Невеликая полукруглая сцена с паркетным покрытием, немного в глуби её – чёрный рояль Steinway & Sons, время от времени как-то забавно, почти что шутейно бликующий в сторону зала, точно помаргивая, от широкого, чрезмерно, наверное, яркого света невидимых зрителю прожекторов, запрятанных где-то за выступами потолка. Несколько стульев для музыкантов стоят с расстановкой один от другого. Минуты затишья плывут в лёгких шорохах зала. Сопрано только отпелась и, быстро раскланявшись, торопливой походкой покинула сцену, не к месту встревоженная; следом за ней музыканты. Высокая, необычайно эффектная, чуть импульсивная по первому взгляду блондинка в красивом концертном платье без плеч из ярко-красного атласа; пела на совесть, от сердца, себя не жалея; на самых высоких нотах звук улетал к потолку купольной формы и там он как будто стоял, повисая. Исполнила две незнакомые арии из «Королевы фей» Пёрселла и «Оперы нищих» Пепуша – всё в чистом виде экзотика в этих стенах. Попервоначалу искренне всем улыбалась, пуская из глаз озорные искринки, но в небольшом промежутке от арии к арии, когда перевёртывала листики нот на пюпитре, внезапно скосила глаза чуть правее себя, затем и сама развернулась – и стала как каменная. Ничтожные полуулыбки на растянутых волей, словно резиновых, белых губах ещё объявлялись порою, согласно велению текста, но зрелище было настолько убогое, что зал, мне казалось, глаза отводил. А она раз за разом косилась направо, где между рядами и стенкой, в проходе, недвижно стоял одинокий мужчина в сером добротном костюме, высокий и статный, с седыми висками и бледным лицом, вцепившийся взглядом в неё, точно смерть. Весь из гранита. Зал он покинул в ту же секунду, как только сопрано пропала из виду за краем кулис, и поступь держал, с подбородком наверх, - куда уж там Каменный Командор. Эпизод на концерте всего-то, вскоре забытый, а у кого-то, наверное, целая жизнь.
Программки шуршат, кто-то тихо вздыхает, видимо, пот утирая со лба, слабые скрипы сидений; только ценители здесь собрались, и всё благочинно.
***
Колоратурное меццо-сопрано будто плыла, - но только не шла, я вам точно скажу, - в тяжёлом бархатном платье цвета лесного каштана, с узким, высоким воротником впритык к подбородку; густые, кудрявые волосы рассыпались и вились широкими прядями у неё по плечам – бархат по бархату; и глаза – карие, с блеском – играют, играют; очень большие, глубокие… просто огромные. Поначалу, казалось, немного халтурила, недобирала верха и пассажи глотала, однако по ходу вволю распелась. В репертуаре был Гендель, партии только мужские, для кастратов написанные, сейчас из «Ринальдо»; закрываю глаза… Рулады, рулады… Голос тёмный и крепкий… И словно мираж накрывает меня. Гендель, охваченный гневом, накинулся, скомкал в охапку певицу Куццони и запустил бы её из окна на булыжники площади снизу, не повисни вся труппа у него на руках: «Если ты дьяволица, то я – Вельзевул, князь всех чертей!»… Чёрт, совсем не туда занесли меня мысли – то будто бы связано было с «Оттоном». Но хочется дьяволом стать, подхватить её на руки и унести!.. Нет, всё неправда – другую, другую… Всё смешалось внутри.
***
А фагот был хорош, и сам это знал – улыбался вовсю и кланялся часто, покидая подмостки. Что ж, покланяться тоже не грех, коли тебя привечают: зал хлопает, хлопает. Действительно сладкий поклон – торжество из сердца глубин.
Сцена снова пуста… и в душе у меня разливается холод: я волнуюсь ужасно. Сейчас… ну вот прямо сейчас будет выход Серёги! Первый выход его на подобную сцену; как он там, за кулисами? Программка шуршит на весь зал… или пальцы дрожат? Скорее б закончилось всё – и на воздух, на улицу, хоть бы в пампасы! Ходить на премьеру друзей – так лучше уж в ад. Но… я в пятом ряду, в самом центре сижу – и я распрямляюсь во всю свою стать: он должен увидеть меня и улыбку мою. Мягкую, добрую – никаких треволнений. Пожалуй, готов, теперь слово за ним… Чёрт, секунду одну: только пальцы скрещу!
***
Что тут сказать? Всё закончилось крахом – полный афронт! С первых же нот мой Серёга зажался и стал давить на уши, и я всё шептал: «Серёжа, Серёженька, милый, слишком много спинто и металл в твоё голосе!», и вдруг ни с того ни с сего он пустил «петушка» – просто сказать, с бухты-барахты, на пустом месте, за здорово живёшь; ну а дальше он попросту струсил и допевал – голым, пустым, бесчувственным и безжизненным голосом. Закончил – красный, как рак; и я тоже красный: и стыдно, и горько…
И сейчас он стоит там один-одинёшенек и смотрит испуганно прямо в глаза мне, и я совершенно отчётливо вижу зрачки его, полные страха – и боли, страданий, и мук безграничных; и взгляд этот сердце мне рвёт, просто душу калечит. Нижнюю скулу его часто-часто поводит, и весь он как будто дрожит – а возможно, взаправду его мелкой дрожью колотит. Бог ты мой, как же, наверное, плохо ему – хуже, чем смерть! Не заплакал бы только у всех на глазах.
Тишина.
Я смотрю на него не мигая, поднимаю немножечко руки наверх, чтобы он увидал, и с силой свожу две ладони, одну на другую – быстрее, быстрее… сильнее, сильнее… и громче, и громче! Улыбаюсь ему самой светлой, весёлой, самой счастливой улыбкой своей – почти что ликую. И буду сейчас ликовать, если кто-то надумает шикнуть! И встану над всеми во весь свой внушительный рост, во все сантиметры, и буду кричать во всю глотку «БравО!», пусть кто-то надумает шикнуть! Платон мне не друг, Сократ мне не друг, мой друг сейчас там, на подмостках, под светом огней, и он во всём мире один, ему плохо… Я хлопаю, хлопаю – громче и громче. Один – во всём зале, один – на весь зал.
Кто-то меня поддержал – справа по звуку: жиденько, слабенько. И слева пошло, да и сзади как будто. Глаза осторожно налево скосил, потом по окружности: улыбаются – мне, не Серёже; но хлопают, хлопают, это ведь главное! И я улыбаюсь всем сладко, киваю, а вот и поклоны начну раздавать – вместе с Серёжей.
Серёжа уходит, можно сказать, под овации в зале. Обернулся с улыбкой, опять поклонился, вальяжно закинул рукою назад свои мокрые волосы. Счастливый такой.
Мы победили. И к чёрту Платон, и Сократ тоже к чёрту, Аристотель и прочие, прочие. Истина выше, чем дружба? Так вы не дружили тогда.
***
"Слушай, если надумаешь вдруг кого-то убить, только кликни меня - я мигом примчусь. Ты жизнь мою спас!".
"Да ладно, приятель, давай по рюмашке".
Обнявшись, потопали к ближнему бару.