Вова Лебедев, по прозвищу Лех Валенса – профессиональный бомж средних лет, имеющий местом жительства помойку, с которым консультируются биржевые брокеры. Звонят на мобилу, несут тарабарщину, то повышают до хая, то у них какая-то продольная пила чего-то пилит, то играют с плечом, то нерезы активизируются. Еще есть шортокрыл и спрэд, быки и лоси, углы и сейлзы. «Юкос» – кокос, «Норильский никель» – гомик. А «стакан» у них вообще не стакан, а черт знает что, из которого не выпить. Между тем, Лех это дело любит. Но это к слову.
Прозвище свое Вова заработал на заре туманной юности, когда только появился в закрытом и элитарном обществе местных бомжей.
-- Ты кто по жизни? – спросил одноглазый Егорка, косящий под пацана с понятиями.
Вова подумал и ответил:
-- Электрик.
Тогда как раз бушевала польская «Солидарность» и Вова стал Лехом. Так решило общество, и прозвище прижилось, со временем потеряв вторую половину – Валенса.
Ничем он своего мощного тезку не напоминал, а напротив, был худ, волосы носил длинные и нечесаные, бороду всклокоченную, под глазами мешки и шрам над левой бровью. Одевался, как и все – во что бог пошлет. Летом – резиновые сапоги, штаны и плащ на голое тело, зимой – куча вонючих свитеров, дамский полушубок, вязаная черная шапка и разбитые сапоги на искусственном меху, кокетливый шарф.
Вот зубы, на загляденье, были ровные и чистые. И еще произношение. В том, как Лех выговаривал слова, слышалось не одно поколение прилично образованных людей. Не исключено, что европейски образованных. Какой-нибудь предок Леха, допустим, Виссарион Иванович Лебедев, из разночинцев, по прихоти судьбы, возьми да окончи, к примеру, Дерптский университет. Или экономическую школу в Цюрихе, с вытекающим отсюда знанием французского и немецкого языков. От него и пошло…
А, может, и не так все было.
Помойный народ несоответствие чуял и подкалывал. Бывало, подойдет к Леху хоть тот же Егорка с, буквально, говном в руке и спросит, специально коверкая прозвище:
-- Че, Лох, как по-французски говно?
-- Мерд – отвечает Лех.
На это его знаний хватало.
-- А мёд? – интересуется любознательный Егорка.
-- Миэль.
-- Миэль?
-- Да.
-- Так вот, – захлебывается от восторга Егорка – смотри не перепутай!
-- Миэль! Миэль! – еще раз кричит Егорка и раскатисто смеется, продолжая говно в руке мять – Миэль человек, говно!
Очень он радовался своим шуткам. И не он один, много странных персонажей рассекало пространство в поисках пропитания и удачи в личной жизни. И если большинство окончательно опустилось и махнуло рукой, в силу ли слабости характера или непреодолимых препятствий, то Лех наслаждался всем. И это было заметно.
Шел неторопясь и внимательно смотрел под ноги, время от времени, доставал телефон и отвечал на звонки. Мобильник давно стал обычным атрибутом и девайсом четкого бомжа, но никому не звонили так часто, как Леху. И не только брокеры. Череда нескончаемых звонков делала его раздражительно загадочным в глазах окружающих. И хотя, задавать вопросы в этом кругу было не принято, некоторые пассажиры не выдерживали:
-- Чего ты? – интересовался Буджик, только что выпивший какой-то дряни из пузырька без этикетки и пребывающий в приятной эйфории.
-- ?
-- Кто звонит, говорю.
Но Лех не отвечал и шел себе, не оглядываясь.
Вечером же забирался в самодельную будку, скроенную из фанеры, картона и досок, с куском рваного брезента вместо двери. Он был собственник. Богатей. Владелец, относительной, но недвижимости. Относительной ее делал ветер, грозящий однажды снести к чертям собачьим хрупкое сооружение. В будке Лех выпивал и закусывал, потом ложился на импровизированное ложе. Вообще, все было каким-то временным и ненадежным, что его полностью устраивало. Будка как в сказке, задом стояла к куче слежавшегося мусора, а передом к тропинке пробитой между. Лех ложился и засыпал. Спал без снов, а утром начинал свои брожения по новой. И если большинство красавцев старалось замутить хоть какой-нибудь бизнес, Лех просто жил. Подбирал слегка просроченные деликатесы и книги, в новые времена обильно выкидываемые на помойку. И кое что поценнее, что можно было обменять на нормальную выпивку. От случая к случаю. Цветной металл, например. Или те же продукты, выброшенные из крупных магазинов и сдаваемые бомжами в мелкие. Пристраивался к бригаде, не гнали.
Такая была философия жизни. Ничуть не хуже любой другой. Главное, нужно было правильно вписаться и вести себя достойно, то есть соответствующе.
Лех – вел. Например, утром, едва выбравшись из шалаша и выйдя на утренний променад, Лех встречал Савика, который всех встречных-поперечных называл – биджо, смягчая последнюю гласную до певучей – ё.
-- А, биджё-ё, дорогой – пел Савик – где был? Что видел?
И Лех обстоятельно делился с ним актуальными новостями. Рассказывал, что на центральном подъезде сбросили целую машину кисломолочных продуктов и если он, Савик, хочет свежего кефирчика или йогурта, то пусть поторопится, пока Егорка сотоварищи все не растащили. Или, что на девятом километре, Лех видел два десятка аккумуляторов, которые, при известном старании, можно обменять на деньги в приемном пункте.
В обед, бывало, приглашал кого-нибудь к столу. В застольной беседе сильно не умничал, отвечал односложно и одобрительно.
-- Ведь, козлы?! – кричал Ипполит – Козлы же!
-- Угу – соглашался Лех – они.
Ипполит удовлетворенно выпивал, а Лех поддерживал.
На ужин, когда большинство обитателей теряли сознание, Лех возвращался в будку, читал при свете свечи, ленясь разжигать лампу и находя такое чтение более подобающим времени и месту, курил и размышлял.
Так бы он и жил, не зная печали, если бы не обвал токийской биржи. Говорили, какой-то индекс всех подвел, то ли Доу-Джонса, то ли «Футси», то ли хуютси, а что там с этим индексом произошло, на помойке никто не знал. Да и не интересовался. Может упал, может, поднялся, а может Лех его рассчитал неправильно, только приехали однажды на черном внедорожнике худые и стройные юноши в приличных костюмах, быстро отыскали будку Леха, еще быстрее провели переговоры и уехали обратно. А когда Егорка, как самый нетерпеливый, часа через четыре, заглянул, откинув брезент, в шаткое строение, то вышел оттуда довольный и произнес:
-- Будем делить, чур, мне – «летучую мышь».
Застрелили Леха обиженные клиенты, не сами конечно, но по их указанию. Всадили юноши три пули в тело Вована Лебедева по прозвищу Лех Валенса, две в область сердца, а одну в голову, что выдает в исполнителях приверженцев классической школы. Всадили и уехали, даже спасибо не сказамши.
А душа Леха воспарила над помойкой и сделала пару кругов, чтобы навсегда запечатлеть в своей третичной памяти место расставания с телом и потом влить его набором сигналов в общий поток, тем самым завершив миссию. Воспарила и почувствовала легкое колебание, последнее и самое правильное переживание – ретроспективу значимого:
Вот маленький Вова бежит по тропинке на даче в Беляевке, вот юношей выходит из дверей легендарного университета, вот у него родился сын Сережка, вот он говорит Богу: все, хватит, надоело – свобода и одиночество! Вот Лех засыпает и сквозь полудрему слышит: «А, биджё-ё, дорогой, как поживаешь? Где…