ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГА ДЛИННАЯ!
1954год. Зимний январский вечер. Уставшая, недовольная мама. А у папы опять радость – гость, земляк, однофамилец Санька Уткин. Теперь-то я знаю, что у него в моём сегодняшнем Виноградовском районе,в Осиново(поистине, тесен мир), осталась семья. Время за полночь, а им весело, гремит новенький приёмник «Рекорд».
Вместе с ним горланят счастливые, очень уже «весёлые» приятели: «Едем мы, друзья, в дальние края. Станем новосёлами и ты, и я!». Самая популярная песня. Мне тоже весело, и я, пятилетняя, подпеваю.
И ведь они поехали. Как будто не было ни жён, ни детей, ни семей.
В феврале родился братик, назвали снова Толиком. От папы почти ежедневно письма, телеграммы с угрозами, уговорами продавать вещи и приезжать. Через восемь месяцев собрала мама кое-какие пожитки и повезла нас на целину: « Жить всё равно будет не на что, да и не лишать же детей отца»
Ну, а мне, разумеется, сплошные эмоции.
В поезде, помню, очень часто по вагонам с песней ли, с гармошкой ли ходили, прося подаяния, калеки в военной форме. Одни без рук, другие передвигаются на дощечках с колёсиками, типа самокатов, - они без ног. И очень много беспризорных детей и подростков. Их все остерегаются, говорят, что они страшно вороваты.
Ещё, теперь уж со взрослым стыдом, вспоминается эпизод дороги.
Сосед по плацкарте достал бутылку водки, смущенно улыбнулся: мол, в дороге…
Я, не спуская глаз со стакана, шепчу на ухо маме сначала тихо: «Мам, я водки хочу».
Маме явно неудобно, она мне: «Тихо ты!». Я, зная, что обычно детям не отказывают, уже громче, чтобы было слышно:
- Мама, я водки хочу-у!.
- Чего, чего ты хочешь? Вот я сейчас надеру тебе уши, бесстыдница! Это гадость. Её вредно пить, можно умереть, - удивленно и сердито стал воспитывать дядечка.
Я разревелась, чувствуя, что приём не прошёл. Мама с раздражением отвесила подзатыльник. Я замолчала. Дошло, что делаю что-то не то.
И всё же понятно: жадный дядя. Какая же это гадость, и почему же это вредно, если он сам пьёт, и папа пьёт, и все пьют?
Так что хождения с папой по пивным, видимо, не прошли даром.
МОСКВА.
«Москва! Скоро Москва!» - в таком общем нетерпении находился весь вагон.
Мне уже пять лет, и я знаю, что это столица. Каково же было разочарование: Москва для меня оказалась одним вокзалом. Шум, толкотня, много народу, все спешат, раздражены.
Впрочем, первое впечатление недалеко от истины.
Но была и большая радость: мне где-то в киоске купили гуттаперчевую игрушку – маленького негритёнка. Черный, чёрный мальчик. А вот это уже новое в познании. Так уже в детстве с Москвой связаны понятия о многонациональности. Игрушка очень нравилась, хотя кукол я не жаловала. Я очень любила кубики и книжки. И моя дочка Оля, наверное, унаследовала это равнодушие к куклам.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О СНАХ
Мама, это, наверное, от тебя дар – тревожно-мистические, провидческие сны. Всё же есть, наверное, хранящая рука. И всё же… всё же это знаки. У мамы сны были прозрачные; снились яркие, детально прорисованные картины из будущих реальных событий. Без подсказки, без эмоций. Просто картинка новых мест, незнакомых людей, которая в скором времени, как пазл, один в один вставлялась в реальность:
- Вот сейчас за поворотом будет….
- Ма, ты же первый раз здесь
- Снилось, наверное… Откуда-то помню…
У меня нет зрительной памяти, и сны - лишь фантазийные, мистические нагромождения тревожных предчувствий вокруг человека или предстоящего события. Читать снов не умею, но не верить в тайну, магию сна тоже не могу, ибо жизнь неоднократно тыкала носом: вот ведь было же тебе говОрено... Да нет, я, конечно, читала о природе сна, всё понимаю, и всё же, всё же…
.
Когда тело наше бренное, земное,
Отключилось от трудов дневных и спит,
Вечный сторож - голова когда в покое
Свою бдительность ослабила, летит
Душа прочь в ночных безбрежных сновиденьях,
Вырываясь из дневного бытия,
Через быт и толщу плена притяжения,-
Там земная я совсем уже не я.
И тогда в неясных, смутных откровениях
Мне диковинны те первые шаги
Всех нездешних сверхумений и видений
Жутко-страшных и маняще-дорогих.
И парит душа вне возраста в смещении
Были, небыли, пространства и поры.
И томительно душе. И ощущения
Смутно-памятны, пронзительно-остры…
Наконец в минутных проблесках тревожно
Замаячит запредельною чертой…,
А будильник уж сигналом безнадёжным
Возвращает снова пленницу домой.
ЦЕЛИНА.
Декабрь 1954 года. Мне почти шесть. Зима. Холодно. Много снегу. Белые домики (на украинский манер белёные мазанки) не нарушают картины нереальной безжизненности. Вот она, целина. Станция Поспелиха.
Всю дорогу я приставала к маме, куда мы едем, и теперь знаю (так ведь говорила мама): это Алтай. Отец ведёт нас домой.
Свой дом (странно) я узнала сразу.. Он какой-то наш, северный, русский, поскольку тёмный, деревянный, двухэтажный, привычно барачного типа. Поднимаемся по лестнице. Большая комната. Пустая. В углу солома, там спит собака. И там же свёрнут матрас – это спальное место папы. Мама устало опустила тюк с немудрёным скарбом. На её руках ещё неходячий маленький братик. Положить его некуда.
Папа возбуждён: то ли навеселе, то ли от радости. Много говорит, суетится, но чувствуется, что растерян, ему неудобно. Мама молчит, но по лицу её текут слёзы.
Всё стараюсь вспомнить, что же потом. Нет, не могу. Всего один эпизод. То ли память, то ли он нарисован воображением по рассказу мамы.
Я неслучайно о снах-то. Мама говорила, что накануне отъезда всё это: снег, безлюдье, улицу, дом, даже комнату и собаку (без поездки, без папы…, просто картинку) - видела во сне.
Так началось наше освоение целины.
О ДОМАХ
..............................................Станем новосёлами и ты, и я...
Однако первый этот дом на целине оказался не нашим. Через два месяца вернулись хозяева, у которых были документы, а, следовательно, и права, и нас выселили в… никуда. В палатку. Благо, наступила весна. Она там ранняя и бурная.
Лето жили в палатке, и денно и нощно строили свой дом. Голыми ногами в чане месили глину с соломой, перекладывали в формы, сушили кирпичи-блоки, выкладывали стены. Практически это труд мамы. Помню радость и гордость: я, шестилетняя, тоже месила. Но главная моя обязанность – маленький братик. Ему не было ещё и полутора. А папа? Папа тоже денно-нощно работал: посевная же. Целинник же.
Уж не знаю, какой ценой (ни души родной-знакомой), но к холодам мы были уже в доме. Пол земляной, без дверей – брезент и одеяло, зато стены и печка. Правда, топили там печки Углем (именно так, с таким ударением на первый слог) А мама северянка, с углём дела не имела, поэтому часто угорали. У меня на всю жизнь сохранились приступы с похожими симптомами. Врачи ставят диагноз – приступы пароксизмальной тахикардии неясной этимологии. Сдаётся, что этимология родом из детства.
Ещё. Денег даже на хлеб не было, и мама ночами ходила воровать этот самый уголь. Всю-то зиму. В темень, в сорокаградусный мороз. (Я не преувеличиваю: птицы мёрзли, папа приносил их, безжизненных, в кармане. Они потом отогревались и, к моему неописуемому восторгу, летали по комнате).
Так как-то помнится. Но всё же крыша над головой. Вот такие новосёлы.
Картинки калейдоскопа
Вот - из сладкого детства. В цветном крепдешине -
мама. Тонкая. Косы. Жемчужные бусы.
Дежавю наяву того самого вкуса:
терпко пахнет ковыль. Горечь - нотка полыни.
А потом - запах пота. И выбилась прядка
из косы. Ноги - в кровь, месят глину с соломой...
Так о маме картинка привычно со сладкой
соскочила (привычнее)к горько-солёной.
...............
Яркие картины-вспышки детской памяти и были для меня, шестилетнего ребёнка, целиной, новой, незнакомой, которую вот и до сих пор осваиваю, осмысливаю. Распахиваю исторические и частные, судьбоносные, жизненные её пласты.
Но цель здесь у меня другая. Растёт самый главный в моей жизни человечек – мой внук. Значит, будет оно, родовое древо, и пусть знает свою историю, не в пример мне, и чувствует свои корни. Поэтому здесь только воспоминания, стараюсь быть предельно честной и объективной.
СВОЙ ШЕСТОК, ОДНАКО...
Маленькая девочка целые дни одна. Братик? На пять лет моложе. Он совсем ещё несмышлёный. Его плохо помню. С ним связаны только обязанности присматривать, водиться.
Ни ровесников, ни тем более друзей.
Хотя нет, помню одну девочку. Они жили в своём доме, достаточно обеспеченные, добротное хозяйство, порядок. Приходила моя знакомая ко мне дня два-три до тех пор, пока не зашли мы к ним домой. Недобрый взгляд старой бабки пригвоздил меня к порогу. Дальше я не прошла, да никто и не пригласил. Слышала злую, шипящую нерусскую речь. Больше ко мне моя знакомая никогда не приходила.
Мама объяснила, что это поволжские немцы, бабка агрессивно настроенная, по-русски либо не понимает, либо русскую речь не признаёт. Молодые родители девочки уже дружелюбнее, но я, грязная и нищая из палатки, не ровня их дочери, и тем более нельзя таких водить домой: вдруг вороватая. « И ты не лезь к ним», - наказала мама. Было горько, но уяснила: где я и где… Нужно знать своё место. Однако и не унижаться.
И ГОРШЕ СОБЫТИЯ НЕТ.
Обхватила ручонками шею друга. Целый день он со мной. Мама прогоняет, ругает: собака, мол, бездомная, больная, видишь, плешивая. Мол, у нас ребёнок маленький, понимать должна.
Сижу на траве, в обнимку, раскачиваясь, и в такт, тихо, как молитву, твержу:
- Хоть бы папка пьяный пришёл. Хоть бы папка пьяный пришёл…
Мама услышала. Как-то пристально, странно отчуждённо посмотрела на меня и сказала:
- Вся в отца.
Да, я похожа на отца. Но с тех пор слова эти воспринимались мной как оскорбление.
А детская логика была проста: если папка придёт пьяный, не даст выгнать собаку. А трезвый, он против мамы ни слова не скажет.
Мама, мама, какая же я была глупая! Ведь это было долгие годы горькое воспоминание.
Да, кого только ни приносил папа, кто только ни жил у нас дома! И подобранные замерзающие птички, и многочисленные собаки, бельчонок, зайчонок, ёж...
- И где ты их только подбираешь?
- Ну, не бросать же беспомощных.
- Почему мне-то не попадают?
Я ликовала и всецело была на стороне папы. Ты ругала, ворчала, но неизменно лечила, выхаживала, кормила и ухаживала за всеми.
ГОРЫ. СТЕПЬ. СВОБОДА И ОБЯЗАННОСТИ.
Да, я не помню в нашем окружении семей с детишками. Часто предоставленная сама себе я и жила сама по себе. Впечатлений было много, познавала новый, незнакомый, яркий мир.
Самих Алтайских гор детская память не сохранила. Но помню камни. Вернее, камушки, которые целыми днями собирала. Их были коллекции. Достанешь камешек, оближешь – и такая картина! А воображение дорисовывает новые и новые сказочные сюжеты. Вот это и был мой мир и книг, и иллюстраций.
Ещё запахи. И сегодня, бывает, идёшь – и вдруг полыхнёт чем-то из другой жизни. И мучаешься, пока не разыщешь корни из того раннего детства: то горьковатый запах полыни, то еле уловимый терпкий запах ковыля; вдруг забьётся сердце от аромата тимьяна и шалфея, от запаха той земли, какой-то древней тайной - запаха, который у меня позднее связался с запахом истории, сказок, былей о Родине.
Цветы - моя любовь с раннего детства. Того, целинного, тоже. Мы, я уже вспоминала, целое лето жили в степи в палатке. Море цветов. Это пришло позднее - радостное узнавание лиловых пушистиков–колокольчиков сон-травы, золотых звёзд горицвета. Дикие тюльпаны, голубые гиацинты, Названия цветка так и не нашла, всю жизнь зову самые памятные, самые МОИ цветы фиалками – чем-то они похожи на сегодняшние лаватеру, мальву, только оттенки другие, фиолетовые. Насколько глаза видят – разноцветный ковёр из красных, синих, белых, жёлтых цветочных пятен. Правда, сгорают цветы там быстро. Но всё лето волнами плещется золотой ковыль, серебрится полынь. Ещё помнятся сказочные летающие прозрачные мячики - шары перекати-поля. И бабочки (какое детство без бабочек?!) Но таких больших и ярких, тех, из детства, из целинной сказки, – больше никогда.
Стрёкот кузнечиков и попискивание сусликов. Помню, как с папой заливали дырки в земле, выкуривали сусликов из нор. Зачем? Не помню, но суслики запомнились вот.
И необъятное небо, в котором нарезают круги орлы. Простор. И свобода, воля!.
Правда, её, эту самую свободу, всё же мне, пяти-шестилетней пытались как-то урезать, ограничить. Мама целыми днями месила глину для кирпичей, строила дом, папа работал. На мне был братик. Сколько помню: он то на руках, то на кукарешках (на спине, то бишь) Не раз потом брату выговаривала:
- Из-за тебя вот не выросла
Зато не озвучивала моменты куда более опасные для него от такой няньки. Дважды по моей милости его жизни угрожала серьёзная опасность. Первый раз я чуть не убила Толика там, на целине. Наклонилась с ним на руках над ямой, на дне которой была груда камней, не удержала. Его вытащила прибежавшая на крик мама уже посиневшим. Обращаться за помощью было не к кому. Но, видимо, в результате испуга он так поздно стал говорить. Помнится, уже в Шидрово (я училась тогда в первом-втором классах, значит, Толику 3-4 года, он практически не говорил, меня звал «Ааааа!» И вообще в детстве он рос молчаливым и послушным, ручным. Кстати, там, в Шидрово, я его ещё и чуть не утопила. Переходила через разлившийся ручей по перекинутым брёвнам, а он, как всегда, на загривках, подскользнулась…- он в холодной воде. Как уж я его вытаскивала… но притащила домой, переодела в сухое. Мама мне только на второй день устроила допрос, почему вся одежда у ребёнка лежит в углу сырая? Вот так, братик, повинилась (не рассказывала никогда тебе)
К чему это я? О свободе однако. Вернее, об её ограничении. Ещё одна моя обязанность была: куры и цыплята.
Из живности мы в те мои целинные детские годы (и позднее, в Шидрово) держали кур. Дома. В клетке. Все куры были как родные, как члены семьи. В лицо знала, повадки, норов каждой знала. Мне доверялась вся процедура сбора яиц: прощупать всех, выяснить, которая снесётся, посадить в перевёрнутый табурет, накрыть большим платком, не упустить момент появления яйца, успеть забрать раньше, ибо куры наши имели обычай клевать яйца.
Но особую любовь мою и заботу вызывали цыплята. Мы их с папой покупали по пять копеек штука в райцентре и на грузовике (папа работал шофёром . Да, да, такой, тот самый, старинный грузовик с деревянными дверцами, с рулём буквой зю, который нужно было вставлять впереди и крутить, я называла "кормить машинку", чтобы она завелась) Меня в кабине (естественно, без всяких креплений), швыряло и подкидывало на степных колдобинах, но я о себе не помню, всё моё внимание папиной кепке, в которой, прижавшись друг ко другу, попискивали крохотные комочки. А сколько горя было, когда какой-нибудь из моих пассажиров не доезжал, не выносил трудностей дороги. И вот к ним, к тем, о ком заботилась, кого сама выбрала, приобрела, появлялось взрослое, сходное с материнским, отношение.
Закупали цыплят на лето штук по 80, и целое-то лето они росли на улице, на травке, под открытым небом. Огораживался с боков сеткой маленький загончик . Днём я заступала на смену. Это потом, став взрослее, я поняла мамину хитрость - привязать меня к месту, чтобы не убрела опять и не пришлось тревожиться и разыскивать Помню, я терпела, садилась, обкладывалась запасами камней. Жара. Тишина. Но я начеку. В небе уже который день нарезает круги коршун. Иногда едва заметен, но не улетает, ждёт своей минуты. Для меня он ассоциировался со Змеем Горынычем. Вдруг камнем на землю. У страха глаза велики: за доли минуты он вырастал в чудовище, хватал цыплёнка… Цыплята в панике, я в не меньшей. Страшно боялась, что вот так и меня подхватит… но кидала камень-другой в улетающую птицу. Потом уже заливалась в плаче, визге, рыданиях. Билась в отчаянии и бессилии. Прибегала мама, успокаивала. А на следующий день я снова на своём посту. И рядом орудие.
...........
И в связи с этим ещё одно яркое воспоминание. Я на насыпи железнодорожных путей. Стоит состав. Толпа, шум. Собирающимся кто-то объясняет: "Весь поезд обворовал". Я тоже пролезаю поближе. А там мужики пинают ногами пацана. Он весь в крови. Как-то снова очень близко вижу его глаза - глаза волчонка, затравленные, не смирившиеся. И срабатывает тот же взрыв отчаянного протеста: крик, визг, камни, я бьюсь в истерике. Потом помню тишину. Парень лежит, но его уже отпустили. Все расходятся
Так по жизни и остались эти выпадающие из-под контроля истерические взрывы.Не помогает никакое считание до трёх, десяти...
Раз-два-три… баранье стадо…
БЕ-Езнадёжен счёт: устала,
И – ГО(а)лопом – уж не рада –
Табуном всё замелькало.
И взорвался мозг посудой,
Всхлипом долбанной вдруг чашки.
Не могу молчать! Не буду!
Значат что все дашки-машки?
Не хочу! И знать не хОчу!
Хохочу! Уж так хохОчу!
На доверье вышли квоты,
Очертанья черной тенью,
ТАК помножено на СТО «ТАК»,
Меркнет свет, ползёт затменье.
Как цунами, лихорадит,
Одиночка средь чужих я.
Ну, бросайте! Бога ради!
… Люди! Ни одной души, и…
Слёзы. Каюсь. Осознала.
Исповедь. Бог мой, устала
PS: Правда, вот только теперь, в старости, ушли эти взрывы в себя - кончаются, как правило, увы, сердечными приступами)
ЦЕЛИННАЯ ЗИМА
Мама, по-моему, так и не смогла простить отцу эту целинную зиму, в которую едва выжила, настолько похудела, что весы (с 50 кг) её вес не фиксировали.
Особенно тяжёлым был период, когда отца отправили в командировку в Барнаул на два с половиной месяца. Она, без работы, без денег, с двумя детьми, было, совсем уже отчаялась. Единственное, что помогло: оставалось немного муки. Я не помню, это с её слов, мама пекла на воде лепёшки, нас кормила, на себе экономила: от отца ни слуху, ни весточки - кто знает, что там ещё дальше... Он приехал неожиданно, радостный, пьяненький, для меня как Дед Мороз - с полным рюкзаком подарков. Там всё вперемешку: бумажные пакеты с сахаром порвались, масло в машине растаяло...Но в памяти самое вкусное из детства - этот сахар с маслом. Видимо, с непривычки желудок не принял. Как же меня рвало! Я орала, в голос плакала мама, от испуга кричал братик...
Вот тогда-то мама и решила: всё, до первых весенних дней собрать во что бы то ни стало деньги на билет и бежать куда глаза глядят, к людям.
Поэтому весной за бесценок был продан дом, и уехали мы, бесславные целинники, обратно в свой Архангельск. Папа ехал вместе с нами.