнул холодным носом в небритую шею. Петюня отреагировал мирно:
– Во деспот, поговорить не даст, – и почесал пальцем загривок Еропкина.
«Сейчас я тебе поговорю. Щас поговорю, болтун пятиламповый! Кому твои дурацкие истории интересны? Этому, что ли, с красной рожей? Так он тебя совсем и не слушает, жрёт только... Вон опять за шпигом потянулся... Гад... Прямо с корочками ест... С ко-о-рочками... Ух, как я люблю свинячьи шкурки! Узенькие, со щетинкой... Хруп, хруп... Да перестань ты болтать! Сожрет ведь, и мне ничего не останется!.. Точно укушу...»
Еропкин прихватил вострыми передними зубками Петюнино ухо и слегка сжал челюсти.
– Стоп, зверюга! Понял, понял, замолкаю.
Петюня высвободил мочку из крысиной пасти, взял Еропкина в ладони и перенёс на стол.
– Ладно, брат, сейчас и тебя покормим.
Он поздирал с оставшегося шпига шкурки, добавил кусочек сыра и хлебный мякиш.
– Чудо, а не крыс. Всё понимает, даром, что белый... Кушай, братишка, кушай, выпить не предлагаю, знаю, что трезвенник...
«Знает он, знает... Чего он знает, Цицерон задрипанный!? Только и знает: «Еропкин, ко мне! Еропкин, умри! Еропкин, стойку!» Да ладно бы, когда одни! Так ведь при людях... Не люблю я этого краснорожего... Вон теперь за сыр принялся... Укушу! Доем сало и укушу».
Петюня снова набулькал в стаканы.
– Я этого крыса два года назад в Лонг-Югане нашёл, в магазине. Зашёл в магазин, а продавщица на прилавке стоит, трусики в кружовчиках мне показывает. Глазищи с блюдечко, рот разевает, сказать ничего не может. Что случилось, спрашиваю, по какому поводу стриптиз? А она пальцем в угол тычет и шипит. Еле допросился. Крыса, говорит, вот такая. И руками что-то несусветное показывает.
Я в угол глянул, а там этот, Еропкин. Маленький, беленький, с розовым хвостиком. Сидит, как пришибленный и башмак рядом. Мужской... Оказалось, в самом деле пришибленный. Эта дура в трусиках башмаком в него запустила. Попала, лярва!
– Я его в руки взял – дышит. Ну, жалко стало – белый крыс, похоже, детёныш, да ещё пришибленный... Лярву дурой обозвал, а Еропкин теперь вот со мной, в приятелях. Выкормил... Так, что ли, Еропкин? Братаны мы с тобой, али как?.. То-то...
«Братаны, братаны... Век бы мне такого братана не видеть. Лучше бы сдохнуть там, под этим башмаком. Таскает за собой с места на место. Не сидится ему... Не успеешь пригреться, обнюхаться, укромными местами обзавестись – на вот тебе! «Еропкин, объект закончили, медаль получили, айда дальше!» Да ещё эта дикая фраза? «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!»... Тьфу! Перекати-поле... Ни кола, ни двора! За два года четыре адреса сменили. Работа, работа... Ну, этот краснорожий всё подчистит! И где он друзей таких прожорливых находит? Эх, моя бы воля – всех перекусал!»
О крышку стола стукнуло донышко следующей бутылки.
– Вот ты говоришь – скучно. А почему тебе скучно-то? Развлечений нет? Тайга да вода, а зимой – только сопли морозить? Пра-а-льно... Развлечений нет. А если бы они были... ну, как на большой земле: кино, театры и всё прочее? Смогли бы мы в год по две станции сдавать? Ясное дело – не смогли бы. Бабы в дефиците? Руку не на что положить? И это пра-льно... Клади рядом сапожную щётку. Деньги-то нам за что платят? Неплохие, между прочим, денежки! А-а-а... Тебе хочется и рыбку съесть, и... Нет, брат, так не бывает, А если хочешь чего-нибудь для души – заведи себе, вот как я, белого крыса. Или ещё кого-нибудь... Ну, давай по стопарику, за Еропкина. Что бы я без него делал? А, Еропкин?
«Что делал, что делал? Спился бы в конец! Сегодня вон сколько выжрал и всё мало, мало! Алкаши несчастные... А всё этот, краснорожий! Если бы не он – выпил бы, закусил как следует и порядок. И спать бы легли... Повод хороший, повод... Опрессовку они, видите ли, провели... Не понимаю, что это такое, но зачем же столько продуктов переводить? Вон краснорожий уже и косточки рыбьи все обсосал... Проглот... Ладно, хоть голову оставил... Ах, какая у этой рыбины голова! Вот закончат, под кровать её утащу и займусь, – как это хозяин говорит, – демонтажем».
Беседа одиноких собутыльников всё длилась и длилась, временами вспыхивая кратким спором и вновь выглаживаясь плавным течением. От окна, из незаделанных щелей тянуло струйками ледяного воздуха, плотный слой табачного дыма под потолком напоминал низкое северное небо, а за стеклом сквозь неясное отражение комнаты проступала глубокая чернота полярной ночи.
– Да-а... По краешку мы сегодня прошли... Ещё бы минут пятнадцать – двадцать и-и-и... Прощай, Вася! Помнишь Приполярную? Там тоже газом прессовали. И какой дурак придумал эти праздники? Что ни дата – то аврал! Тех ребят насмерть заторопили, в прямом смысле. Свищи на стыках, непровары, а командиры: давай, давай! Комиссия какая-то, хренова, приехала. Ну, они и дали. Закачали в коллекторы газ, даванули до критической, думали – обойдётся... Сколько их там сгорело? Человек пятнадцать?.. Даже пуговиц не нашли... Так что нам сегодня крупно повезло. Сварщики молодцы – ни одной утечки! А я, честно говоря, сдрейфил. Очко-то не железное... Ну, давай, за удачу...
«То-то я сегодня места себе не находил. Чую нутром – не лады у хозяина. Этот кретин вечно в дурацкие ситуации попадает. Суётся во что ни попадя! В прошлый раз с разбитой мордой пришёл. Смеётся. «Я, говорит, Еропкин, сегодня в волейбол играл, кирпичами. Мне, говорит, кинули, а я отбить не успел». Идиот! Нечего под строительными лесами с разинутым хлебальником стоять. Хоть бы обо мне подумал... И чего это он ему всё подкладывает да подкладывает?! Этого краснорожего век не накормишь! Корочку мне подсовывает... Да пошёл ты со своей корочкой! Тут волнуешься, волнуешься – зубы почистить забыл, – а он со своей корочкой! Корми ей приятеля своего, краснорожего... Ну-у, вот от этого я не откажусь, копчёная колбаска – это вещь, а то – корочка...»
Еропкин присел на хвост, сделал стойку и держа передними лапками вкусно пахнущий кружочек, быстро заработал челюстями. Чёрные, в розовой окантовке бусинки зрачков потеплели, воинственная щетинка белых усов обмякла, залоснилась колбасным жиром.
– ...Может, возьмём пару отгулов да на охоту? Честно заработали. Вот мороз отудобит и сбегаем. До Гнилого озера. Белку постреляем... А не найдём – так промнёмся, развеемся... В прошлом году Кудряшов туда ходил, рассказывал: вхлюпался в живун, чуть яйца не обморозил, но белки там навалом... Или на рыбалку. У меня жерлицы на налима поставлены. Месяц не проверял с этой работой, замёрзли, наверное. Обколем, проверим, обновим... На Кислоры можно сходить, окушка мормышкой подёргать... Э-эх, не получится, наверное, ни хрена, не дадут нам отгулов – аврал, чёрт бы его побрал!
Собеседники печально вздохнули и налили ещё по одной.
«Охота, рыбалка... Не уважаю я эти занятия. Придёт вечером, костром провоняет, притащит какой-то гадости... Раз приволок огромного, когтястого, крылья в комнату не убираются. Лежит на полу, не обойдёшь... Ладно дохлый, а то бы, – смерть моя, мамочки, – сожрал бы точно.... Или эту, собаку с пушистым хвостом: белая, почти как я, только больше и зубы... Ох, какие зубы! Мне бы такие. Я бы этому краснорожему ляжки-то покусал... А то сидит, ничего не говорит, только молотит, молотит. А мой-то и рад стараться: горлышко распустил, соловей ощипанный! Рыбалка.... Тоже мне, занятие... Засунет, подлец, меня за пазуху и на речку. А там сидит, как дурак, на воду смотрит! Бегай тут вокруг него по песку... Ладно бы, спокойно сидел, так нет! На каждый звонок, как ненормальный, бросается. Вытащит из воды, скользкую, противную, и радуется. Кому она нужна – не копчёная, не солёная?.. А потом приятелям заливает: такая рыбина, такая рыбина... Тьфу! Мерзость...»
Разговор потихоньку угасал. Почти всё уже было выпито и съедено. Мужики потрошили чинарики, скручивая из остатков табака козьи ножки.
– Вот доработаю контракт и домой. Честно говоря, уже надоело по углам мотаться. Всех денег не заработаешь, а здоровье угробишь... Хотя, с другой стороны, когда я сюда приехал, у меня чего только не болело. И спина, и внутри чего-то, а эти OP3 нa большой земле с меня не слазили.... Полгода не прошло – забыл, что как называется... Тьфу-тьфу, не сглазить. И в душе как-то чище стало... Раньше терпеть не мог, когда мне перечили, хамил, даже подлянку мог сделать. А здесь что-то случилось... Не знаю, как объяснить, только понимаешь, воздух здесь, что ли, другой? Вот мы сегодня все знали: добром может не кончиться. А кто-нибудь ушёл? Живём вместе, а помирает-то каждый в отдельности!.. Никто не ушёл. Даже Заглотыш и тот под перекрытия спрятался, но со станции не ушёл... Не спасли бы его эти перекрытия, знал он это... Меняемся мы, меняемся... Только ведь уезжать всё равно придётся. Не век бобылём Сибирь топтать.
Друзья согласно покивали головами и засмолили очередной перекур.
«Вот тебе раз! Уезжать он собрался! Устал, видите ли, одиноким быть. А я, а меня как же?! Это где ж это видано, чтобы вот так, запросто, на произвол судьбы?.. Ну, не скотина ли? Зве-ерь, чистый зверь! Тут живёшь, стараешься, всё для него, всё для него и на вот тебе! Ещё чего-то про душу говорит... Два года! Два года ели из одной плошки, пили... нет, я не пил... спали на одном тюфяке, голод, холод, все эти переезды и что? «Еропкин друг, Еропкин брат...» Фарисей! Двуличная личность! Двойное дно! Предатель! Перебежчик, отщепенец, вурдалак, чучело, живоглот... Петя-а-а...»
– Ты чего, Еропкин, забегал? Ну, не царапайся, не царапайся... Скоро мы с тобой в тепло перебираться будем. Представляешь, приедем мы домой, к моим папе и маме, встретят нас, как дорогих гостей. Мама первым делом устроит мне взбучку за то, что редко писал, а потом поплачет и накормит нас горячими блинами. А папа будет кряхтеть и расхаживать по комнате. Он всегда так делает, когда волнуется... Я им тебя покажу, и они сразу полюбят. Как же тебя не любить, хвостатый ты мой альбинос... А дома у нас лето длинное и сад, большой зелёный сад. Будешь ты в том саду по траве бегать, кузнечиков пугать. Видел кузнечиков? Не видел... По утрам нас мама будет поить молоком с овсяными лепёшками, а папа, приходя с работы, спрашивать: «Ну, как, огольцы, день профукали, а где польза?»... Господи! Какое оно далёкое, детство. Прошло, прошло...
Петюня гладил и гладил притихшего на коленях Еропкина, перебирал пальцами его тонкую белую шёрстку, свивал колечками длинный холодный хвост и всё говорил и говорил тихим голосом разные хорошие слова.
Краснорожий приятель под звук Петюненого голоса начал задрёмывать, вскидывал падающей головой, с удивлением озирался, видимо, вспоминая, где находится.
Еропкин лежал на тёплой коленке хозяина, и мысли его путались, тоже свиваясь и развиваясь, словно уже потеплевший от ласки хвост.
«...Живоглот, отщепенец... Кузнечики какие-то... Молоко... давно не пил молока... Тепло-о... Мне всегда тепло, когда этот зверюга рядом... Папа, мама... А если бы тебя так башмаком... Подлизывается... «Еропкин, Еропкин»... Что ты против шерсти-то гладишь, паразит ...Вот так... А то гладит, как попало... Завтра опять одному целый день из угла в угол мотаться... Уйдёт на свою чёртову работу, не дождёшься... Этот краснорожий, кажется, уснул. Конечно! Сытый, чего не спать. Ещё место моё займёт. Ночью обязательно искусаю... Где там моя рыбья голова? Не забыть бы...»
Петюня переложил размякшего Еропкина на кровать, прикрыл уголком одеяла.
– Ну, давай заканчивать, поздно уже. Ты там по кранам-то завтра особенно не лазий, монтажники голых концов понаоставляли, а напряжение врублено... Всё через задницу в этой спешке... Дойдёшь сам-то? ...Ну-ну, это я так, для порядка... Да, забыл сказать: Степаныч просил в третий блок не соваться, до его приезда. Там в схеме чего-то напутано. Не забудешь? Ну-ну... А мы с Еропкиным сейчас тоже спать ляжем... Вон он уже спит.
Петюня прибрал со стола, завернул в бумажку и положил на подоконник рыбью голову, разделся и, потушив свет, нырнул под одеяло. Завтра предстояла опрессовка второй очереди, но думать об этом не хотелось.
Еропкин завозился, нашёл щёлку между одеялом и подушкой, юрким ужом проскользнул в мягкое нутро постели. Поелозив сонными движениями под боком хозяина, он добрался, наконец до пахнущей родным потом подмышки, уткнул в неё остренький кончик щетинистого носа и затих. Последняя мысль протекла волной по его уже спящему телу, заставив слегка колотнуться маленькое сердечко: «Петя, Петенька, Петю-у-ня...», и большой мир ярко-зелёного цвета закачался над ним, увлекая к себе и маня...