Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет.
(лат.)
Глава первая
ПРОЛОГ
Проснулся я на рассвете, когда за окнами было еще темно и пусто. Где-то вдали выли собаки, и я, представив, как жмутся они от холода и дрожат, невольно поежился и со стаканом чая в руке направился в свою комнату.
Там, сделав несколько больших глотков, я с головой погрузился в рукопись. Оставались лишь мелкие и незначительные правки, но в общем и целом – повесть казалась завершенной. Тем не менее, верилось мне в это с трудом, ибо позади были полгода изнурительных и не всегда удачных поисков. Шесть месяцев, в течение которых я то обнаруживал себя на грани безумия, то...
Но она лежала передо мной. Повесть о человеке, образ которого я, как заботливая мать, выносил под сердцем и откармливал собственными соками. Был он, по моему замыслу, невысокого роста, но изящный, ладный. Носил белый судейский парик и густо пудрил лицо. Повествование же начиналось с эпизода, где обнаруживал этот человек, что на руках у него наручники. И принялся он, значит, руками своими трясти, точно надеясь, что таким вот образом сможет избавиться от наручников. И еще – женщина, которую выведет он на эшафот, сам же оденется в черное и в руки возьмет секиру. И, сверкнув ею над шеей женщины, спустится к людям и...
Покончив к девяти часам со всеми правками, я откинулся в кресле и довольно заулыбался. Я, пожалуй, был даже счастлив. В голову лезли самые радужные и светлые мысли. Мне казалось, я способен свернуть горы – и вдобавок много чего еще.
Я позвонил К. и сообщил ему, что повесть закончена.
- Да ну? – удивился К.
- Невероятно, но факт, - хохотнул я.
Мы поболтали о всякой всячине, после чего К. сказал, что дел у него по горло, что шеф его садист и подонок – и что он, К., жутко спешит, и отключился. Это не слишком меня расстроило, ибо был еще Марк, чей номер я и набрал незамедлительно. Но недобрый женский голос довел до моего сведения, что Марк находится вне зоны доступа сети, и мне пришлось повесить трубку. Мне захотелось вдруг поговорить с теми, кого я не слышал долгое уже время, и, порывшись в ящиках стола, я извлек оттуда потрепанную тетрадь, в которую по старинке вписывал номера телефонов. Я продвигался от номера к номеру, с грустью понимая, что всем этим близким некогда людям сказать мне теперь совершенно нечего. А жаль. Был среди них и чуткий Зак, и Виктор, который прославился своей рассудительностью, и Александр...
- Жаль, - произнес я вслух и, взглянув на часы, стал собираться в редакцию.
День мой прошел привычно и суетно – и привычно и суетно пролетели часы бесплодной и ни к чему, как, впрочем, и всегда, не приведшей ругани с редактором. Вечером же, когда я брел домой, я почувствовал вдруг, что заболеваю. На встречу мне семимильными шагами шла простуда – и деваться от нее было некуда, ибо в ботинках моих хлюпала вода из лужи, в которую я нечаянно вступил.
До дома же я добрался, когда небо заволокло ватными тучами и откуда-то из поднебесья повалил снег.
Что ж, подумал я, остановившись у двери в подъезд, его не было уже три дня, и я, право, по нему соскучился.
Да. Пожалуй, соскучился.
Глава вторая
ДУРНОЙ СОН
Вскоре поднялась настоящая метель, и в голове у меня потяжелело. Лег я рано, но дважды просыпался ночью и дважды подходил к окну, но там был лишь снег, город тонул в снегу, и я, глотнув остывшего чаю, ложился опять. И опять проваливался в то сумрачное, полуобморочное состояние – и переставал различать, где явь, где сон, а где просто иллюзия. Снился мне свет, нестерпимо и вязко яркий, фантастический, серебрянный свет, бьющий из распахнутого окна мне прямо в лицо. И чей-то неприятный губастый профиль, мелькавший перед глазами. И я, конечно, сразу узнал и это мелькание, и сам профиль: был это, без всякого сомнения, Михаил Маркович Вазель собственной персоной, доктор медицины и психиатрии, учитель и наставник мой незабвенный, машинист, поезд моей юности под откос пустивший. Вазель был серьезен и при параде: в одной руке он держал трубку и курил ее, другой - поглаживал ручку кресла. На столике перед ним стояла гигантских размеров пепельница. По всей видимости, я застал Вазеля во время репетиции одной из его речей, ибо он что-то бормотал, в некоторых местах ударно кивая головой. Заметив меня, он умолк. Его жирные губы дрогнули, и я увидел его лошадиную и желтозубую улыбку. Вазель пробормотал что-то невнятное и поприветствовал меня трубкой. Я увидел, что никакой это не Вазель, а кто-то сильно на него похожий, но все-таки не он. Я скрипнул зубами и, наскочив на него, закричал, что, кем бы он ни был, я не желаю ни видеть его, ни знать, что он мне глубоко неприятен – и пусть убирается ко всем чертям. Я понял, что от крика лишился голоса. Я схватился за горло и захрипел. Незнакомец же сказал «Однако!», вздернул бровь и вернулся к своей речи. «...Послушайте-ка, любезнейший, вам надлежит основательно вдолбить в свою черепушечку, что понять сущность – означает уничтожить ее, - бормотал Вазель. - Чем меньше понимаете вы в чем-то, тем более в этом “чем-то” совершенства. Например, Бог остается богом по той лишь причине, что непонятен нам. Других причин нет, только шарлатанские. В неоднородности же нашей нет ничего дурного, она только играет нам на руку, хоть вы и поставите, конечно, мои слова под сомнение...»
Он говорил, а я содрогался от рваного кашля. И очнулся я тоже от кашля, уже утром, сел на кровати и долго откашливался и отплевывался, пока окончательно не пришел в себя.
Глава третья
БИАНКА
На редакцию уже можно было махнуть рукой, но я все-таки позвонил – причем прямо главному, на его личный номер, и долго и надрывно кашлял в трубку и жаловался на непогоду. Затем, нашарив тапочки, я зашаркал на кухню. Покопавшись в пепельнице и отыскав там окурок подлиннее, я закурил. Посмотрел на снег за окном и подумал, что уберут его, скорее всего и как это обычно бывает, не скоро и что выбраться из дома в ближайшее время вряд ли удастся. Да и не хочется. Плюс еще эта простуда. Как же это, черт побери, не к месту, подумал я. Впрочем, простуда к месту никогда не бывает.
Потушив окурок, я поискал по квартире свой свитер и, натянув его, вернулся к окну. Площадка у дома и город, видневшийся между зданиями, напоминали сосновый лес. Верхушки фонарных столбов, подобно соснам и елям, выглядывали из не успевшей еще рассеяться предрассветной городской дымки. И этот снег – да, снег имел грандиозные и причудливые формы, местами покрытые ледяной коркой ядовитого, зеленого цвета. Я обратил внимание на черную фигуру, тяжело бредущую через сугробы и то и дело проваливающуюся в них. И почудились мне даже ворчащие отзвуки башмаков, отчего сердце в груди застучало беспокойно и резко. И ноги, что носили эти башмаки, не то всхлипывая, не то хлюпая, несли чье-то тело – возможно, даже юношеское, но опустившее уже руки и отступившее.
Я поежился и приложил ладонь ко лбу.
- Кто это...? – Я тихонько высунулся наружу. Не сдержавшись, я что-то удивленно воскликнул и, захлопнув окно, принялся беспорядочно копаться в пепельнице. И найдя, в конце концов, подходящий окурок, я закурил, ударил кулаком о ладонь и воскликнул: - Не может этого быть!..
Что ей нужно? – думал я. И зачем так внезапно? И почему именно сейчас? Впрочем, такое всегда происходит внезапно. Это как простуда. Всегда не к месту. Я ведь и думать о ней забыл и не вспоминал ее вовсе. И жила во мне крепкая уверенность, что я уже избавился, освободился от нее, оттолкнул от себя все то, что с ней было связано, все, что надоело, опротивело, обрыдло. Но она здесь: направляется через сугробы к подъезду, и от меня ее отделяют каких-то пять из двенадцати этажей моего дома. Что же ей нужно? – еще раз подумал я. А погоди-ка, сказал я себе, постой. Почему она одета так странно? Этот (чем-то знакомый) серый пиджак, эта нелепая юбка… Я помотал головой. Нет, когда я был с ней, она так не одевалась. Может, она бедна? Что ж. Может быть. Все может быть. Но не пришла же она, черт побери, занять у меня денег? Зайти, так сказать, к старому знакомому, отловить, как говориться, подающего надежду журналиста Атаева (у которого, чего скрывать, деньжата в последнее время все-таки водились) между публикациями. Тогда зачем ей сумка? Чтобы сложить туда деньги? Но ведь я и не такие уж большие подаю надежды. Нет. Сумка ее, видно, была тяжелой, до отказа забитой бумагами. Я щелкнул пальцами и обжегся окурком. Вот в чем здесь дело: сумка! Именно она смутила и обманула меня. Это была потрепанная, видавшая виды почтальонская сумка, и вся ее одежда оттого тоже казалась почтальонской. Я открыл входную дверь и высунулся в подъезд. Сверху, этажа, наверное, с двенадцатого тяжело и душно спускался лифт. Он шел, очевидно, к самому низу, к ней, на первый этаж, и значит, скоро, очень скоро она поднимется. Я торопливо закрыл дверь. Засунул руки в карманы. Я даже не знаю, как мне теперь себя вести, подумал я. Впрочем, какая разница? Ведь это она ко мне намылилась, а не я к ней. Я – всего лишь журналист, у которого водятся деньги, и у меня, как и у каждого, есть право на свое гриппозное утро. И на свой холостяцкий черный кофе я тоже имею все права - и отказываться от них не собираюсь. И, конечно, я не жду визитов старых подруг… Вооружившись этой мыслью, я поспешно вернулся на кухню – вернулся затем только, чтобы через минуту услышать звонок в дверь, чертыхаясь на чем свет стоит, подняться и, покряхтывая, пойти отворять. И все прошло так, как я рассчитывал: я и поворчал, и прокряхтел «Да иду я, иду… Да кто там?» - и даже прильнул к глазку. Еще пару секунд помедлил и затем лишь открыл.
Нет, все-таки и одежда у нее тоже была почтальонская.
- Здравствуй, Бианка, - сказал я приветливо. – Какими судьбами?
Она удивленно на меня посмотрела, будто говоря: «А что, мы разве знакомы?». Затем рассмеялась и, как бы отдавая должное моему остроумию, указала пальцем на небольшую визитку, висевшую у нее на груди.
- Нет-нет-нет, - сказал я. – Ты извини, но я тебя совсем не понимаю. При чем здесь твоя визитка? Бианка, мы с тобой много лет знакомы!
- Остроумно, - фыркнула она. – Мы никогда не были знакомы. И на «ты» мы, насколько я помню, тоже не переходили.
От удивления я был не в силах что-либо произнести.
- Лучше дайте пройти, - продолжала она, - на ваше имя пришло несколько заказных писем. – И я, все еще продолжая удивляться, посторонился. Играет, осенило меня вдруг. Опять играет. Что ж, в таком случае я тоже что-нибудь исполню. Я ощутил вдохновение.
- Да-да, проходите, - сказал я. – И прошу меня простить. Я принял вас за одну свою старую знакомую, которую давно любил. – Я метнул на нее взгляд. – Вы не поверите, но ее звали так же, как и вас. Все совпадает – и имя, и фамилия. Это тем более удивительно, что Бианка – достаточно редкое имя…
Я виновато развел руками.
- Извините, - закончил я.
- Перестаньте, - усмехнулась Бианка, - это не смешно.
- Совершенно с вами согласен. Чай? Кофе с коньяком? – спросил я. – Могу приготовить вам самбуки, если хотите. Я смотрю, вы замерзли.
- Вы с ума сошли? – она уже откровенно смеялась надо мной. - Какая еще самбука? Нет уж, спасибо, - она покачала головой. – У нас совсем нет времени. – И села за стол. Поправив скатерть (мне вдруг стало стыдно оттого, что там крошки) и расстегнув молнию сумки, извлекла из нее небольшой плотный пакет.
- Ну, как хотите, - я тоже сел. Вдохновение мое куда-то улетучилось. Я почувствовал себя неуверенно. Вгляделся в ее лицо, и сердце у меня упало. Да нет же. Чего это со мной? Не она это вовсе. Нет, похожа, конечно, кто бы спорил, и волосы ее эти, и рот, но не она это, не могу же я так ошибаться. Я бросил взгляд на ее визитку. Да и фамилия вроде не та. Хотя не помню я точно, какая там у нее была фамилия. Что Бианка – да, но фамилия... все-таки...
- Все эти письма адресованы вам, - сказала Бианка, положив передо мной пакет. – Одни лежат у нас уже месяца три, другие – больше года. Наша фирма неоднократно писала вам, даже звонила, но вы так и не явились их забрать.
- Да, вы правы, - ответил я и с силой потер лицо руками. – Я тут совсем забегался. Знаете ли – дела…
- Что вы говорите... Но меня это не касается. – Бианка снова фыркнула. Положив передо мной бланк, она продолжила: - Распишитесь. А здесь, - она указала пальцем, - поставьте завтрашнее число.
- А расписаться где? – спросил я.
- Где хотите, - нетерпеливо сказала Бианка. – Хоть с обратной стороны. Главное – число.
- Понял, - ответил я, хотя в действительности ничего не понимал. Все же роспись свою я сентиментально поставил рядом с именем и фамилией почтальона.
Я вернул ей ручку и вдруг почувствовал, что устал. Что нечеловечески устал. Что даже если это и есть та самая Бианка, которую я знал, то мне в любом случае это все до лампочки. И письма ее мне тоже до лампочки. И все на свете мне сейчас до лампочки. Неинтересно. И скучно.
- У вас все? – произнес я, глядя себе в ноги.
- Все. – она поднялась. – Вы заприте за мной.
- Не беспокойтесь об этом, - выдавил я, совсем отвернувшись.
- Я и не беспокоюсь. Мне-то что за дело до вашей двери… - сказала она уже на выходе. Наконец, она захлопнула дверь. И лишь когда это случилось, лишь тогда разом свалилась у меня с плеч дремотная усталость. Лишь тогда я с облегчением вздохнул. Я стоял у окна, измождено прислонившись лбом к стеклу, и смотрел, как она снова уходит. Она ли? Это не имеет сейчас никакого значения. Но – может, я все-таки не ошибся? Я проглотил слюну. Посмотрел на повисшую на проводах, соединяющих верхушки фонарных сосен, тишину. И снова зацепился вдруг за тот не то хлюпающий, не то всхлипывающий отзвук ее шагов, становившийся все тише и тише. Я повертел в руках пакет, который она оставила, и укусил себя за губу. Секунду спустя я уже несся вниз по ступенькам, перескакивая через них, через одну, через две, иногда через три. На ногах моих были только домашние тапочки, голова была непокрыта. Я распахнул дверь подъезда и выскочил на мороз.
- Стой! – закричал я. – Подожди меня!
Я близоруко сощурился. Черная фигура Бианки маячила где-то впереди.
- Стой! Не уходи! У меня было просто мало времени. Не уходи…
И когда, вконец запыхавшись, я ее нагнал и судорожно ухватился за ее локоть, дрожа всем телом, я вгляделся в ее глаза и, не поняв их, от досады чуть не зарычал.
- Я же говорю, - тяжело дыша, заговорил я, - у меня не было времени. У меня совсем не было времени. И я – затерялся. Да. Знаешь, Бианка, перед твоим приходом я сидел у окошка... на этот снег смотрел, он такой грязный, исхоженный, даже зеленый, а местами – рыхлый и воздушный, как облака... Я поражался, насколько все это похоже на лес... Фонари – сосны… Ты не находишь? И тот же туман... И тут так же легко затеряться. Сбиться с дороги, понимаешь... Но ведь ты-то меня нашла... Значит, выход существует, правда?.. Нет, ты скажи, правда?.. И ты тоже существуешь, хоть все и втолковывали мне ежечасно, что нет тебя, что я тебя просто выдумал, что байка это - и ничего больше...
Бианка сделала попытку освободиться от моей руки.
- Куда же ты все время уходишь? Тебе что, жаль для меня лишней минутки? И почему – почему не спросишь, где я был? Чего искал? Да все того же... Тебе ли не знать! Черт тебя подери, Бианка, я только сейчас понимаю, что ты - это мое наказание за прошлые грехи... За все воздалось... Ничто не забыто... Сколько уже раз я об тебя обжигался... И тут опять ты меня наказываешь. И молчишь... Чего молчишь? Тебе все равно? Ведь я искал тебя... И я верил в тебя. Да, я верил в тебя: в то, что где-то ты должна была быть, обязана просто... Это беспокоило меня... Эта неоднозначность моего разума... Его двойственность... Его извечные страх, неприязнь, презрение, порой – ненависть к самому себе, месть самому себе, месть любому своему отражению, зеркалу... Я нашел тебя тогда и – сразу же потерял... А сейчас вот снова нашел... Неужели, Бианка, я опять тебя потеряю?
Она вдруг резко одернула мою руку.
- Сейчас, - сказала, наконец, Бианка, - нашли меня не вы. А я вас. И даже не я… Скажите, - продолжала она, - как можно потерять то, что тебе не принадлежит? И никогда не принадлежало? Такое под силу только вору. – Она двинулась, чтобы уйти, но вдруг остановилась, обернулась и добавила: - Между прочим, вы опять перешли на «ты».
- Стой! – я крикнул в отчаянье. – Не уходи! Скажи мне только одно: почему? Я – не тот?
- Совсем не тот, - ответила Бианка. – Я ошиблась.
Я сжал кулаки.
- И… нет? – с трудом выдавил я из себя.
- Нет, - сказала она. – Давно уже.
И зашагала прочь. Шла она теперь без труда, плавно, будто и не шла вовсе, а плыла: уносилась в кошмарное марево, образовавшееся перед моими глазами. Я попытался догнать ее, но это мне оказалась не по силам. Расстояние не уменьшалось. Я еще кричал ей вслед, орал что-то, но она не оборачивалась. Наконец, силы мои иссякли, и я остановился. Уши горели от мороза. На меня навалилась ватная, тяжелая тишина, сквозь которую прорезывался хруст снега под моими ногами. Я тяжело дышал. Смотрел ей вслед, пока она не исчезла, и, когда это, наконец, случилось, я опустился на колени. Набрал снега в руку и попробовал на вкус. Он оказался горьким, как хина.
Я сплюнул, затем отшвырнул снег в сторону и поднялся на ноги.
Глава четвертая
НИЩИЙ АВЕЛЬ И ТЕНИ
Только сейчас я ощутил, насколько продрог, и поспешил домой, и, когда я взбирался вверх по лестнице, я уже знал, что через десять минут буду, падая в сугробы, спешить к спуску в метро, а там уже – я вспомню, куда ехать. И не волновала меня теперь простуда, потому что от нее все равно не убежать, а вот от себя убежать можно. И я сделаю это, попытаюсь хотя бы, потому что сросся я уже с этими стенами и с этой лестницей, а привязанностей такого рода я боюсь и чураюсь. Я шнуровал уже ботинки, когда вспомнил вдруг, что забыл взять деньги. Отсчитав несколько купюр, я сунул их в карман, затем подумал немного и вырвал из той своей старой тетради лист с ее координатами.
Дорога к метро была суетливой, мои нервы провисали под тяжестью снега. Я купил проездной и сигареты и побежал вниз по ступенькам, один раз чуть не упав и не подвернув ногу. Поезда еще не было, и я поискал глазами место, где я мог бы его подождать, но не дошел до него, потому что дорогу мне перегородил нищий.
- Здравствуйте, - сказал он, - и извините, если я не к месту. Но обстоятельства, узником которых я оказался, наделили меня, кроме всего прочего, одним весьма полезным качеством: интуицией. А интуиция говорит мне, что человек вы мягкий и добрый. Потому и мягкий, что добрый. Зовут меня Авель. Да, не удивляйтесь, именно Авель, и я, как видите, еще жив. Наверное, потому, что у меня никогда не было брата. Сестры тоже никогда не было. И матери не было, и отца. Я, если хотите знать («Вовсе не хочу!» - огрызнулся я, но нищий не расслышал. Вместо того, чтобы утихомирится, он принялся говорить громче и настойчивей и даже схватил меня за локоть), сирота. Видать, придется мне влачить свое существование вечно. А каково это семь дней в неделю – с утра и до глубокой ночи! – торчать в московском метро, вы, думаю, можете себе представить.
Он вдруг умолк и выкатил глаза. Смотрел он куда-то за мою спину, но, обернувшись, я не заметил там ничего необычного. Нищий же впал в ступор. Он даже рот приоткрыл и задышал мелко-мелко. В этот момент подошел поезд, и, брезгливо освободившись от его руки, я поспешил в вагон.
С трудом протиснувшись между людьми, я встал за парнем в пиджаке и с газетой и обернулся. Из-за скопления спин ничего не было видно, и я приподнялся на цыпочки. Нищий уже пришел в себя и теперь растерянно озирался.
- Подождите! – заметил он меня. – Куда же вы!
Он ринулся за мной и едва успел – репродуктор проворчал что-то, и поезд тронулся.
- Что вам от меня нужно? – крикнул я ему. – Прекратите меня преследовать! Оставьте меня наконец в покое!.. – Я стал пробираться к середине вагона, на ходу расталкивая каких-то бомжеватого вида мужиков и сухих старух, тихо проклинавших меня следом.
- Зачем вы меня не дослушали?.. – кричал мне Авель. Расстояние между нами сокращалось. – Ведь я был с вами вежлив! Ведь вы же знаете, что я сирота. Что брата у меня никогда не было. Почему вы меня боитесь? Почему вы не хотите хотя бы несколько минут побыть им? Вы боитесь замарать руки моей кровью? Даже если замараетесь, не бойтесь: мою кровь легко смыть. И главное: обвинений и повесток не будет. Ведь вы же помните, как меня зовут. Я – Авель! Я – вне закона! А значит, убийство уже разрешено. И судей не будет. Вы слышите? – не будет!..
Репродуктор сообщил, что на подходе станция Севастопольская, и я начал прорубать себе путь к выходу.
- Постойте! – слышал я за спиной голос Авеля. – Постойте! Это же не ваша станция!..
Я поспешил в сторону эскалатора. На ходу обернувшись, я увидел, что нищий, пыхтя и чуть не обливаясь потом, бежал за мной. Я кинулся со всех ног вверх и, сойдя с эскалатора, побежал через зал. В зале было много людей и, услышав крики, все, как по команде, повернули в нашу сторону головы. Пытаясь поскорее вырваться на улицу, я многих сбил с ног, но нищий Авель показал большую прыть: обогнав меня, он оказался у двери и предостерегающе выставил руку:
- Я говорю вам от имени всех этих людей: остановитесь! Неужели вам трудно?.. Может быть, вы хоть сейчас меня выслушаете?.. – Нищий почти плакал. Но я оттолкнул его и, распахнув дверь, выбежал на улицу и двинулся через площадь, но не оборачивался, потому что боялся увидеть его позади себя и несся оттого еще быстрее.
Наконец я остановился и мерно задышал, пытаясь взять над собой контроль. В голове у меня гудело. Я почувствовал тошноту и головокружение. Тем не менее, рискуя упасть без сознания, я закурил и помассировал себе виски. Вот, бормотал я про себя, вот. Чего и следовало ожидать... Такова судьба каждого, кто попытается понять Бианку понять... Ведь, поняв ее, он уничтожит ее сущность, и тем самым... Несмотря на мороз, на лбу у меня проступил пот. Я обессиленно прислонился к тополю, и на меня с веток посыпался снег. Я вздрогнул и еще сильнее укутался в свое пальто.
Я вдруг понял, что слышу чьи-то голоса, и голоса эти приближались ко мне, надвигались, и я бы, пожалуй, что угодно отдал, лишь бы оказалось, что они идут не ко мне. Либо не сюда. Либо мне просто мерещится. Но мне не мерещилось: люди направлялись именно сюда и выкрикивали на ходу мое имя. Я сощурился, но увидел лишь их пятнистые долговязые тени. Я потер глаза, но это не принесло результата.
- Кто вы? – закричал я, подняв с земли камень. – Что вы от меня хотите?..
Тени очень удивились тому, что я не узнаю их. Тени неожиданно превратились в людей, мне, конечно, знакомых, но не близко, из числа тех, кого я из памяти вычеркнул и забыл. Они собрались вкруг меня и озадаченно, но как-то весело загалдели. Один из них, чем-то смутно похожий на Зака, а может, и сам Зак, подскочил ко мне и стал ощупывать мое лицо и шею, затем вдруг отошел на шаг назад и с уверенностью вынес вердикт:
- Все-таки это он. Точно он. – Зак повернулся к остальным. – Да вы сами посмотрите!
- Но как он изменился! – шумели в ответ остальные. – И не узнать ведь!
Слово взял рассудительный Виктор (я узнал его по голосу).
- Изменился-то изменился, - сказал он, – но узнать его все-таки можно. Хотя изменения, повторяю, налицо.
- Удивительно! – выкрикнул кто-то суеверно. - Ведь мы только что его вспоминали!
- Это, конечно, случайность, - сказал Виктор, а Зак, что находился ближе остальных, добавил, обращаясь к суеверному:
- Согласен. И повышенное внимание к подобным случайностям до добра явно не доведет.
- Повышенное внимание к случайностям приводит обычно к шизофрении, - захихикал кто-то.
- Но все же, - обратился ко мне Виктор, - что с тобой произошло? Что ты здесь делаешь?
Я пожал плечами. Я чувствовал, что начинаю уже приходить в себя, но камень все еще не выпускал.
- Проехал одну станцию, - говорю, - так и попал. Но вы правы – сумасшедший денек.
И я принялся рассказывать им и про беспокойный сон, и про то, как Бианка вырядилась почтальоном, и про безумного Авеля, нищего из метро. Вспомнив о нем я испуганно заозирался, но его нигде не было. Я продолжил рассказывать.
- Кто бы вы ни были, - говорил я, - вы не вправе меня осуждать. Мне нужно увидеться с Бианкой, и я сделаю все для того, чтобы цели своей достичь. Во что бы то ни стало. Если же вы намерены встать мне поперек дороги и помешать, то предупреждаю: вам это не сойдет с рук. Сердце мое способно выдержать любые испытания, за исключением покушений на мою свободу. Мне без нее не выжить, поэтому знайте: я буду преследовать вас всю жизнь, до конца, ибо терять мне будет нечего.
- Полегче, - сказал рассудительный Виктор. Но я, почувствовав себя уверенней и лучше, заявил с вызовом:
- Вы меня плохо знаете.
Виктор вышел из теней и сделал два шага вперед.
- Послушай, - сказал он. – Скулы у него были белые, как снег, и это почему-то заставило меня прислушиваться. – Как ты можешь кричать, что никакие испытания тебя не сломят, что главное для тебя – свобода, в то время как сам минуту назад сообщил нам, что спешишь на встречу не с кем-нибудь, а с Бианкой?
Я наконец выбросил камень.
- А в чем загвоздка? – спросил я.
- А ты не понимаешь? – Виктор не стал отвечать прямо. – Зато мы понимаем. И, главное. помним. И тебя с Бианкой помним. Память у нас превосходная. Года три назад, ты бы сразу вник в то, что я говорю, теперь же тебе приходится разжевывать.
- И что же вы помните? – спросил я. – Расскажите. И мне не придется тогда считать вас голословным.
- Ребята! – кто-то из теней снова захихикал. – Он считает нас голословными!..
Тени дружно загоготали и засуетились. Они смотрели на меня, как на некую диковинку, на невиданное и удивительное существо, которое и в жизни-то не увидишь, но сейчас, по дьявольской какой-то случайности, это существо оказалось рядом, и они могут насмотреться всласть.
- Извини, - сказал Виктор, когда гогот стих. – Твой вопрос поставил нас в тупик. Твое неверие непонятно. Ведь запомнили это все, не только мы. Спроси, кого хочешь. Подойди к любому на улице. Все помнят. И расскажут, если только попросишь.
- Так расскажите мне! - я сделал к нему шаг. – Вы же видите: я прошу. Мне необходимо это знать: иначе как я явлюсь на встречу и каковы будут мои шансы на успех, если я чего-то не знаю? Расскажите, умоляю вас!
Из теней вдруг выдвинулся доселе молчавший Александр. Он подошел ко мне и попросил сигарету. Закурив, он подмигинул своим приятелям и обратился ко мне:
- А если не расскажем, то что? Истерично разрыдаешься, сбежишь и исчезнешь на новые полтора года?
- До встречи с вами, - ответил я, - я, наверное, поступил бы именно так. Но теперь – нет, не поступлю. Уж будьте спокойны.
Тени многозначительно и обеспокоенно зашептались, косясь в мою сторону. Молчал один только Виктор – да еще Зак, что так и продолжал стоять ко мне спиной. Я подошел к нему и с удивлением обнаружил, что он все же принимает участие в перекличке, только не поворачивается – не желает этого, наверное.
- Пусть будет по-твоему, - сказал рассудительный Виктор, и я обернулся. – Правда, лично мне неясно, зачем тебе это. Ведь ты и так не от мира сего. Но, возможно, именно это и послужит тебе преимуществом. Может, вместе с памятью к тебе вернется и покой? Кто знает.
И, взяв меня под руку и поведя по тополиной аллее вперед, он стал рассказывать, а тени двинулись вслед за нами.
Глава пятая
РАЗГОВОР
Он водил меня по аллее, и сердце мое билось в унисон шагам, тени же двигались за нами. Тени были безмолвны, и если б я не слышал грохота их шагов, я бы, пожалуй, подумал, что нет и не было их вовсе, что в реальности существует только Виктор и история, которую он рассказывал. Голос его звучал глухо и отрывисто, но, чтобы понимать, мне не требовалось напрягать уши. Рассудительный Виктор, однако, все время перебивал самого себя и спрашивал:
- Ты все понял?
Или:
- Ты точно все понял? Мало понять, важно запомнить...
Я кивал, и он продолжал рассказывать. Тополя, встречавшиеся на нашей дороге, казалось, имели руки. Они прикладывали пальцы ко рту и говорили «тс-с-с-с-с...», и если я что-то говорил, то умолкал, и тогда деревья оставались деревьями. Но иногда это «тс-с-с-с-с...» начинало злить меня безмерно, и я едва сдерживался, чтобы не закричать и не схватиться снова за камень. Но Виктор будто и не замечал этого. Он все излагал мне собственную мою историю, которую я, по логике, должен был знать на зубок, но она была мне незнакома, и я то верил каждому его слову, то наполнялся скепсисом и неверием. А иногда мне и вовсе становилось гадко, как при виде жабы или змеи, ибо в такие минуты рассудительный Виктор начинал горячиться и был агрессивен. Он останавливался, хватал меня за воротник и тряс изо всех сил. Пока он шипел, глаза его наполнялись слезами, и я опасался, что он не сдержится и ударит меня но он сдерживался. Затем извинялся и снова брал меня под руку. «...Главное, - говорил он, - это то, что ты тогда понял, что не по тебе эта ноша, что не удержишь ты, что уронишь. Вот тогда ты, видимо, и решил отступить заранее: выронить ее – и покончить со всем. Но разве можно всерьез говорить, что у тебя хоть что-то получилось, если ты встретился нам сейчас с безумными глазами? Нет, этого решительно быть не может...»
- Но теперь, - Виктор вдруг остановился, и я понял, что история подошла к концу, - ты уже за бортом. И из затеи твоей ничего не выйдет. Потому что не впервые ты ищешь встречи с Бианкой... А раз не впервые, значит, знаешь уже и сомнения, и беспокойство... Не так бы ныло беспокойство, кабы не сомнения... Они тебя изнутри изъели. – Он как-то пристально в меня вгляделся, но вгляделся одним глазом, другой же - был сощурен. – Когда-то мы с тобой были друзьями, ты этого, конечно, уже не помнишь, но все-таки... Остановись, прошу тебя – остановись. Потому что лучше будет для всех, если ты отложишь развязку этой истории... На другой раз... На другое время... Потому что сомнения тебя съедят... В самый неподходящий момент они напомнят о себе, напомнят о твоей неоднородности, и тогда...
Услыхав про неоднородность, я вздрогнул.
- Что с тобой? – удивился Виктор.
- Нет-нет, - ответил я, - ничего, - а сам тем временем всматривался в его лицо, пытаясь уличить сходство с тем губастым профилем из моего сна. Я разглядывал его под всеми углами, и с каждого последующего угла лицо его выглядело иначе, и он то фотографически походил на Вазеля, то – наоборот – контрастно от него отличался. Я не знал, что и думать.
- Чего это ты меня так разглядываешь? – вкрадчивым и подозрительным голосом осведомился Виктор и сделал шаг назад.
- Вы ошиблись, - сказал я. – Я вас ни в коем случае не разглядывал. И в мыслях не было. Просто мне показалось, что вы кое на кого походите внешне.
- На кого же? – голос у Виктора стал совсем уж подозрительным и вкрадчивым.
- Вы, конечно, не знакомы, - отрезал я. И, как бы показывая, что более на эту тему сказать мне нечего, достал сигарету и закурил.
Тени зароптали. На Виктора было страшно смотреть. Он, подобно нищему Авелю из метро, выкатил глаза и часто задышал. Тогда слово взял Зак: нервной и нетерпеливой походкой он шел прямо на меня, я подумал, что он собьет меня с ног, но примерно за метр он остановился.
- Издеваешься? – в голосе его не осталось и тени прежней участливости. – Сигаретку потягиваешь и хамишь? Думаешь, ты от нас всех хоть чем-нибудь отличаешься? Думаешь, можешь преподнести нечто особенное, чего не преподносили мы? Да ты ничем от нас не отличаешься. Мы потому с тобой и говорили, что чувствовали в тебе своего. Ведь ты ничего не добился: ни расположения Бианки, ни... Ни-че-го. Нуль. Все мы были к ней вхожи и все обманывались, потому что тяжело в ней не обманываться. Тяжело продолжать верить ей и доверять, когда слухи и факты говорят о ее неверности и коварстве. Единственное, чем ты отличаешься от нас, так это тем, что все мы – посмотри на нас внимательно! – хоть и оказались за бортом, но ясно понимали, кто такая Бианка, ты же – не понимаешь... Ты и понятия об этом не имеешь!.. Ты слеп, как крот!.. Но парадокс заключается в том, что единственный твой шанс – именно в этом... В твоем непонимании... В твоей двойственности, в презрении твоем к самому себе... А мы... – Зак развел руками.
Сигарета уже дотлела, я выбросил ее и закурил новую.
- Мне не совсем ясны ваши слова, - сказал я наконец. – Вы говорите, что все, кто находится здесь (я правильно понял?), были к ней вхожи. Что вы имели в виду? И, что бы вы в виду ни имели, позвольте поставить эти слова под сомнение, ибо Бианку я знаю не хуже вашего, а, может быть, даже лучше. Да и потом... Как вы можете утверждать, что вхожи вы были именно к Бианке? Может быть, ее только так звали, но не более... Может быть, речь вообще идет о другой женщине... Но допустим, что это правда... Допустим. Вы ставите мне в упрек то, что однажды я уже был ею отвергнут. Что с того? Был – и пусть. Не-е-ет, ребята, Бианку я, готов поспорить, знаю лучше вашего, а если нет, то как объяснить то, что вы перестали пытаться? Лживо прячетесь за своим якобы пониманием, а сами трясетесь от страха. Корчите добродетель и покорную веру в судьбу, на деле же – вам просто не хватает пороху нанести ей визит...
Рассудительный Виктор вдруг очнулся и сделал попытку меня перебить, но я остановил его жестом руки.
- Теперь говорить буду я. - Я энергично затушил сигарету. – А говорить я буду вот что: вы, ребята, просто трусы. Не спорю, в ваших словах, - я поклонился Виктору, - и в ваших, - я поклонился Заку, - есть доля истины. Возможно, я не понимаю Бианку. Но если «понимать Бианку» - это быть такими, как вы, то я отказываюсь от этого понимания и плюю на него... Я ее знаю, ясно вам? Знаю. А вы – не знаете ни на йоту... Так что нет у нас с вами ничего общего. И не убеждайте меня в нашем мнимом родстве. Не вашего я рода и племени. Другой я. И я никогда не окажусь среди вас... И уж тем более не стану разглагольствовать, как это делали вы, - я еще раз поклонился Виктору, - и вы, - я поклонился и Заку и всем, кто стоял в тени, - просто потому что я другой.
- Иные поступки – как долговые расписки... – заметил рассудительный Виктор.
- Бесспорно, - ответил я, - но это не важно. Меня поначалу смутило то, что вы о неоднородности рассуждаете, но я ошибся. Нам с вами не по пути, ребята. – И я пошел прочь. Тени молчали мне вслед, и их молчание было красноречивым. Я шел и с каждым новым шагом чувствовал нарастающую внутри уверенность – и в себе, и в том, что с Бианкой я, кто бы что ни говорил, увижусь. Я был уверен в этом, как и в том, что сейчас – зима. Да, зима, думал я, но в этом году зима выдалась суровая. Давно такой не было. Я шмыгнул носом и, проклиная простуду, повернул к троллейбусной остановке.
Несмотря, однако, на свою уверенность, я продолжал зорко оглядываться, ибо вспомнил про нищего Авеля, гипотетическая возможность встречи с которым (вдруг он меня преследует?) мне отнюдь не улыбалась.
Глава шестая
И СНОВА АВЕЛЬ
Троллейбус подошел не скоро, за время ожидания я успел трижды позвонить Бианке из телефона-автомата. Каждый раз трубку снимал кто-то другой, и я думал, что ошибся номером, но, сверившись с тетрадным листом, убеждался, что номер я набирал правильно. Решив обойтись безо всяких звонков, я вернулся к остановке. Троллейбус все не подходил, и, чтоб хоть как-то убить время, я стал размышлять о разных отвлеченных вещах. Например, о городе. И пришел к выводу, что город не изменился. Хотя, по мнению многих, он-таки утратил одному ему присущую атмосферу, но это были только слова и не более. Летом эти слова, подобно струйкам воды, текли по улицам, и люди, втайне опасаясь, что асфальт, размягченный потоком, вот-вот поддастся и просядет, разбегались кто куда и накачивались алкоголем в барах и туманно, но агрессивно рассуждали о тлении великого города. Многие впадали в крайность. Но ничего не происходило. Асфальт выдерживал и даже посмеивался над людским малодушием. Тогда люди допивали спиртное и выходили на улицы, прислушиваясь к своим ощущениям. «Нет, нет, ну что вы, - говорили они друг другу, - мы всегда знали, что непогода эта – лишь временное явление. Как насморк», - и они доставали носовые платки и сморкались. «Мы и не верили никогда, - продолжали они, - что все так закончится. Нет, не верили». Иногда среди них обнаруживался какой-нибудь правдолюбец, чья любовь к правде, очевидно, объяснялась все тем же выпитым алкоголем. «Если вы не верили, - кричал он им в ответ, - то какого же черта вы просиживали штаны в барах?» Но своими вопросами правдолюбец только раззадоривал всех. «А потому, - кричали ему, - что виной всему тот же насморк» - и они опять доставали платки и сморкались, оттопырив мизинец. «И вообще, - говорили, - ты и сам пил с нами, так чего же ты теперь возмущаешься?» Но правдолюбец вместо ответа только сморкался в платок и оттопыривал мизинец.
Подъехал троллейбус, и я вошел в него и, купив билет, пробрался к середине. Свободных мест не было, и мне пришлось стоять, я смотрел в окно, а город проносился мимо. Мимолетный, изменчивый. Нет, город не изменился. Он оставался собой, несмотря ни на что. И несмотря ни на что, он стремился к самовыражению. Он мог предстать вдруг одержимым гением, который, имея в запасе лишь скудные средства и краски, лепил все-таки шедевр из этих серых и снежных гамм и оттенков. Но, как и все шедевры, город оставался незакончен. Поэтому говорить, будто он не изменился, тоже нельзя. Он не изменился, он – менялся. Он менял свой облик под влиянием сиюминутных мыслей и ощущений, но кое в чем все же оставался верен себе. А именно – в самой изменчивости...
И, разумеется, город был изменчив ровно в той степени, в какой изменчивой была моя Бианка. Да, Бианка неуловима, ее трудно поймать за руку или уличить во лжи. Она не врет, просто правда под ее влиянием меняет свои полюса. Бианка никогда не изменит себе, но будет продолжать эту шараду, меняя лица, меняя маски, подставляя вместо себя то куклу, то какого-нибудь психа, то целое сборище сплетников и трусов, и ты будешь метаться, как крыса на лабораторном опыте, и будешь знать, что, хоть ты и крыса, но все же подопытная, и доказать будешь пытаться всем – и исследователям, и самому себе – что опыты эти над тобой невластны, но ничего не получится. Бианка... Как это все-таки в ее стиле: прийти ко мне в одежде почтальона и принести письма. Да, письма... А вот письма (помню, был там целый пакет) я так и не просмотрел. Мне вдруг показалось, что писем этих я больше никогда не увижу, почему-то чудилось мне, что дороги назад не будет, что не вернусь я в свою квартирку, а значит – и письма в забвение... Да, забвение – штука тяжелая, но еще тяжелее – это когда тебе и самому не понять, что это, забвение или что другое. Или наоборот – мерещится оно везде, покоя не дает, мучает, злит. И ты мечешься, как взбесившийся сперматозоид, но вместо результата, только бьешься о стенки, а время – утекает, утекает... И ты, понимая это, думаешь: что за черт?.. чего я жду?.. ведь за это время может произойти что угодно!.. она может ведь и замуж выйти, и родить, и растолстеть... ч-ч-черт!.. Главное – это успеть. Не женить на себе, так хотя бы помешать ей самой выйти замуж. И пускай навсегда останется такой же непонятой, но знакомой для меня, и незнакомой, но насквозь ясной – для них... Для всех этих спорщиков: для Виктора, что прославился своей рассудительностью, для Зака, для Александра, для правдолюбца, если он только существует, для Авеля... Подумав об Авеле, я встревожился.
Мне представилось, что он все же следит за мной и что он где-то рядом. Может быть, даже в троллейбусе. Совсем рядом. Близко. Если исключить лишние звуки, можно будет услышать его сердцебиение. Авель. Упрямый нищий. Сирота. Сумасброд. Призрак. Зачем ты меня преследуешь? Я сам сейчас в роли охотника, вот только Бианка, об этом не знает. И поэтому я могу быть спокоен. А ты, Авель, не можешь. Потому что я знаю, что ты за мной следишь и что я тебе нужен. Тебе нельзя расслабляться, понял? Давай, выслеживай, прячься. Покажи чудеса конспирации. Сукин сын. Я приподнялся на цыпочках и поискал его голову глазами. Его нигде не было. Я высматривал его до тех пор, пока у меня не заболели пальцы ног. Тогда я решил сделать себе перерыв, опустился на всю ступню и вытер пот со лба. Но минуту спустя приподнялся снова и осмотрел головы. Авеля видно не было. Вот ведь ч-ч-черт, шипел я.
...Знаешь, да? А откуда ты знаешь? С чего это ты вбил в свою черепушку, приятель, что Авель идет за тобой? Да таких, как ты, он за день видит сотнями. Знаешь... И ведь только от дури твоей все и от гордыни... Сам в глубине своей душонки так и ждешь, чтобы Авель действительно тебя преследовал, потому что не умеешь без этого, не можешь... Сколько уже было в твоей жизни этих Авелей? И для скольких ты сам таким Авелем становился?.. Потому что нужен он тебе неимоверно... Потому что только на него одного и сможешь ты свалить вероятную неудачу с Бианкой... Потому что знаешь ее, насквозь знаешь... И ясно тебе, что другой она не будет... Но к черту эти мысли, к черту...
Между тем, до остановки Бианки оставалось совсем немного. Сумерки начали уже сгущаться, темнело, кое-где зажглись фонари - и светили они желтым, и точно так же становилось на душе. Я стал ощущать себя и мишенью и охотником одновременно, потому что мои отношения с Бианкой только преследованием и можно назвать. Как ни крути. Ведь рассказывал же мне рассудительный Виктор историю про то, как я за ней следил, обнаруживая ее то с одним, то с другим, то с пятым, то с десятым, и чем больше я видел, чем больше разоблачал ее преступность, изменчивость ее, тем сильнее и любил...
К выходу я пробирался вместе с остальными пассажирами. Я не переставал озираться, я чувствовал: Авель где-то рядом. Главное, говорил я себе, не позволить этому проходимцу застать меня врасплох. Но все же позволил.
- Наконец-то! – услышал я за спиной его голос. – Наконец-то я вас нашел!
Я обернулся и в награмождении рук, плечей и голов увидел его.
- Ну хотя бы в этот раз – не убегайте... – закричал он вдруг. – Постойте! Куда же вы? Я же не все вам рассказал...
Я кинулся от него в сторону дома Бианки, надеясь укрыться в подъезде, но Авель не отставал. Он был не менее проворен, чем тогда, в метро.
- Постойте! – кричал он. – Вы же пожалеете об этом...
Но я не останавливался.
- Хотя я, конечно, понимаю! – кричал Авель, задыхаясь. – У вас нет иного выхода! И выбора у вас тоже нет... Хотя... если подумать, выбор у вас все же есть!.. Всегда есть выбор!.. Я же еще в метро говорил вам: вы человек хороший, и то, что вы от меня убегаете, говорит только в пользу этого... Скажите, хороший вы человек, вы куда так спешите? Неужели там не обождут?.. И вы нипочем не хотите марать об меня руки... Выбор есть всегда, иначе мы с вами просто бы не встретились...
Только у самого дома, когда он настиг меня и, прерывисто дыша, принялся лепетать, я не выдержал и бросился на него. Я схватил его за горло и, протащив за собою метра три, швырнул к дубу, с веток которого посыпался серый снег. Авель поднялся на ноги и начал отряхиваться, но я подоспел и теперь: ударил его в живот, и он скорчился от боли. Я беспокойно забегал вокруг в поисках камня - и, отыскав внушительный булыжник, вернулся к нему.
- Я надеюсь, ты понял, что отрываешь меня от важных дел, - угрожающе заговорил я.
- Но что может быть важнее того, что я собираюсь вам рассказать... – но договорить Авель не успел: я ударил его. Затем, вне себя от ярости, поднял его над самой своей головой и ударил еще раз.
- Умри!.. – заходясь, орал я. – Умри!.. И будь ты проклят!..
Авель испустил дух, я же не сумел в очередной раз бросить камень: я выронил его и исцарапанными своими ладонями обхватил себя за голову.
- Черт бы тебя побрал... – пробормотал я и обессиленно повалился рядом. – Ты все испортил, Авель... Черт бы тебя побрал...
Глава седьмая
ВАЗЕЛЬ И БИАНКА
Я лежал рядом с мертвым Авелем и гладил его холодную и мокрую голову. Беспамятство отпускало меня, и я никак не мог понять, как же то, что произошло, могло произойти. Бианка была совсем рядом, но для того, чтобы встать на ноги, нужны были силы, а их у меня не было.
- Послушай, Авель, - обратился я к мертвой голове. – Но ведь так же нельзя. Обождут, говоришь? А вот не обождут. А может, этого ты и добивался – чтобы не дождались? Как же ты не понимаешь, Авель, что каждая вхолостую прожитая секунда – это еще один упущенный шанс... Поди теперь разбери, что было у тебя в мозгах, безумный нищий...
Я принял сидячье положение и стал массировать себе виски. Минуту спустя я встал и, пытаясь собраться с мыслями, широко зашагал перед подъездом. Так, сказал я себе. Так. Не все еще потеряно. Ведь он, этот Авель, того и хотел, чтобы я любой ценой – пусть даже ценой его жизни – опоздал? А подняться мне, кстати, предстоит на третий этаж. На третий! Ч-ч-черт...
Мысль об этом пугала меня и саднила, но я все же отворил дверь подъезда и на негнущихся ногах туда вошел. И поднимался я уже не так, как раньше, а с трудом, передвигаясь рывками. И если для Данте ад был кругами, то для меня это были – лестничные пролеты, и уходили эти пролеты не вниз, а вверх... У меня опять кружилась голова, но все-таки я шел - и, спотыкаясь, поднимался снова. Дверь ее была закрыта лишь на цепочку, ударом ноги я выбил ее и ввалился в квартиру.
- Бианка!.. Бианка!.. – я захохотал во все горло. – Я пришел, Бианка! Я нашел тебя!.. – я осекся и стал кашлять. – Бианка!.. – еще раз выкрикнул я.
Я услышал шум шагов, стремительно приближавшийся ко мне, но, обернувшись, увидел отнюдь не Бианку.
Был это, разумеется, Вазель Михаил Маркович собственной персоной, доктор психиатрии, наверное, и философии тоже, учитель мой, наставник мой незабвенный и в памяти навсегда оставшийся. Машинист и рулевой погибшего поезда. Выглядел он, надо сказать, странно: лицо было напудрено так, что при хотьбе, пудра сыпалась с него, как со стены штукатурка, а на голове был парик. И ростом он стал будто бы поменьше – и стройней, и изящней. Увидев меня, Вазель обрадовался.
- Я знал, что ты рано или поздно придешь, - сказал он. – Хотя я не думал, что это будет так скоро. – Он прошелся по комнате. Затем достал из кармана трубку, в которой, очевидно, был уже табак, ибо он тотчас подкурил ее и, окутавшись ленивым дымом, заговорил. Говорил он долго – и казалось мне, что речь его не спонтанна, что он, как и всегда, отрепетировал ее и заранее заучил. В некоторых местах Вазель делал многозначительные паузы, в некоторых – разражался вдруг диким хохотом, отчего мне становилось не по себе. И полчаса спустя, когда я предощущал нарастающую температуру, когда я уже дрожал – не то от холода, не то от страха, Вазель не переставал говорить. Вазель говорил; и совершенно не трогало его, что мне плохо. И что руки у меня ходуном ходят, он тоже не замечал. Или делал вид, что не замечал. В любом случае: тон его оставался менторским и с весьма характерными нотками.
- Вот вы, любезнейший, - говорил Вазель, - историю свою сочинили об убийстве женщины, а убили все же мужчину. Как это понимать? Мужчину! – Он помолчал. - И что вы там говорите? Что пришли к Бианке? А зачем такому, как вы, Бианка? Такому, который не в состоянье навести порядок в собственной голове? Да как вы собирались ее понять, скажите на милость? Ведь я вас предупреждал, помните? Понять сущность, значит – уничтожить ее. Неужели вы желаете Бианке смерти и хотите, чтобы она умерла? Простите, не поверю. Бианку вы, судя по всему, любите, а посему и зла ей желать не можете. Не говоря уже о заклинаниях всяких... – Он захохотал. – И ведь всегда так, любезнейший, всегда. Так зачем такому, как вы, Бианка? Вы можете вразумительно мне ответить?
- То есть как это зачем?.. - ступорно возражал я. – Вы же сами только что сказали, что я понять ее пытался... Кроме того, она не далее как сегодня утром посещала меня...
- Да что вы несете? – Вазель отмахнулся. – Она – вас? Бианка – журналиста Атаева? Вы сами-то соображаете, что несете? Как такое могло произойти?
- Я отдаю себе отчет в своих мыслях, доктор... – Я еле шевелил языком. - Однако это самая настоящая правда: Бианка явилась ко мне сегодня утром, переодевшись почтальоном. И не собираюсь я вам ничего доказывать. Не хотите – не верьте. Мне вообще наплевать. – Я вдруг почувствовал злость. – Столько лет вас не видел и не знал – и еще бы столько же не знал и не видел. Вы всю жизнь мне испортили, Вазель, понимаете вы это или нет?..
- Ах, почтальоном... – улыбнулся Вазель. Злобную мою реплику он пропустил мимо ушей. – Чем же вы занимались?..
Мне хотелось облить его на словах грязью, но я понял, что не могу. Не было сил.
- Играли в какую-то странную игру, доктор. - От усталости я даже глаза прикрыл. – Она также принесла мне письма... Большой такой пакет... Тугой...
- Письма... – Вазель снова расхохотался и даже какое-то время держал себя за живот. Но затем успокоился и заявил: - Ну и насмешили же вы меня, голубчик.
- И в мыслях не было.
- Как же, как же... – Вазель подошел ко мне и сел рядом. – А что было в этих письмах, вы знаете?
- Откуда же мне знать, доктор, - сказал я. – Я не открывал их. Я сразу бросился за ней следом...
- Вот тебе и раз! – Вазель даже присвистнул. – А вы, любезнейший, не перестаете меня удивлять. Жаль только, что теперь предметом моего удивления стала ваша глупость. Милый мой, как вы, не прочтя их, осмеливаетесь искать встречи с Бианкой? Ведь это преступно!
Я открыл глаза.
- Да! - сказал Вазель. – Да! Преступно! – Он снял вдруг свой парик и, осмотрев его со всех сторон и вроде бы даже принюхавшись, надел обратно. Потом поднялся с дивана и зашагал по комнате. – Главная проблема твоя, дружочек мой Атаев, Олежечка, в том, что ты нетрезво оцениваешь свою ситуацию и свое положение, - продолжил Вазель. - А положеньице твое таково, что не нужна такому, как ты, Бианка, не подходите вы друг к другу. Чтобы ее заполучить, необходимо было вывести ее на эшафот, ее, а не этого полоумного Авеля. И тогда все, разумеется, поняли бы, что именно твоего возвращения так долго ждали. Что к твоему приходу готовились, понимаешь?.. Стать эдаким живым примером того, как преступление может обратить человека в святого. Стать примером абсурда! Как же, он ведь принес ее в жертву, черт побери... А теперь ты кто? – Вазель сделал неопределенный жест рукой. – Что у нас в конечном счете получается? Если бы ты повернул с полдороги, было бы лучше... Если бы ты и вовсе сегодня не вышел из дому – это было бы лучше... Только увидев Авеля впервые, ты должен был понять, что слишком сильным будет искушение... Отступить тебе было нужно... – И Вазель виновато развел руками. – А теперь – иди, иди... – И я встал и поплелся в прихожую, а Вазель вдруг крикнул мне вслед: - И искушению этому ты поддался, и бедный Авель действительно умер не зря...
Квартира Бианки плавала у меня в глазах и по-кошачьи вопила. Горло мое окутывала тошнота, и я еле передвигал ноги. Выйдя на лестничную площадку, я, совсем уже обессилев, опустился на четвереньки и пополз. Я полз вниз по лестнице, а Вазель следовал за мной, точнее –рядом со мной, по правую мою руку. И все доказывал и все убеждал, что смерть Авеля не была напрасной.
- Его жаль, слов нет, но дело свое он сделал, – бубнил Вазель. – Ведь он испытывал тебя... У него же на роду написано умереть так... Его потому и Авелем назвали, если хочешь знать... Вот только не понимал он, что не в том дело. Жалел он себя очень. Наверное, думал, точнее – надеялся, что раз нет у него брата, то и жить ему предстоит вечно... Что ж, такой же глупец, как и ты... Он – потому что постоянно культивировал в себе Авеля, жертву, агнца, ты – потому что стал для него Каином... Ну не смешно ли? Олежка! Ну согласись – смешно ведь!.. Смешно!..
Меня вырвало прямо на ступеньки, и Вазель брезгливо отскочил. Но вскоре вернулся. Сел рядом и продолжил:
- Ну а теперь куда, вечный ты мой странник? Бежишь, да? Она же вот-вот придет! Та, которую ты так долго искал. Та, которую ничем не заменить, только – пустотой, бессердечностью и жестокостью... Согласен, утверждать это ты имел полное право – ты был и пустым, и жестоким, и бессердечным... Но почему ты сейчас бежишь, а?.. Может, оттого, что понимаешь, что не нужен Бианке? Что нет и не будет у вас ничего общего?.. – Тут Вазель умолк, словно дожидаясь ответа.
Но я молчал.
- Смешно... – сказал он, поднимаясь. – Честное слово – смешно... Но все-таки, - тон его снова стал менторским, - тебе следовало вовремя остановиться... Смешно, - повторил он. – Сам же все и испортил... Упрямец... Тоже мне... Гордый дух... – И, сказав это, Вазель побрел обратно.
Я же дополз до входной двери и умылся снегом. Я натирал им лицо и шею. Снег всегда приводил меня в чувство.
Глава восьмая
КАИН
Я негодовал. «Не-е-ет... – шипел я, взбираясь по водосточной трубе к ее балкону, - нет... Со мной так нельзя... Нельзя, как шелудивого пса, сбрасывать меня со счетов... Нельзя... И что он о себе возомнил?.. Я ведь так и не увиделся с Бианкой... Какое право имеет этот шут в судейском парике говорить от ее имени?.. Я дождусь ее – и пусть она сама изволит высказаться... Что бы мне ни предстояло услышать...» Я чувствовал, как ледяная жесть трубы впивается в мои пальцы, и думал уже, что упаду, но не упал: забрался на балкон и притаился. Она еще не пришла, и Вазель был в квартире один. Он был раздет по пояс и, расхаживая по комнате, что-то напевал. Он ходил из угла в угол и хлопал себя по животу и пучил жирные губы. И был он мне глубоко отвратителен и противен и видеть я его не желал, но все-таки вынужден был – не из-за него, из-за Бианки. Должна же она когда-нибудь появиться. А Вазель все расхаживал, даже маршировал, и свет в комнате был тусклый, - и я не запомнил той секунды, когда услышал, как кто-то, спотыкаясь и чуть не падая, нервно бредет через сугробы. Я вспомнил сегодняшнее утро - и, конечно, узнал, опять узнал эту то ли раскаивающуюся, то ли обвиняющую и выносящую приговор походку, и спустя несколько минут увидел, как Бианка входит в комнату и снимает пальто. Она говорит что-то Вазелю, но я пока не слышу что. Интонации накаляются, и я уже различаю отдельные слова. Они истошно орут и, кажется, даже рычат, едва не впиваясь друг в друга зубами и не разрывая на части, ходят кругами, как хищники, и смотрят исподлобья. Слово берет Вазель и принимается дергать руками и бить кулаком по столу. Бианка молчит и разглядывает свои ногти. Но тут она поднимает глаза и вперивает свой взгляд в меня, прямо в меня, и я чудом не падаю с балкона. Ее глаза наполняются страхом. Бианка боится. Затем слезами: Бианка рада. Затем бешенством: Бианка негодует, что я посмел ее выслеживать. Но бешенство вскоре сменяет растерянность: что делать теперь, она не знает. Мимо нее, как ураган, проносится Вазель, который кричит и изрыгает ругань, и тогда она едва заметно отрицательно качает головой.
- Нет...- в замешательстве бормочу я. – Нет... Этого не будет, Бианка... Нет...
И она делает несколько шагов к окну. И еще раз качает головой. Она сочувствует мне. Она не покидает меня в моем горе, но все-таки я отныне один. Ибо отрицательное это покачивание промыло мне глаза, наполнив тяжелым и невмещающимся в бедную мою душу пониманием.
Спустившись по водосточной трубе обратно вниз, я, в отчаянье ломая себе руки, которые от мороза, впрочем, ничего не чувствовали, принялся вышагивать круги перед подъездом, то врываясь в него и собираясь, очевидно, преподать Вазелю урок, то опять выбегая на улицу. Пальцам моим сильно досталось, я не мог ими даже пошевелить, но об этом я старался не думать. Не это теперь главное, твердил я себе, не это. Помню, я удивился только, что так быстро пролетело время. Был уже поздний вечер, близилась ночь. Фонари светили таким же желтым, но говорили совсем о другом.
И тут я услышал – хоть и безо всякого удивления - приглушенные чьи-то смешки и, обернувшись, увидел хихикающего Александра. Александр вышел из теней и, как и тогда, попросил у меня сигарету; я снова дал ему, и он закурил. На груди у него висела серая дощечка с кривой надписью – «Это я – Александр». Откуда-то из-за его спины вынырнул рассудительный Виктор, и на груди у него была такая же дощечка, но уже с его именем: «Это я – Виктор»! Виктор неодобрительно покачивал головой.
И Зак тоже был помечен. Появился он как из ниоткуда - и в руках своих нес еще одну дощечку с веревкой. Повесив мне ее на грудь, он надписал на ней куском мела:
Это я – Каин
Затем вместе с Виктором они взяли меня под руки и повели за собой. Я не пытался сопротивляться. Я послушно ступал туда, куда они мне указывали, и вспоминал Бианку. Ее лицо вспоминал, ее рот и ее губы. И, конечно, то, как она отрицательно качала головой. А тени следовали за нами и, по обыкновению своему, молчали, не говорили ни слова. Шли мы быстро, с несусветной, страшной, чудовищной скоростью, а по сторонам серыми кляксами размазывался город. Тополя прикладывали пальцы ко рту и говорили «тс-с-с-с...»
Меня беспокоили мои руки. Ведь в самом деле: если они откажут, то как я, пройдя в ближайшие часы через все стадии позора, завтра наберу ее номер? И раз так, то каким же образом я совладаю с письмами и распакую жесткий пакет, чтобы прочитать их? Я там его и оставил – на столе... Хотя, если вдуматься, это – не преграда. Главное – то, что я добился, наконец, своего. То, что с нею, наконец, увиделся, что гордо и с вызовом теперь могу заявлять, что она – есть, что она - существует, что это не досужие мои выдумки. Не байки. Ведь я знал и предчувствовал это с самого детства: она должна где-то быть, где-то существовать. И я не ошибся... Нет-нет! Не ошибся...
Я повернул голову и посмотрел на рассудительного Виктора. У него было сосредоточенное лицо. Да, вот так, казалось, говорило оно. Вот так. Теперь ты понял? Ведь понял? Но как она хороша, не правда ли? Прекраснейшая из женщин... Самая загадочная из женщин... И мы точно так же, как и ты, предчувствовали все это... Но то, что ты нес нам сегодня, это, признайся, выдумки. Просто выдумки, ведь так?.. Так – и не иначе...
Нет-нет-нет, я даже головой потряс. Никакие это не выдумки, понятно вам? И вообще – вы не можете меня осуждать... Не выдумки это... Вы просто трусы, ребята, и я тоже трус, но хотя бы отдаю себе в этом отчет, знаю это, не боюсь этого, а вы – стыдитесь... И потому защищаетесь...
Не байки это, черт вас возьми... Не выдумки... Ничего подобного. Даже не близко...
Вы слышите? Не выдумки!
Глава девятая
В КАЧЕСТВЕ ЭПИЛОГА
Всю ночь я заходился в кашле – и проснулся тоже от кашля. Сел на кровати и долго еще отхаркивался и отплевывался, пока окончательно не пришел в себя.
- Приснится же такое... – пробормотал я, шаря босыми ногами в поисках тапочек, но тут обратил внимание на то, что тереблю и комкаю в своих руках что-то.
То был листок – самый обыкновенный лист в клетку, небрежно вырванный из тетради. На нем моим почерком были нацарапаны номера телефонов...
Не помня себя от волнения, я кинулся к письменному столу.
ноябрь ‘07 – апрель ’08 – июль ‘09